Vadik84

Вовка Лабазников, житель Нижней Марьяновки, молодой - только-только из армии, не успевший еще износить сапог, в которых демобилизовался, очнулся однажды со страшного перепою. Во рту как будто свиньи ночевали, в горле пересохло. А продрав глаза, долго не мог сообразить, где он, куда его занесло, пока его в руку, свесившуюся с лавки, на которой он спал, не клюнул петух. Володька выругался, как водится, приподнял от лавки больную и тяжелую голову, как будто налитую чугуном, и в тусклом, бледном свете едва-едва забелевшего утра узнал по рыжей окраске и изувеченному в боях огненному гребешку собственного своего петуха. Потом по пузатому корыту, висевшему у него в головах, в котором его купали, когда он был еще дитем, узнал собственные свои сени. Немного удивился, что находится не в спальне под одеялом, и, наконец, не в силах больше терпеть, нашарил под лавкой ведро, упал на колени, но в ведре оказалось пусто. Вспомнилось, как мать вчера наказывала наносить воды, и теперь, выставившись в светившееся в полумраке оцинкованное дно, похожее на лунный круг, разочарованно усмехнулся. Пошатываясь и пытаясь вспомнить, каким же образом он очутился дома, потащился до ветру за сараи. «Может, кто на тракторе подвез, - думал он, – тихо-то как!.. Родители, видно, еще не поднимались. Какой же теперь час?»

За сараями почти до самого гречишного поля, упиравшегося в опушку леса, которое выделялось на фоне разгорающегося утра черным высоким гребнем, тянулся их огород, весь в цветущей и густо поднявшейся картофельной ботве, точно сбрызнутой сиреневым цветом. Заголосили петухи. Со стороны леса подуло порывами ветра - тихими, зябкими. Надуло гусиную кожу на дрожащих руках.

«Похмелиться бы», - подумал Вовка. Застегнул штаны и, пошатываясь, отправился было обратно, когда на глаза ему попался старик. Низенький, черный, оборванный, где-то еще далеко, в самом конце огорода прокладывавший себе дорогу почти по грудь в высокой и кудрявой ботве. «Кого еще черти тут носят? – стал приглядываться парень. - Личность, вроде бы, незнакомая… Э-э, да никак бомж, - решил он. – Вот гады, совсем уже обнаглели! Мало им улиц, так еще и огороды топчут. Хуже жука колорадского. А давай-ка я его отметелю».

Расшатал Вовка изгородь, выдернул из него кол поувесистей и стал поджидать.

А почему бы и не отметелить! Вовка Лабазников - парень здоровый. В прошлом году воротился из армии – возмужавший, с красиво, по-спортивному накачанной мускулатурой. Он и раньше мало кому давал спуску, а теперь и вовсе стал заводилой. Улица на улицу - Вовка впереди. Деревня на деревню – и здесь Вовка Лабазников с колом в руках в самой гуще событий. А тут какой-то бродяжка! Да забей его насмерть, никто о нем и не вспомнит - ни милиция, ни прокуратура. Сколько их сейчас бродит с сумой да в отрепьях по необъятным рассейским просторам - бездомных, чахлых, больных! Подстерегут такого молодчики с перенятыми из бандитских кино ухмылками да манерами - и давай демонстрировать на убогом юную мощь да прыщавую доблесть! А тот только скулит, свернется калачиком под их тяжеловесными ботинками. Запинывают до смерти – окажись только на земле. Иной и сбежит на свое счастье, вывернется, умчится с разбитым лицом и выпучив безумно глаза свои, обвешанные кровоподтеками, и мучительно ковыляя на больных, изъеденных язвами ногах. А иной и за нож схватится. Их единицы. Но они есть. Хотя Вовка и не сталкивался с такими, но кое-что слышал: в Ивантеевке кого-то подрезали, в Ховрино, а потому и не поленился взять колышек - тот лишним никогда не окажется.

