Marfa0DeMarf1

- И что теперь? - он затянулся последней оставшейся сигаретой и передал ее мне. Сегодня был необычно погожий день. Такое прекрасное небо, такое яркое солнце.
Сигарета упала на бетон. Он грустно вздохнул, неловко поднимая окурок, но затем нервно дернулся и выбросил его подальше.
- Я не знаю, что теперь, - с моей стороны это прозвучало слишком пессимистично. Впрочем оптимизма в нашей ситуации было мало.
- А ведь мы тут росли, - он усмехается и заглядывает вниз.
Крыша восьмиэтажного дома идеально подходила, чтобы укрываться от всей мерзости нашего нового мира. Нашего апокалипсиса.
- Да, - остается лишь соглашаться. Знакомые с детства улицы пробуждали разные эмоции. Картинки наполненные и светом и тьмой, но бесконечно теплые, живые, прекрасные. Такие родные, бесконечно далекие.
- А те, которые стреляли в нас... - спрашивает мой друг. - Они где?
- Не знаю, похоже уже среди них, - указываю на толпу тварей, заполнивших улицу перед домом.
- Идиоты. Кто же так стреляет. Теперь ты не выберешься, - дыхание его становится тяжелее.
- Конечно, без тебя я никуда не собираюсь.
- Замолкни.
Снова повисает тяжелая пауза. Смотрим на поднимающееся солнце. Небесному светилу было невдомек, что творилось на согреваемой им земле.
- Может они уйдут через часик или два, - я могу только предполагать. - Мы, точнее я, спущусь вниз и найду, чем тебя заштопать. Найду наши сумки и...
- Да ты шутишь, мне, мать твою, живот пробили! Я уже труп, - он истерично смеется. - Заштопать... Шутник чертов.
Ветер взлохматил его русую шевелюру. Он легко пригладил встрепанные волосы рукой, оставляя на них свою кровь. По светлой рубашке растекалось кровавое пятно в районе печени.
Нас решили ограбить какие то вшивые недоноски, размахивающие во все стороны своими пушками. Или же просто хотели чьей-нибудь смерти, но в конце концов лишь привлекли тварей и попались сами. Я видел ужас в их глазах, когда твари рвали их тела на кусочки и медленно пожирали. Наверное неприятно наблюдать, как из тебя вырывают кишечник. Я не садист, но я был рад, что эти ублюдки, заставившие моего друга страдать, умерли.
- Жизнь несправедливая штука, - как же он любит повторять это изречение. Но еще больше он любил жить. Всегда смеялся над любой проблемой, всегда был тем, кто поддерживал меня. Главный везунчик нашей компании.
Главный мой друг.
Он истекал кровью.
Внизу бесновались твари.
- А помнишь Нину из второго дома? - вдруг спрашивает он. - О, ее чудные рыжие волосы.
- Лучше не говори, ты...
- Теряю силы? Да чепуха все это. Дай хоть в последние минуты подумать о хорошем. Так вот, Нина... - он вздыхает, мечтательно улыбается и поднимает глаза к небу. - Она была прекрасна. А какие у нее были удивительные глаза. А походка. Я прямо как сейчас вижу, как ее белое платье в красный горошек колеблется на ветру оголяя эти чудные ножки. Точно больше нет сигареты?
- Боже, Клод, - я тоже не могу сдержать улыбки. Перед смертью он думает о объекте своего обожания и преклонения. Правда тогда ему было всего десять лет. А Нина была молодой студенткой.
- Боже? Вот только не приплетай сюда этого, - он перестает улыбаться. - Глупо обращаться к тому, кого нет. Это же бред. Бога нет и не зачем с ним разговаривать. Скажи, разве Бог, раз он милостивый и добренький, позволил бы такому случиться?
Я ответил не сразу.
- Быть может это наказание? люди... Мы были такими озлобленными. Мы утратили веру, утратили свою человечность. Эти твари. Чем они отличаются от нас? Серьезно. Разве мы, люди, не так же грызли друг друга? А, Клод?
Но он молчал.
- Клод? - это было неизбежно. Но вера! Я верил в жизнь. Я надеялся на чудо. И сердце начало заходиться в ужасе, в тоске. Они прогоняли остатки детской наивной надежды.
- Клод, - он свесил голову. Не двигался. Оставил меня.
Я теперь был один.
Твари, те что раньше были людьми, рычали, лезли на стену, ломились в дверь на крышу. Жаждали наших тел. Жаждали сделать нас такими же монстрами.
Но мы всегда ими были.
Я подошел к краю. Мы часто ходили по нему несколько лет назад.
Адреналин тогда бушевал. А сейчас я не ощущал ничего, кроме боли. Мы потеряли все.
Люди потеряли все.
Я развел руки в стороны.
И сделал шаг вперед.

Город был наполнен самым настоящим смрадом. Приторно-сладкая горечь дыма разливалась по всем улицам, смешивая этот Город с остальными тысячами ему подобных. По улице, многолюдной и пестрой, шел Человек. Нет, он не шел, он продирался сквозь серую толпу Одноликих. Два шага вперед – шаг назад. И повсюду серость, серость, серость…
Все Одноликие были разные. Для себя. Каждый из них пытался стать другим, отличным от всей толпы. Но никто из них не понимал или не хотел понимать, что в гонке за различием они потеряли свое лицо, став одинаковыми.
