Пахомий был занят только тем, что, вытачивал кристаллы и колдовал над ними, наполняя их энергией. Ограда из тонких деревянных стен теперь создавала для него отдельную комнату в мастерской, он называл её своим углом и просиживал там дни напролет, работая над механизмом. Матиас его не трогал.

Ему вообще сильно повезло с таким приятелем как Пахомий. Лучшего партнера не сыскать. Талантливый маг, благодаря искушенности которого торгашеское упорство Матиаса нашло наилучшее применение. Матиас торговал овощами на рынке, продавал разные безделушки, занимался торговлей навынос в жилых башня трибы ремесленников и даже в трибе легатов. Все это ему давно осточертело. Ему хотелось предлагать людям товар, который менял бы их жизнь, и теперь у него был такой. Матиас был уверен, что сейчас они просто балуются, но при смекалке таких магов, как Пахомий, кристаллы за считанные десятилетия изменят все хозяйствование и образ жизни человека. Кристаллы будут делать всю работу, магическая энергия заменит рабский труд, люди будут свободны и смогут посвятить себя искусствам…

— Чего замечтался тут? — послышался голос Тобиаса.

— Эй, кто тебя впустил?

Тобиас посмеялся.

— Меня здесь уже знают. 

Короткая пауза. Все наслаждаются легким ветерком и теплыми лучами солнца, небосвод над облаками был насыщенным.

— Ты грустный какой-то, — прервал молчание Матиас.

— Думаю о том, что ты будешь делать дальше.

— Как твои родители поживают?

Матиас передал Тобиасу бутыль, и тот сделал пару больших глотков.

— Замечательно. Все также прислуживают в башне.

— Хорошо, что ты не переживаешь за них. Они у тебя пристроены, при господине. Это хорошо.

— Да. Им уже и самим хорошо. Прислуживать ведь в рабстве это лучшее.

— Да, не в воздушном порту горбатиться…

— Эх, Матиас, не нравится мне это твое презрительно отношение к тяжелому труду. Мы же боремся, чтобы не было такого вот презрения. Чтобы равны были все, чтобы уважали человека за то, что он свое дело делает, каким бы оно ни было.

— Разговорился, смотри-ка, держи ещё, — и Матиас вновь передал Тобиасу бутылку.

А тот её допил и выкинул прямо в облака. Матиас громко рассмеялся. 

— Прилетит какому гоблину по голове, и то хорошо.

— Смотри-ка, Тобиас, и ты какой злой оказывается.

— Да где ж я злой. Матиас, то ж гоблины.

И Матиас снова посмеялся.

— Что ж ты ржешь, как конь.

— А что такое конь?

— А, это раньше были такие зверюшки. До телепортации города на эту планету. Они ржали, ну как ты сейчас, вот так же ржали. Лучший друг человека был, после собаки, а может даже и лучше собаки. Хотя не нам судить о звериной преданности, она глубже нашей, человеческой.

— Зря, ты, Тобиас, так о людях, — ухмыльнулся Матиас.

Раздался стук в двери мастерской. Матиас лениво поднялся и пошел открывать. Вскоре он вернулся с Диодором.

— Приветствую, — сказал Тобиас.

— Привет, Тобиас. Как у тебя дела?

— Оставь эти новомодные приветствия. Плевать тебе на то, как у меня дела идут. Я ж знаю. Жизнь раба кого может интересовать?

— Ты чего, Тобиас, — чуть замялся Диодор, — ну, как знаешь. Не хочешь, не говори ничего.

— Он обычно такой, Диодор, — объяснял Матиас, доставая из сундука неподалеку новую бутыль вина и кубки, — Тобиас не любит современных привычек.

— Не люблю, — подтвердил тот и сделал глоток.  

— Мне это не очень интересно, — сказал Диодор.  

— Тебе особо ничего не интересно, — ответил Матиас, — и ничего ты не делаешь, ты бездельник. Тебя мало что волнует из серьёзных вещей.  

