Впервые опубликовано в журнале "Смена", в сентябре 1989 года

Рина Грушева умерла 12 марта 1988 года в районной больнице небольшого дальневосточного городка от острого лейкоза в возрасте 18 лет. Паталогоанатомическое исследование подтвердило диагноз, выставленный лечащими врачами. Летальная комиссия, возглавляемая приглашенным из краевого центра профессором, признала действия медиков по спасению Рины правильными.

Рину похоронили 16 марта на кладбище, расположившемся на самой большой сопке, откуда в ясный день хорошо виден весь город.

Грушевы приехали на Дальний Восток год назад, и в городе их почти не знали. И все же смерть Рины всколыхнула город, и поползли разные слухи о СПИДе, о наркотиках и, конечно, о несчастной любви.

К концу месяца в городе сложилась явно нездоровая атмосфера вокруг смерти Рины. Масло в огонь подлили местная печать и радио, выступившие одновременно по теме «Все ли у нас благополучно в здравоохранении?», где в качестве примера «явного неблагополучия» упоминалась смерть Рины Грушевой. Грушевы оказались в центре внимания. Только необыкновенное мужество и выдержка этих людей, молчаливо переживавших свое горе,- сдерживали готовые к выплеску людские эмоции. На стенах домов появилось имя Рины на английском языке. Пятнадцатилетние девчонки стали носить прическу «а-ля Рина» и красить волосы в ярко-рыжий цвет (как у Рины). Смерть Рины будоражила людей до начала июня гораздо больше, чем свежий номер «Огонька», отсутствие сахара, стирального порошка, мыла и пр., и пр., и пр. Но пришло лето, в городе стало жарко, и о Рине забыли.

10 июля к прокурору города пришел отец Рины, Альберт Владимирович (40 лет, слесарь-сантехник), и положил на стол заявление с просьбой произвести судебно-медицинскую экспертизу в связи со смертью дочери, ибо, как было написано в заявлении, «Рина умерла не от лейкоза, а была задушена». Оставив заявление без дополнительных разъяснений, Грушев ушел, сказав только, что «в случае отказа обратится к прокурору края, а будет нужно, и республики».

Прокурор поостерегся принять решение самолично: позвонил секретарю горкома. Через час у последнего в кабинете собралась экстренная комиссия в составе секретаря горкома, прокурора, заместителя председателя горисполкома, начальника милиции и главного врача центральной районной больницы. Решение было принято единогласно: назначить судебно-медицинское исследование, пригласив эксперта из краевого бюро, а также профессора, возглавлявшего летальную комиссию. Эксгумацию решили осуществить 12 июля. Грушеву позвонил сам секретарь, долго разговаривал с ним по телефону, сообщил, что «просьба его будет удовлетворена», и взял с него слово, что «в интересах следствия Грушевы будут молчать».

12 июля сопка была оцеплена отрядом милиции, могилу разрыли, гроб вынули и перевезли в морг — небольшое здание, дверь которого закрывается на висячий замок. Вскрытие трупа было назначено на 13 июля. Все это произвели оперативно и тихо — город ничего не узнал. Был составлен акт исследования и заключение: «Смерть Рины Грушевой, 1970 года рождения, наступила в результате острого лейкоза». Никаких признаков удушения найдено не было. В 10 часов Рину вновь похоронили. Грушевых пригласили в прокуратуру и зачитали заключение эксперта. Мать тихо плакала, Альберт Владимирович выслушал молча. На вопрос прокурора, «удовлетворен ли он результатом экспертизы?», ответил «да» и пообещал, что «больше следственные органы беспокоить не будет». На этом и разошлись.

20 июля, вечером, жительница города Кирина Мария Петровна понесла мусор во двор. Как она потом рассказывала, у нее закружилась голова, минут пять она постояла в подъезде, затем подошла к мусорному ящику, подняла крышку и... «О, господи, в ящике, на груде мусора, лежала голая девушка... как большая кукла!.. Тело ее было сплошь в синих пятнах, а в руках зажата иконка...» Мария Петровна бросила ведро, закричала и рванулась бежать. На лестничной площадке ее остановил соседский парнишка, Виктор, 16 лет, учащийся СПТУ. С трудом разобрав, что напугало бабку Марью, он выскочил во двор. В мусорном ящике, как он потом рассказывал, никакой «голой девчонки и куклы не было». Врач, вызванный соседями к Марии Петровне, кроме испуга, никаких расстройств у нее не обнаружил, но на всякий случай велел два дня полежать в постели и попринимать успокаивающее.

На Другой день Виктор рассказал друзьям, что у его соседки «крыша поехала — голую девчонку в мусорном ящике видела». Проходивший мимо Василий Петрович, водитель автобуса, спросил: «И красивая была та девчонка?» Виктор, не задумываясь, ответил: «Как Рина Грушева!»

22 июля Виктор пришел с работы (он проходил практику на цементном заводе) уставший и разбитый. Было около 18 часов. Плюхнулся, не переодеваясь, на кушетку в прихожей и тут же уснул. Сколько спал — не знает. Проснулся от сильного хохота. Преодолевая свинцовую тяжесть в теле, открыл глаза — смеялись в большой комнате, дверь в которую была открыта настежь. По комнате гулял сквозняк, ветер трепал тюль на окне. Витя приподнялся: в проеме балконной двери, за колыхающимся тюлем, стояла высокая стройная девушка. Расчесанные в беспорядке волосы были одного цвета с закатным солнцем. Она хохотала. «Ты — Рина Грушева?» — спросил Витя. «А ты алкоголик, сын алкоголика, — прохохотала в ответ девушка, — и неделю назад нюхал бензин в подвале». «Ты — Рина, я видел тебя на дискотеке, но ты... ты ведь мертвая!» Хохот прекратился. «Мертвая... мертвая...» — тихо повторяла девушка, пятясь к балкону. «Мертвая», — еще раз услышал Витя, прежде чем она исчезла.

Об этом видении Витя никому не рассказал. Пить прекратил, стал задумчив. Изменилось его отношение к родителям: стал мягким, внимательным, заботливым и даже нежным. С тех пор спать днем никогда не ложится. Ночью спит со светом.

На следующий день после встречи с ребятами, от которых услышал о голой девчонке в мусорном ящике, Василий Петрович вел свой автобус по маршруту «Аэропорт — центр — морской порт». Остановившись на «Стрелковой» и объявляя остановку, он вдруг неожиданно для себя произнес: «В ста метрах отсюда проживает Рина Грушева». Сказав это, испугался и оглянулся в салон — несколько пассажиров дремали на своих сиденьях, жара сморила. Автобус был почти пуст. «Чертовщина какая-то, — подумал Василий Петрович. — Слава богу, что никто не услышал. Ну, ладно, в голову всякая всячина лезет... Но за язык-то кто дернул?» Василий Петрович тяжело вздохнул: «В отпуск пора». Мысли его перенеслись на озеро, где он увидел себя с удочкой в камышах, и о своей «оплошности» тут же навсегда забыл.

Оля Шушина, 16 лет, ничем не отличалась от своих сверстниц. Она перешла в 10-й класс и в июле проходила школьную практику на хлебокомбинате. Вставала на работу в 7 часов, с трудом поднималась с постели, как сомнамбула брела в ванную и только там просыпалась. Так и сегодня, 23 июля. Расчесывая свои густые черные волосы и позевывая перед зеркалом, она вдруг опешила: из зеркала на нее глядела красивая девушка с огненно-рыжими волосами. Оля стала судорожно протирать глаза — девушка из зеркала повторила ее движения. Она опустила руки — то же самое проделала одновременно с ней и девушка. Оля высунула язык. «Отражение» сделало то же самое. Язык у «отражения» был длинный, узкий, сухой, с прикушенным кончиком. Оля убрала язык, закрыла рот и улыбнулась. «Отражение» ее скопировало.

Сколько простояла Оля у зеркала, она не помнит. Очнулась от наваждения, услышав нервный стук в дверь и голос мамы: «Поторопись, Оля, опаздываешь на работу!» «Прощай, подруга», — бросила Оля своему «отражению» и вышла из ванной.

Она никому не рассказывала о своем видении и была почти счастлива, ибо почувствовала в себе что-то новое, значительное, настоящее. День прошел, как обычно. К вечеру Оля была уже прежней Олей, уставшей и недовольной всем на свете. Подергалась в дискотеке, выкурила сигарету «для гадости» и к часу вернулась домой. Утром встала как всегда в 7 часов, побрела в ванную и нисколько не удивилась, когда опять увидела в зеркале свое «отражение». Так Оля стала жить в двух лицах: одно, наружное, знали все окружающие, другое, внутреннее, видела только она, да и то лишь по утрам, когда причесывалась. А чувство нового в себе Оля оберегала, как маленький хрупкий росточек, набиравший с каждым днем силу. Мама тоже заметила в Оле некоторую перемену: походка стала более уверенной и женственной, жесты плавнее, голос глубже и мягче. «В женщину превращается подросток, — вздыхала она понимающе, — годы... Быстро летят годы, когда дети взрослеют!»

Однажды, возвращаясь домой из дискотеки; Оля услышала, как кто-то бежит за ней и кричит: «Рина! Подожди, Рина!» Она остановилась, оглянулась и увидела незнакомого мужчину. Тот тоже остановился как вкопанный, глядя на нее в упор. Затем, сняв и протерев очки, сказал: «Извините, ошибся!».

Эта встреча вызвала у Оли беспокойство. Она сразу вспомнила о Рине Грушевой, недавно умершей, которую никогда не видела. Вспомнила слухи, ходившие о ее смерти. Оле страшно, захотелось увидеть, как выглядела Рина. Но как это сделать? К Грушевым идти неловко, да и под каким предлогом? «Кстати, — подумала Оля, — а где Рина похоронена?» Она прикусила губу: «Наверное, на сопке, где хоронят молодых и приезжих». И Оля решила пойти на кладбище.

На другой день, встав, как обычно, и пообщавшись со своим «отражением», Оля, вместо того чтобы идти на работу, пошла на сопку. День начинался жаркий. Зной еще только поднимался с земли, еще стелился теплым густым туманом. Громко звенели цикады. От травяного запаха кружилась голова, на душе было легко и чисто.

