На просторах нашей отечественной социальной сети (та что Пашки Дурова была) и если конкретно то в сообществе "Привет! Как дела?", мне попался, на мой взгляд, любопытный текст про нашего светоча русской поэзии Пушкина А. С.
Мне было забавно читать, возможно кого-то ещё повеселит. Собственно поэтому и решил поделиться. Далее прямая речь автора:
"Сразу скажем, что вся информация, опубликованная ниже, не является секретной, выдуманной и притянутой за уши, и вам её же, родимую, с удовольствием расскажет любой болелименее дотошный выпускник филфака МГУ или СПБГУ. Ну или убеждённый пушкинист, но с этими следует быть поосторожнее — этим хоть ссы в глаза — всё божья роса.
Погнали.
Вот знаете, есть в русской обсценной лексике одно крылатое выражение, обозначающее полную потерю гипотетических шансов и возможностей ввиду неверного поведения индивидуума. Звучит оно примерно так: «Проебать все полимеры».
Так вот, «наше всё» (с) был абсолютнейший мастак по проёбу вышеупомянутых полимеров и начал заниматься этим увлекательным ремеслом ещё на заре своей жизни.
В те золотые лета он только-только выпустился из Царскосельского лицея (что-то типа суперэлитарного аналога сегодняшнего МГИМО) и пребывал в той светлой поре отрочества, когда все жизненные пути-дороги раскрыты перед тобой подобно цветастому вееру куртизанки. Пушкин же выбрал путь гедонизма и исконно русского прокрастинирования — на государеву службу, вопреки ожиданиям учителей и наставников, не пошёл, а вместо этого начал неистово кутить и тусоваться по Петербургу, посещать салон княгини Голицыной (тогдашний аналог чертогов Мессалины), невозбранно сношать всех доступных девиц в пределах видимости и в перерывах между своими рейвами пописывать стихи, среди которых место нашлось и толстому троллингу, адресованному императору Александру. Александр такой мелихлюндии не понял и в итоге крепко обиделся на молодого и дерзкого пейсателя стихов руками. Причины для обиды были — обучение в Царском Селе было элитным и серьезнейшим мероприятием, имеющим статус самый важный и высокий. Потому государственные верха вполне себе логично ожидали видеть выпускников скорее в качестве своих верных последователей, нежели чем — в статусе оппортунистов и критиканов. Благо, конфликт между двумя Александрами почти получилось спустить на тормозах — вмешался Карамзин, который замолвил слово за горячего молодого человека, а потому этот самый человек вместо комариных болот Вятки и Сибири отправился на юга, в Екатеринослав. Искуплять длинный язык заботами и делами, стало быть. Период «южной ссылки» (которая, давайте уж будем честными, была не ссылкой, а скорее командировкой), в целом, проходил неплохо — Пушкин много писал, путешествовал, пил, ел и в итоге своих бродяжеств даже умудрился вписался к графу Воронцову. Тому самому, который генерал-фельдмаршал, генерал-адьютант, генерал-губернатор Новороссийский и Бессарабский и вот это всё. Вписался к самому центральному авторитету всея южных границ Империи.
Гостя граф встретил, как и полагается элитарному русскому человеку, во всеоружии — поселил у себя в доме, поставил на полное довольствием и обеспечение, дал работу, должность, в первое время делил кусок мяса и графин вина поровну и много, очень много разговаривал со своим юным падаваном за ужинами, мирно протекающими в сени раскидистых кипарисов, короче, организовал полный оллинклюзив с возможностью неплохого карьерного роста. В Петербурге оживились — Воронцов имел кристальной чистоты биографию, был крепок и умом и рукой, справедлив, честен и кроток, короче- был одним из тех, кого в священном писании называют «соль земли». Пушкин, по плану, должен был именно у Воронцова заматереть, покрутиться кабанчиком, понять, почем пуд лиха и как делаются серьезные дела между серьезными людьми. Ну и выбросить из головы всю подростковую чушь про «души чистые порывы».
Ан не сложилось — не фартануло, не срослось. Вот знаете, есть пословица про «пусти козла в огород» — так вот это как раз про Пушкина и его поведение в гостях у своего невольного мецената. Не будем долго расписывать закулисные интриги, творящиеся в мебелированных комнатах Михаила Семёновича, но дошло всё до того, что даже конюх, суетливо мнущий шапку в грязных заскорузлых руках, начал толкать телеги про то, что де, барин-с, дело, конечно, ваше, я-то мол чаловек простой и глупый, но девки дворовые поговаривают, что гость- то ваш, того, ну вашу жену, ну вы поняли.