— Ну это неправда, это просто не так, — произнес это Диодор с присущим ему равнодушным видом, словно все сомнения на его счет разбивались об него, как волны об утес.

— Как у тебя самого дела? — спросил Тобиас, — рассказывай.

— Ну, я заряжаю кристаллы все быстрее и быстрее. Буду дальше медитировать. Но мне не нравится это все, скучно. Я сейчас изучаю более тонкие аспекты магии, хочу изучить тонкую магию, хочу поступить в кристаллическую библиотеку.

— Он уже давно об этом говорит, — перебил его Матиас, — и ничего не делает.

— Мне в удовольствие. Зачем что-то корчить из себя? — равнодушие Диодора приобрело насмешливый тон, — я не понимаю просто, куда торопиться, или зачем делать что-то, когда это не приносит тебе удовольствия?  

— Труд есть насилие над собой, — хмуро объяснял Тобиас, — ты же понимаешь, что мы все хотели бы делать только то, что нам по душе, но любое дело содержит приятные и неприятные стороны.

— Ну, я так не думаю, — отмахнулся Диодор, — я делаю что хочу, и у меня все хорошо.

— Это пока что, — сказал Матиас, потом сделал ещё один большой глоток вина.

— Отвали.

Послышались шаги сзади. Пахомий вышел из своего угла.

Поднявшись, Матиас торжественно простер руки.

— А, а это тот самый талантливый парень, благодаря которому все это и происходит!

— Да, да… — отмахнулся Пахомий, не любивший манерности и дешёвого пафоса, — кристаллы готовы.

— Я Диодор.

— Тобиас.

Короткие, крепкие рукопожатия, и все направились в комнатку, где работал маг. Там на столе находилось множество коротких копий с инкрустированными кристаллическими наконечниками.

— Отлично, — улыбнулся Матиас, — маги будут довольны.

— Этого хватит, чтобы вооружить маленький отряд, — подметил Пахомий с холодной гордостью. 

— Неужели копья делаются так долго и сложно? — спросил Диодор.

— Копьё простое изделие, — начал серьёзно объяснять Пахомий, — но взгляни ближе, — он взял одно копье и поднес Диодору, — здесь втравливается кристаллическая пыль, которая тонкой нитью проходит по всему корпусу, что делает кристалл управляемым. Обычный человек может взяться за древко, кристалл выстрелит, когда почувствует напряжение, управлять таким кристаллом несложно любому человеку. Большими кристаллами могут управлять только умелые маги.

— И… и сколько таких получается в месяц? — спросил Тобиас. 

— Думаю, по два за вечер смогу делать, — ответил Пахомий, — У нас ведь ещё работа. Лодка сама себя не сделает.

Кроны испускали пестрые стаи птиц.

Здесь было особенно туманно и влажно. Леса здесь были лиственные, зелёные, белёсые облака вырастали из древесных массивов.

Это место находилось на западе от города Эр и южнее города Хон. Это был некогда заброшенный храм Правителя огня и войны, бога, покровительствующего князьям города Эр. Часть зданий пожрали деревья, корнями своими покрыв разваливающиеся каменные стены. Главный храм имел многоярусную черепичную крышу, углы которой загибались к верху. Все здесь утопало в кустарнике и лианах, но храм окружала широкая полоса ровно остриженной травы. 

Снаружи никого не было.

Зайдя внутрь, Гликерия увидела пол, окруженный ступенями, выше которых проходила колоннада. Напротив входа, окруженный немногими свечами сидел за чтением стареющий человек, смуглый и с густыми бровями на вытянутом лице.

Гликерия подошла и села пред ним, тогда он оторвался от чтения свитка.

Послышался хриплый низкий бас:

— Ты Гликерия?

— Да. Я от Леандра. Вы скептик?

— Да. Я один из скептиков. Моё имя Феофилакт.

