Три Таинства (Part II, Final)
До дома пришлось бежать пешком через мокрую промозглую метель — стоило следователю сесть в родную «Тойоту» и схватиться за рычаг переключения передач, как тот обернулся чем-то склизким, жилистым и горячим. Чем именно — он предпочел не всматриваться. К счастью, по дороге домой никто не попался, лишь мокрая с ошпаренным боком дворняга облаяла Алексея Матвеевича, когда он уже почти добежал до своей девятиэтажки. То, что он поначалу принял за грязные колтуны оказалось болтающимися мешочками женских грудей.
Домой следователь заходил нерешительно, долго ковырялся ключом в замке, отворял дверь по сантиметру, опасаясь увидеть, что его искаженное сознание могло сотворить с собственными родными. Как тать в ночи, он пробрался по коридору к спальне — никого. Жены и дочери также не оказалось ни на кухне, ни в гостиной, ни в санузле. Черт его знает, куда Людка с Машкой пропали, да так оно сейчас и лучше. Может, пошли в кино, а, может, к Людкиной подруге. Сегодня ему лучше со своими «девочками» не видеться. Нужно поскорее проспаться. Прямо в одежде он плюхнулся поверх одеяла, запоздало вспомнив, что оставил портфель с ноутбуком в ванной. Ладно, Машке оно не надо, а Людка не полезет — уже обожглась разок, найдя материалы судмедэкспертизы.
***
— Люд, перестань! — сонно бурчал он, пока что-то влажное и горячее касалось его шеи. — Хорош! Не сегодня!
— Вставай, папа! Вставай! — донесся шепот до ушей Алексея Матвеевича, сгоняя остатки сна, заменяя их холодной, липкой, как обмоченные штаны, жутью. — Папочка, вставай!
— Машка, ты чего? — вскочил он, пытаясь разглядеть хоть что-то в темноте. По кровати прыгало маленькое, юркое существо, уворачивалось от взгляда. В воздухе густо пахло чем-то пошлым, соловатым — как из мусорного ведерка в ванной, когда у Людмилы были «эти дни». Провел рукой по шее — мокро. Кисло пахло слюнями. — Машка! А ну перестань! Выпорю!
— Да, накажи меня, папочка! — шипело со всех сторон. — Отшлепай меня, засунь мне пальцы в прямую кишку, отдолби меня, сделай со мной все, что хочешь!
— Я тебе по губам… — машинально возмутился было Алексей Матвеевич, осекся. Все еще галлюцинация. Сон никак не спасал. Вдруг в глаза ударил свет из открывшейся двери, ослепил. На пороге застыла громоздкая фигура. Что-то цокнуло по паркету. Когда глаза привыкли к освещению, следователь не смог сдержать крик. Изуродованное чудовище, чье сходство с Людмилой казалось жестокой насмешкой похотливо потянулось и прыгнуло на него. Матрас промялся, хрустнула ножка кровати. Вытянутая лошадиная морда с размазанным по боку носом и единственным глазом по центру тянулась к нему, что-то пытаясь произнести вздутыми красными губами:
— Втроем… Мечтал? Мама и дочка…
Когда голова оказалась совсем близко, пасть твари приоткрылась, и длинный твердый язык ткнулся следователю в шею. На кончике покрывавшей его крайней плоти болталась прозрачная капля. Застыв в хватке кошмара, Алексей Матвеевич не мог пошевелиться и лишь молился, чтобы галлюциноген поскорее отпустил. Вдруг под одеялом что-то зашуршало, маленькая ручка ухватила его за яйца и принялась их наминать как тесто. Осознание того, чья это может быть рука придало следователю сил.
— Нет! — взревел он, вырываясь из мощной хватки кобылоподобного чудовища в безвкусном пеньюаре и сетчатых чулках. Пнул нечто, что скрывалось под одеялом, и оно с тоненьким писком отлетело к шкафу. Вывалившись из спальни, Алексей Матвеевич запутался в приспущенных штанах, растянулся на полу, а за спиной уже цокали копыта и перебирали торопко чьи-то маленькие ножки. Оставалась секунда, не больше, прежде чем «кобылица» догонит его и случится непоправимое. Распахнутая дверь в ванную сама подкинула ответ. По-армейски перекатившись через порог, Алексей Матвеевич захлопнул дверь и щелкнул задвижкой. Секунду спустя нечто с силой врезалось в дверь, потом еще раз, еще… и затихло. Приникнув затылком к холодному кафелю, следователь сполз по стенке и беззвучно зарыдал.
