Знаете ли вы, что порой разные удивительные существа, заблудившиеся в Междумирье, попадают в чужие реальности? Если они не найдут своего проводника, то остаются в мире надолго. Иногда союз с ним удачен, порой – становится хорошим уроком, иногда же – это трагедия. А бывает, что волшебный роман существа с миром настолько глубок, что гость задерживается надолго, а то и навсегда.

Но случаются и более удивительные вещи. Если в другой мир попадает тот, чьих родичей там не найти, не встретить никого, похожего на него, – что ему остается делать?.. Он меняется. Превращается в то, что привычно этому миру. Плохо? Страшно? Да по-всякому, на самом деле.

Некоторые такие истории заканчиваются очень даже славно.

Он, к примеру, был драконом. Обычным таким, только юным. Даже опериться (в смысле, встать на крыло) не успел. Не перелинял в крылатого! И заполз однажды не туда. Ну, казалось бы, заполз себе и заполз. Да вот беда – не было в том мире драконов. Мечтали о них, писали про них, искали их, рисовали, лепили, памятники им ставили! Но никогда никто не видел взаправдашнего живого чешуйчатого дракона!

Полз, полз дракон, думал, где прилечь, чтобы перелинять и расправить наконец крылья. Заполз в уютный уголок да и заснул.

А наутро на просторы города выпустили новенький, блестящий и красивый троллейбус! Ярко-синий, с двумя торчащими рогами, с желтыми глазищами-фарами. Юный троллейбус даже не понял, что ж это с ним случилось. Кажется, снится веселый и новый сон!

Ездил он, ездил улицами города, знакомился с людьми, возил их, разбирался в них постепенно. Порой казалось, что он забывает себя. Порой – что спит и видит странный сон, как родился когда-то в гнезде и крылатая мать обнимала его на рассвете.

Потом вздыхал, помигивал фарами – и отправлялся в путь. То в янтарную городскую осень, с фырканьем стараясь смахнуть с морды (в смысле, с лобового стекла) прилипшие листья. То в холодную искристую зиму, ежась от мороза и покрываясь разноцветными узорами.

Он любил показывать своим пассажирам сны. И нередко в этих снах было небо – густое, звездное и полное крылатых теней.

Однажды пассажир, дремавший над книгой про драконов, открыл глаза и увидел за окнами алую тень. Присмотрелся, разглядывая в закатных облаках драконье обличье, и улыбнулся. А троллейбус тихо порыкивал, подпрыгивая на выбоинах, и старался ехать поровнее...

Когда Эта Девушка заговорила с ним впервые, он даже не сразу понял, что не спит. А ведь уже не раз он дарил ей лучшие моменты поездки: то обращая ее внимание на красивое небо, то нашептывая сказки о других мирах... Может, он проголодался и закончилось электричество в аккумуляторах? Отчего-то захотелось сказать – «пламя в горле», но мысль убежала очень быстро.

Так вот, Эта Девушка всегда прикасалась к поручням как-то по-особенному. И двери старалась погладить, когда выходила. И прижималась ухом к стеклу, и водила пальцами по ледяным узорам. А иногда тихо-тихо читала ему стихи и сказки.

И вот однажды после слов «и жили они весело и интересно» девушка улыбнулась, осмотрела салон, не нашла там пассажиров и тихо сказала:

– Ты ведь понимаешь меня, правда?

У них было не очень много времени. Всего три минуты до конечной остановки, и ночь уже накрыла мир звездными рукавами. Троллейбус согласно скрипнул, надеясь, что она расценит этот звук правильно. Девушка кивнула, улыбнувшись. Сняла белую пушистую шапочку, тряхнув светло-русыми волосами.

– У нас очень мало времени, дружок, – прошептала она заговорщически. – Сейчас я сделаю вид, что выхожу. А ты, пожалуйста, отвлеки водителя! И я вернусь, спрячусь в тебе. Пусть он не проверяет салон, хорошо?

Надо ли говорить, что троллейбус удивился. Одно дело – сны пассажирам навеивать, а другое – когда они сами для тебя приключение делают! Да еще какое...

Что тут долго рассуждать. Все получилось так, как хотела Она. На конечной остановке девушка выскочила, а он послушно спустил колесо. Водитель рассердился, даже стукнул его по рулю, но пришлось выходить на улицу. Девушка в это время забралась обратно и спряталась в темном салоне. А бедолага-водитель так замерз и устал, что и правда не стал ничего убирать, проверять и заглядывать даже. А, сонный и сердитый, завез троллейбус в депо, где и оставил, погрозив кулаком на прощанье.

– Все, – сказала девушка, тихо выбираясь и устраиваясь на водительском сиденье. – А теперь я тебя украду.

Что? Нет, поначалу он даже обрадовался: вот так приключение! А потом задумался – а как это? А утром что будет? А пассажиры? А город! Нет, я против, против!

Он уже был готов даже сигналить, чтоб остановить ее. Но девушка приложила палец к губам и сказала:

– Не шуми, дракон. Завтра новую технику привезут, а старую спишут. Думаешь, что с тобой будет? В лучшем случае – в тебе кафе для детей откроют.

А что, и неплохо ведь. Кафе для детей. Но что-то остановило троллейбус. Может, то, что девушка назвала его драконом. Может, зудело что-то в колесах и в боках. Давно уже. Может, просто устал он десятками лет бегать по улицам. Хотя, говорили старшие, линька вообще по сотне лет может продолжаться! Что там его годы-то!