Граф понимать не хотел, считая все сплетни не более чем плодом больной фантазии дворовых девок, но на «карандаш» информацию взял. Ну и в общем- косвенно, полукосвенно, а местами — так и совсем явно выяснилось, что и вправду — жена графа уж больно подозрительно часто пересекается с молодым гостем дома для чтения стихов. Читают ли они там стихи или всё же дружат организмами — выяснить толком не удалось, впрочем, осадочек у хозяина дома остался. И впал граф Воронцов в тяжкие думы о том, какого трикстера он приютил на своей груди и тотчас попросил отчёт у вконец охуевшего от безнаказанности Пушкина о проделанной « в полях» работе.
Ну и вот здесь-то Пушкин и проебал полимеры окончательно. Естественно, ни в каких вверенных ему полях он и не бывал — а потому, проблему злаковых и саранчи, которую он вроде как должен был решить- он не знал от слова «совсем». Но выкручиваться как-то ведь нужно было перед старым унылым козлом, а потому Саня взял и без задней мысли написал вместо полноценного отчета стишок, мол «Саранча летела, летела и села. Села, поела и дальше полетела». Короче, отъебись, старик, я в душе не разбираюсь про ваши проблемы с неурожаями, не агроном.
Такого безответственного отношения Михал Семеныч выдержать уже не мог. Плюс — вспомнилась ему жена, потенциально крутящая мандрыгою направо- налево, в общем — исход был ожидаем.
У светлейшего князя bombanoolo.
Причем бомбануло так мощно, что отзвуки скандала мигом долетели до Москвы и Петербурга, а Пушкин мог наблюдать, как яростная взрывная волна уничтожает все его варианты дальнейшего устройства на какую бы ни было адекватную службу. Не буди лиха, пока оно тихо, да.
А дальше — всё пошло по наклонной. Интерес после первой публикации «Руслана и Людмилы» у читателей начинал постепенно спадать, хотя был ещё достаточно высок (высокий штиль с оттенком «а-ля рюсс?» — это что-то новенькое!) и Пушкин, придерживаясь какой-то тактики, которая у него была, вполне бы мог раскрутиться до уровня Бестужева, Жуковского или Кюхельбекера, если бы не выпустил произведение, начинающееся с охуительной рифмы про дядю, который «занемог» и «мог». Читающая элита раскупила первый тираж нового романа поэта, прочла этот фантастический панч и долго сидела с лицом лягушки, не понимая, что это вообще было. Это сейчас над «Евгением Онегиным» учительницы русского языка поют что твои норны, воздыхая про гениальность кудрявого скальда эфиопских кровей, а тогда, в пору живых мастодонтов русской письменной словесности, похождения Онегина, Ленского и Ольги выглядели настолько чудовищно и безвкусно с точки зрения именно литературной составляющей, что интерес к молодому пейсателю пропал моментально. «Морковь-любовь, занемог-не мог», кек. Вы, юноша, вообще поэзию читали или ЧОКАВО?
Однако, Александру Сергеевичу делать было нечего — идти пасти свиней он не мог по праву происхождения, после выходки же с Воронцовым любой приличный человек от него шарахался, как от зачумленного, потому ему оставалось только одно- писать, писать и ещё раз писать.
А писать было тяжело в условиях жесточайшей конкуренции. Понимаете, это сейчас Оксимирон говорит «две синекдохи тебе в гиперболу, детка» — и детка уже трёт об него свой амфибрахий. А тогда, во времена полонезов, хруста французских булок и званых вечеров — элита государства российского шарила и за форму, и за содержание. Поэтому весьма выборочно предпочитала тех, кто мог писать т.н. «французским стилем», но по-русски. Ну и соотвтественно — покупала литературные журналы этих самых могущих, обеспечивая им немалый профит и гешефт. Пушкин же бился как рыба об лёд, пытаясь заработать на продаже своих стихов и прозы, но не шло. Естественно, со временем неудачи озлобили поэта и заставили его люто-бешено ненавидеть высокое общество, его не принимавшего/не понимавшего.