Когда Леандр направлял её сюда, то рассказал ей о том, что в первые годы после телепортации от поселенцев отделилась небольшая группа. Это были маги, лидерами которых стали те из псиоников, кто разочаровался в старых методах строительства империи. Они захватили одну из крупнейших башен и увели её далеко от города на юг континента.

Скептик взмахнул рукой, и из частиц в воздухе со вспышкой возник кубок полный вина, и он протянул его Гликерии.

Приняв кубок, она с восторгом спросила:

— Это магия!?

— Нет, — улыбка чуть смягчила лицо Феофилакта, — фокусы. Всего лишь фокусы.

Гликерия попробовало вино. Напиток оказался гораздо слаще, чем она ожидала, радость от вкуса отразилась на её лице.

— Да, такого нигде не делают.

— Это самое вкусное вино, что я пробовала.

Феофилакт хлопнул в ладоши, вокруг них зажглось ещё больше свечей. Было утро, но свет с улицы не развеивал сгустившегося полумрака.

— Что Леандру надо?

Сделав глоток, Гликерия поставила кубок на пол.

— Грядут большие перемены в Мерхоне.

Огонь свечей едва заметно дрогнул. Это напрягало Гликерию, ей не нравилось подобное восточное волшебство, на её взгляд такие атрибуты были глупостью и только мешали нормальным переговорам.

— Перемены?

— Да. Я хотела спросить, я думала, что скептики живут в башне.

Феофилакт не спешил говорить, его речь шла медленно и отрывисто. Гликерии оставалось слушать, атмосфера этого места и вино расслабляли её.

— Да. Мы захватили один из дворцов, когда все случилось, когда мы получили весть о распаде империи. Но ты не увидишь этого дворца, — последовала снисходительная улыбка, — никто не увидит, кому не следует.

— Ладно, — едва иронично ухмыльнулась Гликерия, — кроме дворца, Леандр рассказывал мне о том, что у скептиков свой взгляд на общество, что они разочаровались в Мерхоне. Но… он не сказал мне, что именно сподвигло вас отвернуться от города.  

— Я поясню. Мы разочаровались не в Мерхоне, а в цивилизации вообще. Распад империи был шоком для нас всех. Если ты помнишь…

— Я ещё не родилась тогда.

— А… — и улыбка Феофилакта обрела более добрый оттенок, — До того, как Мерхон появился в этой системе, была огромная империя, в которой мы все жили. Были другие миры, населённые людьми, десятки миров, там мы жили в городах ещё больших, чем Мерхон, гораздо больших. Но главное, что люди жили не так, как сейчас. У людей была мечта. Мы все были приверженцами строительства империи. Империя бы объединила все существующие миры космоса! Трудились рабы, нужно было дать хлеб и тепло магам, накапливалась энергия для псиоников. Псионики и тогда правили, они использовали энергию, чтобы телепортировать целые города, они общались друг с другом, находясь под светом разных солнц. Мы процветали, создавали великую культуру. Сейчас что ты видишь, это все только упадок. А потом псионики стали хиреть и тупеть. Они слишком сильно верили в свои идеи, они стали безумствовать. Империя распалась. Они просто не могли поддерживать связи между мирами.

— Почему не могли?

— Их разум не выдерживал.

— То есть люди просто не могут строить такое?

— Могут. Люди многое могут. И смогут ещё больше. Просто нужен другой путь.

К сожалению, Гликерия уже слышала эту историю, и на её взгляд она не раскрывала сущности пути, избранного этой группой псиоников. Но виду она не подавала, ей хотелось разговорить мага.

— Скептики ищут этот другой путь?

— А что делать? Что делать… — и Феофилакт грустно посмеялся.

Короткая пауза. Новые глотки вина.

— И в чем суть этого пути? Почему вы отделились? Я не совсем поняла.

— Что такое город?

— Ну, скопление людей.