Могилу Рины Оля нашла быстро, еще издали увидела огромный портрет вместо памятника. Подошла и замерла — это было ее «отражение»! Лицо Рины на фотографии было строгое и очень сосредоточенное, не то что в зеркале в ванной. Платье — скромное, с большим накладным воротником и длинными рукавами. Косые лучи восходящего солнца упали на стекло, и в нем Оля увидела свое настоящее отражение. «Как мы непохожи», — подумала она печально. Затем сорвала несколько ромашек, растущих рядом с могилой, и положила к портрету Рины. Обратила внимание на то, что могила свежевырытая, даже глина еще не высохла. «Странно, — подумала Оля, — ведь Рину похоронили весной». Но больше ей ни о чем не хотелось думать. Так, без мыслей, просидела она у могилы минут 10 — 15, затем встала и медленно, не оглядываясь, пошла домой. «Ну и что, будем жить вместе, Рина», — сказала она шепотом, закрывая калитку кладбищенской ограды.

Город, в котором умерла Рина Грушева, не имел достопримечательностей, хотя ему было несколько сот лет. Туристы посещали его редко. Летом один раз в месяц они приплывали на большом теплоходе с верховья реки. Прямо на причале они, как правило, делились на две группы: одна оставалась в городе, другая пересаживалась на маленькие тихоходные катера и уносилась к Лесному Озеру, где недавно была построена турбаза.

Владимир Николаевич Прокудин, бывший дальневосточник, ныне проживающий в Москве, всегда путешествовал один. Он выбрал, конечно, Лесное Озеро. Едва устроившись поудобнее на корме катерка, Владимир Николаевич увидел красивую девушку, сидевшую напротив, вытянув стройные ноги. Среди туристов, приехавших на теплоходе, Владимир Николаевич ее не видел. «Такую нельзя не заметить и в столичной толпе, — подумал он. — Какие удивительно огненные волосы, какая артистическая небрежность в прическе... Точеный высокий лоб, тонкий греческий носик с трепещущими ноздрями, огромные синие глаза... — Он загляделся на девушку. — Вот только губы жуткие, словно со следами запекшейся крови, а сами обескровлены, мертвы... Как у вампира». Владимир Николаевич поежился. Была жара, все 30°, а девушка была одета в длинную зеленую юбку и такого же цвета блузку без рукавов, но с прямым, по самое горлышко, воротником. На тонкой изящной шее было массивное ожерелье из красных индийских камней. «Уж не Хозяйка ли это Медной горы?» — подумал с восхищением Владимир Николаевич. Девушка, заметив, что он рассматривает ее, посмотрела Владимиру Николаевичу прямо в глаза. Ему стало неловко за свою бесцеремонность, и он попытался что-то сказать, но девушка опередила: «Вместе, значит, к Лесному?» Затем, улыбнувшись одними глазами, добавила: «Там хорошо, там воздух чистый». Они разговорились, как могут говорить случайные попутчики, плывущие к Лесному Озеру. Владимиру Николаевичу было легко с девушкой; возникало ощущение, что, разговаривая с ней, разговариваешь сам с собой, так быстро и свободно проникала она в душу, в самые затаенные ее уголки. От этого ощущения было приятно. Но спокойно не было. Что-то мешало, присутствовал какой-то дискомфорт. Чувства раздваивались. Когда катер пришвартовался к причалу Лесного Озера, Владимир Николаевич понял, что мешало ему в общении с Ксенией, — от нее веяло холодом, не приятной прохладой, а именно холодом. Осознав это, он тут же нашел подходящее объяснение: «Девушка умна и нрава строгого», — хотя это никак не укладывалось в образ, рожденный от общения с ней.

Высадившись на берег Лесного Озера, они сразу же оторвались от группы. Владимир Николаевич повел Ксению на сопку с веселым названием «Дунькин пуп». У подножия сопки протекал довольно широкий и очень глубокий ручей с темной прозрачной водой, которая была вкусна и ароматна от настоя трав и сброшенной прибрежными кустами черной смородины. Добравшись до ручья, Владимир Николаевич предложил Ксении разуться и окунуть в него ноги. Сам расстегнул рубашку и начал протираться, жмурясь то ли от удовольствия, то ли от лучей солнца, пробивающихся сквозь листву и хвою. Ксения села на огромный камень и начала болтать голыми ногами. Кругом стояла тишина. Наконец Владимир Николаевич промолвил: «Жаль, что у вас такая блузка и такое тяжелое ожерелье. Вода действительно восхитительна!» При этих словах лицо Ксении помрачнело и стало какое-то сухое. Она резко встала и сказала с нескрываемым раздражением: «Так мы идем на сопку?» Владимир Николаевич растерялся от такого оборота. Затем, не застегивая рубашку, взял Ксению за руку и стал подниматься на сопку. Ладошка ее была холодна, как лед. Поднимались медленно, раздвигая ветки кустарника, густо поросшего на склоне сопки. Не успели сделать и десяти шагов, как Ксения вскрикнула. Владимир Николаевич увидел, что ожерелье оборвалось, и Ксения, едва успев подхватить рассыпающиеся камни, крепко прижимала их к шее. Владимир Николаевич протянул к ней руки. Она резко повернулась и побежала вниз. Он растерялся и, ничего не понимая, закричал: «Ксения, куда вы? Куда же вы, подождите!» Но девушка уже скрылась в кустах. Постояв так несколько минут, Владимир Николаевич стал медленно спускаться к ручью. Там, где только что была Ксения, на ветке орешника, за которую зацепилось ожерелье, висел длинный кусок скомканного бинта, пропитанный давно засохшей кровью...

Владимир Николаевич больше никогда не видел Ксению.

Несколько ночей подряд жители окраины видели из окон яркое пламя костра на вершине сопки, где размещалось кладбище. Об этом, естественно, узнали в ГОВД, но, наученные горьким опытом собственного бессилия перед «непонятными явлениями крайнего людского беспокойства», решили действовать осторожно. Ночью капитан милиции, оперуполномоченный уголовного розыска Спирин П. А., вооруженный японской кинокамерой с инфракрасным подсветом, прячась за могильные плиты и кресты, притаился невдалеке от могилы Рины Грушевой. Да, костер пылал именно на ее могиле! Вокруг костра прямо на земле тихо сидели 14 человек, медленно раскачиваясь с вытянутыми в сторону пламени руками. Губы шевелились. но слов не было слышно. «Молитву, что ли, творят?» — подумал оперуполномоченный и покрутил зачем-то огромный ус. Он не сразу заметил, что руки у «кружковцев» (как он успел их окрестить) были окровавлены (подтеки крови были потом хорошо видны при просмотре этой кладбищенской кинохроники, добытой капитаном милиции Спириным П. А.).

Оперуполномоченный сильно испугался, рука потянулась к кобуре пистолета, но тут он с досадой вспомнил, что брать оружие ему было запрещено. Мелькнула мысль: «Где жертва?» Рискнул и, оставив кинокамеру, подполз поближе к костру. Теперь, лежа за соседней надгробной плитой, он мог хорошо разглядеть лица «кружковцев». Несмотря на отблески пламени, они поражали своей мертвенной белизной. Он разобрал произносимые слова: «Рина! Возьми нашу кровь. Встань, Рина. Настал срок. Пусть будет так!» Покачиваясь в такт словам, «кружковцы» сжимали и разжимали кулаки, а из порезанных жил по вытянутым рукам вытекала к земле кровь.

Большинство «кружковцев» были подростками 15 — 16 лет. но среди них были юноша и девушка лет двадцати. Двоих Спирин узнал сразу: Витьку Матвеева, учащегося СПТУ, знакомого еще по детской комнате милиции, и Олю Шушину, свою соседку. «А она как здесь оказалась?» — искренне удивился капитан милиции. Он решил проследить до конца, чем все кончится, не вмешиваясь и не раскрывая себя. Кровь выпускали около получаса, затем движения тел и кулаков прекратились. Спирину стало не по себе, когда, повернувшись лицом к портрету Рины, «кружковцы» жалобно завыли, как молодые волчата. Наконец, они замолчали. Дружно разбившись на пары и повернувшись лицом друг к другу, они вынули из карманов бинты и начали перевязывать израненные руки. По окончании процедуры все поднялись, затушили костер, выстроились в цепочку и не спеша ушли с кладбища. Странное это было зрелище! Темная цепочка медленно двигающихся людей с опущенными головами, едва волочивших ноги под ясной луной и яркими звездами, между залитыми лунным светом крестами и надгробными глыбами.

В горотделе милиции при просмотре заснятой Спириным кинопленки быстро идентифицировали 12 человек. Все они были местные: учащиеся школ, СПТУ, техникумов, двое рабочих. Только двоих, парня лет 22 и девушку, опознать не могли.

На следующую ночь в засаде находилась опергруппа из пяти человек. Костер обычно вспыхивал около часа. На сей раз и в 3 часа никто на могиле Рины Грушевой не появился. Поняли, что засада провалилась.

4 сентября в горисполком обратилась группа граждан, попросившая зарегистрировать их как «дальневосточный комитет». Устав и программу этого комитета представил его лидер, Борис Яковлев. Несмотря на то, что Борис только начинал свой трудовой путь в качестве нарколога города, он был хорошо известен: семьянин, общественник. В частной беседе с работниками горисполкома он, между прочим, сказал: «Основная наша задача — перекрыть пути на Дальний Восток ринам грушевым». В этот же день в горком комсомола явились... «кружковцы», все 12 человек. Они заявили, что сформировали «альтернативный комсомол» и назвали его «Фронт Рины Грушевой». Устав и программу «Фронта» изложил лидер кружковцев, студент автодорожного техникума Юрий Новокрещенов. Инструктор горкома, принимая ребят, обратил внимание, что, несмотря на жару, все они были одеты в рубашки и блузки с длинными рукавами.

Бабка Марья чувствовала себя обделенной. Ведь после того, как она увидела голую девушку в мусорном ящике, внимания разных людей было ей предостаточно. Ее «интервью» по этому поводу было опубликовано в заводской многотиражке, приходил корреспондент из радио, записал ее рассказ на магнитофон. обещал сообщить, когда передача «выйдет в эфир», но куда-то исчез, а фамилию его она не запомнила. Да, еще совсем недавно бабку Марью все уважали. Обидно, как быстро о ней забыли. Но куда обиднее, что народ потянулся в соседний двор к ее старой сопернице, «этой дурочке Катьке». Вот чем завлекала людей Екатерина Александровна Машкова, пенсионерка, подруга-соперница и одногодка бабки Марьи.