Человек не был вовлечен в эту безумную гонку среди тех, кто был подобен ему. Он уже не поднимал головы, чтобы не видеть людей с масками, с холодными одинаковыми глазами, из которых вязкими каплями сочились все еще живущие эмоции, способные вернуть Одноликим их первое, настоящее лицо. Капли разбивались о серый асфальт, лишая их обладателей последней человечности, превращая в серо-пестрое нечто, которое шагало около Человека.
Он остановился и схватился за тусклый фонарь. Старая лампа светила не так, как тысячи новомодных ламп, старающихся отличиться одна от другой. Свет ее был мутен, но мягок, как свет Солнца, которое уже давно никто не видел.
Человек оглянулся. Напротив него пестрело серостью окно блочного однотипного здания. Двое Одноликих сидели перед мерцающе-голубым экраном. Те, что были по другую сторону холодного стекла, уже давно запутались в своих лицах и стали Безликими. Их было слишком много – одинаковых и одновременно разных. И из их глаз уже не сочились капли.
Человек знал: быть разным и одинаковым одновременно невозможно. В конце концов, это приведет либо к сумасшествию, либо к потере настоящего лица. Человек вздохнул и посмотрел вверх. Пестро-серое заполоняло небо и этого города. Человек погладил старый фонарь, и вновь пошел против толпы, стараясь найти что-то, что чувствовало его Сердце – единственное стучащее среди всей толпы.
Два шага вперед – шаг назад. Человек остановился у узкой подворотни. Там, в темноте, трое маленьких Одноликих курили. Искры падали на шкуру огромного лежавшего пса. Пес был жив. Бока его тяжело вздымались, а хвост слабо постукивал по асфальту, словно прося прекратить эту пытку. Человек медленно перевел взгляд с пса на Одноликих. Те не шевелились. Они застыли здесь, желая выделиться среди всех остальных. Человек горько усмехнулся. Там, десять шагов назад, он видел то же самое. Только не было этого золотисто-грязного живого создания, с печальным смирившимся взглядом.
Карие, слезящиеся глаза пса с мольбой посмотрели на Человека. Он не выдержал. Руки сами потянулись поднять огромную золотисто-мохнатую тушу зверя. Пес неуклюже встал на ноги.
– Иди, – Человек указал на выход из подворотни.
Пес не сводил с него немых карих глаз. А Человек внезапно понял весь смысл этого взгляда. Преданность за спасение, девственная чистота, душа, не запятнанная чужим мнениям. Пес был таким же, как и сам Человек. Свободным от других.
Человек вышел из подворотни, с некой радостью отмечая, что огромный пес пошел рядом. Человек не боялся сейчас поднять голову. И благодаря этому бесстрашию он увидел то, что искало его сердце. У огромной пестро-серой витрины стояла Она и вертела в руках серую маску. Руки, тонкие, с бледно-синими настоящими, нетронутыми, прожилками вен, все ближе подносили серое полотно к лицу.
– Нет! – голос Человека заставил Ее обернуться. Руки в прожилках вен дрогнули. Человек рвался сквозь толпу, пытаясь прийти быстрей, чем руки опомнятся и наденут маску. Он успел. Пес, сопровождавший Человека, вырвал из рук серое полотно и разорвал его на части, вспоминая, что оно сделало с его старым хозяином. Человек схватил Ее за бледные руки, сжимающие остаток полотна. Повисла тишина. Но никто из Одноликих не повернул головы. Они мерили улицу хаотичными шагами, не останавливая взгляда ни на ком, все глубже замыкаясь в своей одинаковой исключительности.
А Человек смотрел и не мог наглядеться на теплые, заполненные каплями глаза, на чистую белую кожу лица, испорченную черным неровным пятном круглой родинки на самом кончике носа. Черное пятно было таким особенным, что Человек не удержался и поцеловал его.
– Зачем? Зачем порвал? – тихо спросила Она, все еще сжимая в руках обрывки серого полотна.
–Не надо этого брать, – прошептал Человек, не отпуская Ее.
– Они сказали, что это необходимо, – Она кивнула на витрину, где проносились в сером танце Безликие, одинаково прекрасные, со стеклянными глазами.
– Ложь, – короткая реплика переключила Ее внимание на Человека.
– Они сказали, что я серая, а серые всегда одни, – голос Ее звучал горько и надтреснуто. Она не могла оторвать взгляда от сверкающего пустого великолепия.
– Ты уникальна, потому что у тебя есть Это, – произнес Человек и отогнул ворот своей рубахи, обнажая бело-прозрачную кожу, испещренную толстыми шрамами. А под ними билось и металось ярко-красное Сердце.