Хотя, если по-честному, драться ему не хотелось. Как говорится, не до того. Не было ни сил со вчерашней попойки на машинотракторной станции, где его совсем недавно поставили учеником слесаря, ни настроения. Всего так и трясло. Начинало тошнить. Все думы его сводились к одному: принять бы теперь беленькой да и в подушки, под одеяло… Старик был далеко. В море ботвы, которое пестрело и вспыхивало цветами, виднелась одна только его голова. Покуда дотащится… И Вовка присел, после чего вздохнул и привалился к стенке сарая. Совершенно без сил и с каким-то мерзким, муторным ощущением, что его вот-вот вырвет. Закрыл глаза, пробормотал: «Эх, блин, покуда дотащится!..» Но дед был уже тут. Уже коснулся его коленкой и стоял, потряхивая над ним лохмотьями – черный, низенький, косматый. На голове - треух. Вовка вскочил, перепугался, замахал колом. Когда? Когда он успел? Он что – приведение? От неожиданности парень даже попятился.

- Стоять! Тпру! Тпру! – едва ворочая языком, скомандовал он не то себе, не то поразительному и какому-то неправильному бомжу. – Ты кто?.. Кто ты такой?

И вдруг:

- Ё-мое! Болотняник!

С подола рваной стариковской фуфайки долгими, мутными и какими-то тягучими каплями стекала ржавая, зеленоватого оттенка вода, какая бывает только на болотах. У Вовки глаза на лоб.

- Ё-мое! Назад! Не подходи!

«Ну, блин, - думает Вовка, - вот встрял!» И чувствует, как от страха у него все внутри похолодело. В избу бы рвануть, да ноги как будто к земле приросли. Палку бы бросить, да уже замахнулся. Да и защита какая-никакая.

А дед глядит - глазки водянистые, брови косматые - и только улыбается в свои желтушные щечки, как будто надутые воздухом и густо, неопрятно заросшие. А в бороде его листья, соломинки. На голове треух с одним болтающимся ухом. А в щечках словно вода клокочет. А сам смиренный, тихонький, монашек монашком.

- Ох и балбес же ты, Вовка, бульк-бульк. Это ведь я, дядь Гриша, бульк-бульк, сторож из МТС. Вчера-то с кем пил? Не ко мне ли за беленькой-то прибегали: дядь Гриша, еще, дядь Гриша, еще?.. Кажись, раза три за ночь-то прибегали.

- Не подходи, вон у тебя вода капает! – показывает Вовка ему на фуфайку, а у самого все так и плывет, все так и кружит перед глазами, и шум в ушах, как будто бы ветер завывает, и мысли путаются. То его не отпускает уверенность, что перед ним болотняник, страшный водяной, который играет с ним, как кот с мышью и может представиться хоть ангелом, хоть чертом, а то ему начинает мерещиться, что это и в самом деле дядь Гриша. И ростом-то невелик, и тощ, и борода вон егошняя, растрепанная, вся в проседи, и даже вон валеночки в заплатках. Дед как дед, тот самый, что моментами роднее тятьки родимого, потому что в будке у дядь Гриши, у сторожа МТС, хоть среди ночи к нему постучись - всегда отыщется бутылка-другая! И опять сомнения душат: а может и болотняник - и страх пробирает, да такой, что начинает знобить, трясти всего, как от стужи какой могильной, и голова раскалывается.

А ветер и вправду поднялся, и гнет, колышет, как будто волны морские, тучную, темную как ночь, картофельную ботву, всю так и пылающую сиреневым цветом, словно звездами. Какие-то огромные, льнущие к земле лопухи его окружили. Пляшут, мечутся. Слышит он и петушиные звоны, несущиеся над деревней, и мычанье буренок, по-младенчески нетерпеливо, грустно призывающих к разбухшему за ночь вымени сонных и благодушных хозяек, и перестуки ведер несутся черт-те из-за каких далей, не то из лесу, не то даже из-под земли. И голос старичка пробивается сквозь ветер.