Пока он раздумывал, они тихо выехали из депо, и ворота открылись, понимающе и прощально скрипнув. И сонно качнулись на колесах другие троллейбусы, а он поглядел на них. Неужели спишут? Старик-сосед качнул рогами – не бойся, я с радостью понянчусь с детьми. Лети, братишка. Лети.

– Заберем по дороге пропавших без вести, – шепнула девушка, – правда ведь, заберем?

Старый троллейбус уже ничего не понимал, но останавливался на каждой нужной остановке. И смотрел, как в него садятся – кошки, собаки, старый седой ворон и низкий человечек с бородой, выбросивший под ноги черные очки и трость. Смотрел, как устроились на заднем сиденье двое небогато одетых подростков, посверкивая зелеными глазами и прядая длинными острыми ушами. Смотрел, как...

– А тут тебе придется лететь! – рассмеялась светловолосая девушка, размахивая шапочкой. Все окна троллейбуса были открыты настежь, и ледяной зимний ветер влетал внутрь. А он ехал все быстрее, быстрее, вспоминая, как уже летал над этим городом, да только во сне. И аккумуляторы его были полны огня, а горло – сверкающего электричества.

– Давай! Давай! – кричали пассажиры, стараясь удержаться на спине, хватаясь за синий стальной гребень и за изогнутые рога. – Лети уже, ленивый сонный дракон!

Ах так?! Он полетел, тяжело взмахивая непривычными... да нет, не колеса это, обычные такие крылья. Большие, красивые. На загривке у него сидела девушка, держась одной рукой за выступающий маленький шип, а другой – набирая сообщение в телефоне:

«Задание выполнено. Молодой Дракон из синих железношипов сектора миров Скопления Девы вспомнил себя и покинул Москву. Летим на юг – к небесным вратам №17. Тридцать пассажиров с нами. Ведьма Алая».

– Поможешь развезти пассажиров по их мирам? – весело спросила она крылатый и зубатый троллейбус, надевая белую шапочку ему на самый кончик рога. – Можешь не отвечать. Знаю, что поможешь.

Автор ­— Char Li

Он пишет на каждом листе — среди конспектов лекций, вместо подписи в ргз, под проверенной самостоятельной. Иногда вытаскивает чёрный маркер и размашисто, нарочно не своим почерком, выписывает на попавшихся под мечты стенах эти девять простых букв:

«Ищу сказку».

Колючий джинсово-синий свитер не греет: мёрзнут кончики пальцев, стучащие зубы срываются на нервный смех, длины воротника не хватает, чтобы закутаться с головой.

Мел рассыпается от прикосновения к доске, ледяной крошкой оседает на ботинках. Он быстрыми шагами доходит до преподавательской, быстрыми выдохами согревает озябшие руки; возвращается, водружает на стол охапку белого спрессованного снега: решаем дальше.

«Ищу сказку».

Он бормочет это как мантру, как молитву, как заклинание. Сказка — если настоящая, самая сказочная-пересказочная, — она живая. Живое греет, в отличие от мёртвого чая, мёртвого кофе и мёртвой еды в буфете, которыми как ни обжигайся — полный ноль, момент, что своим центром вбирает линию действия силы.

Есть живая еда. Живая еда пишет конспекты, отвечает на вопросы, тихо смеётся, выходит к доске, решает самостоятельные, сдаёт ргз...

Живая еда маячит у самого носа. Он заматывает лицо колючим джинсово-синим шарфом, пряча острые зубы, и то и дело выходит из кабинета, чтобы перед зеркалом поправить человеческий облик — как поправляют макияж.

Уметь бы на ощупь расправляться с чешуёй; уметь бы на ощупь определять сползающую маскировку, а то приходится ловить своё отражение в недоуменных взглядах слипающихся глаз, которые, конечно, слипнутся настолько, что всё посчитают первопарной дрёмой. Но дрёма или не дрёма, а хорошо бы, хор-рошо бы, хор-рош-шо б-бы...

Стук зубов опять оборачивается вымученным смехом. Он досадливо бьёт кулаком по зеркалу — несильно, не портя университетское имущество, — и выводит пальцем, измазанным в невидимом тональнике для чёрной чешуи:

«Ищу сказку».

По ночам он выпускает нечеловеческий хвост — или хвост выпускает сам себя, отрастает из того места, где у людей кончается позвоночник, обвивает ноги, весь такой теплокровный, имеющий постоянную температуру и старающийся этой температурой поделиться с другими конечностями. Предплечья покрываются чешуёй и наутро не становятся прежними ни после двух кружек чая, ни после двадцати восьми тысяч исправляющих прикосновений.

Аварийная система организма сигналит красными глазами вместо красных ламп: находиться в таком уязвимо-человеческом состоянии опасно для жизни, необходимо произвести обратную трансформацию.

Обрасти чешуёй, выпустить зубы, потерять руки-ноги — и с головой-мордой рухнуть в ледяной, но живой залив; живой — значит греет.

Он зовёт это зимней депрессией, лечится кофе, поздними подъёмами и опозданиями на первые пары, бормочет, что уже ничего не желает, как можно вообще в такой холод оставаться живым — хотеть оставаться живым?..

Движимый первейшим инстинктом всех существ — инстинктом самосохранения, — он рвёт на полосы проверенные ргз и на каждой пишет, вздрагивая из-за чудящихся в коридоре шагов:

«Ищу сказку».

Полосы высыпаются из карманов куртки и джинсов, полосы остаются в кабинетах и коридорах — уложенные на парты, заткнутые за объявления, обмотанные вокруг мела, прикрепленные к расписаниям, брошенные на линолеум, подсунутые в рюкзаки. Он бы в глотку себе эти полосы запихал, да только кто ж их там, в глотке, увидит?