25 июля Екатерина Александровна случайно оказалась на площади Ленина, где увидела «надвигающуюся, как черная туча, толпу». Она быстро сообразила, что к чему, и юркнула в подъезд горкома, пробежала мимо оторопевшего милиционера, поднялась на последний шестой этаж и стала наблюдать за происходившими на площади событиями. От Екатерины Александровны все, кто хотел, могли узнать следующее. Она «своими глазами видела, как впереди толпы бежала Рина Грушева... Волосы ее были, как пламя на голове, одета была в зеленое платье, расстегнутое на обнаженной груди... Рина махала рукой, увлекая за собой толпу, и кричала неземным голосом: «Волю даю, люди! Берите!»

Именно от этого видения у Екатерины Александровны потемнело в глазах, и она потеряла сознание. Очнулась в больнице, но не согласна с врачами, что перенесла сотрясение мозга.

Слушают «дурочку Катьку» и стар, и мал, и штатский, и служивый, и завидно, тяжко на душе у бабки Марьи. «Совсем испортился народ, — вздыхает она, — и далась им эта голая Ринка... Да и не в зеленом она была, а голая и синяками покрытая... Катька-дурочка сослепу не разглядела. Вот двадцать лет назад в городе тоже ужасные дела творились. Один злодей, решив за что-то отомстить Советской власти, принялся душить детей больших начальников... Сынка секретаря горкома задушил, дочку председателя горисполкома, Танюшку, племянницу начальника милиции... Подкараулит, выследит и задушит... Душил, чем попало, — чулком, полотенцем, подушкой... На суде сказал — «из-за мести». Месяц город жил в ужасе, но верили, что не уйдет он от праведного народного суда. Судили на площади Ленина, прямо под открытым небом, и никаких беспорядков в городе не было. Другие времена, другие люди!..»

Выступление профессора Шевелева на советско-американском симпозиуме психиатров, проходившем в Москве весной 1989 года, привлекло всеобщее внимание. Он говорил о психических эпидемиях — явлениях массового безумия, хорошо известных с древних времен. Он привел развернутую историческую справку о наиболее значительных и известных психических эпидемиях, захватывающих города, страны, даже целые континенты (Фивы — 10 — 8 вв. до н. э., древнегреческий Тиринф в начале второго тысячелетия до н. э., библейские Содом и Гоморра, ведовские процессы в средние века, охватившие Англию и европейские страны, «чумной бунт» 1771 года в Москве, «картофельный бунт» на Урале, шпиономания в 30-х годах и т. д...). Геннадий Иванович подчеркнул, что «причины психических эпидемий всегда объективны, но было бы ошибкой ограничивать их лишь социально-экономическими условиями... пора принять во внимание, что космос может вести с нами необъявленные метеорологические войны, вызывая, в частности, психические эпидемии».

Он раскрыл некоторые механизмы безумия и рассказал о путях воздействия на них и о клинике психической эпидемии: «...Зигмунд Фрейд, известный австрийский психотерапевт, раскрыл в нашей душе бессознательное и изучил способы воздействия на него. Он одним из первых серьезно заговорил о психопатологии обыденной жизни, проявляющейся в оговорках, описках, обмолвках. Это его заслуга. Но психические эпидемии — это тотальное проявление других «Я» в человеке — «призрака», «мертвеца», «зомби». При психических эпидемиях работают все три механизма чужого «Я»... Люди, собираясь в толпы, превращаются для себя и окружающих в этих оборотней-призраков, мертвецов, зомби... Да, призраки, мертвецы, зомби... Но мертвых больше...»

Автор: Евгений Черносвитов

Человечек я нервный, издерганный, замученный противоречиями жизни. Но когда возникают еще и другие противоречия, не всегда свойственные жизни, то тут уж совсем беда.

— Утопи, негодяй, мою голову… — услышал я во сне холодное предостережение, сказанное четырнадцатилетней девочкой Таней, которая за день до того повесилась у нас под дверью.

Собственно, история была такова. Во-первых, она вовсе не повесилась Это я сказал просто так, для удобства и легкости выражения. Таня засунула голову в какую-то строительную машину, и, когда что-то там сработало, ей отрезало голову, как птичке, и голова упала на песок. Во-вторых, не совсем у меня под дверью, а шагах в ста от нашего парадного, на пыльной, серой улице, где и велось строительство. Покончила она с собой по неизвестным причинам. Говорили, правда, что её — часа за два до смерти — остановил на улице какой-то мужчина в черной шляпе и что-то долго-долго шептал ей в ухо. И такое нашептал, что она возьми — и покончи. После этого шептуна упорно искали, но так и не нашли. Думаю, что нашептали кое-какие намеки на… Тсс, дальше не буду.

Итак, уже через несколько часов после своей смерти она ко мне явилась. Правда, во сне…

А теперь о наших отношениях. Были они тихие, корректные и почти метафизические. Точнее, мы друг друга не знали, и дай Бог, если слова три-четыре бросили друг другу за всю жизнь. Хотя она и была наша соседка. Но взгляды кой-какие были. Странные, почти ирреальные. С её стороны. Один взгляд особенно запомнил: отсутствующий, точно когда маленькие дети рот раскрывают от удивления, и в то же время по-ненашему пустой, из бездны. Потом я понял, что она вовсе не на меня так смотрела, а в какой-то провал, в какую-то дыру у лестницы. А вообще-то взгляд у нее был всегда очень обычный, даже какой-то слишком обычный, до ужаса, до химеры обычный, с таким взглядом курицу хорошо есть. А порой, наоборот, взгляд у неё был такой, как если бы мертвая курица могла смотреть, как её едят.

И все, больше ничего между нами не было. И поэтому почему она ко мне пришла после смерти — не знаю. Просто пришла, и все. Да еще с таким старомодным требованием.

Но я сразу понял, как только она мне приснилась в первый раз, что это серьезно. Все серьезно, и то, что она явилась, и то, что она явилась именно ко мне, и то, что она настаивала утопить её голову. И что теперь покоя мне не будет.

Тут же после сновидения я проснулся. Вся мелкая, повседневная нервность сразу же прошла, точно в мою жизнь вошло небывалое. Я открыл окно, присел рядом. Свежий ночной воздух был как-то таинственно связан с тьмой. «Ого-го-го!» — проговорил я.

…Только под утро я заснул. И опять, хотя вокруг моей сонной кровати уже было светло, раздался все тот же металлический голос Тани: «Утопи мою голову!» В её тоне было что-то высшее, чем угроза. И даже высшее, чем приказ.

Я опять проснулся. Умственно я ничего не понял. Но какое-то жуткое изменение произошло внутри души. И кроме того, я точно ослеп по отношению к миру. Может быть, мир стал игрушкой. Я не помню точно, сколько прошло дней и ночей. Наверное, немного. Но они слиты были для меня в одну, но разделенную внутри, реальность: день — слепой, белый, где все стало неотличимым, ровным; ночь — подлинная реальность, но среди тьмы, в которой, как свет, различался этот голос: «Утопи, утопи мою голову… Утопи, утопи, утопи…» Голос был тот же, как бы свыше, но иногда в нем звучали истерические, нетерпеливые нотки. Точно Таня негодовала — сердилась и начинала сходить с ума от нетерпения, что я медлю с предназначением. Эта её женская нетерпеливость и вывела меня из себя окончательно. В конце концов куда, зачем было так торопиться? Таня еще была даже не похоронена, тело лежало в морге, а родителям её сказали, что голова уже надежно пришита к туловищу. Не мог же я, как сумасшедший, бежать в морг, устраивать скандал, требовать голову и т. п. Согласитесь, что это было бы, по крайней мере, подозрительно. Тем более я-то ей никто. Может быть, её родители еще могли бы запросить её голову, но только не я. А обращалась она ко мне!

Отчетливо помню день похорон. Здесь уже я начал подумывать о том, что бы такое предпринять, чтобы стащить её голову. Но остановило меня то, что её хоронили по христианскому обряду. Значит — во время похорон нельзя. Я даже смутно надеялся, что после таких похорон она успокоится. Ничуть. После похорон её требования, её голос стал еще более безумен и настойчив.

Через два дня после похорон я попробовал обратиться за консультациями.

Решил идти в райком комсомола. Я, естественно, комсомолец, кончил университет, добровольно сотрудничал в комсомольско-молодежном историческом обществе. Там мы занимались в основном прошлым, особенно про святых и чертей; кому что по душе — кто увлекался Тихоном Задонским и Нилом Сорским, кто — больше про чертей и леших. А кто — и тем, и другим. Это и была наша комсомольская работа. Так вот, Витя Прохоров в этом обществе видный пост занимал, по комсомольской линии. Сам он был мистик, отпустил бороду и в Кижи наезжал чуть ли не каждый месяц. Знания у него были удивительные: от астрологии до тибетской магии. Потом его перебросили в райком комсомола, зав культурным и научно-атеистическим сектором. Вот к нему-то я и устремился на второй день после похорон Танечки.

…Витя встретил меня в своем маленьком и скромном кабинетике. На стене висел портрет товарища Луначарского. Взглянув на меня, он вытащил из какого-то темного угла поллитровку и предложил отдохнуть. Но я сразу, нервно и взвинченно, приступил к делу. Выложил все как есть про Танечку… Он что-то вдруг загрустил.

— А наяву у тебя не бывает видений Тани? — спросил он, даже не раскупорив бутыль с водкой.

— Нет, никогда. Только во сне, — ответил я.

— Значит, дело плохо. Если бы днем, наяву — другой подтекст, более легкий.

— Я так и думал! — взмолился я. — Только во сне! А днем — никаких знаков, но в меня вошла какая-то новая реальность. Все парализовано ею. Я не вижу мир. Я знаю только, что мне надо утопить её голову!

— В том-то и дело. Это твоя новая реальность — самый грозный знак. Голос — пустяки по сравнению с этим… Когда, говоришь, её похоронили?

— Два дня назад.

— Вот что, Коля, — буднично сказал Прохоров, — скоро она к тебе придет. Не во сне, а наяву, в теле.

— Как в теле?

