1.

- Пулемёткина, Вы опять изволили опоздать! Объяснитесь!

- Ой, ну Вдругокадия Викторовна , Вы же знаете, у меня же очередь.

- Знаю я Ваши очереди, Пулемёткина, знаю. И горько мне, горько, что трудовая девушка опустилась на такое дно. Пока это наш с Вами приватный разговор, но попытайтесь себе представить, что на моём месте будет кто-то из управления? Что? Представили?..... Так вот, теперь это себе всё время представляйте, каждую минуту, каждую секунду, всегда, Пулемёткина - что о Ваших очередях с Вами беседует Сектор Альбертович из управления. Идите теперь на своё рабочее место и представляйте.

Пулемёткина бледна, она сутулая и часто моргает. За стеклянной дверью кабинета Вдругокадии Викторовны стоит Петя. Крупный план прислонившегося к стеклу Пети, лицо прижато к стеклу, он плачет.

Красный будильник на столе у Вдругокадии Викторовны оглушительно звенит. Она озабоченно улыбается, накрывая его сумочкой, звук становится глухим. Вдругокадия вдруг перестает улыбаться, резко наклоняется к самому лицу Пулемёткиной, будто хочет откусить ей нос. Тихо - тихо говорит на ухо Пулемёткиной

- А Петю, ****ина, оставь в покое

2.

Оторопев, Вдругокадия Викторовна одним махом садится на стол, прямо на бутерброд. Картонный стаканчик с кофе падает. Кофе разливается по документам, лежащим на столе.

- Черпанов? Это вы? Не молчите, прошу вас!

Лицо Вдругокадии Викторовны перекошено. Взгляд мечется по кабинету. Она чувствует присутствие в себе чего-то постороннего чужого.

-Черепанов, Петя, Петя, это вы? Это ты? Петя?

Вдругокадия Викторовна хватает пудреницу из сумочки, открывает. Там зеркало. Крупный план - глаза Вдругокадии Викторовны. Крупный план - в зеркале глаза Пети. Быстрый монтаж с ускоряющимся ритмом - глаза Вдругокадии сменяются глазами Пети, частота смены кадров под конец сцены как в стробоскопе. Оглушительный звук будильника смешивается с криком Вдругокадии, от открытого кричащего рта камера опускается вниз, дрожащие колени Вдругокадии Викторовны, ноги, одна туфля лежит на полу в луже кофе.

Заставка в стиле немого кино, в рамке с виньетками надпись -

ПЕРВЫЙ ОПЫТ АСТРАЛЬНОГО СЕКСА НЕСКОЛЬКО ИСПУГАЛ ВДРУГОКАДИЮ

В ТОТ ЖЕ ДЕНЬ ОНА ПОПРОСИЛА ПЕТЮ УДЕЛЯТЬ БОЛЬШЕ ВНИМАНИЯ

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫМ ЛАСКАМ

Кабинет Вдругокадии Викторовны, она трясёт рукой от боли, напротив Петя с разбитым носом. Потирая кулак она говорит испуганному Пете -

- Не умеешь деликатно - иди на кошках тренируйся!

fade out сопровождаемый жалобным мяуканьем

3.

Вдругокадия Викторовна стоит спиной к камере, перед ней на полу лежит сжавшийся в комок Петя. На спине у Пети, на кабинетном ковре, повсюду обрывки календаря. Средний план - Вдругокадия Викторовна, у неё усталое лицо, видно, что она столько что громко и много кричала. Переводя дыхание, она говорит почти шёпотом –

- Надо, однако, отдать тебе должное. Это ж надо было в типографии заказывать, специальный проект делать! Потрудился, Петя, ай да молодец, ай да затейник.

Крупный план – лицо Вдругокадии Викторовны, глаза нехорошо прищурены. Она некоторое время просто смотрит на Петю. Затем говорит –

-Только запомни, Петя, хорошо запомни, дорогой мой – людей по имени Вдругокадия не существует, а посему не может у них быть именин. А уж тем более не может быть, чтобы об их именинах можно было узнать из православного календаря.

4.

Вдругокадия Викторовна в защитных слесарных очках сидит за столом в своем кабинете. Перед ней на столе кактус. Рядом портрет Пети. За спиной у Вдругокадии Викторовны окно, за окном уже темно. Над окном несколько огромных циферблатов, показывающих разное время, под циферблатами таблички - Москва, Троя, Содом, Вавилон, Токио.

