Крыса (часть II)
Следующее утро показалось Эйдеру началом дня сурка. По школьным коридорам шныряли полицейские. Учителя, спешащие в учительскую на внеурочное собрание, казалось, не замечали присутствия учеников. В столовой около раздачи на Эйдера налетела Анника, оживленно размахивая руками.
— Ты слышал? — что есть мочи завопила она, заработав неодобрительный взгляд долговязой старшеклассницы. — Симмонс умер!
— Что? — изумился Эйдер. — От чего?
Сестра сделала круглые глаза:
— Выпрыгнул из окошка!
— Не может быть!
— Говорю, что слышала. Во двор не пускают, — она мотнула головой на стену, которая примыкала к внутреннему двору, — окна на ту сторону быстренько зашторили. Говорят, там полицаи… с Симмонсом ковыряются.
— Анника, я вчера его видел, — тихо сказал Эйдер, наклоняясь к сестре, — и он был не в себе. Думаешь, он тоже?..
— Симмонс? Зачем? — Анника нахмурилась, — Он же не мальчик. Может, он случайно выпал. Зачем ему себя убивать?
Эйдер вздохнул.
— Я успел с ним поговорить. Расскажу, только давай отсюда уйдем.
Разговаривая, ребята покинули столовую и начали подниматься в корпус. Посреди коридора, ведущего к молитвенному классу, Анника вдруг прервала рассказ брата.
— Зачем мы туда идем?
— Мне нужно увидеть, — коротко ответил Эйдер. — Я хочу посмотреть на его кабинет еще раз.
— Зачем? Из-за твоей подружки, крыски? — невесело ухмыльнулась Анника. Эйдер заметил, что нахально приподнятый уголок ее губы подергивается. Сестра была на пределе.
— Тут что-то не так, — мягко сказал он. — Посмотри на этот кулон… — и он снова протянул его Аннике. Та мотнула головой и отвернулась.
— Оставь ты уже это, Эйди, — попросила она. — Крыса был не в себе. Он просто зашел помолиться. Он ни с кем не дрался… Господи, — она вдруг взмахнула рукой, чуть не заехав Эйдеру по лицу, — да Симмонс и мухи не обидит! Он даже мяса не ест! Ты же сам говорил, что он переживал. Давай смотреть правде в глаза, Эйди — Крыса был просто чокнутый! Ты видел, что он режет себе руки?
— Анни… — изумленно пробормотал Эйдер, — я ничего не имею в виду. Я не говорил, что это Симмонс его… его вытолкнул. Это еще надо доказать.
— Ну так давай докажем, — вспыхнула сестра. — Пойдем!
Но когда они подошли к классу, то обнаружили, что дверь заперта и опечатана бумагой с подписью директора. “Конечно”, — уныло подумал Эйдер, — “когда Крыса помер, никому и дела не было. А как Скряга Симмонс, так…”
Он понимал, что в таком состоянии не может трезво оценивать ситуацию, но ничего не мог с собой поделать. Его переполняло раздражение. Так он чувствовал себя всегда, когда не мог решить какую-нибудь задачу. Он ненавидел оставлять нерешенные задачи. Прислонившись к стене возле запертого класса, он откинул волосы со лба и зажмурился. В этом уравнении было слишком много компонентов. И неизвестных тоже хватало… Крыса. Симмонс. Окошко. Браслет. Чертова картинка на чертовой стене. Чертова светящаяся картинка.
Он почувствовал запах зубной пасты прямо у своего лица. Сестра наклонилась к нему и прошептала:
— Мы проберемся сюда после отбоя, и я смогу вскрыть замок. Никому не слова.
— Зачем это тебе? — не открывая глаз, спросил Эйдер.
— Потому что ты уже достал меня своим нытьем, — фыркнула Анника, — и я хочу, чтобы ты успокоился.
Ночью они встретились в темном коридоре и, не говоря друг другу ни слова, поспешили к классу. К счастью, по дороге они никого не встретили. Анника прихватила пару своих осенних перчаток, чтобы не оставить отпечатков.
Сестра не обманула — она действительно где-то наловчилась вскрывать замки. Повозившись пару минут, она открыла дверь и сделала приглашающий жест, невесело улыбнувшись Эйдеру — входи, мол, добро пожаловать. Эйдер направил фонарик в душную пустоту класса.
Здесь все еще пахло свечами и церковным вином. Поеживаясь, близнецы зашли. Анника зажгла свой фонарик.
— Ну, и что ты хочешь тут найти?