— Да очень просто. Ты все-таки должен знать, что, например, святые и колдуны обладают способностью реализовывать так называемое второе тело. Это значит, что они могут, скажем, спать и в то же время находиться в любом другом месте, очень отдаленном, например, но заметь, не в виде «призрака» или «астрала», а в точно таком же физическом теле, в его, так сказать, двойнике. Иногда они так являлись к друзьям или ученикам. Хорошие это были встречи. Святые это делают, конечно, с помощью коренных высших сил, колдуны же с помощью совершенно других реалий… Так вот, более или менее естественным путем это может иногда происходить и у самых обычных людей, только сразу после их смерти… Короче, приходят они порой к живым в дубликате, в физическом теле своем, хотя труп гниет…

— Очень может быть, — как-то быстро согласился я.

— Э, Коля, Коля, — посмотрел на меня Прохоров. — Все так просто в жизни и смерти, а мы все усложняем, придумываем… В Кижах, между прочим, один старичок очень забавно мне рассказывал о своей встрече с упокойной сестрицей… Но учти, с Таней все гораздо сложней… Она — необычное существо…

— Хватит, Виктор. Все понятно. Дальше можешь не говорить. Давай-ка лучше выпьем. Надеюсь, у тебя тут не одна поллитра.

И мы напились так, как давненько не напивались. Прохоров даже обмочил свое кресло. Комсомольская секретарша, толстенькая Зина, еле выволокла нас, по-домашнему, из кабинета — в кусты, на травку перед райкомом. Там мы и проспали до поздней ночи — благо было тепленько, по-летнему, и никто нас не смущал. Вытрезвительная машина обычно далеко объезжала райком.

Глубокой ночью я еле доплелся до дому. Пустынные широкие улицы Москвы навевали покой и бездонность. Наконец дошел. Зажег свет в своей каморке, лег на диван. Но заснуть не хотел: боялся Таниного голоса.

Еще два дня я так протянул. А ведь знал, что тянуть нельзя. Надо было тащить голову. Но мной овладели какая-то лень и апатия.

И вот третий день. Я сидел в своей комнате, у круглого обеденного стола, дверь почему-то была открыта в коридор. На столе лежали буханка черного хлеба, ободранная колбаса и солонка с солью. Соль была немного просыпана. «К ссоре», — лениво думал я, укатывая хлебные крошки. Почему-то взгляд мой все время падал на занавеску — занавеску не у окна, а около моего нелепого старого шкафа с беспорядочно повешенными в нем рубашками, пальто и костюмами… Эта занавеска все время немного колыхалась… Все произошло быстро, почти молниеносно и так, как будто бы воплотился дух. Таня просто вывалилась из шкафа. Мгновенно поднявшись, она прыгнула мне на колени и с кошачьей ловкостью обвила меня руками. Плоть её была очень тяжела. Гораздо тяжелее, чем при жизни. Я чувствовал на своем лице её странное и какое-то отдаленно-ледяное, но вместе с тем очень живое, даже потаённо-живое дыхание. Глаз, глаз только я не видел. Куда они делись?

— Папочка, папочка милый, — заговорила она быстро-быстро, обдавая меня своим дыханием. — Обязательно утопи мою голову… Ты слышишь? Утопи мою голову…

Больше я уже ничего не слышал: глубокий обморок спас меня. Сон, только глубокий сон наше спасение. Сон без сновидений. И еще лучше — вечный сон, навсегда. Вот где безопасность!

…Очнулся я, когда Тани уже не было в комнате. Окончательно меня добило это дыхание на моих губах: смесь жизни и смерти. Но я начал сомневаться: действительно ли она вышла из шкафа? А может быть, из-за этой вечной колеблющейся занавески? А может быть, просто вошла в открытую дверь? Однако сначала мне было не до этих вопросов. Болел затылок от удара головой об пол. Стул, на котором я сидел, сломался. А солонка так и оставалась на столе, рядом с рассыпанной солью… В конце концов, этот стул я еле достал у знакомых — это был антикварный, редкий стул! Я купил его себе в подарок, когда ушел от жены. Может быть, Таня, если бы не отрезала себе голову, стала бы моей родимой и вечной женой: в будущем, когда бы подросла. Обвенчались бы в церкви. Как это поется: «Зачем нам расставаться, зачем в разлуке жить?! / Не лучше ль повенчаться и друг друга любить». И поехали бы в свадебное путешествие по Волге вместе с этим странным стулом; он так велик, что на нем можно уместиться вдвоем.

Интересно, могла бы быть Таня хорошей женой для меня? Правда, при всей простоте этой девочки, было у неё внутри что-то страшное, огромное, русское… Да, но почему она назвала меня своим папочкой?! Какой я ей отец, в чем?!

Медлить и тянуть кота за хвост больше нельзя. Пора ехать на кладбище.

Почему в наших пивных всегда так много народу, впрочем, может быть, так оно и лучше. Как-то теплей. Но мне не до поцелуев с незнакомыми людьми, не до объяснений, скажем, вот с тем седым пропойцем у окна, Андреем, которого я вижу в первый раз, что «Андрюша, ты пойми, что я без тебя жить не могу, я уже двенадцать лет о тебе думаю». Сейчас я холоден и реалистичен, несмотря на безумную и отравляющую мое сознание острым и тяжким хмелем кружку пива. Я обдумываю, где мне достать деньги. Придется кое-что продать, кое-чем спекульнуть. Меньше чем триста рублей за такое дело могильщик не возьмется. А это большие деньги. Это ровно тысяча двести таких вот безумных кружек пива, от которых можно сойти с ума. Могильщик, который должен будет разрыть Танину могилу и вскрыть гроб, не пропьет сразу все эти триста рублей. Хотя я знаю, все могильщики большие пропойцы, и свое черное дело они совершают всегда пьяные, с мутным взором. Но мне одному все равно не вырыть гроб: я слаб, нервен, на кладбище есть сторож даже ночью; надо знать время, когда он обычно спит, или что-нибудь в этом роде.

Потребовалась еще мучительная неделя, чтобы я напал на след Таниного могильщика и понял, что дальше искать не надо: он согласится сам на такое дело. Это был грязный, полуопившийся мужчина по имени Семен, с тяжелым, но где-то детским взглядом. Почему-то он привел с собой еще своего кореша — этот не работал на кладбище, но могильщик ему во всем доверял. Звали кореша Степан. Он был маленький, толстенький и до дурости веселый, почти совсем шальной от радости. Возможно, это было потому, что он часто помогал могильщику. Наверное, великое счастье участвовать не главным в таких делах, но все-таки участвовать.

Мы присели на брёвнышках, у травки, у зеленого пивного ларька, недалеко от кладбища. Толстая продавщица все время распевала старинные песни, продавая пиво. Семен с ходу резко спросил меня:

— Для чего тебе голова?

Легенда у меня уже была готова.

— Видишь ли, — сказал я печальным голосом, — это моя племянница. Я хотел бы иметь её голову на память.

— Ты так её любил? — спросил до дурости веселый Степан.

— Очень любил, а сейчас еще больше…

— Сейчас еще больше… Тогда понятно, — прервал Семен.

— А где ты будешь хранить голову? — опять вмешался Степан.

— Я засушу её, вообще подправлю, чтобы она не гнила, — ответил я, прихлебывая пивко. — А где хранить… Я даже не думал об этом… Может быть, у бывшей жены.

— Только не храни её в уборной, — предупредил Степан, — Туда всегда заходят гости, друзья. Не хорошо…

— Это не важно, — оборвал Семен. — Пусть хранит где хочет. Это не наше дело. А что он скажет другим — тоже не наше дело. Мы все равно завербовались на Колыму и скоро уезжаем. Там нас не найдешь.

— Но вы, ребята, уверены, что все будет шито-крыто? — спросил я.

— Мы свое дело знаем. Ты у нас не первый такой.

Тут уж пришел черед удивляться мне.

— То есть как не первый?

— Эх, тюря, — усмехнулся Семен. — Бывает порой. Ведь среди нас есть такие, как ты, плаксивые. Студентка одна была здесь полгода назад: забыла взять волосик с мертвого мужа. Коровой ревела. Пришлось отрыть. Случается, некоторые пуговицы просят, но большинство волосики. Все было на моем веку. Одна дамочка просила просто заглянуть в гроб, хотя лет десять уже прошло с похорон мужа, из любопытства, разные есть люди. Правда, насчет головы ты у нас первый такой нашелся, широкая натура, видно, сильно её любишь. Но учти, за волосик или так за любопытство мы берем сто, ну сто пятьдесят рублей, смотря по рылу. А за голову двести пятьдесят выкладывай — без разговоров.

— Само собой… Мне присутствовать? — спросил я.

— Зачем? — удивился Семен. — Если волосик, тогда конечно, потому что надуть можно, хотя мы люди честные. Но головку-то спутать нельзя, тем более всего неделя какая-то прошла с похорон. Мы вдвоем со Степаном управимся. Ну вот наконец-то поллитра вылезло из кармана! Разливай, Степан, на троих, у тебя глаз аккуратный… Да, значит, договоримся о встрече. Товар на обмен, рука в руку, мы тебе голову, ты нам деньги, на пропой души её…

Все помолчали. Хряснули стаканы с водкой, за дело.

— Девка-то, видно, хорошая была, — загрустил Семен. — Я ведь её хоронил. Тихая такая была. Ничего у неё не болит теперь, как у нас. Эх, жизнь, жизнь! А я свой труп уже пропил, в медицинский институт…

Встречу назначили через день, утром, у кладбища, в подъезде дома номер три — темном, безлюдном и грязном. Все часы мои перед этим были светлые-пресветлые, и только голос Тани во сне звучал тихо-тихо, даже с какой-то лаской. С нездешней такой прощальной лаской. Они ведь тоже люди, мертвецы-то. Они все понимают, все чувствуют, еще лучше нас, окаянных, хотя по-другому. Понимала она, значит, что мечты её сбываются. Отрубят ей в могиле голову и принесут мне в мешке в подъезд. Она ведь так хотела этого, а слово мертвых — закон. И еще говорят, когда очень хочешь, то всегда сбывается. Недаром Танечка так просила, кричала почти. И еще хорошо, если бы у всех людей на земле появилось бы такое желание, как у Танечки. У всех людей, в Америке, Европе, Азии, везде, у живых и мертвых одинаково, какая сейчас разница между живыми и мертвыми — кругом одни трупы бродящие. И не топили бы головы, а сложили бы их в одну гору, до Страшного суда. Все равно не так уж долго ждать. И все попутные, обыденные страхи решились бы: никаких атомных войн, ни революций, ни эволюции… Впрочем, что о такой ерунде, как эти страхи, говорить. Думаю я, что тело, в котором Танечка мне явилась, и на колени мои прыгнула, и ручками обняла, это и есть тело, в котором и явится, когда Страшный суд придет. А может, я ошибаюсь. Надо у Прохорова спросить: он все знает, комсорг…

Вот и наступил тот час. Я стоял в подъезде дома номер три, в темноте. В кармане — билеты, туда, за город, на реку… где же еще топить, не в Москве же реке, кругом милиция, да и вода грязная. За городом — лучше, там озера, чистая вода, холодная, глубокая, с такого дна голова Тани уже никогда не всплывет.