— Да, и скопление ресурсов. В империи люди трудились, нужно было накапливать ресурсы и расширять цивилизацию. Псионики верили, чем больше людей, тем сильнее цивилизация.

— И просто сошли с ума?

— Да. Псионики не выдержали управления. Слишком огромная была империя. Мы хотим создать иную магию, чтобы человек стал другим. Не цивилизация, а сам человек.

— Вы видите источник развития в человеке?

— Да. Сам человек должен стать лучше. И лучшие люди смогут построить новую империю.

— Кажется, поняла. И вы обсуждали это с другими участниками комитета?

— Да. Мы беседовали с Продромом. И он не внял нашим словам. Сказал, что это наивно, сказал люди меняются в массе, сказал, цивилизация меняет людей. В общем, повторил все то, что говорили псионики до распада.

— Но это же бессмысленно.

— Не совсем, — Феофилакт чуть оживился, как будто в его разуме вспыхнула маленькая искорка.

— Ну они же просто повторяют то, что говорили тогда, а их государство попросту развалилось…

— Нет. Империя очень сложный механизм. Не забывай этого. У псиоников есть бездна, в которую они окунаются своей мыслью. Сообщества строятся по-разному. У нас, скептиков, мышление было бы неполным, если бы не рассуждали об альтернативных способах строительства империи.

Вновь пауза. Феофилакт достает второй кубок для себя, достает вино, подливает Гликерии, наливает себе. Какое-то время они молча потягивали напиток и думали.

— Вы бы хотели получить больше ресурсов для своего эксперимента? — спросил Гликерия.

И свечи вновь дрогнули. Но Феофилакт будто не замечал. Хотя Гликерия знала, что начала стремительно терять его доверие, но её разум в эти мгновения не породил более тонких речей.

— Возможно, — Феофилакт вновь стал медлительным и задумчивым, — Что Леандр хочет взамен?

— Нам нужна ваша поддержка в конфликте с псиониками.

— Маги хотят бросить вызов комитету?

— Да, мы хотим сместить комитет, и у нас для этого много возможностей.

— И что будем вместо комитета?

— Комитет магов.

В ответ Феофилакт посмеялся.

Гликерия продолжила:

— Ну, у магов в общем уже есть своя организация, которая может заменить структуру псиоников.

— Зачем маги смещают псиоников?

— Комитет слишком сильно тормозит развитие города. Я понимаю, что наши проблемы слишком приземленные и практические, что мы ставим вопросы далекие от ваших идей о пути развития цивилизации. Но, я уверена, у вас также есть потребности, как и у всех нас.

— Не приземленные, пошлые проблемы у вас. Обычные маги не должны управлять обществом. Это бремя самых проницательных людей.

— Нынешнее руководство Мерхона лишено проницательности.

— Это в любом случае люди более адекватные, чем Леандр и ему подобные.

— Вы сомневаетесь в магах?

— Среди магов много уродов. Это люди занимающиеся расширением своего могущества. Мало видят, много хотят. Скептики не будут договариваться с магами.

— Феофилакт, прошу вас, — Гликерия склонилась в поклоне, голос её стал эмоциональным, — я пришла сюда одна и без охраны, вверяя себя в вашу волю, и я готова сделать все, что угодно, чтобы доказать вам, что моя преданность вам, как союзнику…

— Речь не о тебе, Гликерия, — прервал её скептик, — ты хороший человек. Ты ещё молода, умна. Большая жалость, что ты попала к магам. Впрочем, на этом разговор окончен. 

— Маги неидеальны, как и псионики. Но маги желают городу развития, маги…

— Нет, — скептик поднял руку, — мы не будем помогать магам. У нас есть совесть, и мы любим человечество.

Дымка заволокла всё.

Когда туман развеялся в зале никого не было. Только свечки догорали, а в дверях стояла сепия дневных сумерек.

"Дерьмо… Сколько я проспала тут?" — подумала Гликерия.