Сколько он так просидел, сказать было сложно. В этой темноте и тишине ему наконец было спокойно — окружающая реальность не угрожала в любую секунду обернуться чавкающим, пошлым кошмаром. Кошмаром, начавшимся…
Да, звучало как полный бред, Алексей Матвеевич прекрасно это понимал. Но что если просто предположить, хоть на миг, что все дело в этой гребаной визуальной новелле? Что если на краткий миг поверить, будто определенные сочетания звуков и картинок могли на уровне гипноза изменять сознание… или саму реальность? Некстати вспомнился Гордиенко. Что же он видел на месте пятилетнего мальчонки?
Не позволяя себе лишний раз ставить под сомнение теорию, следователь потянулся к портфелю, благодаря небеса за свою забывчивость. Открыл ноутбук, раздалась противная полифоническая мелодия. Зажав комбинацию клавиш Alt и F4, Алексей Матвеевич держал ее до тех пор, пока постылое лицо Инокини не исчезло, сменившись картинкой рабочего стола.
— Так-то, сучки! — удовлетворенно хмыкнул следователь. Теория требовала проверки. Опустившись на колени, он осторожно подполз к узкой щели под дверью и принялся высматривать признаки изменений окружающей реальности к лучшему, но видел лишь полоску света. Долго решаясь, унимая дрожь в голосе, Алексей Матвеевич позвал:
— М-милая? Людочка?
Откуда-то с кухни послышалось похабное лошадиное ржание. Кто-то врезался в дверь, из щели повеяло кислым, раздалось шипение:
— Забей мне свой хуй в глотку, папочка! Хочешь трахнуть меня в глазницу? Насри на меня!
Алексей Матвеевич отшатнулся от двери, подскользнулся на кафеле, саданулся поясницей об унитаз. Нет, ведь так не бывает! Это не может быть настоящим! Это не реальность, это…
«Дополненная реальность!» — подсказала память. А что если…
Он несколько раз истерично кликнул по иконке, едва успев удивиться тому, что она изменилась — теперь кубик как будто «раскрылся». Пока шла загрузка, Алексей Матвеевич лихорадочно прокручивал в голове вопросы, на которые ответил «не так». Если снова пройти тест и ответить на вопросы верно, то, возможно, реальность удастся… нормализовать? Появился знакомый дисклеймер, мелькнуло диалоговое окно «В игре отсутствует функция сохранения. Начав паломничество через три таинства, вам нужно будет пройти его до конца. Ок?» Где-то под сердцем зашевелилось дурное предчувствие.
— Не-е-ет, — простонал он. Никакого теста, никаких вопросов игра не предоставила, отправив его сразу в Храм. Инокиня смотрела стояла молча, выжидательно указывая взглядом на мигающую кнопку «Завершить таинство», — Да! Завершить таинство!
Радостно клацнув по кнопке тачпада, следователь выдавил стон разочарования — Инокиня строго покачала пальцем. Зачастили строчки:
«Не достигнув экстаза, ты не можешь завершить таинство».
— Да какой экстаз, мать твою? — воскликнул Алексей Матвеевич. За дверью тут же заскреблись.
— Кончи в меня, папа. Оплодотвори плоть от плоти своей, набей меня собой, залей меня семенем…
Теперь все стало на свои места. Алексею Матвеевичу стало ясно, чего от него добивались все это время. Вот почему Гордиенко…
— Не дождешься, сука! — процедил он. Спустил брюки, пошарил рукой в ящике для грязного белья, пока не попалось что-то гладкое, невесомое, с кружевами. Вытащив нечто под свет от дисплея, он удовлетворенно кивнул — кружевные синие трусики Людмилы - «Бюстье», пятидесятый размер. Подарок на годовщину.