— Тише, — прошептал Эйдер. Он не отрываясь смотрел на картину. Она больше не светилась, но почему-то опять выглядела иначе. — Смотри. Что-то изменилось?
Анника свела брови к переносице и подошла к стене.
— Да, — после продолжительного молчания отозвалась она, — изменилось, — она повернулась к брату, и тот увидел, как вытянулось ее лицо. — Фигура с башни пропала. И цвета стали гуще. Смотри.
У Эйдера пропал дар речи. Она была права.
— Кто-то поменял картину, — тихо сказал он, — повесил другую. Да?
— Меня не спрашивай, — прошептала Анника, — я и так скоро рехнусь. Ну, давай, ищи, что там хотел. Ищи свои ответы. И давай побыстрее. Если нас тут застукают… одним исключением из школы мы не отделаемся. Давай лучше я подежурю в коридоре. Идет?
Скрепя сердце, Эйдер согласился. Он догадывался, что сестре не по себе. Отдав ему свои перчатки и прошептав на прощание: “Не копайся”, она выскользнула из класса, плотно прикрыв за собой дверь.
Теперь он остался один.
Он посветил фонариком во все углы, рассчитывая найти что-нибудь, что могло бы принадлежать Крысе, но обнаружил только комочки пыли и прилипшую жвачку. Осмотрев пол, он нехотя отправился к столу. Ему было страшно.
Эйдер надел перчатки и принялся осматривать ящики. Симмонс был педантом — все бумаги и тетради учеников были рассортированы по папкам и аккуратно сложены в стопки. Карандаши, наточенные до остроты, хранились в специальной коробочке. На правом углу стола лежала старенькая, бережно подклеенная Библия в черной обложке. Прямые линии обреза совпадали с линиями стола. Порядок и чистота. Из этой почти маниакальной упорядоченности выбивались только липкая винная бутылка да грязная коробка для кинопленки, лежащая в самом нижнем ящике.
Кинопленка? Эйдер нахмурился. Немного поколебавшись, он все-таки достал круглую металлическую коробку, и тут же, взвесив ее в руках, понял, что внутри находится что-то другое.
Эйдер поставил коробку на стол и задвинул ящик. Затем нервно огляделся по сторонам. Маленький пыльный класс смотрел на него и хищно молчал. Картина, которая, знал Эйдер, висит точно за его затылком, тоже смотрела. Но он запретил себе оборачиваться. Мысленно досчитав до трех, он выдохнул и осторожно открыл коробку.
— Что за? — воскликнул он и тут же хлопнул себя по губам. Его возглас потонул в пыли, скомкавшейся по углам, и вернулся к нему слабеньким тревожным эхом.
Коробка была наполнена какой-то ерундой. Дрожа от возбуждения, как гончая, напавшая на лисий след, Эйдер принялся доставать из коробки фотографии, украшения, обрывки ткани… Он раскладывал их на столе, раскладывал и раскладывал, стараясь класть ровнее, впав в какое-то одержимое состояние. Он клал фотокарточки, соблюдая одинаковое расстояние между их краями. Пол-сантиметра. Клал их ровно, так, чтобы их края были параллельны краям стола. Раскладывал детские браслетики, половинки “кулонов дружбы”, кусочки форменных блузок, красные ленточки из ацетатного шелка, резинки с запутанными в них светлыми волосами. Будто оформлял витрину. Аккуратно. В горле встал плотный ком, похожий сразу на слезы и на позыв к рвоте.
Он понимал, что именно перед ним лежит. Он это чувствовал, но не мог остановиться. Он поправлял и поправлял фотографии, закусив нижнюю губу до солено-железного вкуса во рту.
А затем, когда работа была закончена, он закрыл лицо руками и согнулся пополам.
Он знал, кто изображен на этих фотографиях.
С первой, что лежала ближе к Библии, улыбалась Эрин — девочка, которая училась в девятом классе, когда они с Анникой только поступили в пансион. Веснушки, скобки на зубах, которые совсем ее не уродовали — она была доброй и отзывчивой, часто играла с малышами и утешала их, когда те начинали грустить по дому. Она играла и с Эйдером. Однажды она заболела. В коридорах шептались, что Эрин стала много плакать и кричать по ночам, а потом родители забрали ее из пансиона. Больше она не вернулась.