Крупный план - Вдругокадия Викторовна пинцетом обрывает колючки у кактуса, одну за другой. Слышен голос Вдругокадии Викторовны, однако рот её закрыт, губы сосредоточенно сжаты.

- Любит, не любит, любит, не любит, к сердцу прижмёт, к чёрту пошлёт...

Открываются дверь. Входит Себякин, запыхавшись, в оранжевом комбинезоне, с большой картонной коробкой под мышкой. Вдругокадия Викторовна поднимает левую бровь и ожидающе смотрит на Себякина. Себякин кланяется, с несмелой улыбочкой сообщает:

-Вот, достали-с. С десяток-с.

И вытряхивает на ковер с десяток живых ежей. Крупный план - щёлкающий пинцет. Мордочка ёжика. Оскал Вдругокадии Викторовны. Щёлкающий пинцет.

- И вот ещё, живого павлина не нашли. Не обессудьте. Мы старались, Вдругокадия Викторовна, но они-с все сдохли-с, в зоопарке не топят.

- Что же, не обессужу, Себякин. За ежей, конечно, спасибо...

Надпись с виньетками в стиле немого кино -

КОГДА ЁЖИКИ ЗАКОНЧИЛИСЬ, У СЕБЯКИНА НАЧАЛИСЬ ПРОБЛЕМЫ С ВОЛОСАМИ

(за кадром слышны вопли) И НОГТЯМИ (вопли, на их фоне леденящее душу металлическое щёлканье и голос Вдругокадии Викторовны - "Любит, не любит")

ДО ВЕСНЫ И ПЕРВЫХ РОМАШЕК ОСТАВАЛОСЬ ЕЩЁ ДВА МЕСЯЦА

5.

Маленький кабинетик Пулемёткиной. Фикус, грязное оконце на уровне земли, за окном видны ноги прохожих, стол со стареньким компьютером, деревянные счёты, низкий потолок. Компьютер включен, чёрно-белый монитор, на рабочем столе - фотография Пети. На столе, на подоконнике, на полу - словари - орфографические, толковые, иностранных слов, энциклопедические, синонимов, антонимов, итд. итп.

Пулемёткина сидит за столом, вокруг неё скомканные исписанные листы бумаги. Закусив нижнюю губу, она строчит на очередном листке бумаги. Крупный план - рука Пулемёткиной пишет полуисписанным стержнем.

Петя! Сколь же репекентрайно, глубовенно, мозгопровально, ежевременно, колочково и сердцезубо. Сколь же безсебяйно и всенебесо, сколь же ныряйно и пропастно! Я - тебя!

Пулемёткина останавливается и смотрит на монитор. Петя с рабочего стола смотрит прямо в объектив. Это такая же фотография, как и в кабинете у Вдругокадии Викторовны. Пулемёткина трясёт головой, будто хряпнула стакан водки, комкает лист бумаги, берет новый и начинает писать. Крупный план - рука Пулемёткиной пишет полуисписанным стержнем.

Peter! How sunfuly, blackholy, impenetrably, skullfuly, tounguetensly, kissfuly and whatevereternally, how headblossomly and flowerheartfuly! I - you!

Пулемёткина останавливается и смотрит на монитор. Комкает лист бумаги, берет новый и начинает писать. Камера отъезжает от её лица, общий план заваленного скомканной бумагой тесного кабинетика, в оконце за спиной Пулемёткиной всё так же ходят ноги, но возле самого окна недвижимо стоят две ноги с копытами.

Надпись с виньетками в стиле немого кино -

НИКАКИМИ СЛОВАМИ НЕЛЬЗЯ ВЫРАЗИТЬ СКОЛЬ ЖЕ СИЛЬНО ПУЛЕМЁТКИНА ЛЮБИЛА ПЕТЮ ЧЕРЕПАНОВА

6.

Камера не показывает Сектора Альбертовича целиком, только когда в кадре звучит его голос, камера показывает его лоб с голубой, уже нечёткой от давности татуировкой – «С.А».. Сектор Альбертович считает (крупный план лба с татуировкой, виден седой мысок)

- Двадцать один... двадцать два.

Общий план – из-за складской конторки, Себякин с перевязанной кровавыми бинтами головой, в оранжевом комбинезоне складывает на тележку искусственные венки.

- Двадцать три...