У неё никогда ещё не было настолько провальных переговоров. Один из самых качественных союзников, которых она могла заполучить для своего господина, был упущен, а возможно ещё и принесет множество неприятностей.  

Вдруг ей вспомнился Йенс, его лицо, его голос. Она свернулась, подобрав ноги и сцепив руки. И тогда ей стало по-настоящему плохо и одиноко в этом храме, забытом чужими богами враждебного мира.

Теперь Тонг сам возглавлял воинов в пластинчатых доспехах и демонических масках, вооруженных саблями с кристаллическим напылением, какое делают только искуснейшие из мерхонских магов. Теперь мечники шли, быть может, этими мечами рубить легионеров, вооруженных копьями, изготовленными все теми же магами. Таковы были причуды всеобщей континентальной торговли.

Тонг думал об этом, считая что мир един несмотря на появления чужаков на орбите планеты, что скоро тоже вплетутся в местность, станут частью мира, как бы ни сопротивлялись этому. В том числе поэтому Тонг весьма спокойно воспринял предложение от Леандра о заключении союза. Тонг давно думал о том, как связать себя и свой род с Мерхоном, ведь и без убеждений Гликерии знал, что именно этот город является столицей. Не город Эр с его напыщенными фехтовальщиками и бездарными жрецами, делающими вид что познали суть вещей, воины, которые соревнуются во владении мечом, вместо изучения военного дела, ученые мужи, пишущие бессмысленные трактаты о полноте пустоты и пустоте полноты. Бывавшего в Мерхоне по молодости Тонга, влюбившегося в человеческий образ жизни, от пафоса города Эр уже тошнило.  

Этому островитянину, взгляд которого вечно был усталым, а нижняя губа выпячена в презрительном раздумье, больно было видеть, что власть в Эр все ещё находилась в руках соплеменников, не желавших смириться с ходом времени. Было бы большой честью вступить в борьбу со временем, сцепиться в схватке за то, чтобы пронести вечные принципы, как факел через тьму. Но кто из нынешних великих родов Эр способен на это… никто. Они лишь любуются природой.

И природа Острова была величественной. Ей можно было наслаждаться. Она обволакивала своей загадочностью. Бесконечные горные леса, в которых бродят белёсые облака, окрашивающиеся в сепию с наступлением полуденных сумерек. Должно быть люди не замечали ничего особенного в этих рощах. Но островитяне могли вглядываться в простые вещи бесконечно, углубляясь в них, они слышали воздух, они чувствовали пение птиц, видели свет. Островитяне ценили красоту в самом существовании, им не нужно было пёстрых красок, ярких цветов, они доставали удовольствия из созерцания рыжеватых стволов древних сосен и глубокой зелени хвойных крон.

Люди, долго бродившие в этих местах, путешественники или разведчики, вроде Гликерии, со временем тоже обретали способность созерцать эстетику хвойных колоннад, утопающих в белом тумане. Общение с такими людьми дало Тонгу надежду на взаимное проникновение культур Мерхона и континента. Как и другие мечники Нарума, Тонг сам был изощренным в своем искусстве воином. И он считал, что живет не ради войны, подобно напыщенным фехтовальщикам города Эр, а ради мира, как и положено настоящему воителю.

Глядя на своих мечников, на бордовые полоски их брони, в их черные глаза, скрывающие глубокий смысл воинского пути, созерцая ту фундаментальную решимость, которой они были объяты, Тонг укреплялся в мысли, что ему хватит сил и знаний. Он полагался на свое воинство. Не на владение мечом или ярость островитян, но на спокойствие своих мечников, воителей Нарума. Они ценны были не тем, что хорошо владели изогнутым островным клинком, а тем что готовы были идти туда, куда нужно и сражаться там, где нужно, отступать и наступать по приказу и без колебания.