Он проделывал это раньше, сможет проделать и сейчас. В холодные ночи, когда он возвращался с работы слишком поздно, и Люда уже спала или была не в настроении, или наступали эти дни, он запирался в санузле, копался в ящике с вещами для стирки, выуживал лифчик или трусики и…
Возбудить себя было нелегко. После всего произошедшего… Член лежал на ладони размороженной креветкой. Вдруг Инокиня, будто поняв, что Алексею Матвеевичу нужна помощь, вырвала из толпы одну из монашек, поставила ее в коленно-локтевую позицию и задрала ей юбку. Под ней, к счастью, оказалось нарисовано вполне нормальные женские половые губы. Естество шевельнулось, среагировав на картинку, в ноздри проникал пряный аромат ношеных трусиков. Инокиня, озорно улыбнувшись, засунула в монашку два пальца, рот той раскрылся в беззвучном стоне.
Наконец-то! Крепкая эрекция, задвигалась в привычном темпе. Инокиня тем временем засунула в свою подопечную руку на всю длину, да так, что кисть выглядывала из распахнутого рта. Другой рукой она наминала свой вновь вставший отросток. Следователь поморщился, но настроя не потерял. Буквально через тридцать секунд он вяло излился на ладонь теплой жемчужной жидкостью, вытер руку трусиками жены.
— Теперь-то все?
«Возрадуйся, паломник, ибо познал Таинство Экстаза. Прими же Таинство Агонии!» — при этих словах кожа и одежда Инокини рассыпались на пиксели, обнажая блестящие красные, будто карамелизованное яблоко, мышцы. Какие-то крюки растянули веки и губы, неизвестно откуда взявшиеся цепи скрутили, сдавили талию «девушки» так, что та стала толщиной с локоть. Алексей Матвеевич готов был поклясться, что слышит хруст. За спиной Инокини остальные монашки также сбрасывали кожу, тела их покрывались жуткими увечьями, — «Прими же страдания плоти — все сущее создано для твоих страданий. Все иглы и лезвия, все щипцы и крюки отныне лишь для тебя!»
— Нет-нет-нет! — взвизгнул Алексей Матвеевич, сбросив ноут. Одновременно с этим дверь в ванную разлетелась в щепки, и в неверном голубоватом свете дисплее перед ним стояло нечто, бывшее когда-то Людмилой. Мощные копыта с хрустом перетаптывались по битому кафелю, единственный глаз, налитый кровью, бешено вращался, в руке хищно пощелкивали плоскогубцы.
Следователь попытался встать, но вновь запутался в спущенных штанах, а на лицо ему прыгнуло нечто голое, мелкое, опутанное колючей проволокой. Маленькие грязные пальчики полезли в ноздри и глазницы, надрывая и оттягивая их. Один надавил прямо на зрачок и теперь расковыривал дырку в середине. Но не зря Алексей Наумов в девяносто втором взял первое место по области среди юниоров на боксерских соревнованиях. Мир заволокла красная пелена, единственным желанием стало банальное «выжить».
Оторвав от лица верещащую тварь, он с силой приложил ее об полотенцесушитель. Раз, другой, а потом еще разок затылком об кафель. Какая-то болезненная жуткая мыслишка исподволь подкралась к сознанию, но Алексей Матвеевич отбросил ее. Мелкая белобрысая чертовка поникла, упала на пол, а впереди был новый враг.
— Я раздроблю тебе каждую фалангу! — прогудела кобылица, и последние сомнения в сердце следователя рассеялись. Точно носорог, он рванулся вперед, выставив перед собой голову. Людмила была женщина в теле, мощная, крепкая, но муж все же оказался сильнее. Сбив ее с ног, он вылетел в гостиную, но… Чертовы брюки!
Так и не застегнутые, они мгновенно сползли на колени, запутались, и Алексей Матвеевич вновь грохнулся на пол, ударившись носом о порожек. Чья-то крепкая рука схватила его за щиколотку, сдернула носок.
— Вот та-а-ак! — басовито раздалось из-за спины, а следом Алексей Матвеевич ощутил, как челюсти плоскогубцев в ноготь большого пальца на ноге.
— Не-е-ет! Нет, Люда, не смей! — но та уже тянула. Омерзительное чавканье было мгновенно заглушено каким-то пароходным гудком, что обрушился на многострадальную голову Алексея Матвеевича. Лишь спустя секунду, он понял, что звук издает сам. Обернувшись, он завороженно глядел, как ногтевая пластина отделяется от пальца, надламывается по центру и сопровождаемая кровавой гущей покидает насиженное место. Поняв, что если будет смотреть на это, сойдет с ума, он перевел взгляд туда, где должен был валяться второй монстр… Его маленький монстр, которого он сегодня обещал сводить в кино.
