ИГРА ИМЕНИ РАЙМОНДА МОУДИ⁠⁠

Некто по имени Y как раз начинает играть. Давайте-ка приглядимся к нему – сначала с высоты птичьего полёта, чтобы увидеть всё, так сказать, в полной перспективе. Высота птичьего полёта часто используется писателями для того, чтобы на что-нибудь взглянуть. Так и норовят. Большинству городских голубей и воробьёв было бы, видимо, весьма лестно узнать о том, что высота их полёта, в представлении современных прозаиков и публицистов несколько выше, чем на самом деле, однако, птицы если что-то и читают, то почему-то упорно избегают современной прозы и публицистики, потому сей любопытный факт остаётся за пределами их птичьего разума.

Итак, мы, уподобившись среднестатистическому голубю (разумеется, голубю в представлении современных прозаиков и публицистов), наблюдаем с огромной, непривычной для нас высоты, некую местность. Предполагается, что эта местность содержит Y. Мы близоруко щуримся, исследуя пространство под собой, но Y не видно. Стоит спуститься чуть ниже. И что теперь? Теперь мы кое-что видим – мы видим красную точку, с неистовой скоростью перемещающуюся в буро-зелёном ландшафте. Предполагается, что красная точка, это и есть Y. Вот, значит он какой... Ландшафт равномерен и спокоен, однороден и величав, но он неохотно терпит в себе красное стремительное присутствие Y, на линии движения красной точки ландшафт насторожен и зол, на линии движения красной точки ландшафт раздражён и воспалён. Кажется, если бы Y не двигался с такой нечеловеческой скоростью, ландшафт выпил бы его одним коротким изумрудным глотком, он сомкнулся бы над Y, навсегда поглощая и растворяя его в себе. Но красная точка несётся вперёд, вперёд, вперёд... Это, в конце концов, выглядит подозрительно. Не может человек быть таким красным, даже если предположить, что Y – ультрагипертоник и делавар по бабушке, а по дедушке – коммунист. И не может человек быть таким быстрым, даже если его родителями были бэтмама и бэтпапа. Странно это всё, странно и не совсем понятно, поэтому, чтобы не погрязнуть в неразрешимых на такой высоте вопросах, необходимо спуститься ниже.

Мы снижаемся... буро-зелёное плоское вдруг стреляет вверх корабельными соснами и исполинскими берёзами, а красная точка увеличивается и оказывается, в конце концов, стареньким, но не по годам резвым „Рено„ c проржавевшей крышей. В этом замечательном автомобиле за рулём сидит Y. Его лицо не брито, под глазами тёмные мешки, его изрядный бугристый нос нависает над неаккуратными бледно-розовыми губами, эти губы находятся в медленном непрерывном движении, словно две ленивые пиявки. Ямочка на заросшем подбородке Y в точности повторяет бороздку на кончике его носа и непонятно, то ли это раздвоенный нос передразнивает подбородок, то ли наоборот. Глаза Y – голубые и усталые – не представляют собой ничего особенного, они влажно мерцают, следя за дорогой из-под воспалённых складчатых век.

Пока мы разглядывали Y, он достал из нагрудного кармана мятную сигарету, втиснул её между розовыми пиявками и прикурил от кичеватой зажигалочки. Y курит, в салоне тихо, не слышно больше почти никаких звуков, кроме урчания мотора. Время от времени Y выдыхает сигаретный дым, выдыхает помалу, неохотно, словно жалеет, выдохи эти сопровождает тихое глухое клокотание, кажется, будто где-то в грудной клетке Y лениво лопаются большие серые пузыри. Только теперь, прислушавшись к этим странным звукам, мы понимаем, что Y плачет. Собственно, на этом этапе игры многие плачут, но делают это иначе, более демонстративно. Y плачет всухую, без слёз, без всхлипываний, почти незаметно и именно потому становится страшно, мы чувствуем, как велико напряжение, переполняющее Y, оно, как магнитное поле, отталкивает нас и нам стоит многих сил оставаться возле Y.

На лобовое стекло беспрерывно наступает ландшафт, здесь, внизу, ещё более агрессивный и хищный, каждый его атом исполнен презрительной враждебностью, настолько явной, что волей-неволей чувствуешь свою чужеродность и связанную с этим неясную первобытную угрозу. Некто по имени Y принимает эту угрозу близко к сердцу, он согласен с тем, что здесь он чужой, более того, он берёт на себя смелость утверждать, что он здесь вообще везде чужой. Самим своим присутствием в этом мире, он опошляет его. Бяка эдакая. Однако если бы за этим бравым самоуничижением не была скрыта своеобразная хитрость, игра бы не стоила свеч. В чём же заключается хитрость? Грубо говоря, в том, что игрок в определённый момент должен сказать себе, что “незаменимых миров не бывает”. Что кроме „здесь” есть ещё и „там”. И тогда игра продолжается, а к игроку возвращается уверенность в победе и хорошее настроение, ведь как хорошо пройтись по какому-нибудь вонючему захолустному предместью, разглядывая каждую гадкую мелочь, отмечая каждую мерзкую деталь, как замечательно не спеша пройтись по безнадёжным чужим кварталам, зная, что тебя ждёт просторная чистая квартира в престижном и всегда солнечном микрорайоне. И как приятно держать синицу в руках, когда все журавли в небе – твоя лицензированная собственность.