Впрочем, интернетов тогда не было, а потому свою злобу Пушкин начал выражать в коротких стишках язвительного содержания, подписывая их не своим именем. Эпиграммы ВНЕЗАПНО возымели успех, Александр Сергеевич поймал «струю» и начал тиранить вообще всех подряд, став со временем этаким чертом из табакерки, могущим простым и хлестким образом повергнуть в гнев и уныние любого своего оппонента, пускай и самого высокого. В это же время пошла и первая череда дуэлей. У чопорных графьев и князьев подгорало с ничем не гнушающегося острослова, у острослова от этих прихвостней режима подгорало вдвойне, а потому белые перчатки летели что твой снег в ноябре. Пушкин понимал, что на саблях и пиках ему фехтовать из-за низкого роста и тщедушности без вариантов, а потому активно занимался стрельбой, уверенно поражая статичные мишени. За всю свою жизнь Пушкин умудрился вызвать/быть вызванным на дуэли от 29 до 48 раз (данные разнятся), благо, большинство дуэлей заканчивалось тем, что оппоненты примирялись и шли кутить в ближайший кабак. Ну и в общем — жизнь текла, хотя и местами довольно криво.
После чего Пушкин влюбился в Наталью Николаевну — девушку из обедневшего дворянского рода Гончаровых. Взял в аренду пиджак у друзей, сводил невесту в церковь и стал жить-поживать, ничуть не сменив своих привычек. Теперь он, правда, вместо одалживаний денег у друзей, часто привлекал для этого свою новоиспеченную жену, усердно прокучивая её приданное и невозбранно пуская оное на жертвенный алтарь своих удовольствий.
Наталья тоже времени зря не теряла, появляясь в высшем свете, и как-то вот так получилось, что в пределах её внимания рано ли, поздно ли, но оказался французский альфач по имени Жорж Шарль, а по имени Дантес — правый монархист, офицер-кавалергард и просто нордического вида няша, служивший в то время в столице и моментально зафорсившийся в местных кругах ввиду своей легкости характера, эмпатии и красоты.
Само собой, сердце Натальи Николаевны дрогнуло. Ну не могло не дрогнуть — с одной стороны у неё был «сладострастная обезьяна» (из писем сестёр Вульф, кстати, это не мы выдумали), мотован, игрок, лударь и просто талантливый распиздяй Саша, с другой — боевой офицер с выправкой и манерами сверхчеловека.
История умалчивает, дошли ли Наталья и Жорж до уровня взаимоотношений, до которого дошел в свое время Александр Сергеевич с княгиней Воронцовой и Анной Кёрн — впрочем, это неважно.
А важно лишь то, что сам Пушкин в итоге напоролся на то, за что и боролся — а именно, однажды получил очень колкую и хлёсткую эпиграмму от анонима, в которой прямо указывалось на то, что у внука арапа де рога из головы торчат, и с каждым днём рога сии всё множатся и густеют.
Такого отношения к себе и таких разговоров за спиной Пушкин вынести не мог. Дантес же к тому времени сделал предложение родной сестре Натальи Николаевны — видимо, чтобы хоть как-то сбить градус страсти к старшей Гончаровой и быть при этом в её поле видимости, так что фактически на момент своей второй волны конфликта Пушкин и Дантес были свояками. Родственниками, то бишь.
Однако, этот факт ничуть не приостановил Пушкина — поэт жаждал гибели Дантеса, его приёмного отца барона Геккерена и вообще всех, кто посмелился ему намекнуть на его куколдство анонимной запиской.
Ну а дальше всё стало только хуже и пошло по накатанной. Пушкин, призвав на помощь весь свой литературный бэкграунд (который, кстати, к тому моменту перестал быть простячковым и стал вполне себе), начал ОЧЕНЬ ЖИРНО троллить Дантеса его гомосексуальными связями с отцом; запустил слухи о том во все дома и литературные салоны, в коие был вхож, плюс — написал письмо Геккерену, в котором прямо заявлял, что де ёб в самых разных позицьонах тех мерзких шлюх, из щелей которых на этот свет родились и сам Геккерен и его беспородный пёс-бастард Дантес), а в итоге и вовсе — объявил своему новоиспечённому родственнику вендетту. Письмо было очень, очень очень грязным даже для нынешнего века вседозволенности, в веке же 19 подобные верлибры были шокирующими и требующими кровавой расплаты.
С такого поворота просветлели вообще все. Было очевидно, что за оскорбление матерей и прочую непотребщину уровня кабацких дрязг автору придётся держать ответку, ибо не ответить на такоё мамкоёбство в 19 веке было критично для любого человека, вне привязки его к сословию и уровню достатка. По мебелированным комнатам пополз подташнивающий могильный холод — все прекрасно понимали, что Пушкин перешёл Рубикон и оторвал крышку ящика Пандоры.