Сейчас они шли по узкой тропе, проложенной по довольно крутому склону. Воинство держалось ближе к горным вершинам, избегало идти по равнине и показываться в открытых местах. Разведчики псиоников не должны были раньше времени обнаружить это предприятие.

Этому также способствовало озверение местных гоблинских племен, которые стали вылавливать людей и убивать их. Новость о разрушении Бингора пробудила гнев во всех гоблинах континента. Набеги на поля Мерхона участились, а потому легион не действовал на большом расстоянии от города и лишь посылал небольшие отряды для укрепления границ и подавления волнений среди подневольных гоблинов. И только дерзкая атака Нарума должна была вынудить легион выйти из города целиком.

Гоблины, ненавидевшие людей, пропускали островитян, зная, что те сражаются с Мерхоном. В этой ненависти островитяне и гоблины были едины.

В светлой низине близ берега, где птицы пели, сливаясь в неровный хор, Тонг встретился с вождем одного из племён.

— Ты хочешь пройти на север? — гоблины вполне легко осваивали чужую речь, гораздо быстрее и легче, чем островитяне или даже люди.

— Да. Мой путь лежит на север.

— Я сражался с Нарума. Много лет назад. Родителей моих порубили. Был Эр. Теперь Мерхон. Скоро Эр не будет, только Мерхон будет.

И тогда Тонг Нарума внимательнее пригляделся к сидящему перед ним гоблину, с которым разговаривал. На самом деле это был самый приятный гоблин из всех, которых он когда-либо видел. Одет он был в шкуры местных зверьков, и так бедно и просто, как все гоблины его племени, что были опытными охотниками. Большие черные глаза этого гоблина обросли веками с множеством складок, щеки его тоже свисали складками. Его морда если и походила на морду собаки, то это была вполне симпатичная собачонка, не лишенная мудрости, такая, какая хорошо бы относилась к детям. Но любого зверя можно довести до отчаяния, так говорил отец Тонга.

— Ты не хочешь меня пропускать?

— Если хочешь пройти на север, иди.

— Ты уверен в этом, гоблин? — в голосе Тонга послышалась нотка раздражения, но вождь не придал этому значения.

— Я не встану у тебя на пути, Нарума.  

Гоблины знали свои силы и не всегда шли на врага открыто, часто они ударяли в спину тем, кто им не нравился, за это в Эр их презирали. Островитянин сел скрестив ноги, отложил в сторону меч. Речь его вернула себе ту задумчивую тягучесть, с которой он обычно обговаривал дела, требующие более обдуманного решения.

— Твое племя давно здесь живет?

— Мой отец тут охотился, его отец, и его отец. Мои дети сейчас охотятся, их дети будут.  

— Ты боишься легиона? Вождь, Мерхон очень далеко отсюда.

— Плиты с камнями. Мерхон нигде не далеко. Придет. Очень быстро.

— Ты видел платформы? — и Тонг сделал изображающее полет движение ладонью.

— Был в рабстве. Много лет прошло. Видел плиты с камнями.

— Ты… наверное ещё молодой был, вождь.

— Да.

— Что ты хочешь за пропуск?

— Ничего не надо. Обойди. Там перевал, — и он показал рукой, не спуская глаз с Тонга.

— Мне нельзя там идти. Меня увидят враги. И тогда, они точно придут сюда, к тебе, к твоим детям, внукам… Уже больше не поохотишься.

— У Мерхона везде глаза.

— Да, вождь, везде глаза… Знаешь, я мог бы не только не вырезать все твое племя целиком… но даже дать тебе немного серебра.

Гоблин только промолчал в ответ. По его жабьим глазам невозможно было подумать, что он чувствует в этот момент, как бы Тонг не вглядывался в них. 

И стало грустно Тонгу Нарума. Потому что не хотел он истреблять целое племя гоблинов посреди столь красивого хвойного леса. Не хотел марать меч на глазах у древесных духов, которых очень почитал за то великолепие, которое они хранили. Но кроме эстетических соображений, у Тонга было военное опасение, другие племена могли настроится против него.