О полосах говорят на каждой кафедре, в каждом коридоре, у каждого буфета, — не смолкая ни утром, ни днём, ни вечером. Видели-интересно-кто-это-сделал преследует его по пятам, дёргает за колючий джинсово-синий шарф, за воротник не менее колючего, не менее джинсово-синего свитера.

О полосах говорят — на полосы никто не откликается.

Он пишет снова и снова, на работе и дома, вместо проверки работ и вместо сна. Разбрасывает по почтовым ящикам, клеит на столбы, суёт за «дворники» у машин и настоящим дворникам в карманы. Полосы повсюду: в чае-кофе, в супе, в кровати, в одежде; даже в ванной неизменно плавают одна-две, но горячая вода лишает их всякой читабельности.

Полосы повсюду — но никто не является, не ловит острым носом его запах, не усмехается губами с золотистыми кольцами: это ты ищешь сказку?

Он снова достаёт чёрный маркер — и выписывает себе защиту от холода на предплечьях, бёдрах и шее, на всех местах, которые не обнажит нечаянно задравшийся рукав или сползший в разгаре решения задачи шарф:

«Ищу сказку».

Хвост по-прежнему выползает, чешуя по-прежнему оборачивает руки, но теперь по ночам снится не манящая гладь ледяного-живого залива. Теперь сны полны облачных ястребов, морских поездов, лунных маяков и солёного ветра; и кто-то косичкнутый на всю голову, в широком красном пальто, неслышно бормочет белиберду, вторя себе чёрно-белыми жестами.

Белиберда шерстяным теплом падает в протянутые ладони, и отзвук её бегает по венам до первого утреннего чая — горячего, но совсем неживого, настолько неживого, что хоть плюйся остаток дня. А не пить чай не получается: разум наивно верит, что уж на этот-то раз выйдет согреться, давай, глотай безвкусную воду; да и ритуал отхлёбывания чего-то из льдистой кружки как ничто иное возвращает из сна в реальность.

Защита от холода стирается, холод возводит себя в степень холода и прорывается не дымчатым криком, не снежными слезами, а царапающим ноздри насморком.

В кровавых соплях находится свой кроваво-красный, как ручка школьной учительницы, плюс: он берёт отгул на семь дней и не вылезает из постели, не выпутывается из снов с угольными паровозами, сумеречными рукопожатиями и костёрными словами.

В расплывчатые секунды пробуждения он всматривается в свои прозрачные ладони, пробует языком на вкус солоноватые предплечья, на которых видно только чёрную надпись, усыпающую, кажется, всё вокруг:

«Ищу сказку».

Неделю спустя приходится выйти на работу. Он навещает все корпуса и коридоры, все открытые кабинеты. Полоски бумаги прячутся обратно в карманы, и вот теперь-то их можно с полным правом запихивать в глотку; но он пожимает плечами и сминает в кулаке, слишком равнодушный, чтобы что-то ещё предпринимать.

Обход заканчивается на родной кафедре, как-то так совпал путь, чтобы завершить всё там, где началось. Он помнит, где крепил первую полоску; тянется к расписанию — и ловит замёрзшими пальцами пустоту.

Полоски нет.

Невелика потеря, кто-то заглянул и сорвал, не обязана же она здесь вечно висеть; но эта незавершённость, незамкнутость, незацикленность начинает жевать душу. Он хмурится, морщится, шипит сквозь зубы, разворачивается — и полоска глядит прямо на него.

Не полоска — человек с полоской.

Человек с полоской у самых глаз, зелёно-косичкнутый на всю голову.

Человек в широком красном пальто и синих сапогах с золотистыми пряжками.

Человек с острым носом и кольцами в губах, и острый нос принюхивается, и губы шевелятся, и чёрно-белые руки вторят им: это ты ищешь сказку, верно, попадание, разгадка, точь-в-точь?

Хвост, не решившись проделать для себя дырку, спускается в штанину. Чешуя зудит под колючим джинсово-синим свитером и не менее колючим, не менее джинсово-синим шарфом. Острые зубы мешают человеческому языку шевелиться, не дают человеческому рту произносить недоуменные и счастливые слова.

Он молча протягивает руки, молча обнимает, молча утыкается в плечо. Скопившийся внутри снег неуверенной капелью течёт по щекам.

Чёрно-белые пальцы гладят спину:

«Нашёл».

Автор: Ирина Иванова

На улице – обалденная весна.

А книга не то чтобы неинтересная, просто жизнь гораздо многообразнее в своей чудесности, чем какая-то смесь букв на белой бумаге. Я давно научилась бороться с ограниченностью фантазии современных писателей: покупаешь книгу – скажем, детектив, – хорошенько встряхиваешь, повторяя про себя какую-нибудь одну фразу, например, «в девятой квартире живет ангел», и – вуаля – из обычного второсортного детектива выходит дивная и приятная сердцу история. А если повезет – то не одна.

– Вы не подскажете, девятая квартира на третьем этаже? – вопрос обращен ко мне. Странно, вообще-то, обычно меня мало кто замечает. Сейчас уже почти май, и ветка, на которой я сижу, надежно спрятана новорожденной листвой, пахучей, как мелисса в бабушкином чае.

Мужчина средних лет в бежевом, видавшем виды плаще, джинсах и фетровой шляпе, из-под которой выглядывает серебряный иней зрелости на курчавых темных волосах. Глаза голубые, в них горькая смесь грусти и корвалола.