В скором же времени к провокатору приехали полковые друзья Дантеса с попытками замирить стороны; дома на него наседала супруга со своячницей, заламывая в беспомощности руки и призывая поэта к здравому смыслу; сам Геккерен простил непутёвого мастера словесности, метафизически валяясь в коленях у Санька, по-стариковски уже мирный и готовый простить всю ту жесть, которую поэт вылил на него самого и его приёмного сына, но Пушкин был непреклонен — в его мире не было места человеку, который (возможно) хитрил с его женой. А то, что сам он свой арапий чонгук пристраивал вообще во всех, в кого только мог — ну это мелочи, ну вы же понимаете))))
Закончилось всё печально —Пушкин был уверен, что французского альфача и выскочку, страдающего высокой степенью миопии (близорукости, то бишь), он застрелит без проблем, но не говори «изи», пока не «рил ток» — Дантес, как мы теперь уже знаем, выстрелил, не доходя двух шагов до черты и попал поэту в живот, после чего сам словил маслину, выжил и покондёхал потихонечку с места поединка. Пушкин же в горячечном бреду чуть позже скончался. Nuff said.
Скандал был страшенный — Дантесу реально корячились годы лагерей за победу в дуэли и если бы не второй за сегодняшний рассказ человек кристальной чистоты с фамилией Лей, который перед Библией и Господом заявил, что дуэль была честной от начала и до конца, то кормить бы Жоржу своей жопой мошкару где-нибудь под Шахуньей.
А так ему пришлось в скором времени уехать из России и скитаться до конца жизни по Загнивающей Европе с увечьем в виде усохшей руки, в которую попал Пушкин.
Сам император, кстати, поступил после смерти Александра Сергеича, как истинный брахман — забыл про все эти прижизненные подколы типа «кишкой последнего попа последнего царя удавим» и погасил долг Пушкина в 100.000 золотых рублей. На тот момент это была катастрофически огромная сумма, буквально нереальная- корова стоила 2 рубля, а ежемесячное жалование средней руки чиновника со служанками, содержанками и сонным кучером- примерно 40 рублей. За что его высокоблагородию респект и уважуха, как говорят у нас в рэпе.
Пушкин же канул если не в лету, то на весьма отдаленную полку истории и так бы и пробыл там до конца времен, если бы не коммунисты, которые спустя полвека таки начали строить свой красный рай на белых костях цивилизованного мира. Построив этот самый рай из говна и палок и поняв, что все идёт как-то не но плану, даже самые отбитые отморози одуплили, что на необразованном быдле далеко не уедешь, а потому начали массово запиливать ликвидацию безграмотности — ликбез, то бишь.
Ну и от литературы нужно было выбрать кого-то одного, кто не был бы дворянином, помещиком и вообще буржуином, потому как не пристало крестьянско-рабочим детям читать про откровенно вражеский образ жизни, который еле-еле до этого осилили.
Тут-то и явился пред лицом общественности наполовину забытый Александр Сергеевич, который так удачно в молодости зиговал с декабристами, хуесосил что было сил царя и грозился его удавить в своих стихах. И-де-аль-но! — подумали коммунисты и тут же возвели Пушкина в ранг «нашего всего», а до кучи — и «солнца русской поэзии». С рифмами уровня «муха села на варенье».
Ну а детям учить простые и интуитивно понятные стихи, берущие начало в народном фольклоре Арины Родионовны, было в разы проще, чем разбираться в высоком штиле Веневитиновых, Гнедичей, Одоевских и иже с ними. Двойной профит опять же. А то, что царь как бэ лично говорил Пушкину — «я буду твоим рецензентом» и оплатил из госказны, кстати, его элитарный образ жизни — так это просто враки и происки завистников.
Так что вот такая хурма, пацаны и пацанэссы. Понятно, что история не терпит сослагательных наклонений в стиле «если бы да кабы», но вероятно, что если бы включал Пушкин голову при жизни, вёл бы себя несколько более адекватно, не пытался бы рыть другим яму и не лез бы на рожон при каждом удобном случае, будучи человеком хотя и безусловно талантливым, но весьма и весьма своеобразным, то окончил бы свой жизненный путь возле камина, в окружении внуков и красивых гончих.
В общем, что называется — за что боролся-на то и напоролся. Довыёбывался не по делу и в итоге погиб как истинный нигра — в перестрелке на раёне, ни дня в жизни не работав и лишь читая рифмованные стишки на потеху публике. После чего ещё и стал легендой, в отличие от разных там Бакуниных и прочих «Полярных Сов». Yo!"