Камера показывает с точки зрения Сектора Альбертовича, виден листок бумаги в правой руке, ручка в левой. На листке список фамилий, зачеркнуто 23 фамилии, осталась последняя в списке. В фоне, вне фокуса виден оранжевый Себякин, подходящий к тележке. Ручка ползет к 24-той фамилии, вдруг останавливается, ткнув в неё. Видно фамилию – Пулемёткина.

- Всё, всё, Себякин, тащи назад на склад.

Себякин, удивленно смотрит, он стоит с очередным венком возле тележки.

- Сектор Альбертович, так 24 же...

Недоуменный Себякин выжидательно смотрит на Сектора Альбертовича.

- 23, Себякин, 23... Будут вопросы?

- Н-н-н-ет.

Надпись на экране с винъетками в стиле немого кино:

В ЭТОМ ГОДУ ПУЛЕМЁТКИНУ СПИСАЛИ НА ЕЖЕГОДНУЮ ВОСЬМИМАРТОВСКУЮ УТИЛИЗАЦИЮ В РАМКАХ СОКРАЩЕНИЯ, НО СЕКТОР АЛЬБЕРТОВИЧ ПОЧЕМУ-ТО ЗАСТУПИЛСЯ ЗА НЕЁ. БЕДНЯЖКА, СЕКТОР АЛЬБЕРТОВИЧ ВЕДЬ ЗА ПРОСТО ТАК НИ ЗА КОГО НЕ ЗАСТУПАЛСЯ

7.

Ладонь ударяет о кулак. Сектор Альбертович разъярен, виден его вспотевший от ярости лоб с татуировкой. Общий план - кабинет, в котором лежит ковер. Больше в кабинете нет ничего, два окна на противоположных стенах, лёгкие шторы. На ковре стоит пунцовый человек в нарукавниках, это начальник отдела боевой поэзии Глюкин. Рука Сектора Альбертовича берет Глюкина за нос. Раздутая вена на лбу с татуировкой пульсирует. Сектор Альбертович рычит прямо в брови Глюкину:

- Что Вы себе позволяете! Побойтесь Конвергент Антоныча! Разве так счисляют число ипсилон? В этом-то секторе? Да Вас любой микрокалькулятор засмеет!

Глюкин нечеловечески испуган. Он в состоянии когда одновременно хочется блевать и плакать. Он, глядя сквозь Сектора Альбертовича. Еле-еле выдавливает из себя:

- Но Сектор Альбертович! Нам же урезали пайки, нам же нужна диета!

- Что, опять водку просите? Пьянь. Уже восемь ящиков пошло на ваш отдел за три дня! Где результаты?! Не будет результатов, я вам с бодуна вашего с восьми ящиков, трёхдневного-то бодуняры...

Сектор Альбертович злобно усмехается и громовым голосом возмещает так, что раздается многократное эхо -

- Похмелиться не дам!

Надпись с виньетками в стиле немого кино -

СЕКТОР АЛЬБЕРТОВИЧ УМЕЛ ИСПОЛЬЗОВАТЬ МАЛЕНЬКИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ СЛАБОСТИ В СВОЕЙ РАБОТЕ

8.

Туалет. Петя стоит возле раковины, напротив зеркала. Камера показывает крупно отражение в зеркале. Лицо Пети возбуждено чем-то новым, обретенным.

- Вот я есть!

Мы видим с точки зрения Пети его самого в зеркале. Он закрывает глаза. Темнота. Голос Пети в темноте:

- А вот меня нет!

Снова открыты глаза, Петя улыбается и говорит:

- А вот я есть!

Заставка с виньетками в стиле немого кино, на фоне которой слышен голос Пети, продолжающий повторять – «А вот меня нет! А вот я есть!».

ПЕТЯ ОЧЕНЬ ВПЕЧАТЛИЛСЯ, " ГАМЛЕТОМ" ШЕКСПИРА В ПЕРЕВОДЕ ВИКТОРА ПЕЛЕВИНА

9.

Корпоративная вечеринка, вечер, кабинет Вдругокадии Викторовны. Конфетти, шарики, гирлянды. На стене плакат с аляповатыми буквами - "Да здравствует 50 годовщина Апокалипсиса!!!". Громкий джаз, люди сидят на полу, на столе, на подоконниках - с бокалами, трубками, рюмками. Крупный план (саксофонная линия) - Вдругокадия Викторовна смотрит в камеру. Крупный план (линия баса) - Петя смотрит в камеру, раскрасневшийся, облизывая губы. Средний план (саксофон и бас встречаются) - Вдругокадия Викторовна и Петя сидят на полу напротив и смотрят друг другу в глаза. Вдругокадия поправляет сползшую бретельку и говорит:

- Прогуляемся, Пётр.