Она осторожно отогнула воротничок и посмотрела на свою белую кожу, словно пожираемую ядом, в том месте, где бился бледно-красный комочек. Ее Сердце еще стучало, но так тихо, неуверенно…
– У других такого нет. Но если ты им поддашься, то они заберут Его и у тебя, – шепнул Человек. – Они не смогли забрать Сердце у меня, они не возьмут Сердце у него, – Человек кивнул на огромного золотого пса. – И у тебя не заберут, если ты не поддашься им. Если ты останешься Человеком. Такой, какая ты есть на самом деле.
– И что же делать теперь? – глаза, наполненные каплями, обвели толпы Одноликих.
– Пойдем, – Человек развернул Ее против толпы, – туда.
Он указал на серую пеструю дорогу, выводящую из Города.
– Туда… – в глазах заискрилась капля улыбки. Руки с прожилками вен отпустили обрывки серого полотна.
Человек нашел Человека.

Барри сидел у единственной уцелевшей стены деревянного дома. Руки еще судорожно сжимали единственный оставшийся в арсенале дробовик. Шумы выстрелов смещались куда-то на север. Мужчина похлопал себя по карманам и с облегчением обнаружил непонятно как уцелевшие сигареты. Он осторожно, дабы не задеть простреленное плечо, вытащил из нагрудного кармана сигареты и закурил. Дым ядовитым туманом вырвался изо рта Барри и смешался с остальным дымом горящего селения. Мужчина горько хмыкнул и взглянул на лицо лежавшего рядом человека. Рыжий, молодой. Жить да, жить. Кажется, он лежал тут еще до того, как Барри перебежал сюда с соседней улицы.
Паренек лежал завалившись на правый бок, около развалины, некогда бывшей домом. Ноги рыжего, обутые в потрепанные кожаные сапоги, были вытянуты перпендикулярно телу. Форма была местами разорвана, оголяя обожженное тело. Руки парень поджимал к груди.
"А надо было голову закрывать." – проскочила в голове Барри равнодушная мысль, при виде разломленного черепа.
– "Чем интересно его?" – еще один равнодушный мысленный вопрос, при виде розоватой кашицы мозгов, на которой застыли комочки грязи.
Барри чуть наклонился вперед, желая посмотреть в глаза мертвеца. Голубые, почему-то знакомые. Да, он видел это паренька. Он воевал вместе с Барри второй месяц, но имени его мужчина вспомнить не мог. Да и зачем ему нужно было имя. Фамилия? Тоже не помнил. Надо же, два месяца в этой дыре, в этой грязи, рядом со смертью. А все же первой она пришла именно за этим мальцом. Но почему холодная коса разорвала жизнь молодого? Зачем сохранила ее старому одинокому солдату, который разучился здраво смотреть на мир. Он умел только убивать. Бесконечные бои требовали звериной души, а рыжий наверное еще и любил…
Барри брезгливо сморщился, вспомнив это никчемное глупое чувство. Любовь значит привязанность. А привязываться было нельзя. Иначе - сдохнешь. Вот поэтому Барри до сих пор жив. Был один солдат. Друг. Точнее он думал, что он друг. Барри было плевать. Есть этот испещренный шрамами старый вояка или нет его. Без разницы. Только однажды, он отвлёк внимание врага от Барри. Они убили старика. Безжалостно. А на том месте должен был быть Барри.
Еще одна затяжка смягчила осадок воспоминаний. Все же, маленькая крупица оставалась, и отзывалась сейчас укоризненным уколом. Барри слегка пошевелил губами, стараясь запомнить привкус. Сигареты были роскошью сейчас.
- Э, хочешь закурить, - Барри поднес догорающею сигарету к лицу рыжего, и сам же внезапно рассмеялся хриплым, прерывистым смехом. Он и сам не знал, почему ему вдруг стало так смешно. Может, были виноваты эти задернутые пленкой глаза парня, обиженные и застывшие. А может, глупые мухи, суетившиеся около разбитого лица и шумно взлетевшие от руки Барри.
Вдали, на затянутой дымом и пылью дороге появились несколько фигур. Барри перехватил дробовик. Но чем ближе подходили фигуры, тем больше поднималось настроение Барри.
- Живой? – побритый налысо, перемазанный в масле, пыли и саже орудий офицер сел на корточки рядом с Барри, и брезгливо и одновременно спокойно поморщился при виде мертвого.
- Живой, - подтвердил Барри, и понес руку к голове, стараясь закрыть солнце, что бы рассмотреть лицо офицера. Нет, его Барри тоже не знал. А, кажется, они вместе воевали. А может, и нет.
- Поднимайся тогда, – чистый немного охрипший голос. Не курит. Значит стрельнуть сигареты не удастся. Какая жалость. Точнее несправедливость. Барри лениво встал. И едва поморщился, задев плечо.
- Сейчас уходим, - добавил кратко офицер. Барри чуть притормозил и посмотрел на мертвого. В остатках души смутно шевельнулась совесть. Что-то было в этом неправильное. Это чувство иногда посещало мужчину, но теперь пришло с небывалой силой.
- А этого похоронить? – Барри кивком указал на тело рыжего.
- Некогда, - отрезал офицер, и что-то выкрикнул солдатам. Что именно Барри не слышал. Сердце почему-то сжалось так, как не сжималось на похоронах родителей. Его бы тоже бросили на сгнивание под этим палящим солнцем.