- Ты что! Ты что! – всплескивает руками дедок. – Быть... Быть того не может! И вправду...Ой, жалко… Ах, язви его в болото! - сокрушенно покачивает он головою в рваной облезлой шапке своей с одним болтающимся ухом, и лезет в карман. – Ой, жалко, жалко, неужто и вправду?.. Ну да, ну да, пролилась. – И Вовка увидел в маленькой, черной и сморщенной руке его початую бутылку «Смирновской», закупоренную свернутым в жгут обрывком газеты, и газетная эта пробка - темная, взбухшая.

– Ах, язви, язви его в болото, - с сожалением уставился дед на Вовку. – Хорошо, хорошо, что еще не вся… Стаканчик-то есть? Бульк-бульк. Может, подлечишься?

Некоторых слов Вовка не разберет. Их заглушает ветер и огромные, шумящие, рвущиеся на ветру листья сгибающихся почти до самой земли растений. Где-то журчит ручей, лепечет, плачет, как будто дитя малое, причем, очень и очень близко -похоже, за изгородью. «Сроду там не было ручья, - думает Вовка. - И лопухов этих не было. Лично повырывал на прошлой неделе и лопухи, и чертополох. Разве что малость крапивы оставалось, да и та за баней». Старик что-то вертит, что-то показывает ему своими крошечными как у младенца ладошками, а курчавая, сивая борода его и черные с яркой сединою волосы, вылезшие из-под шапки, развеваются, полощутся на ветру, точно собираясь лететь, и Вовка чутьем выпивохи догадывается, что дед предлагает ему соорудить кулек из лопушьего листа, который послужит ему посудою.

Вовка роняет палку, и та падает неслышно, как вата.

- А я-то с дежурства. Полем-то, оно мне ближе, - дребезжит, бьется сквозь шум и ветер слабенький дедовский голосок. – Гляжу, Вовчик стоит. Ну, думаю, болеет парнишка. Как не заболеть? Вчера-то уж вовсе без меры…

Вовка неуверенно и все же не без надежды протягивает старику свернутый им из лопушьего листа кулек.

- А я ведь еще и бригадира вашего, Антона Антоныча, успел похмелить. – рассказывает дед. - Он-то там близко живет. А половинка осталась. Думаю, не пропадать же… Да нет, куды, куды там - больше, - поднимает бутылку дед, и содержимого в ней оказывается ровно по этикетку.

«Вот это да!» - думает Вовка, взглядывая на бутылку, и лицо его, бледное распухшее, с ошарашенными глазами, тихо и с видимым блаженством расплывается, наконец, в улыбке.

Вожделенная струйка трепещет, переливается на ветру, роняет брызги, чистая, хрустальная, совсем как что-нибудь живое, ласковое, и льется, льется ему в импровизированную посуду, и та медленно, с бульканьем наливается тяжестью, раздается вширь, оседает в крупной и подрагивающей руке его. На сердце у Володьки становится тепло, радостно. И вот он уже посмеивается над собой. Обзывает себя по-всякому - и ишаком, и лохом! Надо же так испугаться, думает он. Будет тебе какой-нибудь болотняник со «Смирновской» в кармане по огородам шариться!.. Да суеверие все это, бабкины сказки!.. Понапридумывали всяких берендеев, болотняников!.. Да и кто он такой, этот болотняник, если на то пошло? Да никто! Ноль! Народное творчество, чтобы ему провалиться, выдумка да и только!

- Ну, будем! - провозглашает Вовка перед тем, как зажмуриться и решительно выпить. «Клевый, клевый все-таки старикашка. Круто, обалденно, что он притащился!» И Вовке не терпится сделать что-нибудь приятное и для дядь Гриши. «А слетаю-ка я в баз, - думает он. - Вот только приму, да и слетаю. Грибочков приволоку! Да и ветчинки надо бы нарезать, дедок-то, небось, голоден. С дежурства никак…»

- Да ты давай, давай, паря, - подталкивает дед. - Чего стал-то? Подлечись уж маненько, а потом и посидим где-нибудь здесь. Аккурат вот под сараем и посидим, про жизнь-от покалякаем.