Крупный план - лицо Пети. Он утвердительно икает.

(cut-scene)

Офисный мужской туалет. Писсуары. Спиной к камере, лицом к писсуарам стоят Вдругокадия Викторовна и Петя. Оба громко уринируют, недоуменный профиль Пети со вздернутой бровью повернут в сторону Вдругокадии Викторовны. В фоне - все тот же джаз.

Надпись на экране с виньетками в стиле немого кино:

Корпоративные вечеринки в отделе всегда оказывались сюрпризом. Или Ящиком Пандоры. Но они в любом случае сближали работников самым неожиданным образом.

(cut-scene)

Офисный женский туалет, в кадре две кабинки с распахнутыми дверями. В одной сидит, приспустив штаны Сектор Альбертович, в другой, за перегородкой - Пулемёткина. Звукоряд - всё тот же джаз, заглушаемый мочеиспускательным дуэтом. Эта сцена должна быть в два раза короче предыдущей, почти промелькнуть.

Мы очень хотели ребенка. Но вместо- получались собаки и кошки, курсы

изготовления суши, курсы маршруткой на работу и с работы и писание

курсовых для недотеп-студентов на заказ.

Говорят, киты выбрасываются на берег, потому что больше не могут

слушать наше человеческое радио.

Всю осень и всю весну падали с верхних этажей соседи.

Мы стали в шутку называть нашу многоэтажку "Китобой”.

И погромче включали наше человеческое радио.

А когда следующей весной и следующей осенью они опять стали выбрасываться, мы шутили, что это второй и третий сезоны сериала "Китобой".

К зиме кроме нас никого в подъезде не осталось - кто выбросился, а кто продал квартиру и уехал.

А мы все едим суши по вечерам после работы и в ус не дуем.

Хорошо живется нигилистам на первом этаже.

Лизнуло не раскалённые ещё крыши малиновое солнце – раз, другой, третий.

Слизнуло тёмную, замешкавшуюся в ночи верхушку дома. На третьем неказистом, но уже вполне утреннем этаже Бешечка и Пафнутик просыпаются на подстилке в прихожей. Болонки кладут головы на лапы и остаются лежать, чутко, взволнованно. Елена Ричардовна на кухне, снова по старости своей подумала, что будний день, варит сосиски и кофе. Елена Ричардовна не унюхает даже сегодняшний день, чего уж говорить о завтрашнем. Сейчас, как обычно, спохватится и закричит в прихожую – «Бешечка, Пафнутик! А что у меня есть для пупиков! Ну-ка идите сюда.» Но Бешечка и Пафнутик не спешат к альцгеймеровым розовым сосискам. Они лежат – как сфинксы, болонки-оракулы. Блохи, кошки, косточки, ливер и ветчины – всё суета. Блестят глаза, сухи носы, псам не до колбасы.

Где-то в глухой деревушке безродный лохматый пес Полкан поводит ушами, заслышав скрип двери и, гремя цепью, выползает из своей конуры. Все как всегда, хозяйка торопится на утреннюю дойку, гремя ведрами, от нее пахнет сном, молоком, просом и ожиданием кормежки. Но что-то не так, чувствует Полкан, поводя носом - какой-то запах, непонятный, чуждый, завтрашний, мешается с привычными и родными, и вот сон превращается в кошмар и молоко скисает, и просо покрывается плесенью, и от ожидания кормежки остается стойкий острый запах голода. И он не выдерживает, он поднимает свою морду к нарождающемуся в последний раз солнцу, от которого больше не пахнет будущим и воет, так, как не выл никогда, и вой этот, подхваченный соседскими собаками, несется реквиемом над деревней.

- Ууу, окаянный!, - вздрогнувшая от неожиданности хозяйка на ходу поддает собаке носком сапога, и торопится дальше - еще ведь столько дел надо переделать, столько всего успеть в этой жизни.

И, пока она не скроется за калиткой, неподвижный Полкан провожает ее взглядом, и по его широкой, покрытой шрамами морде катятся слезы обреченности.

Безымянный пёс в далёком городе без имени принюхивается. Морда кверху, растерянная, несчастная. Чуть дальше, чуть дальше - там, за запахом человеческого пота, спермы, гниющего мяса и незабудок – ещё дальше – да, из завтра – из завтра пахнет тёмной страшной покинутой комнатой. И не будет руки, что качнет качели и не прилетит аист и веселым свирелям не хватит дыханья. Пёс садится и плачет.