Игра Y теперь вступает в новую стадию. Розовые пиявки вытянулись к ушам, образуя улыбку. Это улыбка победителя. А глаза Y! Если раньше это были невыразительные ледяные линзы, то теперь это два неугасимых солнца, они излучают светлую непобедимую силу, они излучают надежду и веру. Y достал следующую сигарету и смачно курит, щедро выдыхая дым и улыбаясь своему отражении в зеркале. Вот он озорно щёлкнул пальцами и громко засмеялся. Вот он включил магнитолу и зазвучала весёлая полька. Вот У – счастливый человек, вступает в последнюю стадию этой занимательной игры. Конечно же, просто турист, прохожий! Вроде просто же, а каково преображение! Теперь пейзаж за окном не пугает, пусть и оставаясь враждебным, У чувствует в себе такую силу, что не обращает на это ни малейшего внимания. Он чувствует вернувшуюся к нему силу веры и надежды.

Однако, пейзаж за лобовым стеклом, как и весь ландшафт, в котором перемещается У, не знает о посетившей его силе, для ландшафта У остаётся досадным назойливым паразитом, блохой, презренной вошью, которую следовало бы раздавить. Силы, которой полон У, и от которой его преисполняет блаженная радость, ландшафт не чувствует, он не понимает, что тут надо бы упасть на колени и молить о пощаде, он вообще ни о чём не знает, настолько эта сила для него мизерна и неощутима. Так танку неведом сверчок, бросившийся на него с зелёными кулачками, так океану неведома какая-нибудь взбеленившаяся ставрида, задумавшая со злости выпить его, так неведома истории горстка варваров, вставшая на пути легионов Римской Империи на защиту своей деревушки. И, как собака, ищущая блоху, ландшафт залязгал зубами:

- Клац!

(за несколько километров перед У серый „форд” обогнал грузовик и выехал на встречную)

- Клац!

(девушка за рулём серого „форда”, вдруг вспоминает о чём-то, может, ей вспомнился кадр из какого-нибудь фильма, может то, что завтра зарплата, а может и слова злого человека, когда-то любимого и ненавистного теперь, никто не знает, даже мы, во всяком случае, подумав о чём-то, она до предела давит на газ)

- Клац!

( „Рено„ и „форд” приближаются друг к другу с невообразимой скоростью, вот поворот, серый „форд” влетает в него на встречной, в тот же поворот вписывается и автомобиль У, он только сейчас замечает опасность, но уже поздно, от столкновения их разделяют доли секунды, У успевает заметить чудовищные груди-поросята девушки за рулём „форда” и увидеть её выпученные, полные ужаса глаза, как вдруг...)

- Клац!

(обе машины сталкиваются лоб в лоб)

...наступает тишина, такая тишина, из которой могло бы родится много интересных историй, много событий – вовсе не тихих и стремительных, это тишина необычная, это оплодотворённая смертью мать-тишина и нарушить такую тишину может только что-то, что родится в ней...

Ландшафту уже совершенно наплевать на судьбу У и девушки из серого „форда”, разбитые машины становятся теперь его частью и он потихоньку осваивает их, несмело, как безногий - протез, как беззубый – вставную челюсть, он поигрывает солнечными зайчиками на белом колене, торчащем из обломков „форд”а, он исследует измятую поверхность бампера цепочкой отважных муравьёв, он невозмутимо заселяет остывающее раздавленное тело У, а на смятую проржавевшую крышу „Рено„ водружает глазастую стрекозу, он смешивает шелест придорожной травы с судорожным кашляющим дыханием, доносящимся из искорёженного „форда”. Вскоре и это дыхание утихает и слышно только, как живёт ландшафт вокруг места катастрофы.

...тишина, оглушающая и брутальная, напряжена по всей своей поверхности, она натянута до предела, она вот-вот лопнет, потому что события, бушующие внутри неё настолько значимы, что долго их не удержать...

...и вот, почти неуловимо, красивым тонким росчерком из разбитых машин ускользнули ввысь две голубые искорки, мы чуть было не прозевали этот знаменательный момент и с некоторым опозданием устремляемся вслед за ними, в самое небо, у нас уже голова кружиться от этих постоянных снижений и взмываний, но что же поделать, интересно ведь...

Наткнувшись на пяток воробьёв и напугав парочку влюблённых уток, мы всё-таки находим обе искорки зависшими неподвижно под небольшой тучкой. Чёрт побери, они так похожи, эти искорки, как две капли воды и ху из ху не понять. Искорки застыли в воздухе, наблюдая сверху за занимающимися уже высоким пламенем машинами.