- Ага, ага, - широко улыбается Вовка. И вдруг с ужасом замечает, что края свернутого им лопушьего листка вот-вот расползутся в дрожащей и прыгающей руке его, и тогда «Смирновская», этот поистине бесценный в настоящую минуту продукт, этот бальзам, если не поторопиться, хлынет либо в прореху, либо через пальцы его в ссадинах и следах запекшейся крови. «Эх, видно, вчера где-нибудь падал», - думает Вовка, поглядывая на на водку, на зеленовато-синюю, прозрачную рябь ее, подрагивающую в кульке, в которой, как в зеркале, колыхнулась бледная, опухшая его физиономия со вздернутым носом и краешком мутного, как оловянная пуговица, глаза . «Интересно, где это меня угораздило?» - думает он про ссадину на руке и, наконец, со всей решимостью опрокидывает содержимое кулька в рот.

Пьет жадно, спешно, большими глотками. Однако через какое-то время начинает соображать, что то, что он выпил, не имеет ни вкуса, ни запаха. «Впрочем, запах-то есть, - думает он. - Отдает, вроде бы, тиной. Но ведь это даже и не вода, мать твою! - делает он открытие. - Мать твою, да ведь это же воздух! Ну да, воздух, и ничего больше!» Он разжимает пальцы, и смятый лопуший лист, тут же подхваченный ветром, летит, покачиваясь и переворачиваясь, в волнующуюся рядом ботву. И нигде, нигде ни струйки, ни капли какой-либо жидкости.

В глазах у него померкло. И вдруг такая слабость его охватила, что неожиданно для себя он падает на колени. «Все-таки болотняник», - думает он и видит, как будто во сне, как кроткий, тихонький дядь Гриша, дядь Гриша, которому он так доверился, этот добрейший старик, этот сторож из МТС, нагло, ехидно посмеивается в свою цыганскую бороду. Потом вдруг начинает трястись, как если бы его ударило током, и таять, таять, как какая-нибудь сосулька в человеческом образе, заодно со рваным своим пиджачишком, с облезлою ушанкою на голове и изливаться потоками той самой мутной, зеленоватой жидкости с оттенком ржавчины, которая давеча капала у него с подола.

«Вот блин, - думает Вовка. – Теперь-то он точно превратит меня в жабу. А там наступит валеночком, да и разотрет… долго ли?..»

Однако кто не наслышан о силе русского характера, о невероятных свойствах его, которые обыкновенно пребывают в неизведанных, загадочных глубинах души русского человека не то в полудреме, не то в самодовольном и ленивом блаженстве или вообще в состоянии летаргии, а уж если и дают о себе знать, то исключительно в критические минуты!

Упав на колени и теряя сознание, Вовка вдруг ощутил под руками что-то знакомое, привычное, в какой-то степени даже родное, - еще не забытые памятью рук его твердые и суковатые неровности какой-то палки, шероховатость древесной коры, знакомую тяжесть... Да ведь это же кол! Кол! Когда же он успел его выронить?.. «А вот теперь-то я тебя достану, - думает Вовка, как будто во сне и с таким неимоверным трудом ворочая мозгами, как если бы мозги его были каким-нибудь заброшенным и слипшимся от ржавчины механизмом. – Прибью, мать твою… Попляшешь, попляшешь у меня, гнусь болотная!..»

И из последних сил, скрежеща зубами, злой, перепуганный до смерти, до седых волос на голове, поднимается он на свои трясущиеся, подгибающиеся ноги, и, тем не менее - грозно набычившись, и, тем не менее - с колом наперевес. Седые, как будто выбеленные золою волосы его носит порывами ветра, застя ему глаза и мешая видеть во всех подробностях, как с ухмылкой таращась на него, по-собачьи встряхнувшись и взвизгивая, старик-болотняник панически торопится исчезнуть.