- Ты забыл, но я помню, как опасливо я подходил к твоему огню, когда я был щенком, как твоя жена собирала яблоки, как мы сидели у огня, обнявшись и смотрели в темноту вокруг нас. И звёзд было больше и ты был сильнее, я думал, ты вырастешь, но ты так и не рос, вот я не щенок, а ты всё тот же бесшерстный, локтистый, мой друг, мой спутник. Мы столько прошли вместе, охоты, живодёрни, цепи и твоё смешное "алле-гоп"! вместо "люблю". И вот завтра нет, а ты не знаешь, а я знаю. Не вини меня за мою сегодняшнюю грусть, другой уже не будет.

Старенький фокстерьер не побежал за палкой, так и сел на клумбу.

"Ты чего, что случилось?".

"Ничего" - подумал фокстерьер - "случилось ничего, ну, почти уже случилось".

Он подошёл к хозяину и посмотрел ему в глаза, так, как никогда раньше не смотрел - может поймёт?

Начинается день грустных собак.

Утром в четверг он принёс ей в спальню тапочки и розу . Просто принёс тапочки и длиннющую красную розу в зубах, преданно глядя в глаза. Она улыбнулась и потрепала его по голове.

- Доброе утро, любимая.

- Доброе утро, Рыжик.

Он сел на пол возле кровати и долго разглядывал её, с невинным, чистым, каким-то детским выражением восторга на лице.

Рыжик, любимый рыжий Рыжик.

- Сегодня какой-то особенный день, Рыжик? Извини, я ещё не совсем проснулась.

- Каждый день проведенный с тобой, любимая, особенный.

- Ты такой хороший, Рыжик, я так бы и съела тебя.

- И ты, дорогая. И я.

Он лизнул её в щеку. Она поморщилась.

- Сходи почисти зубы, дорогой.

Потом они занимались любовью и всё это время на лице его царило выражение восторга и обожания.

Она опоздала на работу на полчаса.

Вечером он встретил её на пороге с тюльпаном в зубах и тапочками.

- Рыжик, Рыжик, ты такой милый-, говорила она, а он всё сиял своей бесконечной улыбкой и вот она смотрела фильм, а Рыжик всё так же разглядывал её и вот она выходила сделать чаю на кухню и он шёл за ней.

- Рыжик, Рыжик, хвостик ты мой...

Под утро она проснулась, Рыжик лежал у неё в ногах, свернувшись клубком и по-щенячьи повизгивал.

Он улыбался во сне.

В пятницу она убирала постель и нашла клок ржавой собачьей шерсти. Рыжик виновато посмотрел на неё и опустил голову. Потом умчался в коридор и вернулся уже с тапочками, радостно танцуя вокруг неё и заискивающе заглядывая в глаза.

В субботу Рыжик перестал говорить. Вернее, он говорил теперь только “я тебя люблю” и “любимая” и “дорогая”, а вместо всего остального изо рта его раздавалось лишь нечленораздельное поскуливание.

Она пылесосила уже дважды, но все равно собачья шерсть была везде.

В воскресенье она поехала на рынок и купила поводок, ошейник и собачий корм.

Весь день они гуляли в парке, он приносил ей палку, вертелся вокруг - рыжий влюблённый сеттер Рыжик. Пёс, с грустными, зелеными, пока ещё человеческими глазами.

И с того дня они жили долго и счастливо и только третья мировая война и собачья чумка могли разлучить их.

Хлебушка уже такого не купишь, а только поролоновые все какие-то. Альбертовну из восьмой квартиры встретила, в магазин шла, говорит, сердечное у неё хуже опять, стала таблетки дорогие пить, сын привёз, может и поможет, а тот врач из четвертой поликлиники, так он выписал те, что подороже, а в аптеке как назвали цену, так это ж полпенсии.

А я в слякоть в такую, дурная, два раза ходила в магазин - пришла сначала, в очереди отстояла, а кошелечек-то с деньгами на тумбочке остался в прихожей. Ещё раз пошла, что делать. Купила ливерной, полбуханки хлеба и сметаны жирной, чай, ещё смотрела мясо, хороший кусок говядины, приценивалась, на суп бы и так тоже, а продавщица хамка, девчонка-соплячка, всё по телефону балабонила, даже на меня, на старую женщину не посмотрела, бесстыжая. Ещё акция была, женщина на зубочистках колбаску стояла раздавала, я кусочек скушала, дорогая жутко. Куда мне такую колбасу покупать? Только на похороны.