Эйдер узнал и лицо с четвертой фотокарточки. Это был Ноа, сирота из приюта, который получил социальную квоту на обучение. Эйдер занимался с ним в одном классе. Они вместе проходили американскую литературу. Он вспомнил, как выглядел Ноа во время защиты своей работы прошлой весной. Ноа читал доклад по “Над пропастью во ржи”. Высокий, худой, с редкими светлыми волосами, схваченными черной резинкой. “Мы должны понимать, что Холден — это отражение каждого из нас… В каждом из нас есть часть мятущегося, непонятого и непонимающего…” Не очень умный. Странный. Замкнутый. Холодный. Однажды утром его нашли в туалете с перерезанными венами. Никто не знал, почему он это сделал. Он не оставил записки.
Лицо на шестой карточке — смутно знакомое, но не привязанное ни к какому имени. Кто это? Короткие каштановые волосы, вздернутый нос, редкая юношеская щетина на квадратном подбородке. Лет шестнадцать, не больше. Эйдер нахмурился. Он где-то его видел. Они не учились вместе… Цвета на фотографии были странными, будто выцветшими. Парень стоял у мольберта с девственно-чистым холстом, занеся выпачканную кисть над белой поверхностью.
— А это я, — прошептал кто-то в углу класса. — Как я тебе нравлюсь?
Эйдер остолбенел.
Он хотел закричать, но что-то сжало ему горло изнутри, и он лишь сдавленно захрипел. Ему не хотелось оборачиваться. Он не мог обернуться.
Он обернулся.
Перед ним стоял молодой человек с последней фотографии.
— Я Джонни, — тихо сказал он. — Ты меня нашел. Спасибо.
Эйдер застонал и оперся на стол, чтобы не упасть. Молодой человек бледно улыбнулся, не показывая зубов.
Он стоял, чуть сгорбившись и обхватив себя большими руками. Его лицо в желтом свете фонарика казалось асфальтово-серым. Глаза не блестели. Они запали куда-то внутрь головы, как у мертвеца, но все-таки светились — если свечением можно назвать распространение невозможного черного света. Казалось, будто его глаза постоянно всасывают цвет помещения вокруг него. Втягивают в себя реальность. Едят лицо Эйдера.
— Наверно, у тебя есть вопросы, — шепнул Джонни. — Я знаю, о чем ты думаешь. Что это за коробка, и как с этим связан Симмонс? Скряга Симмонс… — он вновь улыбнулся, и Эйдера сотрясла дрожь. — Я отмщен. Наконец-то я отмщен. В святоше проснулась совесть… И он никому больше не причинит вреда.
— О чем ты? Кто ты такой?
— Я Джонни, — повторил парень, — Симмонс убил меня двадцать лет назад.
***
— Что?
— Чудовище… — сухие глаза Джонни наполнились вязкой жидкостью, отдаленно похожей на слезы. Эйдер, пребывая в каком-то ступоре, вдруг увидел, что его шея покрыта серо-лиловыми пятнами. — Он подстерег меня, как самая настоящая хищная тварь. Я доверился ему. Я ему доверился!
— Ты мертв? — тупо спросил Эйдер, и вдруг взорвался коротким булькающим смешком. — Прекрати меня дурачить!
Джонни покачал головой.
— Мертвее всех мертвых. Я был первым, кого довел до ручки этот чертов псих.
— Как он?..
— Ты хочешь знать, почему его не поймали? — живо отозвался Джонни. — О, это очень просто! Он доводит своих жертв до самоубийства. Вот как он поступает. Я расскажу тебе, как умер я, — он указал пальцем на свою шею, и Эйдер увидел, что пятна обхватывают ее кольцом. — Знаешь, почему около спортзала есть замурованная дверь? О, я скажу тебе… — он зажмурился, — Помню это, словно вчера… Словно только вчера я вошел в ту дверь, неся в кармане моток прочной веревки. Они не смогли выветрить запах. Ведь там совсем нет окон…
— Почему ты это сделал? — попытался спросить Эйдер, но понял, что его голос как-то обесцветился, растеряв вопросительную интонацию. Он почувствовал, что близок к обмороку. Парень не врал. Что-то подсказывало, что он не врет.
Джонни пожал плечами.
— Ну, знаешь… Когда отец убил маму и загремел в тюрячку, я света белого не видел. У нас в семье было как — если что приключилось, сразу обращаешься к Богу. Ну, я и обратился. А к боженьке прилагался Симмонс… Симмонс все время крутился рядом с моим обожаемым боженькой, — мертвец едко осклабился, и Эйдер увидел, что его зубы покрыты каким-то зеленым налетом. — Симмонс обхаживал меня. Он сказал, что у меня есть дар в рисовании, и я стал хорошим рисовальщиком. Я приходил к Симмонсу и рисовал для него каждый день. Сначала — религиозные рисунки. Мадонну и дорогого Иисуса Христа. Эту церковь, — Джонни плавно повел рукой себе за спину.
