Просто веревочная лестница в куполе на высоте 70 метров

В Успенском соборе

Прихоти войны способны достигать самых чудовищных размеров. Для победителя, занявшаго чужой город, не существует ничего святого. Вглядитесь в воспроизводимую картину, и... чье сердце не содрогнется при этом зрелище! На том самом месте, где во славу Бога тихо подымался голубой кадильный дымок, и мощной волной разносились звуки торжественнаго песнопения, где в экстазе с благоговением преклонялись колена верующих, и жаркая молитва неслась к небесному престолу, там неприятелем была устроена... полковая конюшня!... В это с трудом верится, ум отказывается понять, почему церковь, хотя бы и другого христианского исповедания, признавалась наиболее удобным местом для помещения лошадей. Но однако же это правда, страшная правда!... Успенский собор — конюшня... Вон в два ряда стоят расседланные лошади. Один кавалерист взобрался на так называемое место патриарха Никона и стоит в развязной позе, покуривая трубочку; с правой стороны двое других, сидя на полу, режутся в карты, и можно себе вообразить, какие при этом отпускают отборные словечки; несколько подальше еще один кавалерист, взгромоздившись ногами на выдвинутый из алтаря престол, обдирает золотой оклад образа; другому его товарищу показалось мало добычи внизу, он приставил лестницу и полез на верх...

И так шло изо дня в день, слишком мъсяц, что французы пробыли в Москве; Успенский собор, переживший много веков, стоял безмолвный, запустелый; молчали его колокола, не разносился по Кремлю их торжественный звон, а внутри собора слышались только грубые окрики, ругательства солдат, да конское ржание, причем последние звуки, производимые животными, были для святости места наимение оскорбительными; мерзость запустения с каждым днем все росла и росла, все новые и новые иконы, грубо вырванные из своих драгоценных окладов, сваливались на пол в беспорядочную кучу, осквернялись все новые гробницы, где нетленными мирно почивали мощи святителей, все выше и выше вырастали горы всякого мусора и конскаго помета. И когда наконец французские войска покинули разграбленную, сожженную Москву, и первые очевидцы страшного разорения вступили в Успенский собор, их сердца дрогнули от ужаса и негодования перед этим неслыханным попранием святыни. 

В записках, состоявшего в Тверском ополчении, князя А. А. Шаховскаго, под заглавием «Первые дни в сожженной Москве», можно прочитать во всех подробностях, что представляла собою после ухода французов вся Москва вообще и в частности Успенский собор. «Все было ограблено и разрушено: рака святого митрополита Петра не существовала, и мы, собрав обнаженные от одежды и самого тела остатки его, положили на голый престол придела; гробница над бывшими еще под спудом мощами митрополита Филиппа была совершенно ободрана, крышка сорвана; от самого купола до пола, кроме принадлежавшего к раке св. Ионы, не осталось ни лоскута металла или ткани. Досчатые надгробия могил московских архипастырей были обнажены»... Поражает во всем этом деле его жестокая безсмыслица и крайняя недальновидность его совершителей, потому что все подобные поступки только еще больше ожесточили сердце русского народа, вера которого в ту пору была сильна, и он страшно отомстил французам за беспримерно дерзкое осквернение его святынь.

Участь Успенского собора разделили и прочие церкви Москвы и других городов. Архангельский собор подвергся разгрому не менее ужасному: все, что можно было унести, исчезло; французы ободрали все до одной ризы с икон, разрушили гробницы, а самый собор превратили в склад запасов и вина. Благовещенский собор также был опустошен. В Казанском соборе на месте выброшенного престола нашли мертвую лошадь. В соборе Василия Блаженного была конюшня, и все, что можно было ограбить, было ограблено. Мало того, что грабили, разрушали всевозможные предметы просто во имя какого-то неистового духа опустошения: опрокидывали престолы, ели, пили на них, раскалывали иконы на дрова, или пользовались ими как мишенью для стръльбы, церковные ризы напяливали на себя вместо плащей. В Мало-Ярославце над входом в собор красовалась надпись углем: «Конюшня генерала Гильемино». Также подверглись разграблетю церкви города Вязьмы, отличавшиеся своим богатством. С колокольни Ивана Великого сняли его громадный крест, что стоило неимоверных усилий. «Император, пишет граф Сегюр, хотел воздвигнуть его над инвалидным домом в Париже». Если Наполеон и не взял его с собою, так как по более достоверным сведениям крест этот впоследствии, отыскался в самой Москве, он во всяком случае остался верен себе: из каждой страны и из каждого города Наполеон что-нибудь непременно увозил в Париж. Так в Венеции с портала собора св. Марка были сняты, тоже с громадными усилиями, его знаменитые бронзовые кони и отправлены в Париж.

И что же? Послужил ли весь этот вандализм на пользу солдатам Наполеоновой армии? Мог ли кто-нибудь из них, вернувшись домой, похвастать, что он разбогател, ограбив Успенский собор? Нет. Во-первых, немногие и домой-то дошли, а во-вторых, большинство, изнемогая от неслыханных лишений, просто побросало, где попало, награбленное добро, помышляя уже не о том, чтобы сохранить возможно больше драгоценностей, но как бы спасти свою жизнь. Множество церковных сокровищ было утоплено во встречавшихся на пути отступления французов ръчках и озерах. Кое-что потом отыскали и вернули на прежнее место. Многое было отнято у неприятеля во время удачного преследования с нашей стороны. Так казаки генерала Иловайского отбили более 60 пудов серебра, которое было пожертвовано Платовым Казанскому собору в Петербурге, и в 1834 г. из него сделали иконостас, по проекту архитектора Тона.

Весь этот вандализм — эпитет, получивший право гражданства с тех пор, как северные варвары, вандалы, опустошили Рим, блестяще показывает до какой степени время бессильно над грубыми инстинктами человека. Между разграблением Рима вандалами и разорением Москвы французами прошло 14 столътий, и что же? Изменилась только форма, но духовная сущность событий осталась совершенно одинакова.