Спустя какое-то время гоблин сам заговорил:

— Мерхон придет. Везде Мерхон будет. Будет это. Не будет ничего другого.  

— И поэтому ты ждешь, когда мерхонцы и придут и учинят расправу? — Тонг усмехнулся.

— Мерхонцы не придут, если их не трогать. Мое племя не трогает.  

Островитянин замолчал в раздумьях.

— Что я могу тебе дать, вождь? Ты хочешь серебро?

— Ничего, Нарума. Я хотел, чтобы ты не шел этими лесами. Но если хочешь, иди.

— Ты не просишь платы. Мне придется убить здесь всех, чтобы никто не напал на меня потом. Ты… не веришь мне? Не веришь, что я сделаю это?

— Я покажу тропу ближе к вершинам, — смиренно ответил гоблин.

Сощурив глаза, Тонг хмуро направил взгляд в никуда.

— Ты не только покажешь мне эту тропу. Ты пойдешь со мной и будешь идти, пока я не завершу свой поход и не вернусь в эти низины.

Подняв испуганное лицо, гоблин замотал головой.

— Серебро, серебро, Нарума!

— Нет, ты пойдешь со мной, — и Тонг засмеялся.

Процессию встречало множество людей, пестро одетых, надевали лучшее, чтобы показать себя в такой праздник, бросали ветки под ноги.

Легионеры узкой колонной, по двое, шли в свои казармы, где ждал роскошный пир, устроенный по приказу легата легиона. Пир этот выходил за пределы казарм и продолжался на улицах города. Рабам раздавали хлеб, сыр, вино, а гражданам ещё и деньги, в честь победы Мерхона над Бингором.

— А почему гоблины свой город Бингором называют? — спросил Тобиас.  

Матиас отвечал:

— Не называют. На их языке там вообще какие-то непонятные щёлканья. Бингором город нарекли мерхонцы для удобства.  

Они сидели в кофейне после трудного дня, что располагалась в закоулках трибы ремесленников. Наслаждались более интеллигентным отдыхом после более примитивной работы, им точно казалось, что труд их был менее умен, чем они заслуживали, но оба были согласны с тем, что путь горожанина должен начинаться именно так.

Тобиас был из рабов. По нему можно было и не подумать, что он подневольный, чистая туника, обувь из мягкой кожи, опрятный вид, доброе располагающее лицо. Душевность Тобиаса сочеталась с возрастом, на который он выглядел, и до которого ему было ещё с десяток лет. На самом деле, они с Матиасом были ровесники.

В отличии от прочих заведений, кофейня была очень прогрессивной и не делала различий в обслуживании представителей разных сословий. Кофе готовили и приносили за столики вольноотпущенные, но все они работали на своего бывшего господина, путешественника, первым ставшего завозить кофе из города Эр.

Сделав ещё один глоток, Матиас спросил:

— Как тебе твоя новая должность?

— Весьма хорошо. Больше ответственности, больше умственного труда, да и в целом сильно интереснее.

— Лучше, чем разгружать платформы в трибе торговцев? — ухмыльнулся Матиас.

— Да. Но мне не нравится это пренебрежение, с которым ты вспоминаешь эту мою должность.

— А что в ней было хорошего?

— Мало чего, но… Все же, не надо так относиться к этому. Всякий труд делает человека лучше. — И тише добавил, — Ты же знаешь, за что мы боремся.

— За свободу мы боремся, — шепнул в ответ Матиас, — но не за тупость.

— Перестань, — сказал Тобиас хмуро и сделал большой глоток уже остывшего напитка.

Подошла служанка.

— Ещё что-нибудь желаете?

— Нет, пожалуй это все, — Матиас достал пару квинариев и передал ей, — сдачи не нужно.

Служанка с улыбкой поклонилась и ушла.

— Барин! — усмехнулся Тобиас.