Семен и его помощник, как-то озираясь, дико шли ко мне, у Семена в руках болталась сумка. Я думал, что все будет более обыденно. И вдруг — какой-то внезапный страх, как будто что-то оборвалось и упало в душе… Могильщики, странно приплясывая, приближались ко мне. Семен почему-то сильно размахивал сумкой с головой, точно хотел голову подбросить — высоко, высоко, к синему небу.

Разговор был коротким, не по душам. Голова… деньги… голова. Водка.

— Вот и всё.

— Взгляни на всякий случай, — проурчал Семен. — Мы не обманщики.

Я содрогнулся и заглянул в черную пасть непомерно огромной сумки. Со дна её на меня как будто бы блеснули глаза — да, это была Таня, тот же взор, что и при жизни. Я расплатился и поехал на вокзал. Взял такси. Они мне отдали голову вместе с сумкой — чтоб не перекладывать, меньше возни. Сумка была черная, потрепанная, и видимо, в ней раньше носили картошку — чувствовался запах. Милиционеров я почему-то не боялся, то есть не боялся случайностей. Видно, боги меня вели. Каким-то образом я влез в перенаполненную электричку.

В поезде было очень тесно, душно, много людей стояло в проходе, плоть к плоти. Ступить было некуда. Я боялся, что мою сумку раздавят и получится не то. Таня ведь просила утопить. Неожиданно одна старушка — ну прямо Божья девушка — уступила мне место. Почему — не знаю. Скорее всего, у меня было очень измученное лицо, и она пожалела, ведь, наверное, в церковь ходит.

Сколько времени мы ехали, не помню. Очень долго. А вот и река. Она блеснула нам в глаза — издалека, такой холодной, вольной и прекрасной своей гладью. Я говорю «мы», потому что уверен, что Таня тоже все видела там, в сумке. Мертвецы умеют смотреть сквозь вещи. Правда, ни стона, ни вздоха не раздалось в ответ — одно прежнее бесконечное молчание. Да и о чем вздыхать?! Сама ведь обо всем просила. А для чего — может быть, ей одной дано знать. К тому же Прохоров сказал, что она необычная.

И все же мне захотелось спросить Таню. О чем-то страшном, одиноком, бездном… В уме все время вертелось: «Все ли потеряно… там, после смерти?!» Надо толкнуть, как следует толкнуть её коленом, тогда там, в черной сумке, может быть, прошуршит еле слышный ответ… Но только бы не умереть от этого ответа… Если она скажет хоть одно слово ужаса, а не ласки, я не выдержу, я закричу, я выброшу её прямо в вагон, на пиджаки этих потных людей! Или просто: мертво и тупо, на глазах у всех, выну голову и буду её целовать, целовать, пока она не даст мне ободряющий ответ.

И вот я — на берегу. Никого нет. Мне остается только нагнуться, обхватить руками Танину голову и бросить её вглубь. Но я почему-то медлю. Почему, почему? О, я знаю почему! Я боюсь, что никогда не услышу её голоса — тихого, грозного, умоляющего, безумного, но уже близкого мне, моей душе. Неужели этот холодный далекий голос из бездны может быть близок человеку? Да, да, я, может быть, хочу даже, чтобы она приходила ко мне, как в тот раз, во плоти, пусть в страшной плоти — из шкафа, из-за занавески, с неба, из-под земли, но все равно приходила бы. И садилась бы на мои колени, и что-то шептала бы. Но я знаю, этого не будет, если я выброшу голову.

Но я не могу ослушаться голоса из бездны. Ах, Таня, Таня, какая-то ты все-таки чудачка…

Но зачем, зачем ты так жестоко расправилась с собой?! Сунуть мягкую шейку в железную машину! А ведь можно было сидеть здесь, пить чай у самовара. Но глаза, твои глаза — они никогда не были нежными…

Ну, прощай, моя детка. С Богом!

Резким движением я вынимаю голову. На моих глазах пелена. Я ничего не вижу. Да и зачем, зачем видеть этот земной обреченный мир?! В нем нет бессмертия!

Я бросаю Танину голову в реку. Вздох, бульканье воды…

Р. S. Позже я узнал, что человек, подходивший к Тане перед её смертью и что-то шептавший ей, был Прохоров.

Ю.В. Мамлеев, 1990 г.

спросите Вы меня?) А я вам молча протяну обертку от конфетки)

+ еще одна криповая оберточка в бонус для непослушных деток))

Зю-Зю, ёпта))))

Случилось это в далеком 1991-ом году, когда мне было 6 лет. Я жил тогда в Стерлитамаке, а на каникулы ездил к дедушке в Кузяково. Тогда много чего происходило печального в истории нашей страны: дефицит товаров народного потребления, развал экономики, нестабильность, парад суверенитетов, путч, распад СССР. Думаю, вы уже в курсе, если знаете историю России. Так вот, помню в 14:00 или 13:00, короче, после обеда на местном Стерлитамакском ТВ показывали мультфильмы для детей. Как правило, их транслировали с пиратских кассет, ибо качество их изображения и звука было не лучшим. Показывали и советские, и западные, типа Тома и Джерри. Видел и пугающие мультфильмы – “Контакт”, “Перевал”... но однажды я увидел такое.

Все произошло 18 августа (я запомнил эту благодаря тому, что на следующий день начался всем известный путч ГКЧП). Я, пообедав, включил телик, чтобы посмотреть очередной мультфильм. Мне казалось, что покажут продолжение мультсериала “Приключения Барона Мюнхаузена”, но вместо этого увидел странный мультик.

Во вступительной заставке говорилось, что этот мультфильм есть дебютная работа некого Мулюкова. А затем сразу, даже без объявления названия, она запузырилась, и нам (мне) показали главную героиню – куклу, у которой были черные глаза с большими зрачками, розовые волосы и зеленое платье. Она стояла на дороге и смотрела на нас. Просто стояла и смотрела, и что-то бормотала, но ее рот не шевелился, да и сама она не двигалась. Спустя минуту, кукла повернулась налево и куда-то пошла. Тут я смог заметить, что двигается она странно – ноги вроде бы ходят нормально, а вот руки почему-то то падают вниз, то подымаются, причем так, будто они вот-вот оторвутся. Голова почему-то двигалась то назад, то вперед.

Стало ясно, что в этом мультфильме использована аппликационная анимация или анимация с элементами аппликации. Если вы смотрели “Приключения Капитана Врунгеля”, то знаете, что это такое. Только в “Капитане” все сделано профессионально, качественно, а в этом мультфильме - коряво, небрежно и криво.

На заднем фоне находились дома, явно вырезанные из фотографий, газет или журналов – просто эти дома были настоящими, а не нарисованными или сделанными аппликацией. Настоящие дома, как те, в которых живем мы. Причем вырезаны они были так же неаккуратно.

Ну да ладно, расскажу о сюжете... Да никакого сюжета и не было. Главная героиня время от времени заходила в эти вырезанные дома, причем выглядело это так: когда она приближалась к ним, сразу исчезала, а потом "выходила" с криком: “Здесь совсем скучно! Мне нечего делать!” (притом говорила она довольно испуганно, словно ее пытались зарезать в этом доме) и шла дальше.

В мультфильме не было ни музыки, ни фонового шума, ни звука, если не считать того, что говорила кукла.

– “Какая скутотища!” – подумал я и принялся переключать на Первую Программу ЦТ, как вдруг из телевизора раздался шум ветра. Сначала я подумал, что это зашел с улицы дедушка, но шум становящийся все громче и громче, не оставляя сомнений о своём происхождении. Кукла продолжала идти, и когда она зашла в очередной вырезанный из газеты дом, который был похож то ли на Белый Дом, то ли на небоскреб (не помню), экран погас. И только я принялся опять переключать канал, как опять появилась эта кукла, только на черном фоне. И тут зазвучала тревожная музыка, а кукла вдруг стала страшной: ее глаза оказались выколотыми, платье было разодрано, руки исчезли, словно их кто-то ампутировал. Она приближалась ко мне и в то же время сзади высветился настоящий огонь. С каждым шагом ее рот и дырки вместо глаз расширялись, волосы начинали выпадать. А музыка становилась все более и более страшной. Я не на шутку испугался. Я хотел выключить телевизор, но побоялся приблизиться к нему, так как думал, что эта кукла вот-вот выберется из экрана и сожрет меня. Когда она уже совсем приблизилась, позади неё появились руки, которые тут же сжались в кулаки и начали стучать по экрану. На экране появились трещины. Пусть они и были ненастоящими, тогда я ещё этого не знал. Мне казалось, что вот-вот эта страшная кукла выберется из телевизора.

– «Дедушка!» - крикнул я, но вспомнил, что он в это время пошел в магазин, оставив меня одного. Я закрыл глаза от страха, как вдруг мультфильм резко прервал диктор. Эта была женщина 50-летнего возраста, татаро-башкирской внешности. Она сказала что-то вроде: «Уважаемые телезрители! По техническим причинам мы вынуждены прервать трансляцию!». В это время вернулся дедушка, держа в руке пакет с продуктами. Я рассказал ему все, что увидел по телевизору. Но потом я решил, что это всего лишь приснилось мне. Или это был всего лишь глюк. В общем, с кем ни бывает.

В 9 лет я пошел в первый класс. Спустя некоторые года, я окончил школу и стал студентом аграрного университета. Я давно забыл этот случай со странным мультфильмом. До тех, пора однажды в одном паблике под названием «Подслушано в Стерлитамаке» случайно не прочитал пост одного человека по имени Марат. Он написал, что в детстве, когда ему было три года, он смотрел какой-то непонятный и жуткий мульт, от которого долго не мог заснуть. Я спросил его, что было в этом мульте, он ответил, что там какая-то кукла посещала дома, а в конце начала бить в экран. И тут я вспомнил тот самый мультфильм, что видел в детстве. Оказывается, мне не привиделось. Этот мультфильм действительно существовал.