И по-прежнему неотличимы эти голубые огонёчки, но мы не сдаёмся, мы всматриваемся в них, не мигая, не отвлекаясь, внимательно. Мы-то знаем, как оно бывает, мы – болельщики со стажем и правила игры изучили вдоль и поперёк. И вот вроде висят себе под тучкой и висят, две клонированные звёздочки, два глаза, но вот та, что левее начинает двигаться по кругу – радостно так двигаться, словно танцуя. А та, что справа – не шелохнётся, не присоединится к танцу, будто бы грустно ей, будто бы она провожает кого-то, прощаясь навсегда. И радостный задор и страшная эта тоска так интенсивны, так сильны и пронизывающи, что начинают действовать даже на нас. Мы то улыбаемся и хохочем, глядя куда-то вверх, за облака, чувствуя непонятную блаженную весёлость, то вдруг рыдаем и стонем, обращая свой взор вниз, на дорогу и нестерпимая скорбь охватывает нас.

И так нам нехорошо от всего этого, так нам не нравится оставаться здесь, что хочется бежать с этой пресловутой высоты, и мы уже почти решаемся, как вдруг искорки начинают двигаться, та, что справа – вниз, а та, что слева – вверх - по тоннелю, спустившемуся из-за облаков, чёрному и, казалось бы, бесконечному, похожему на смерч. Поскольку внизу мы сегодня уже побывали, нам не остаётся ничего другого, как последовать вверх, влетая за голубым огоньком в трубу тоннеля.

Внутри тоннеля темно и тихо. Хотя мы летим вверх с огромной скоростью, кажется, будто мы стоим на месте. Перед нами маячит голубое, можно подумать, что это – выход из тоннеля, но на самом деле это знакомая нам искорка, впрочем, с ней всё время происходят какие-то метаморфозы, поэтому искоркой её назвать можно только условно. Голубое пламя разгорается всё ярче, пульсируя, становясь больше. Сначала оно напоминает шаровую молнию, но затем его округлая форма нарушается и постепенно его очертания вырисовываются в человеческую фигуру – видны руки, ноги, туловище и голова. Мы догоняем эту фигуру, теперь мы совсем близко к ней, прямо у неё за спиной. Мы заглядываем ей в лицо и узнаём У. Он улыбается всё той же улыбкой победителя, его глаза ясны и светлы, его мысли мелькают в прозрачной черепной коробке, чистые и стремительные:

“Оно теперь так близко! Так, как предсказано, так, как должно быть, так, как всегда бывает. Я знал, я ведь всегда знал, и как глуп был я в моменты, когда терял надежду! Как беспросветно туп был я, когда не верил, но вот же Оно – светом в конце тоннеля, ждёт меня, верит в меня. Эй! Я иду, слышишь, я иду туда, к Тебе!”

И, выглядывая вперёд, из-за левого плеча У, мы теперь тоже видим “это”, яркий тёплый свет в конце тоннеля, спокойное сильное солнце, излучающее свет, увидев который, понимаешь, что никогда прежде по-настоящему не видел, что “это” – единственный свет, а то, что было прежде, всего лишь оттенки чёрного и серого, это свет веры и надежды, материнский и отцовский свет, это спасение и исход. Вперёд же, вперёд, вслед за У к свету, прочь из темноты тоннеля, айда, навстречу счастью, во имя веры и надежды! Вперёд, забывая всё, что было прежде, всё, что случалось – никчемно и впустую, изо всех сил – вперёд, оставляя в памяти только то хорошее, что мелькало порой слабыми отблесками в мрачных миазмах прошлого, пророча этот чудесный, любящий свет!

Но что это?! Почему мы вдруг остановились? Перед нами встал неподвижно У, он смотрит перед собой, туда, где свет, но не идёт дальше. Мы нетерпеливо выглядываем у него из-за левого плеча, пытаясь разглядеть, в чём же дело и, хоть знаем наперёд, что сейчас произойдёт, не теряем интереса и надежды – авось, хотя бы на этот раз игра закончится как-то по-другому. Наконец нам удаётся понять, в чём дело – перед нами тупик. Ну, вот, как всегда... Каждый раз, в каждой отдельной игре этот момент выглядит иначе, но суть его сводится к одному – в конце обязательно ждёт тупик. Да.... но откуда же этот свет, откуда он? Может всё-таки?... Мы становимся на цыпочки и видим У и своё собственное отражение в огромном зеркале, а источником света оказываются глаза У. Он уже не улыбается, его лицо не выражает ничего – ни страха, ни разочарования, ни грусти. Видно только, что У ужасно сосредоточен, глаза его все еще пылают светом веры и надежды и это на их отражении в зеркале он так сосредоточился. Еще бы, ведь он знает, прекрасно знает, что назад из туннеля для него дороги нет и что стоит ему моргнуть и в то же мгновение не станет больше ни У, ни Y, ни А, ни В, ни М, вообще ничего. Будет только темнота туннеля, да и то не про него и не про кого, это ведь хитрая темнота, это ведь сама себе темнота.

Мы потихонечку отступаем и удаляемся от У, осторожно, на кончиках пальцев, чтобы он не испугался ненароком и не моргнул. Может, выдержит ещё с часок.

Может дольше.