И яйца пошла смотрела. Десяток этих энкологичейских стоит тут, конечно, лучше идти купить на рынке, совсем они обнаглели, им яйца стоят как икра, но тоже ещё акция была, праздник, сразу 13 яиц взять купить, а стоит как одно. Я всё смотрю, нюхаю эти яйца - ну вроде хорошие, только черные покрашенные. Поскоблила по скорлупе ногтем, там белое яйцо под краской. Что же, говорю, мол, яйца чёрные у вас покрашенные, а женщина смеётся говорит - праздник Халовин, на праздник специально сделали. Купила эти 13 яиц, как говориться.

Пришла домой, поела кашу, помыла кастрюлю. А с окна дует, забыла попросить управдома, газету взяла читала.

А как утром встала, чаю попила, дай думаю я яйца эти. Щёточкой с мылом их и так и сяк, не отмывается, варить думаю не буду зачем, чтобы краской мне это пропитало всё. Взяла с одного яйца разбила пожарила яишенку. А в обед как раз скорая внизу приехала, слышу в нашем подъезде и в глазок смотрю всё - божечки - Альбертовну понесли. Сын говорит утром приступ и всё - на месте сразу. Ужас, ведь, говорю, только вчера говорили.

Я Альбертовну хорошо знала, даже взяла поплакала. А был лучок ещё сохлый, Машенька с третьей квартиры занесла зеленый, хорошая девочка, всегда поздоровается, спросит, постучит в дверь, молодец и Серёжа её мастер на битумном. Так дай думаю с лучком пожарю, чтоб не пропадало, ну ничего что чёрные, вкусные, желток жёлтый, не то что с химией. Вбила два в сковородку, лучок, но такие они аппетитные, ай, думаю, ещё одно сразу. Хлебом с тарелки вытерла, слышу пахнет дымом, что-то горит, я туда, я сюда - в подъезде дым, окно открыла, пожарные приехали, милиция, скорая. Я в окно смотрю - троих выносят - Машеньку с третьей, мужа её Сергея и сыночка ещё только в школу пошёл, божечки мои, угорели в квартире задымилось что-то.

Три дня не спалось потом, что же это делается, нехорошо мне было, давление скакало все, ну возраст, страшно сказать. Капусту доела, постное тоже мясо вареное было, что с бульона осталось. Потом приготовила омлет, с пяти яиц чтоб тоже на вечер, мука тоже кончается, надо будет идти. А там радио громко внизу, то ли у этих новых из первой, то ли у Надьки-выпивохи со второй, просто беда. И целый день радио во всю ивановскую. Я собралась, тапочки надела, схожу вниз, а это не у Надьки, а у новых, жму звонок, тут и Надька вышла говорит невозможно как громко, стук-стук в дверь, не открывают. Надька хвать - а там открыто, зашли, зовём, а Надька впереди шла кричит мне стоять не идти, я с разбегу заглянула в зал и мне сердце прихватило - божечки кровь везде. А там эти новые грузины или кто они там бизнесмены все зарезанные. Ну милиция снова в наш подъезд, мне все перед глазами от переживаний вертелось, лежала до вторника не вставала, Надька хоть выпивоха, проведывала помогла мне молодец какая. Уже потом полегчало, так говорю возьми себе вот на бутылку и яйца мне оставь одно себе остальные бери, хорошие, не смотри что чёрные-то.

И утром шум-гам внизу, ох, думаю, ну не опять же, что же это свалилось на наш подъезд, какой-то злой рок, мигалки слышно, еле встала, смотрю - а как же, под нашим подъездом столпотворение - и журналисты и милиция и скорая. Ко мне постучали, молодой такой милиционер, вежливый, не слышала ли чего ночью подозрительного, я говорю ужас с нашим домом какой-то происходит, как Альбертовна померла, так все умирают. Милиционер говорит, наверное потому что год високосный, а я не слышала ничего, он говорит вы не волнуйтесь, Надька, мол, с алкашнёй этой своей пили выпивали, поссорились видать и тоже давай ножами махать, положили друг друга от ран на месте, а Надька повесилась, високосный год, три покойника, божечки.