Я заходил в разные группы, где большинство участников были родом из Стерлитамака, спрашивал, видели ли они этот мультфильм, испытывали ли страх при его просмотре?! К сожалению, никто мне не отвечал. Должно быть, все подумали, что я сумасшедший. Но тут на мой пост ответила некая Лариса Гузеева (нет, это не та, о которой вы подумали). Она рассказала мне, что этот мультфильм называется «Меланхоличная кукла», и снял его Салим Мулюков в 1990-ом году. Этот Салим Мулюков был художником и режиссером малоизвестных мультфильмов. Он родился и жил в Стерлитамаке, а после распада СССР эмигрировал в США и сменил имя и фамилию.

– Откуда вы знаете?! – спросил я ее.

Лариса рассказала, что сама принимала участие в создании этого мультфильма. Затем его показали по Стерлитамакскому ТВ, но оказывается, это был первоначальный вариант мультфильма, так сказать, демо-версия.

Мулюков жаловался работникам Стерлитамакского ТВ, что они показали его мультфильм без разрешения. А те же клялись, что не хотели этого делать, да и вообще не собирались показывать эту муть детям – видимо, кто-то пробрался в студию и подложил пленку с этим мультфильмом. Есть и другое предположение – это был  взлом эфира, кто-то прервал трансляцию и запустил на ТВ «Меланхоличную куклу».

Я задал ей еще один вопрос «А были ли другие мультфильмы, которые снимал Мулюков?» Лариса ответила, что да, у нее есть кассета с работами Мулюкова. Я сказал ей свой адрес, она пообещала отправить мне кассеты по почте.

Спустя неделю я получил долгожданную посылку. Там была желтая кассета (да-да, а вы думали, кассеты только черные бывают). Я достал ее, засунул в видак и принялся смотреть его. Вот что там было.

Первым мультфильмом была та самая “Меланхоличная кукла”. На этот раз здесь была использована рисованная анимация. И выглядело все не так кирпично, как в детстве: кукла была все той же с розовыми волосами, но на этот раз она была нарисованной, а не сделанной из аппликационной бумаги. И была немного похожа на анимешную героиню (видимо, Мулюков увидел какое-нибудь аниме и решил снять свое), а одета была уже не в платье, а в пионерскую униформу. Изменился также и фон: фоном служили дома, причем нарисованные, а не вырезанные. Как и прежде, героиня (куклой её уже трудно было назвать) ходила по городу, но на этот раз ходила нормально, немного вприпрыжку и весело смеясь под веселую музыку. Как и прежде, она заходила в разные дома, которые ей попадались по пути. И, вроде, действие не предвещало ничего пугающего, но нет, опять дело было неладно. Настроение героини начало потихоньку меняться с жизнерадостного на грустное каждый раз, когда она выходила из дома и, боже мой, она опять говорила эту фразу: «МНЕ ЗДЕСЬ НЕЧЕГО ДЕЛАТЬ!». Вместе с ее настроением менялись и атмосфера, и музыка. Я подумал, что концовка опять будет жуткой. И не прогадал. Мультфильм закончился тем, что девочка (я буду так ее называть) со злобным лицом, зайдя в последний дом и выйдя из него, стала по-настоящему злой. Она начала в гневе прыгать и кричать. Её глаза и рот стали пропадать как в первоначальной версии. И да, опять откуда-то появились огонь и кулаки, последние так же начали ударять по экрану так, что стали появляться трещины. Я не испугался, ведь это все было не по-настоящему. На этом мультфильм закончился. Показали титры под “Собачий Вальс”, затем в нижнем углу появилась надпись «© Студия «ТРИТОН´Н», 1991».

Затем пошел второй мультфильм, который назывался «Отважный попугай Кеша», снятый в том же 1991 году, от той же студии «ТРИТОН´H». В нем рассказывалось о попугае Кеше, который бросил Вовку, отправился странствие и что потом приключилось. Вы думалете, здесь будет точно такой-же Кеша, как и в “Возвращении блудного попугая”? Как бы не так! Здесь попугай Кеша выглядел хоть и похоже, но все же не так, как в оригинале – его глаза были чуть меньше, а сам он был зеленым. Вовка тоже не был похож на своего тезку из “Возвращения” – он был тут брюнетом, да еще носил зеленый свитер и синие джинсы. Все начинается с того, что Кеша опять на что-то обижается, Вовка пытается его успокоить, а тот все равно от него улетел “куда-то туда”, потом происходит приключение, а в конце Кеша возвращается домой к Вовке. В общем, ничего удивительного здесь нет. В этом мультфильме нет ничего такого сверхъестественного, как в предыдущем... и следующем.

Третий мультфильм и последний на кассете назывался “Сон про дружбу”, снятый в 1992 году. Главный героем здесь был златоволосый мальчик по-имени Петя, у которого не было ни друзей, ни подруг. Все начинается с того, как Петя выходит из дома, который выглядел так, будто его нарисовали в самой первой версии Пэйнта, и куда-то идет. Он носил на лице что-то непонятное: то ли очки, то ли повязка. Однако самым странным было то, что глаза у парня в одних кадрах появлялись, в других пропадали. Скорее всего, это был ляп – обычное для каждого мультфильма явление. Затем появляется второй и третий персонажи – большая жаба по-имени Тёма и маленький лягушонок Сёма. Петя с ними знакомится, и все трое они начинают петь очередную дружбу про дружбу.

Во время песни они гуляют, ловят бабочек, которые двигались так, будто их сделали из бумаги, качаются на качелях. Потом после песни Петя встречают девочку, которую зовут Мария. Она, как и Петя, тоже была блондинкой, тоже носила повязку, только красную. Петя и Мария влюбляются. И тут их идиллию под жуткие барабанные дроби прерывает Тёма. Он начинается агриться на Петю, мол, променял своих друзей на девчонку. Петя пытается все объяснить, что он и Марию любит, и друзей уважает. Но Тёма не верит, он куда-то бежит за экран, и оттуда мы слышим страшные вопли, словно актера озвучки убивают. Появляется лягушонок Сёма. Узнав о том, что Тёма совершил суицид, он начинает злится на Петю. Тот пытается все ему объяснить, но Сёма не хочет никого слушать. Он становится красным, его лицо становится жутким, а затем лягушонок вырастает и начинает кричать басом. Петя и Мария пугаются. В это время звучит музыка в стиле “хеви-метал”, и под нее они убегают от Сёмы. Видно, как с их лиц пропадают глаза, нос и рот. Картинка начинает подрагивать (это рябь). В конце концов, Сёма съедает Петю и Марию, и нам показывают, сперва, как головы двух героев расплющиваются и... дальше идет фильмовая вставка. Петя просыпается, так как все это оказазывается сном, и тут я вижу, что здесь Петя почему-то не похож на того, которого я видел в его сне – он был здесь татаро-башкирской внешности. Потом нам показывают маму главного героя. Завязывается диалог между персонажами, в конце мать успокаивает сына, и тот засыпает. Дальше идут титры. Кстати, во всех титрах Салим Мулюков был указан как “Автор сценария” и “Художник-Постановщик”.

После просмотра я зашел в ВК и вновь пообщался с той Ларисой. Я спросил ее, а жив ли Мулюков и чем он занимается. Та ответила, что жив, однако ни с кем из бывших коллег по работе не общается. Также я поинтересовался у нее касательно студии “ТРИТОН´H”, и узнал, что студия просуществовала всего 4 года (с 1989 по 1993), после чего обанкротилась. Большинство из работников этой студии эмигрировало в США в поисках лучшей работы. Остальные же либо переехали в Уфу, либо нашли себе другую работу, либо вообще куда-то пропали.

Она мне рассказала и кое-что интересное: один из бывших художников студии “ТРИТОН´H”, с которым она не раз разговаривала, и к которому даже приезжала в гости - его звали Борис Пикуль (в США он носит другое имя) - был сценаристом, принимал участие в создании различных мультфильмов и мультсериалов. Так например, однажды он принимал участие над созданием новых серий известного американского мультсериала от Disney «Гравити Фолз». Если вы фанат этого мультсериала, то наверняка помните 5 серию 2 сезона, где персонаж Зус (такой толстый, носит серую футболку с вопросительным знаком) однажды купил видеоигру с участием анимешной девочки с розовыми волосами, и как он потом не мог от нее избавиться? У нее еще было имя Гиффани?! Так вот, этот персонаж и был создан Борисом еще в начале 90-ых годов, и именно в «Меланхоличной кукле» он и появился впервые. Сама внешность была срисована с одной куклы, родом в Японии, которую подарили на день рождения племяннице сценариста, маленькой Рите, которой тогда исполнилось 7 лет. В СССР такие игрушки были в дефиците, и продавались, в основном, в Москве или портовых городах, особенно тех, которые были не так далеко от Японии (Южно-Сахалинск, Владивосток, Магадан и др.), и достать их было просто невозможно. Родителям Риты повезло: они хоть и с трудом, но все же смогли купить своей дочурке заграничную куклу. Обычно дети радовались такому подарку, и вроде бы Рита была довольна: она назвала ее Катей, играла с ней, хвасталась подружкам своим редким подарком. Однако потом Рита пожаловалась своим родителям, что Катя ей всюду мерещилась, куда-бы она ни шла: по всем телевизорам, вывескам, витринам. Эта кукла заставляла Риту избегать других игрушек, и вообще хотела, чтобы та играла только с ней. А однажды ей приснился страшный сон, в котором Катя издевалась и жестоко обращалась с прошлыми игрушками Риты. В конце концов, куклу пришлось отдать одному районному детскому саду. Под впечатлением от этих кошмаров и был создан образ героини «Меланхоличная кукла» и персонажа-антогониста 5 серии 2 сезона мультсериала «Гравити Фолз».