Эйдер поглядел на картину и ахнул. Она выглядела опустевшей, будто до этого в ней было что-то, что теперь ушло.
Джонни заметил его взгляд и кивнул: — Ага, ты все правильно понял. Моя картинка. В ней я и сидел.
— Но как..?
— А потом, — с жаром продолжил Джонни, — потом Симмонс стал просить портреты. Он читал мне унылого старикашку Диккенса, пока я рисовал его, Симмонса, сидящим в этом самом кресле с книжкой, как чертов Санта Клаус. Ему нравилось. Он стал просить и другие портреты… — Джонни передернулся и повторил нетвердым голосом, — другие портреты. Чертов старый извращенец. Когда все случилось, я не поверил. Не поверил, что он может так. Что он может так поступить.
— Мне очень жаль, — тупо сказал Эйдер. Мертвец улыбнулся.
— Правосудие свершилось, — заметил он. — Крыса стал последним. Хороший парень. У него не было шансов… — он прикрыл сухие глаза и пожал плечами. — Теперь и он тоже в картине. В моей картине. Эйди, — он вдруг открыл глаза и приглашающе распахнул руки, — обними меня. Или просто пожми мне руку.
— Что? — Эйдеру показалось, что он ослышался.
— Пожалуйста. Я ведь всего лишь призрак. Я так давно не чувствовал дружеского пожатия руки. Мне нужно дружеское тепло. Ты понимаешь?
— Я не…
— Эйдер, — мягко сказал призрак, — я не буду тебя заставлять. Я не Симмонс. Я уйду сразу же, как только ты скажешь, что я могу идти. У меня здесь больше нет дел. Все кончено. Я отмщен. Спасибо, что нашел эту коробку. Без тебя я бы никогда не выбрался. Теперь и я, и Крыса, и остальные… мы все сможем уйти. Оставить этот мир. Пожалуйста, — он снова чуть развел руки. Его плечи опустились, придавая облику какой-то жалкий, забитый вид. — Меня не часто обнимали при жизни. Мама с папой не очень-то хотели…
— Не нужно, — попросил Эйдер, — все в порядке. Не объясняй. Я это сделаю.
— Спасибо тебе.
Эйдер шагнул к нему, протягивая дрожащую руку. Шаг, еще шаг. Черные мертвые глаза, чуть искаженные бесцветной улыбкой, смотрели на него, не отрываясь. Эйдера переполняло чувство непонятно откуда взявшегося счастья. И гордости. Да, гордости. Он помог ему. Помог им всем.
Беря Джонни за руку, он вдруг почувствовал, как странно от него пахнет. Это не было запахом чего-то мертвого. Странно, что в голове Эйдера появилась эта мысль — но Джонни пах чем-то, что никогда не жило. Он пах голым камнем, мертвой землей и пустотой.
Когда Джонни схватил его ледяными руками за плечи, Эйдер вдруг вспомнил, где уже видел это лицо. С кристальной ясностью, которая предшествует смерти, он понял — это лицо с рекламной листовки. Чертова рекламная листовка художественных курсов, которая висела в холле около дверей несколько лет назад, приглашая одаренных студентов научиться рисовать осенний пейзаж, иллюстрацию к любимому роману или портрет матери. Эйдер засмеялся бы, если бы смог, так это все было глупо и банально. Ему показалось, что он подошел к пониманию природы этого существа, но времени у него уже не оставалось. Ведомый приятно холодными руками, он подошел к высокому окну и распахнул створки. В нос ударил живой запах весенней листвы и таинственной апрельской ночи. Эйдер улыбнулся и навалился на подоконник.
***
В классе мистера Симмонса были найдены фотографии и личные вещи бывших учеников школы, большая часть которых уже давно была мертва. Вдова покойного, К.Симмонс, заявила под присягой, что никогда не видела ни этих предметов, ни самой коробки у своего мужа. Фотографии были разложены на рабочем столе покойного. В пустой коробке от кинопленки, из которой, по всей видимости, и были извлечены фотографии, лежала записка, сделанная рукой самого пастора. Текст записки гласит: “Уничтожьте картину. Уничтожьте это. И никогда, никогда не заговаривайте с ним. Оно умеет убеждать”.
Следствие еще не выяснило, как фотографии оказались в классе мистера Симмонса. Текст записки говорит о его невменяемости, однако похоже, что он никак не связан со смертями школьников на этих фотографиях: самые старые из них изображают учеников, которые жили в пансионе больше тридцати лет назад. Симмонс работал учителем меньше десяти лет.