Я в магазин не пошла, ещё вот с банки была консерва, с макаронами покушала. За упокой надькин выпила в бутылёчке ещё на донышке, всё же тоже человек, прибираться уже сил нет, яйцо ещё изжарила последнее.

Села на кухне и умерла, никак уже не встану от стола, то ли день то ли утро уже мне по старости или от смерти непонятно. Думаю, смешно как, что умерла и так сижу теперь над сковородкой и не встаётся никак. Мне-то уже и не осталось ничего.

Только яблоня чёрная за окном.

"Не Африка, не Индия,

На целый свет одна

Мурлындия, Мурлындия -

Чудесная страна!"

(А. Солянов)

Мира бубнит – посадят, вас посадят, а не посадят, так прибьют и будешь ты лежать мёртвый и ненужный на бетоне и кто тогда меня поцелует и кто тогда станет тобой для меня. Посадят, посадят, как традесканцию, как кактус – в серый унылый пожизненный горшок – навсегда.

А у нас ведь могут – навсегда. И горшки, надо сказать, у нас на каждый кактус найдутся. И на каждый баобаб – пила.

Но Мира бубнит, а меня все не сажают и Мира показывает, стоя у зеркала – видишь – ещё один седой? Это не мой седой, это из-за тебя седой, это твой седой. А потом, когда я хочу спрятать заначку - четвертинку “Имперского коньячного”, я нахожу за книгами на полке мирину заначку – пол литра “Имперского водочного”.

У нас нет детей. У нас нет домашних животных. Нас с Мирой крепко связывает этот “твой-мой” седой волос и он же режет нас до самой кости.

Мы бы расстались уже давным-давно, но меня всё не сажают.

Я пришёл в Подполье ещё в Институте. Империя тогда не была вездесуща и жестока, а Подполье напоминало скорее студенческий театр.В то время можно было что-то там публично обсуждать, устраивать митинги, дискуссии, вполголоса возмущаться. Власть позволяла нам играть в оппозицию, чтобы мы были на виду, чтобы чуть что – сразу всё.

“Чуть что” случилось, когда к власти пришли Верные Делу Империи. И сразу – “всё”.

Мы уже год как были знакомы с Мирой и я начал учёбу на пятом, последнем курсе Института. Тогда ещё существовали факультеты, то есть можно было изучать какой-то определенный свод наук и быть не просто Мудрейшим, а физиком, химиком или учителем. Я должен был стать учителем омпетианской литературы. Тогда омпетианская литература ещё не выродилась в дешевые комиксы без текста и мыльные звукосериалы, бесконечно звучащие по радио.

В ту среду, на следующий день после выборов, в Институт пришли вооруженные Верные - сперва они оцепили здание, а потом стали выводить нас во внутренний дворик - аудитория за аудиторией, группа за группой. Моя группа занималась в библиотеке на шестом этаже и мы были последними, за кем пришли.

“Вы должны срочно покинуть здание. Это чрезвычайная ситуация, необходима эвакуация”- строго говорили Верные и не желали сказать ничего больше. Мы спускались по лестнице, старой, деревянной просторной лестнице, помнящей школяров ещё позапрошлого века, Верные шли вниз вместе с нами, в своих белых комбинезонах похожие на бригаду эпидемиологов, все студенты подавленно молчали, кто-то попытался пошутить, но осекся.

Окна лестничной клетки выходили во внутренний институтский дворик,там была площадка для торжественных мероприятий, а вокруг неё росли густые ели. Когда мы были на уровне второго этажа из дворика донеслись первые выстрелы. Деревья заслоняли обзор, началась паника и мы рванули наверх, сметая Верных, кто-то побежал вниз, стали стрелять уже на лестнице, очередями и одиночными – часто-часто. За нами никто не погнался, но стрельба внизу усиливалась. Мы сняли с петель чердачную дверь и ушли по крышам.

В тот день из тысячи человек спаслась лишь дюжина. Во всей Омпетианской Империи расстреляли студентов, учителей и священников. Тех, кому удалось спастись, не преследовали. Нас оставили жить и знать.

Что было потом – каждому известно. Что было потом – это то, что есть теперь.

Страшная, запуганная, грязная страна, в которой люди ненавидят друг друга и самих себя. Страна, которая забыла, что бывает иначе. Страна, которая уже давно пересекла ту черту, после которой иначе уже быть не может. Страна седой Миры, страна расстрелянных студентов, страна с постоянно работающим распознавателем “свой-чужой” где ты каждый раз оказываешься чужим.