— С барышей то можно, — в улыбке Матиаса сверкнуло искреннее самодовольство.

— Скажи мне вот что, помнится мне, ты был более сдержанным до того, как открыл свою мастерскую.

— Тогда я просто трудился. Честно трудился, ты меня знаешь, я не обманывал людей. А труд смиряет. Я был прост и остаюсь прост, быть может этим и подкупал людей на рынке.

— Да нет, Матиас, ты всего лишь плохой торговец.

— А… — отмахнулся Матиас, — люди уже говорили мне это. И что с ними теперь? А у меня свое предприятие.

— Да, ничего с этими людьми не случилось, — будто отвлеченно произнес Тобиас, — Но, я не упрекаю тебя, ни в коем случае, ты не подумай, Матиас. Ведь меня что волнует. Тебя, торговля, часом не попортила?

— Нет, — Матиас выдохнул.

— Я все ещё вижу в тебе те черты, что мне нравились прежде. Но… боюсь, вот, честно тебе признаюсь, Матиас, боюсь, что ты станешь… Ну…

— Грубым торгашом?

— Да, Матиас. Вот я боюсь.

— Но но, не разводи драму, друже.

— Я не развожу. Знаю одно, чтобы не случилось. Нас связывает пусть и нить, но крепка она.

— Шелковая синяя нить.

— Может быть, может быть.

Восторг толпы пестрым бутонами цвел перед глазами, сыпались лепестки. Народ любил победу, любил славу родного города, но больше всего любил сокровища, что текли в Мерхон от военных побед.

Среди развалин Бингора откопали множество трофеев. Много меди и серебра. Утварь, кривые поделки нерадивых детенышей местной флоры, их слитки и монеты, все плавилось, все возвращалось в металл, а потом оборачивалось тысячами правильных мерхонских монет, круглых, ровных, с изображением магического кристалла и лучей его сияния.

Каждый бедняк, держа в руках такой медяк, видел корень величия, и все жители помнили о превосходстве Мерхона, лишь поглядев на такую монету. Деньги эти были в ходу теперь в Хоне, Ро, Эр, во всех гоблинских царствах, мерхонские деньги, мерхонский образ, на всем континенте.

Но это не волновало Гликерию, которая стояла в толпе, наблюдая, как первый полк шагает прогулочным шагом, как легионеры улыбаются, как падают цветы. И среди воинов показался Йенс.

"Он идет…" — подумала Гликерия с такой обреченной, но знающей, счастливой улыбкой.

Все было так мимолетно и тупо в тот день.

Она подбежала к нему. И они обнялись, как друзья, которые действительно рады видеть друг друга.

Йенс был опьянен успехом. Он мог бы быть образом всего самого лучшего, что было в Мерхоне, словно он был выбит из ментального фундамента города в небесах, стремление было запечатлено в чертах лица.

А Гликерия просто была рада его видеть, искренне наслаждалась тем, что была рядом. И она хотела об этом сказать. Но превратила бурный ручей своих эмоций в мерную реку, которая тем не менее выходила из берега. И брызги эмоций вылились в слова:

— Йенс, нам нужно что-то большее… между нами, Йенс!

— Что?

— Ты классный! — ей так не хотелось говорить громче толпы, но хотелось быть услышанной, — ты нравишься мне, Йенс.

— Замечательно, Гликерия.

— Йенс! — она попыталась.

Но этот легионер ничего не замечал, всего лишь наслаждаясь триумфом первого полка легиона, что ещё не так давно провел блистательную операцию, стерев с лица континента ещё один враждебный город.

— Ты хороша сегодня, Гликерия, — по-доброму усмехнулся Йенс.

Его доброта была снисхождением счастливого человека, так победа переполняла его в тот момент.

— Спасибо, Йенс, — Гликерия пробовала улыбнуться.

Никто не увидит в тот день, как сильно она будет разочарована. Она никому не покажет.