Прежде чем ответить, пробую как можно более элегантно сползти по стволу начинающего цвести каштана. Понимаю, что до грации североафриканских макак мне еще учиться и учиться, но не огорчаюсь: вся наша жизнь – непрерывное самосовершенствование – глядишь, к ста годам научусь.

– Девятая квартира, она… как бы так правильнее выразиться… она всегда где-нибудь не там, – отвечаю, отдышавшись. Поскольку во дворе, кроме чокнутой риэлторши с замашками Тарзана, никого не оказалось, мужчине в плаще и шляпе пришлось дождаться этого светлого мига.

– Что значит – где-нибудь не там? – хмурится.

– Я вас понимаю, – прячу книгу в разноцветную сумку через плечо, встряхиваю седыми локонами, одновременно пытаясь сообразить, как бы так выразиться яснее.

– У нас очень необычный подъезд, понимаете? Большинство его жителей уже давно стали героями историй сказочника из тридцать восьмой квартиры, поэтому их жизнь уже не такая, как была прежде. Вот я, например, совершенно изменилась. Раньше я была одинокой пенсионеркой – бабой Катей, – а теперь… впрочем, не в этом дело. Просто девятая квартира постоянно исчезает и появляется на другом этаже. Сложно сказать, с какой частотой это происходит, по секрету вам скажу, скорее всего – с такой, какой ей вздумается, и, может быть даже, это не зависит от воли ее обитателя.

– Что за чушь вы несете? – возмущается мужчина и уже собирается уйти.

– Это не чушь, – улыбаюсь. Стараюсь, чтобы моя улыбка выглядела приветливой – не такой чеширской, конечно, но уж какая есть.

– Валерий Павлович. Но для вас, – он окидывает меня оценивающим взглядом, – просто Валерий.

Жаль, конечно, что сказочник не сделал меня молодой и красивой, теперь так и придется вечно в старушечью шкурку возвращаться.

– Пойдемте, Валерий, попробуем найти вашу девятую квартиру, – моему вкрадчивому тону позавидовал бы сам Николай Оскарович Ливензон, врач-психиатр из первой квартиры. Все, кто с ним когда-либо общался, поневоле перенимали эти божественно-снисходительные ко всему сущему интонации. – Вы не возражаете, если мы пойдем пешком?

– У вас лифт не работает? – понимающе кивает Валерий.

– Нет, просто только так можно найти мигрирующую то и дело жилплощадь. Пойдемте.

– Снова ваши шутки? – устало интересуется мой новый знакомец.

– Да какие уж тут шутки, – вздыхаю, – вы сами убедитесь, девятая квартира должна быть на третьем этаже, сразу после восьмой, правильно?

– Да, – подтверждает.

– Вот пойдем и посмотрим. Можем туда на лифте подняться, – предлагаю.

– Нет, нет, давайте пешком, – Валерий приосанился: мол, наше поколение о-го-го, не то, что нынешнее племя. Я с ним согласна.

Мы заходим в подъезд, и я не без доброго ехидства наблюдаю, как брови нового знакомца старательно ползут вверх.

Наш подъезд не уступает в своей оригинальности обитателям. Спасибо-таки сказочнику – он очень светлый человек, – и спасибо его дочери – она художник. На стене вдоль лестницы на первом этаже нарисована солнечная лагуна, прозрачная бирюзовая вода, камешки на дне, пальмы и золотой песок. Да так нарисованы, что Валерий, как и многие до него, прикасается кончиками пальцев к стене, чтобы проверить, не явь ли этот экзотический уголок. На следующей стене – джунгли: лианы, сквозь которые едва проникает солнечный свет, длиннохвостые пестрые птицы.

– В пятой квартире живет молодая семейная пара, – Валерий учтиво кивает и думает о своем. – Они бесстыдно молоды и влюблены. Каждую ночь сила их страсти зажигает новую звезду – хотите верьте, хотите нет. Сами они, конечно, этого не замечают, но вот их сосед – настоящий звездочет старой школы – знает и каждый вечер, возвращаясь с прогулки, тихо посмеивается в усы. Мне с моей ветки все хорошо видно и слышно. Я вообще думаю, что и наша вселенная появилась таким же образом. Сила, зарождающаяся в любви, еще и не на такие подвиги способна.

– Да уж, – вздыхает Валерий, – могу с вами согласиться, хоть у вас и слишком богатое воображение, на мой вкус.

– Это не у меня, это у сказочника нашего, – смеюсь. – Как напишет чего, так потом живи и радуйся, и мужественно неси свою геройскую ношу во веки вечные. Но нам всем это только на пользу. Еще никто в нашем подъезде со дня заселения не заболел ни разу по-крупному и не умер. Эту тему неприятно обсуждать, вообще-то, не знаю, зачем я все это вам говорю. Ладно уж, вы же никому не расскажете?.. В седьмой квартире живет наш общий домовой – Анатолий Кузьмич. Он, как Атлант, держит на своих хрупких плечах весь наш подъезд. Да так хорошо держит, что уже тридцать лет – ни одного пожара, наводнения, даже трубы ни в одной квартире ни разу не прорвало, сантехники все головой качают и сваливают на везение. Я когда-то зашла в гости к Анатолию Кузьмичу, у него дома – ой-ой-ой – масса интересного древнего хлама. Горелки, патефон, тяжелый медный утюг, еще дореволюционный, деревянные перья и чернильницы с высохшими чернилами, видавшие виды шкатулки, набитые порванными бусами и потерянными пуговицами, ручная шарманка… слышите, он снова на ней играет?