Верные Делу Империи уже давно никого не расстреливают, в этом нет надобности. Страх, испытываемый каждым, кто здесь живёт занял в человеческих душах нишу, которую прежде занимала любовь люди стали бояться так, как раньше любили. Любовь потеснилась, а то и вовсе срослась со страхом в единое целое.

Человек, который любит страхом и боится любовью населяет теперь весь Омпетиан от Северного Полюса до Южного Океана. Лозунги уже никого не переубедят – убеждалки атрофировались.

Во мне и таких, как я, не расстрелянных вовремя, любовь и страх пока ещё живут отдельно. Живут и работают – да, на наших могилах можно будет как на старом служивом доме сделать табличку – здесь жили и работали любовь и страх.

Любовь и страх – наше Подполье.

Пару лет назад нам удалось собрать передатчик. Мы спрятали его во внутренней отделке катафалка. Это – моя служебная машина. Огромный чёрный автомобиль, сейчас такие уже редкость. Нас трое – бывший учитель физики, ныне владелец похоронного бюро, бывший священник, ныне бальзамировщик и я – бывший почти учитель литературы.

У нас нет слов, которые можно было бы сказать новому омпетианскому человеку. Мы и сами себе не можем сказать уже ничего. Но мы записали одну плёнку и передатчик, спрятанный в катафалке, транслирует нашу запись, когда моя чёрная машина едет по улицам.

Радиус действия передатчика невелик, но сигнал способен перекрыть на некоторое время имперскую радиопередачу в околичных домах.

И Homo Ompetianis, сидящие в своих мрачных норах за бутылкой “Имперского Пивного” вдруг вздрагивают, когда вместо очередной серии звукосериала из их радиоприемников раздаётся утробное кошачье мурлыканье.

И Мира седеет и проходят дни.

И мурлычет страна.

Она ныряла в него. Два, три, четыре раза в день.

- Плюх-бултых!

- Плюх-бултых!

Солдатиком, спиной вперёд, кувыркаясь, с разбегу, с места, закручиваясь – ныряла в его воды, рьяно ввинчивалась в его глубины.

Она была гладкая и смелая, её движения были выверены, да, гладкая, смелая и меткая.

Там, под водой, в его толще, она каждый раз стремилась достать до дна.

Сначала у неё ничего не получалось. Его дно глубоко-глубоко. Он выталкивал её наружу, изгонял, выдавливал её из себя. А она – снова, лишь унималась кровь из ушей – ныряла и ныряла.

- Ну что же она, зачем она так, - думал он, -пусть бы плавала, просто плавала, я же не против, но на дно не пущу, их нельзя на дно.

О, как упряма была она! Она брала в руки тяжёлые камни и камни тянули её ко дну, она старалась изо всех сил.

Но и камни не помогали.

И тогда она задумалась – о том, кем он стал и о том, кем не стала она. И когда она думала об этом, мысли её стали тяжёлыми, такими тяжёлыми, что ей вдруг не понадобились ни камни, ни иные ухищрения – теперь она мгновенно опускалась на самое его дно.

А на дне, среди тёмных щупальцев водорослей, лежали огромные раковины. И она открывала раковины – прямо там, на дне и сияние дивного жемчуга озаряло мрачную глубину и тогда мысли её становились лёгкими-лёгкими и мигом вытягивали её вместе с жемчужинами на поверхность.

И так – день за днём, она лишала его дно жемчужин, а он бурлил, пузырился, поднимал облака ила, травил её всеми своими каракатицами и акулами, крабами и омарами, но тщетно.

Ему оставалось лишь чувствовать её юркое загорелое тело, проникающее в толщу его вод и отмечать, как одна за другой исчезают его жемчужины.

И вот настал день, когда её нож раскрыл последнюю раковину и последняя жемчужина была извлечена на поверхность.

Она сидела на его берегу и нанизывала жемчужины на нить. Он тихо дышал, окатывая её босые ноги тёплым прибоем, так лижет сапоги живодёра сдыхающий пёс – не надеясь на пощаду, не в силах укусить, угасая, прощая всё.

И вот ожерелье было готово. Она надела его на шею и встала. Перед ней простирался он, теперь уже совсем другой, на многие километры она видела его мёртвые воды, теперь уже не синие, не голубые, а непроницаемо чёрные. Ни волны, ни ряби на воде.

Уходя вверх по дюнам, она несколько раз помахала ему рукой