Но это еще не все. Было немало и других персонажей и элементов в этом мультсериале, которые Борис придумал давным-давно. Помните 3-ю серию, где Мейбл играли с Пасификой в гольф, а там еще жили маленькие человечки? И этих персонажей придумал Борис. Изначально он придумал их для очередного мультфильма от студии “ТРИТОН´H” под названием «Тайна Спортзала», где рассказывалось о маленьких человечках, ростом с теннисный мяч, которые жили в спортзале одной школы и гуляли по нему по ночам. Этот мультфильм планировали сделать компьютерным – хотели снять первый российский компьютерный мультфильм. Были готовы образы персонажей, сценарий, фоны, музыка. Увы, но инфляция, тяжелая экономическая ситуация и, в конце концов, банкротство не позволили студии реализовать эту задумку. Персонажи так бы и остались в сценарии нереализованного проекта, если бы однажды Алекс Хирш, создатель мультсериала «Гравити Фолз», не предложил Борису принять участие в создании 2-ого сезона.

Вот такая вот история. Я бы хотел напоследок показать вам мультфильмы, о которых я рассказал, но есть одна проблема: у меня перестал работать видеомагнитофон. Не знаю, смогу ли я его починить или нет, ибо он уже такой старый, и боюсь, его придется выкинуть. Можно, конечно, отдать кассеты тому, кто умеет оцифровывать, но тогда придется платить большие деньги. А я и так не очень-то богат. Так что неизвестно, смогу ли я починить видак и оцифровать кассету. Если получится, оцифрую и выложу куда-нибудь на Ютюб или в ВК

К середине ночной смены Кузьмич изрядно заскучал, и, слегка подогреваемый парами (и изделиями) ликёро-водочного завода неподалёку, собрал остальных, оставшихся в ночь в боксе сквозной рембригады, и стал рассказывать истории из своей и подслушанной практики. Сигналом к началу повествования всегда было то, что он — ёпт — работает здесь уже 57 лет.

— Вот, помню, была у нас еврейка такая, мы её Рыжей Фёклой называли. Ей было — ну чёрт разберёт, конечно, она не рассказывала — лет пятьдесят. Это когда убило её. А потом её многие водители видели, она ничуть не постарела, рыжая осталась, какой была. Но о ней вслух не говорят. А вообще её Фейга звали, но она всем Фёкла говорила.

— А когда же она умерла? И как? — Подал голос Жора. — И, главное, как видели-то?

— А ты не влезай, пока я рассказываю. Так вот, работала она на старом вагоне, Пульмане, четыреста двадцать с чем-то номер был. А может и просто 420. А может и не 420, хрен с ним. Так вот, она вышла в ночь на Фонтан на этом ведре с болтами, которое даже после капитального никто кроме неё и брать не хотел. Проехала десятую станцию, а дальше метров через сто что-то выбило и её током насмерть ударило. Не знаю я, как там всё было, слесаря на нашем заводе, куда прислали назад это недоделанное корыто, клялись и божились, что вагон исправен и бодр как кот в марте. Похоронили её, в газетах ничего не было, даже в нашей многотиражке не печатали такого.

— А потом она стала появляться там, где умерла? Да?

— Не беги вперёд паровоза. Не сразу. Но вагон после этого боялись. Хорошо так трусились все. Никому не хотелось отправиться туда же. В ночную вообще не давали, но водители и так жаловались, что кажется, будто кто-то в пустом салоне ходит, окна открывает, кашляет. В шестьдесят седьмом его в металлолом отправили — и тогда-то всё и началось. Муся наша шла в ночную на Фонтан, и вдруг на путях оказалась рыжая тётка. Ну такая, хорошо ближе к пенсии, чем к стипендии, тётка. Муська по тормозам, а та от неё лицо закрывает и отворачивается. И потом просто отходит с путей и никого на тротуаре уже не видно. Ну, чего не бывает, Муся время и место записала, сообщила потом, всё по чину. А через несколько дней в ночь была старуха Максименко, которая в пятьдесят четвёртом Рыжую Фейгу с нового вагона выжила. Тогда ещё рижские вагоны были, она из них себе один урвала. И снова за 10-й станцией на путях пешеход. Баба такая в берете. И в глаза ей смотрит, пронзительно смотрит, страшно. Максименко даже не остановилась, ехала на неё как оглушённая… и через неё проехала. Она потом рассказывала как видела вроде как ту самую тётку с Пульмана, которая на её вагон хотела сесть давно. А через три дня она поскользнулась на подножке своего вагона и приложилась затылком об сцепной буксира на соседнем пути.

— Насмерть?

— У тебя в голове что? Мазут? Она вот так вот встала и на маршрут вышла, да? Склочная была бабка, никто, кажется, и не жалел. Потом Рыжую видели ещё несколько вожатых, а в семидесятом году она появилась днём. Водителю показали фотографию и он узнал сразу. А появилась она не в обычном месте, а на остановке. Так вот, села в 18-й трамвай и проехала остановку или около того. А потом вагон загорелся. Да ещё и автоматы на подстанции не сработали. Сгорел, в общем, почти новый вагон дотла. Говорят, что когда в девяностые на Фонтане спарка сгорела — это тоже она, но слишком уж далеко от 10-й станции это произошло. Ну и были ещё случаи, когда она водителям в глаза смотрела — и ничем хорошим это не кончалось.

— А что же делать, если встретишь её?

— А тебе-то зачем? Ты электрик, тебе это не надо, по канаве она не шляется. Но вообще ни в коем случае не смотреть в глаза ей. И ехать так, как будто её нет. Вагон погаснет, как под секционом, но больше ничего не будет. И ни в коем случае не подбирать по ночам на Фонтане на 10-й станции пассажиров между остановками. Она тоже может сесть — и всё, вагону капец. Сегодня, завтра, послезавтра — капец. А так, бригада, наверное, ещё легко отделается. Рыжая Фейга — наше самое страшное привидение, хотя когда ещё была живой — ничем не выделялась, была такой же, как и все. Вообще, она не одна. Не одна. Был ещё жив Степ, рассказывал про аварию в тридцатом году, когда поезд бельгийский ещё сошёл с рельс на Короленко и разбился в хлам внизу об насыпь. Так вот, тогда где-то десять человек погибло, а ещё полсотни в больницу попало. Так вот, если будете на ночнике ехать наверх по Короленко, можете увидеть битком набитый поезд из старых вагонов, который навстречу проезжает. Вот вожатые его редко видят, а пассажиры вообще довольно вот часто. Так вот, после того, как он проедет, слышишь скрежет и крики, ещё чуть позже — далёкий такой грохот. Но если оглянуться — то ни одного вагона на спуске нет. На Слободке говорят, что все сходы их вагонов там связаны только с той аварией и происходят, если вагон встречает тот поезд днём. А я думаю, что брешут, халтурщики и вагоны паршиво обслуживают. И никогда ещё Октябрьское не обслуживало вагоны лучше Ленина, никогда, слышите? Пока Кузьмич здесь работает, этого не будет и не было вообще никогда.

— А ещё что-нибудь? Разве у нас всего два привидения.

— Ага, два. С десяток наберётся. Но почти все ночные, когда уже пассажиров почти нет. Про ватмана из пятидесятых я рассказывал? Так вот, слушайте. Когда-то, когда ещё были вагоны метровой колеи, была трёхнитка — это когда между путями нормальной колеи третий рельс под метровую колею кладут. Она на Комсомольской тоже была. А потом метровая колея шла на Дзержинского и дальше по Комсомольской, а вот 21-й был уже нормальной колеи. Так вот, там когда-то вожатый помешался. За углом. У него вырубился вагон. Совсем. Ну вот сдох и не включается обратно. И он так стоял, ждал, чтобы его кто-то до кольца допёр. А всё шли метровые вагоны на Дзержинского и Комсомольскую. Один, другой, третий… А на 21-м была задержка какая-то. Так вот, когда выехал наконец другой 21-й по нормальной колее, то он бросился на вагон и закричал, что он, ну, водитель того 21-го, свернул не туда и что он на Пастера должен идти.

— Почему? 21-й же не ходит на Пастера.

— Не ходит. А тот помешался и решил, что перед ним 28-й по метровой колее и он свернул не туда, а на широкую, сорвался с трёхнитки или ещё что-то. Его забрали тогда в Александровку, он там санитарам говорил, что у него вагон сломался и он следующий ждёт. И соседям по палате объявлял, что вагон дальше не идёт. Так там тихо и помер, а потом на Комсомольской начал тормозить вагоны мужик с ломиком, радостно крича, что хоть кто-то не по метровой колее и что у него вагон за поворотом нужно дотолкать на кольцо. Он подсаживался на ступеньки первой двери и потом, когда вагон сворачивал за поворот, оказывалось, что там ничего нет, а на ступеньках никто не стоит. Так вот, это и прекратилось году в восемьдесят девятом, а может и раньше, но в конце восьмидесятых. Это было довольно безобидное привидение. После него разве что дверной привод клинил, да и то не всегда. Особенно молодым водителям часто приходил.

— А зачем тогда он приходил? И перестал почему?

— Да пёс его знает, как Шая ходил там, сбивал молодёжь с толку. Они-то ещё в детский сад ходили, когда последний трамвай метровой колеи закрыли, вообще ни хрена из его слов не понимали. А перестал появляться когда двухголовый вагон с Дачи Ковалевского списали в начале девяностых. Так вот, какая там связь — никто не знает. Даже Ильич не знает, а он знает много. Зато вот военное привидение я сам видел.

— Военное? В форме и с автоматом?

— С рубильником-автоматом, ёпт. Нихрена. Но тоже ночное. Так вот, на развозке как-то я работал, монтажников вёз в Черноморку, и вот перед самой Черноморкой на пути выскочил мужик. Страшный, ободранный такой, щека вся подранная, на штанине дыра, а кожух — ну вообще в кусках. Ну, думаю, бомжи подрались, торможу, а он забегает в кабину, хватает меня за рубашку и кричит, что впереди немцы вагон взорвали, бомба упала, все погибли, кондуктор, девочка молодая, погибла, его из кабины, с площадки, выбросило и так он спасся. И умоляет не ехать дальше, а ехать в город. Так вы думаете, Кузьмич не испугался? Ш-ш-шас. Чуть не обделался в кабине там. Выглядываю в салон, а там монтажники уже скучают и спрашивают чего встали и зачем дверь открыл, если не вышел. И тут доходит до меня! Они! Его! Не видят! Я закрываю дверь, даю вперёд что есть духу и лечу так до самой Черноморки. Это мне потом старики уже рассказали, что там в войну трамвай авиабомбой разнесло и ватман один только выжил, но умер от ран по пути в больницу.

— А куда призрак делся?