– Да, действительно, – кивает Валерий; он как-то даже встрепенулся от своих тяжелых дум, – у меня в детстве тоже такая была: квадратная, разноцветная, крутишь за ручку – треск, писк и радости на год вперед.

– Вот, именно такая, – улыбаюсь. – Анатолий Кузьмич любит всякие такие штуки – он их у жильцов заимствует. Бывает же: есть какая-то старая вещь, пора давно выбросить, а жалко, вот он и…

– Ворует? – новый знакомец вопросительно поднимает бровь.

– Ну как бы да, – смеюсь. – Все жильцы об этом знают и все прощают, потому что, в случае чего, можно же назад попросить, вряд ли Анатолий Кузьмич откажет. И еще он жуткий сладкоежка. Мы иногда ему в почтовый ящик шоколадки бросаем.

– Он что же, их купить не может? – интересуется Валерий Павлович.

– Вы что? Домовой никогда не оставляет места, которое охраняет. Даже подумать о таком боязно, – меня аж передернуло. – Мы сами к нему ходим с плюшками и вареньем, а он поит чаем и рассказывает всякие страшности и веселости – в основном из дореволюционной жизни. Любит свою молодость вспомнить.

На стене между вторым и третьем этажом нарисована улитка. На ее панцире – целый мир, в одном глазу луна, в другом солнце, а на кончиках усиков – ветер.

На второй стене вдоль лестницы пестрое множество рыб. Одна рыба – в джинсах и рубашке, вторая держит во рту дымящуюся трубку, третья – скручена кольцом, как змея.

Мы приближаемся к третьему этажу, где, по версии Валерия, должна находиться девятая квартира. Я знаю – у нее малахитово-зеленая дверь с белой табличкой с номером девять. Табличка висит на одном гвозде, поэтому непонятно, девятая эта квартира или шестая. Но жильцы знают, что у шестой квартиры дверь бронированная – там живет охранник Петя, он раньше охранял банк, а теперь охраняет вход в царство снов, чтобы чудовища из него не выбрались в реальный мир. Его жена – Люба – обычная женщина, любит печь пирожки и петь песни. Причем одновременно. Поэтому, когда пробуешь ее творения, всегда в голове какая-то мелодия крутится. Дети у них любят придумывать – они помогали дочери сказочника создавать картины на стенах нашего подъезда. Все это я рассказываю Валерию, пока мы подымаемся по лестнице.

– Видите, никакой девятой квартиры, – победоносно заключаю я, когда все двери на этаже нами детально изучены. Седьмая, восьмая, а за ней сразу десятая.

– Вы хотите сказать, что все, что вы мне тут рассказываете – правда? У меня есть другое объяснение. Просто жилец девятой квартиры – большой оригинал, и поэтому предпочитает пользоваться табличкой с номером десять, для конспирации.

– А вы позвоните в дверь, – предложила я. – Десятая квартира пустует уже второй месяц, вам никто не откроет.

– Почему? – равнодушно поинтересовался Валерий – еще бы зевнул.

– Потому что ее обитатели исчезли. Поговаривают, им так понравился мир, в который сказочник их поселил, что персонажи воссоединились со своими прототипами, как человек в полдень воссоединяется со своей тенью, и остались там навсегда.

– А может, они просто на работе – день-то будний? – съехидничал мой новый знакомец.

– Как хотите, так и думайте, – я пожала плечами. Тоже мне – Фома неверующий. Как во всякие пакости, типа смерти, верить, так они горазды, а как настоящие чудеса – так в игнор.

– Хорошо, хорошо, – примирительно вздохнул Валерий. – Продолжайте, пожалуйста.

– Пойдемте, найдем мы квартиру, которую вы ищите. Не можем не найти, – ухмыляюсь.

– Это еще почему?

– Потому что, – отвечаю. Воистину, краткость – сестра таланта.

На первой стене между третьим и четвертым этажом – раскинулось поле с васильками, а вдоль второй лестницы – облака и город в них. Остроконечные крыши, купола, флюгеры, башенки, позолота.

– На небе голубом есть город золотой? – кивает Валерий.

– Именно. В семнадцатой квартире живет Иннокентий Креонович. Он продает очки.

– Он офтальмолог?

– Нет, его очки помогают видеть вещи такими, каковыми они являются на самом деле. Очень помогает от наваждений.

– Каких еще наваждений? – Валерий, по-моему, уже от меня устал. Ничего, пусть потерпит.

– Ну вот, например, подходит к вам человек на улице, предлагает купить у него какую-нибудь брошюру, вы на него сквозь стекла очков Иннокентия посмотрите и увидите, что это не человек вовсе, а чертяка с рогами.

– Глупости какие.

– Глупости – не глупости, но у нас в двадцать второй квартире живет Николай Владимирович. Никто, включая его семью, не догадывается, что на самом деле он джинн, которого отпустили пожить простой человеческой жизнью. А я была в гостях у нашего «офтальмолога», он мне дал очки примерить, выглянула я в окно, гляжу, идет Николай Владимирович, ростом под три метра, весь какой-то дымчатый, натурально сотканный из желто-сизого дыма, плывет над землей, не касаясь кончиками турецких туфель. Я испугалась, очки сняла, увидела соседа таким, как вижу обычно. Я тогда сказала Иннокентию Креоновичу, что пока не готова в его очках разгуливать. Все-таки для того, чтобы видеть вещи такими, какие они есть на самом деле, нужна очень стойкая психика.

– Могу согласиться, – улыбнулся Валерий.