Глубже, глубже проваливается тот в чистом, ветреном воздухе, наполненном коровьим мычаньем, петушиными криками, запахами навоза, истаивая и изливаясь капелью, как будто и не человек вовсе. Уже и плетень в мелких зеленых листьях проглядывает сквозь его бьющиеся на ветру лохмотья. Уже и доски сарая, испещренные сучками и щелями, проступают сквозь его грязную и истаивающую прямо на глазах плоть. И пока он еще не совсем пропал, пока еще трепещет – зеленый, ржавый, с гримасами отчаянья и боли на рожице, как будто из дубовой коры, уже наполовину излившийся, уже превратившийся в какую-то маленькую, дикую, дырявую куклу из всклокоченных древесных волокон, мха, слизи, потеков воды, Вовка широко размахнулся и изо всей силы, со всей злостью съездил по этим разлагающимся остаткам, по мокрой бороде его, по еще летающему и бьющемуся на ветру рваными облезлыми крыльями треуху ненавистного старикашки. А потом еще и еще: "Ух! Ах!"

И откуда только силы взялись! И такой кураж обуял его, такое неистовое и злое веселье… Глядь, а деда-то нет. Только пух и взметнулся от его шапки. Серое, грязное облако закружившего, забурлившего где-то под солнцем пуха. И вдруг из этого облака, растопырив огромные крылья, кинулся на него, вытянув шею и с злобным шипеньем, страшный, невероятных размеров гусь. И тут уж Вовка обрадовался.

- Теперь-то не уйдешь, - забормотал он злорадно. Рот у него скривило, глаз дергается, но в горячке борьбы он ничего этого не видит, ни тика, ни судороги, которой стянуло у него половину лица. - Гусем прикинулся… А уж с гусем мы знаем, знаем, как обойтись. Небось, не городские, с детства, приучены, мать твою, – кроет он бранью. - Что, не ожидал? Вот тебе! Вот тебе!" – хрипит он сквозь зубы.

Однако не успела его палка в очередной раз просвистеть в воздухе, как неожиданно пропал и гусь. Зато под сараем, стучась о стенку и отчаянно хрюкая, заметалась толстая и, похоже, брюхатая свинья со взбухшими и болтающимися у самой земли сосками. Володька – к ней. Та – в огород, и Вовка туда же. Она к изгороди. Кинулась на нее всей своей огромною тушей, изгородь трещит, сучья летят. Но и Вовка уже тут, и давай, и давай угощать ее колом - только визг стоит, хоть уши зажимай.

И вдруг эта самая свинья, - кто бы подумал! - поворачивается к нему рылом, поднимается на задние лапы, на копытца свои, и глумливо хохочет прямо в лицо ему, непосредственно на глазах оборачиваясь в полную, яркую и довольно вульгарную дамочку, в коротенькой юбке, с глубоким и легкомысленным вырезом на неадекватно пышной, выпирающей бомбами груди, колышущейся, будто бы холодец. В ушах бриллианты, в руке миниатюрная сумочка, в сумочке – помада, тушь. Видел он таких, когда наезжал в город, под придорожными фонарями, под которыми они продаются каждому, кто пожелает. А еще через мгновение изумленному и растерянному взору его представилось, как женщина эта (а может, свинья? копытца-то ее оставались свиными!) вдруг вскрикнула большим, накрашенным ртом: «Помогите! Насилуют!», грохнулась оземь и рассыпалась целым выводком мелких, визжащих, розовых поросят, дружно и резво, точно по сговору, прыснувших от него в картофельную ботву. Володька за ними с криком, с бранью…

Обнаружили его только под вечер, в той самой ботве, куда попрятались поросята. Лежал он ничком, без памяти, с раскинутыми руками. Рядом валялась палка. Голова его была седа. Обнаружили Вовку родители, принявшие поначалу его за бомжа. И даже после, когда перевернули его на спину, не сразу опознали в нем сына: глубокие морщины прорезали ему лоб. Щеки его опали. Некогда мягкие и нежные черты неузнаваемо изменились, посуровели, как будто раскинулся, разметался в вечерней ботве, под листьями и цветами, окутанными первыми сумерками, не их сын, молодой, статный, белокурый, а древний и незнакомый старик.

Автор - Ануар Жолымбетов.  https://www.proza.ru/2019/04/10/1657