— А, так привидение выбежало ещё когда я дверь собрался закрывать. У меня потом весь воротник рубашки был залапан его буро-грязными пальцами, кровь вперемешку с грязью. И ещё на морде вагона были следы его рук, он стучал по ней возле двери.

— А потом он появлялся?

— Да может и появлялся. Но тут такое дело — ты ведь расскажешь и примут за психа со Слободки. А так я просто старый подвеянный хрен нализавшийся, по пьяной лавочке вам вешаю на уши лапшу, чистая работа. А про кровавый трамвай знаете?

— Это когда бельгийский Пульман опрокинулся? Это то, про что Анна Станиславна рассказывала, что её сменщик прибавил скорости перед поворотом и вагон в дом въехал?

— Ха! Знают ведь, когда надо. Но не Пульман, там не Пульман был. Так вот, тогда рассказываю про то, что там тоже есть свои странности. Вот кто из вас был в том доме, в который он врезался? Кто-то был? Никто не был. А говорят, что там иногда можно слышать шум, скрежет, треск и крики. И громкий такой бах удара. Особенно в угловых квартирах. Так вот, снаружи ни-че-го не происходит! Совсем! А внутри слышно! Представляете, снаружи ничего, а внутри грохот!

— А много тогда людей погибло?

— Да я уже и не помню. Так вот, тогда вроде никого всерьёз не убило, но покалечило и поприжимало. Год даже уже не помню, хорошо после войны, шестидесятый, где-то так, наверно. А то может и раньше. А может и позже. Я уже точно работал, а башка дырявая, Аннушка вон уже с катушек, говорят, слетела, а всё равно лучше Кузьмича помнит. Развалили наш трамвай. Совсем развалили. Понабрали мудаков, развалили трамвай. Где первый трамвай? — Кузьмич уже явно немало принял на грудь. — Где, я вас спрашиваю? Где двадцать третий? Где он? Какого хрена закрыли двадцать третий?! Почему мудаки закрыли трамвай на Куяльник?! У нас был великий трамвай, а осталось четверть курицы, а не трамвай. У нас был четвёртый трамвай в стране!

— На железной дороге есть своя байка про поезд в прошлое. А у нас трамвай в прошлое есть?

— Был. Был, крысы эти исполкомские доконали его! Пока на Чичерина и Карла Либкнехта были куски старых рельсов, был и старый трамвай. Но выдернули! Повыдёргивали рельсы, чтоб их, мудаков этих, черти жарили без вазелина! И закончился старый трамвай. А так ездили ночью два поезда. Один от Пересыпского моста к депо Ильича как довоенный один маршрут, от которого пути оставались на перекрёстке Чичерина с Осипова, а другой как двадцать третий. Таблички стояли с конечными старыми. Люди ездили. Так вот, в первом была довоенная Одесса, это была та ещё Одесса моего времени, моего детства, пацанёнком ещё совсем был! А второй был уже так-сяк, двери на нём пневматические были, всякие там сиденья мягкие. Я в таком барышень домой из кино возил и на таком сам в первый раз жизни за управлением поехал. Так и номера у них были какие-то такие… Что-то вроде 21 и 256 или 21 и 265. Даже так: 265 и 21. Я второй ещё застал, а вот первый совсем не помню. А вот 256 точно был при мне. Или 265. Но 265 не было. Да пустое всё, всё уже кончилось. А вот в довоенном трамвае я как-то раз тётку свою видел, румынами убитую. И не увижу больше, нету больше моего довоенного трамвая, детства ни довоенного, ни военного нету, молодости в Одессе после войны нет, да чего там — день-другой и всё, капут Кузьмичу. Скоро, чувствую, трамвай загнётся, а за ним и сам я загнусь.

Кузьмич подобрал с пола затёртую матерчатую сумку и, крякнув, побрёл в сторону выхода из бокса. Какое-то время после его ухода держалась тишина. По большому счёту, никто не знал, кем именно работает Кузьмич и почему он так редко появляется трезвым. Было очевидно, что раньше он работал водителем, что он старше кого-либо из тех, кто работает на канаве (а относительно иных — в несколько раз), а сейчас — кто-то наподобие электрика. И никто не знал, придумывает ли он свои истории, поскольку подтвердить их или опровергнуть тоже было некому. Хорошо его знал только Вячеслав Ильич, электрик шестого разряда, чьи манипуляции с безнадёжными вагонами порой напоминали колдовство, после которого груда металла снова превращалась в трамвай. Но Ильич молчал. Единственное, что удавалось из него вытянуть — то, что Кузьмич когда-то был водителем, а потом спился и едва не вылетел вообще из депо.

Тем временем, Кузьмич дошёл до первого пути и, свернув к заброшенным цехам вагоноремонтного завода, прошёл на площадку возле службы подвижного состава. Он встал на полузаброшенный служебный путь и, отвернувшись к стене трансформаторной будки, подождал несколько секунд. Как и всегда, за его спиной оказался ветхий и ободранный служебный вагон, бывший рельсосварочный. Пихнув рукой двери на первой площадке, он кивнул водителю и трамвай начал движение, покидая депо. Никто и не заметил, как он прошёл сквозь две пары закрытых ворот: ведь трамвай был совершенно явно и недвусмысленно разобран в металлолом в 1966 году. В общем-то, и сам Кузьмич умер около тридцати лет назад, когда выпил какого-то совершенно исключительного самогона. Про вагоновожатого он ничего не знал. Призрак трамвая медленно удалялся от депо, роняя на рельсы осколки краски и выпуская редкие искры на контактной сети.

Когда я был маленький, были у нас хорошие соседи. Молодая женщина и ее дочка. Эту женщину звали Лаура. Она была очень веселой, рассказывала смешные историй и хорошо шутила. А ее дочка была очень красивой, золотистые волосы, голубые глаза. Звали ее Салем. Все бы ничего, но жила с ними мать этой женщины Ирина. Она была инвалидом. Ноги не работали, была очень слабой. Была жутко худой, с кривыми зубами, и засохшей кожей. Но по характеру она была очень доброй, любила свою дочь и внучку. Когда внучка подходила к ней, она гладила ей волосы, целовала ее и плакала. И еще она не умела говорить, просто сильно бубнила, как будто ее рот полон водой, иногда кричала. Но было видно, какая это добрая бабуля. Была твердой по характеру, никогда не хотела, что бы ее жалели.

Был понедельник, мы пошли в гости к этим соседям, что бы отпраздновать праздник Наурыз. Тетя Лаура приготовила вкусный ужин, налила компот, и мы все сели за стол. Кроме бабули, она как всегда сидела в своей комнате. Лаура отнесла ей еды, и через трубочку дала ей попить компот. Вы видели бы ее, как она жалобно смотрела на свою мать. Как хотела ей помочь. Всегда, когда тетя Лаура смотрела на мать, не оставалось и следа от ее веселого характера.

Сидели мы ужинали, и вдруг из комнаты начали доносятся непонятные слова. «Сал-рр-елллм-мм» Бабуля звала свою внучку, тетя Лаура взяла дочку на руки и отнесла к бабушке. Бабуся нежно поцеловала внучку и крепко обняла. Тетя Лаура улыбнулась и оставила их наедине. Она знала, как бабушка любит свою внучку.

Потом, где то через 5 минут, прибегает Салем и вся в слезах и говорит: «Маам! бабушка опять…» Тетя Лаура с полуслова дочки сразу побежала в комнату матери. Я побежал за ней, через проем двери я видел, как бабушка Ирина билась в истерике на полу и кричала «Равр!!! гаааррр!!! Я видел-ррр–ррааа… » Лаура быстро успокоила ее и уложила спать. Моя мама сразу взяла меня за руки и мы пошли домой.

На следующий день к нам зашла тетя Лаура просить прощения. Меня вывели из комнаты. Моя мама и Лаура остались наедине. Я не знал, о чем они разговаривали.

Прошло 7 лет. Я вырос, наши соседи переехали. И мы ничего о них не слышали. И я недавно вспомнив о них, начал спрашивать мать о чем они тогда говорили. Мама всегда умалчивала про тот разговор. С трудом уговорив ее, она рассказала мне жуткую историю про бабусю Ирину, и как она стало такой, какая она сейчас.

«Было это на фабрике по изготовлению кастрюль и других домашних удобств, где работала Ирина. У них была дружная компания, хорошо проводили время. Так как это было в СССР, всем людям, особенно домохозяйкам, хотелось иметь шикарную кастрюлю или кружку, сделанную из чистого металла. Но денег не хватало, и приходилось красть их. Даже сторожей поставили на ночную смену в этой фабрике, а то вдруг кто–то опять украдет ценный продукт. И Ирина вызвалась остаться на дежурство. Ведь где еще можно посмотреть в те годы очень редкий черно белый телевизор как не в кабинете сторожа? Насмотревшись телевизора, решила Ирина спать. Время уже позднее, постелила на пол матрас, и легла спать. Разбудила ее странные звуки в подвале, где хранились недоделанные вещи. Звуки вроде прыжков. И они были такими громкими, что Ирина через не хочу пошла ко второму сторожу, чтобы проверить, кто же среди ночи так балуется. Первая мысль - это кража; наверное, опять кто-то на фабрике ворует их продукцию. Разбудив Дмитрича, уборщика, который тоже остался на дежурство, вооружившись фонариком, а Дмитрич ружьем, они пошли в темную пучину подвала. Зайдя туда, они не увидели ничего, кроме темноты. Дмитрич ушел, разозлившись на Ирину за то, что разбудила по пустяку и вернулся в кабинет. Ирина все равно решила проверить все как следует (ведь если хоть один грабитель что нибудь украдет, то начальство мигом ее уволит и работать тогда придется на хуторе, а там мало платят), боясь увольнения, она спустилась в подвал. Пройдя чуть глубже, она услышала хихиканье, обернулась и увидела нечто, смотрящее на нее из темноты, чье лицо навсегда сделала ее инвалидом.

Лаура так и не узнала от матери, что же она увидела или кого. Она всегда останавливалась в этом месте и уходила в раздумье или билась в истерике со словами «Он -ррр–смотри-рррввтттт!!!»

Эту историю Ирина своей дочке рассказала, когда еще могла говорить. Пока к ней это НЕЧТО не начало приходить каждую ночь и даже днем. И ОНО окончательно ее добило, сделав ее не только инвалидом, но и несчастной матерью и бабушкой, которая даже не в состоянии обнять свою семью.