И тут… ВЫХОД! Явление второго акта! Его товарищ, просоленный морской волк, выходит в свет софитов, в этот паноптикум гласности. Исповедь! Аминь! Он кается, скрежеща зубами, что да, был грех, но не тот. Что их общая, братская похоть нашла себе пристанище. В РЫБЕ. Они все, вся команда, весь этот плавучий Ноев ковчег тестостерона, познавали глубины через ее молчаливый, податливый рот. Но рыбы кончились! Ресурс исчерпан! И тогда они, ведомые зовом плоти, осквернили ЕГО рыбу. ЛИЧНУЮ. Священную.

И ты сидишь, школьник с несвежим бутербродом, и впитываешь эту герменевтику бездны, этот соленый катехизис портового греха, где спасение – это чужая рыба, а проклятие – триппер от коллективного бессознательного. Коротко. Ясно. Понятно.

Это был не просто эфир. Это была инъекция. Прямо в вену нации. Кабельный гной, пущенный в кровоток, чтобы атрофировался нерв, отвечающий за различие между правдой и галлюцинацией, между высоким и осклизлым. Нас кормили этим дерьмом с ложечки, приучая к вкусу гнили, к эстетике распада. Психопомп с экрана вел нас за ручку в подвалы сознания, где не было стыда, только чистое, незамутненное, животное любопытство. Он был нашим Вергилием в девяти кругах телевизионного ада, и мы, вся страна, были его Данте, распахнув рты.

А теперь… ЩЕЛК! Перемотка вперед. Та же самая ухмылка, только отполированная, отбеленная, заламинированная в глянец. Тот же голос, но теперь он не представляет блудливых моряков, а вещает о семейных ценностях и скорости мобильной связи. Он — лицо эпохи. Он — эталон успеха. Он — амбассадор твоего будущего. Архитектор нашего падения стал прорабом нашего храма потребления. Пастырь, который вел стадо на бойню, теперь продает этому стаду органический корм и страховку жизни.

И ни у кого не сводит олдскулы. Память отформатирована. Диски чисты. Вирусная вспышка в вязкой плазме времени забыта, заархивирована. Осталась только улыбка Чеширского Кота на рекламном щите, обещающая тебе счастье. Но я-то помню. Я помню запах той рыбы, которую никогда не видел. Я помню тот коллективный вздох нации, познавшей бездну через кинескоп.

И вот она снова, эта Омега-рыба, всплывает из небытия, смотрит на меня своим вагинальным ртом. Это не прикол. Это не мем. Это закольцованная лента Мебиуса, на которой записана наша история. Это зияющий портал в то самое прошлое, которое мы так старательно делаем вид, что изжили. А тот, кто держал этот портал открытым, кто вливал в нас эту муть, теперь стоит на страже входа в новый, дивный мир. И его лицо — на всех экранах. На всех.

И смех. Гулкий, студийный, закадровый смех. Он и есть вечность.