– В тринадцатую квартиру мы ходим, когда нам нужно на чуть-чуть остановить время. Если, например, поставил пироги печь, а тебя срочно на работу вызвали – и бросить нельзя, и на работу надо. Идешь прямехонько к Дарье – она песочные часики даст. Ее чудо-часы умеют останавливать время в пределах трех квадратных метров. Ненадолго, правда, максимум на сутки. Мы с ней специально проверяли.

На четвертом, на пятом и даже на шестом этаже девятой квартиры не оказалось. Судя по тому, как выглядит Валерий, он уже не верит в ее существование. У него, кажется, даже шляпа потускнела, хотя куда уж дальше: она и так темная, как гуталин.

На стене вдоль лестницы на восьмой этаж – огромная птица Гамаюн с радужными перьями и серебряной короной.

– Наш местный пьяница часто с ней общается по ночам. Утверждает, что ее истории помогают ему быстро протрезветь. Не знаю – не проверяла.

– У вас еще и пьяницы есть? – съехидничал Валерий.

– Зря иронизируете, пьяницы есть везде. Везде есть люди, не знающие, что делать с реальностью, в которой оказались. Вот и убегают от нее, в меру своей фантазии.

На второй стене между седьмым и восьмым этажом – комиксы. Приключения Муми-Тролля в загробном мире. Валерий смотрит, и на лице у него крайнее удивление.

– Это еще что такое?

– Комиксы, – смеюсь. – Нашей художнице стал тесен ее фартук, и она захотела примерить папин, в чернилах.

– Оригинально.

– А кто вам дал этот адрес? – спрашиваю.

На восьмом этаже девятой квартиры мы не нашли, стояли в лестничном проеме. Валерию нужно было отдышаться: он сильно запыхался, подымаясь. Видать, редко физкультурой занимается.

– Знакомые моей жены. Она сейчас в больнице. Они сказали – если он не поможет, то никто не поможет. А кто – он – не сказали.

– Ваша жена серьезно больна? – остается только посочувствовать. То-то Валерий так напряжен все время.

– Врачи ей дают месяц, максимум – два. Да и те на аппаратах.

– Не волнуйтесь, он – вам точно поможет, – только и могу ответить. Я остро почувствовала терзания своего нового знакомого. Ведь это же действительно ужасно – терять близкого человека и не знать, как ему помочь. Я помню это прекрасно. Сошла бы с ума от горя, если бы не сказочник. Я знаю мир, в котором обитают мои муж и сын, как свои пять пальцев, бываю там каждую ночь, но если бы мне рассказали о нем до аварии, я бы не поверила, как сейчас не верит Валерий в мою болтовню.

– Если мы найдем ее, – устало вздохнул он.

– Найдем, не сомневайтесь. Иногда ее можно обнаружить по звуку.

– Какая-то мелодия? – равнодушно поинтересовался Валерий.

– Ага, мелодия полета мокрых простыней, – улыбаюсь. И поясняю: – Сразу представляешь себе бабку в халате и бигудях – она стоит на шаткой некрашеной табуретке и встряхивает влажную простыню, чтобы повесить ее на веревку.

– Не понимаю, – Валерий интенсивно трясет головой. Шляпа падает, он ее поднимает, смотрит на меня вопросительно.

– В девятой квартире, – объясняю, – живет ангел. Считается, что он на пенсии, но без работы он не сидит – всегда есть кто-то, кто нуждается в его помощи, Иногда он примеряет свои крылья – их взмахи и дают «мелодию мокрых простыней» – слышите?

Мы прислушались. Звук доносился с пятого этажа.

– Не может быть, мы же были там пять минут назад.

– Я же вам говорила, что девятая квартира всегда не там, где ее ищешь. Идите быстрее, пока снова не пришлось искать ее.

Валерий благодарно кивнул и побежал вниз по лестнице. Он не заметил, как за ним увязалась серебристо-белая кошка с рыжим пятном на ухе. Хорошо, что кошачьи лапы, в отличие от туфель, которые я ношу обычно, такие бесшумные и я могу все увидеть своими глазами – ангел любит кошек, он всегда пускает меня и старательно делает вид, что не замечает женщину в своем доме. Хотя единственное, что по-настоящему роднит женщин и кошек – это любопытство.

Автор: Лила Томина

Орден был всегда. Точнее никто-ни Великий магистр, ни хранитель знаний,этот древний и ветхий старик,рядящийся в рубище заведующего отделом фондов одной невостребованной ныне районной библиотеки, не смогли мне ответить на простой вопрос. Возможно,где-то в недрах непревзойденной Ленининки и хранятся упоминания о том времени,когда Мир существовал без нас и не было в нем ни старьевщиков, ни сборщиков мусора, ни низших каст далекой сандаловой Индии. Мое личное мнение таково-мы были всегда. Во всяком случае - с точки зрения короткой человеческой памяти. Менялись времена и правители,замызганные овины превращались в амбары,а села в города. Но старьевщики оставались-слишком уж привык человек выбрасывать все старое и рядиться в новое. Как в вещи, так и в идеи-сегодня стоицизм,завтра гедонизм,христианство, мусульманство,дошло даже до дианетики и Великого Джа. Но мы идеями не интересуемся,в отличии от вещей.

Давайте знакомиться. Мое имя вам ничего не скажет, а ваше мне не столь интересно, как ваши одежды. Ведь именно ради них вы посетили мой скромный кров,достопочтеннейший. Я так понимаю,что вы хотите отдать-продать-поменять часть своего весьма достойного гардероба. Не отвечайте-и так все ясно. Что же вы хотите получить взамен ваших элитных обносок? Богатство , известность, другую судьбу? Или просто немного счастья? По милуйте,ну откуда на окраине Третьего Рима можно найти приличную судьбу? Это же не Каир, с его пряным ароматом погребальных тайн,припорошенный пылью веков и песком пустыни. Можно изменить лишь вашу,ну или взять ее за основу некоей новой. Примерьте вот этот отличный пиджак. Конечно он совсем-совсем не новый, зато его носил самый настоящий миллионер. Нет,мон шер,не рублевый-мы не предлагаем некачественный товар нашим клиентам. Ведь если вы нашли нас,значит мы просто обязаны соответствовать. Ибо как сказал один Кот,обожавший угощать дам чистым спиртом-положение обязывает. А так же связывает,скручивает,выжимает все соки и бросает тебя опустошенным к подножию памятника твоему тщеславию. Но это уже издержки профессии. Чем же нам уравновесить вашу жажду денежных знаков... О,давайте попробуем вот эту футболочку. Названия бренда нет,рукавов нет, в наличии пара дырок на груди и не отстиранное темное пятно. Ну и не страшно,зато ее владельца никогда не беспокоили финансовые инспекторы и бандиты. И не говорите,что выглядите во всем этом как пошлая породия на Никулина в его зените славы карьеры клоуна. Вас интересует внешний вид или результат? Вот и не привередствуйте. Футболки Траволты у меня все равно нет-несмотря на то,что он каждый день одевает новую. А знаете почему он так делает? Он просто пытается жить свою жизнь сам,вершить свою судьбу своими собственными руками. Каждый день новая футболка-каждый день с чистого листа,без влияния себя вчерашнего. Зачем одевать на себя вчерашний день-надо жить сегодняшним.

Масса народу охотится за шмотками знаменитостей,даже за нижним бельем Мадонны и трусами старины Элвиса. Потом одевают их и вуаля! Получают от мира по морде или по жопе. Нельзя собрать все лифчики великих актрис и сшить из них халат известности. Ничего не получится,как только вы наденете на себя подобного монстра - у вас тут же начнутся месячные (и плевать, что вы мужчина), разболится голова,появится кокаиновая зависимость и куча поклонников-геев. Чувака,напялившего на себя носки Фреди Меркури (он хотел стать известным певцом быстро и на халяву ) пришлось вытаскивать из подпольного публичного дома,где он пел на гей-вечеринках за еду.

Так,повернитесь,чуть наклоните голову. Ну вылитый граф. Нет, не Толстой. Просто граф. Свою одежду упакуйте в эти пакеты-может и ваша судьба кому сгодится. К нам много кто заходит из "людей попроще",без претензий. Им бы достаток,да тихое домашнее счастье-вот и все мечты. Никакого экстрима, простая обывательская рутина: дом-работа-дом. Не осуждайте их,они устали от подвигов и славы еще в прошлых своих воплощениях. Вот позавчера заходил Парис,этот любимец божественных (в прямом смысле этого слова ) женщин. Обменял свой плащ и сандалии на замызганный комбинезончик Джумшута с соседней стройки. Теперь строит новую троянскую стену в элитным жилом комплексе. И счастлив,понимаете,счастлив по-настоящему. И совсем не хочет ни героики, ни войн победоносных-жену и кучу детишек,вот и весь сказ.

Ладно,мой дорогой, вам уже пора. Заглядывайте к нам еще,если выберете время конечно. Его теперь у вас будет мало. Почему? Ну так как же иначе-то? Все эти биржи,банкеты,налоговые проверки и судебные иски-у миллионера жизнь хлопотная. Да,вы должны помнить лишь одно-проданная судьба обмену и возврату не подлежит.

Были времена, когда вопрос «Где бы себя деть сегодня?» не занимал мою голову. Потому что деться действительно было куда, со вторника по воскресенье, с восемнадцати часов до шести тридцати. Местечко было чудное – дырейшая дыра; паб на окраине города с гордым названием «Bardak». И носа бы я туда не сунул, если бы не мой старинный знакомый, место это содержащий в точке стабильной бифуркации. Иными словами, находясь в этом пабишке, только разве что сам Дьявол мог знать, что случится в следующую секунду – развалится ли все строение на отдельные доски, или же превратится в английский клуб, где снобски утирающие морды нетрезвого формата сэры будут благородно повествовать своим собеседникам о своих амурных похождениях в будуарах собеседниковых матушек.

Что до названия сего райского уголка, так оно тоже не столь простое, каким могло бы показаться. Каждый второй в вышеупомянутом бардаке (ох, вот так каламбур!) имеет свое толкование имени заведения и с удовольствием расскажет историю его появления. Группа консерваторов уверяет всех новоприбывших в синее войско, что бар в названии – это бар, а «дак» по-албански – сменные лошади, ведь раньше местечко это было ничем иным, как станцией, где благородные господа могли отдохнуть с дороги. Звучит вполне себе правдоподобно, но увы, никак не хочет вклиниваться часть с албанским. Не характерен он для этих мест. Более либерально настроенные адепты круга Зеленого Змия готовы с пеной у рта доказывать что это грузно брякающее на языке слово – точно русское, и означает самый настоящий хаос, творящийся в заведении. Ох, молодежь. Совсем лишены креативности. Сам же Бирн, ирландских кровей чертяка и держатель паба (в одном лице), наливая очередную пинту эля какому-нибудь забулдыге, любит со слезами на глазах рассказывать, что в пору его глубокого детства повадился к его матушке ходить турок. Матушка его то ли гадала, то ли просто так запиралась с мужчинами в комнате, мальчишке было не понять, – в общем, была весьма и весьма известна в широких кругах. Так этот вот самый турок и научил несмышленого Бирна некоторым словам, в том числе и «бардаку», что означал в свою очередь обычный «стакан». Вполне себе приличное названьице для питейного заведения. Но только вот помню я, что всю жизнь ныне покойная бирнова мать была учительницей при какой-то церквушке, и при дневном свете никогда даже не распускала волос. И как у такой славной женщины мог вырасти такой Бирн?

Становилось зябко. Сам «Бардак» царил на крутом лысом подъеме, и, находясь вдобавок к этому в весьма неблагоприятной местности, продувался насквозь всеми ветрами. Как рассказывал мне сам О’Коннолли, в момент затишья перед закрытием, ветры эти приносили ему новости со всех концов света. Выдумщик он большой, этот рыжий черт. Я ведь тогда спросил у него, почему он никак не залатает семь самых больших просквозин между досками. Никогда ведь, прохвост, не признает, что лениво ему. Вместо этого говорит, мол скучно совсем станет, среди нас, пьяниц. Да и перемешивать бормотуху в большой бочке самому придется, а так ведь делает это маленький смерчик. Просквозины то где – на юго-западе, западе, северо-западе, севере, северо-востоке, востоке и юго-востоке. «Встречаются все семь ветров, и давай друг другу рожи бить. Так и рождаются смерчи,» - говорил Бирн. «А потом наливаешь кому-нибудь заезжему бормотухи, да рассказываешь, мол, братец, а у тебя в стакане-то – семь ветров.»

Вот тебе и семь ветров в стакане, да и в «Стакане» - тоже.

Жалко только, что южный не задувает.

«Вот представьте, любезнейший, идете вы по траве где-нибудь в горных лугах, али среди холмов. Небо над вами хмурится своей высотностью, а солнце запыхалось и не хочет вскарабкиваться вверх, где и не вздохнешь то толком. Так и сидит целый день где-нибудь, и все вокруг серое и холодное. А трава – изумрудная до безумия, настоящего камня только тем, наверное, хуже, что не огранишь ее во всей красоте и не повесишь на шею какой-нибудь прелестнице, и в перстень тоже не упрячешь. А камень никак с живой травяной гладью не сравнится, здесь-то, гляньте – и огневички цветут, и заячьи цветы, и незабудки, и другого чего полно, только я вот уж не все названия помню. Какой же измуруд таким соцветьем цвести будет, даром что на солнце – зелень и зелень. Разве что, лепреконам по вкусу придется. Хотя, говаривала моя маменька, что эти проныры златоцветы растят, саморучно, когда в котелках все кончается.

И вот идете вы, нещадно затаптывая травинки, через луг. А солнцу до вас, как я сказал уже, дела нет. И думаете, раз солнце сверху не смотрит – никто не следит за вами? Не заблуждайтесь, любезнейший. Любой, даже не самый смышленый, сын Долины Фаль знает, что Сид за вами глаз держит постоянно. Да и хоть бы глаз – глазки. А вы прекратите своей напитой со вчера тушею давить несчастные растеньица – и взгляд вниз опустите. Нет-нет, да на пару мгновений блеснет синевой, моргнет и пропадется. А потом еще раз, если так, мельком глянуть. А если замрете – чаще заморгает. А коли поймать попытаетесь – в руке у вас окажется стебелечек, с листьями мягонькими и кругловатыми. А где листочки друг с другом срастаются – там синяя-синяя бусинка, цветок вроде, или ягода. Никогда понять не мог. Вот сорвете, любезнейший, стебелек, положите в карман рубахи, и пойдете себе дальше. А за вами эта синева в траве все так же блестит и моргается, как ни посмотрите – так в уголке глаза и останется. Это ничто другое, как травяные пикси богини Дану. Говорят, она их сотворила, когда сыновья ее уходили в далекие странствия. И чтобы не тащиться за ними, на все четыре стороны тратя силу свою волшебную, слала этот маленький народец за ними подсматривать. Сыновья Миля уже много веков как заняли эти долины, холмы и горы, по которым до них хаживали великие, а пикси все живут. Скучно им, маленьким, было без дела сидеть. Вот они и повадились за другими смотреть. И если старуха твоя колдует – они к ней на ночь приходят, и в ухо нашептывают, куда ты ходил, да к кому, и зачем мол ты траву их топтал, нехороший какой. Смотришь-то чего так? Ну, жена-то твоя, ведьма конечно, да разве колдует?»

За баром поднялась возня.

Я с веселым удивлением смотрел на мужичонку, плававшего за рыбой с севера острова. До родной деревушки ему оставалось катиться от силы до заката, если бы он не заехал к Бирну за часа два до оного. Говорил, женка потерпит, а как он до нее доедет, скажет, что дорога шла тяжело. А сейчас, чего-то, засуетился и решил не оставаться до утра. И платы за комнату наверху не стал забирать, а просто так уехал.

Вот же ж Бирн, старый черт! Он все сокрушался, что уголочка уютного ему не осталось, с самоназванной чародейкой проезжей поразговаривать, кхм, по душам.

Я вышел на легкий вечерний воздух и сладко потянулся. К утру развернется передо мной долгий-долгий путь. Ждут ли меня, на другом конце то дороги? Взгляд мой упал в траву, серебрящуюся под луной. Мне моргнули несколько пар синих глаз, и их хозяева тут с же с писком унеслись прочь.

Ждут, значит. Точно ждут.

картинка с просторов интернета