Сил на последний рывок придало отчаяние. Это была не попытка выжить. Это была попытка избежать еще большей боли.
— Хуй вам, а не Алексей Наумов! — процедил он сквозь зубы, выдергивая ногу из хватки кобылицы. Ноготь остался в щипцах, но стопа была свободна. При попытке поставить ее на пол, он взвыл от боли, но требовалось лишь несколько шагов. Подхватив по дороге статуэтку в виде собачки — подарок тещи — он с силой швырнул ее в окно спальни. Брызнули осколки, мазнуло острыми каплями по лицу, но это все было не важно. Свежий воздух наполнил комнату, отрезвил ненадолго — может, не надо?
«Надо, Федя, надо! Главное — успеть.»
Перевалившись через низкий подоконник, Алексей Матвеевич нырнул с восьмого этажа в клубящуюся в ночном небе порошу. Летя вниз, он успел заметить какую-то гигантскую фигуру, что шагала в ночи меж домами, но и это, к счастью, было неважно. Важно было лишь то, что Алексей Матвеевич никогда не узнает, какое оно — третье таинство, таинство Вознесения.
***
Автор - German Shenderov
Три Таинства (Part I)
— Ну, бездельники? Дня трудящихся ждем? Давайте уже, вскрывайте! — Алексей Матвеевич поежился, стряхнул с тощей кожанки начавшую подтаивать порошу — октябрь в этом году выдался холодным.
— Не положено ж, тащ капитан! Мы вскроем, а потом соседи скажут, мол, беспредел чиним…
— Да какой беспредел? Мы же сами вызвали! — перебила опера приземистая тумбочкообразная тетка с таксой на руках. Песик увлеченно тянул носом воздух рядом с дерматиновой дверью, из-за которой веяло сладковатым душком. — Да вы понюхайте, это же невозможно!
— Видишь, Гордиенко, понятые не против. Не против же? — следователь с улыбкой потянулся к мордочке таксы, но внимание зверька было поглощено идущими из-за двери запахами. — А ты тут вола… пардон, мучаешь.
— Это не я, это он! — оправдывался опер, кивая на мужика в оранжевой жилетке.
Тот — краснощекий слесарь, похожий на бурдюк с какой-то горючей жидкостью внутри — требовательно протягивал какую-то бумажку то таксе, то соседке. Увидев новое лицо, он с удовольствием предложил замызганный листок Алексею Матвеевичу.
— Вы из прокуратуры? Распишитесь вот! Пока участкового нет…
— Запил ваш участковый! — усмехнулся следователь, принимая бумагу. Слесарь натужно сглотнул, явно в душе завидуя участковому. Пошамкав губами, он вновь выдал:
— Распишитесь! Пока участкового нет, вскрытие имею право производить только в присутствии сотрудника районной прокуратуры. Мне так в ЖЭКе сказали!
— Ну, если в ЖЭКе… — вывел Алексей Матвеевич закорючку на листке, благодушно разрешил, — Вскрывайте, маэстро! — повернулся к тетке с таксой. — А что же… прошу прощения, как вас…
— Анна Львовна. — подсказала соседка.
— Анна Львовна, а давно, извиняюсь, попахивает?
— Да, почитай, дня три уж.
— О как! А чего ж раньше тревогу не забили?
— Да знаете, он редко выходил, вообще нелюдимый был. Думала, мож завонялось чего — мусор же неделями не выбрасывает. А потом собака с ума сходить начала… Прикинула, может, неладное что, дай, значит, постучу… Три раза подходила, стучала, не открывает. А вонь из-за двери — не вдохнуть! Вот я, значит, Павла Егорыча позвала, а он говорит, нельзя без милиции…
— Статья сто тридцать девятая УК РФ, — неожиданно выдал слесарь, возясь с ключами. — Нельзя без участкового, самоуправство иначе…
Поковырялся в замке, позвенел связками, тяжело выдохнул:
— Не открывается, товарищ милиционер!
— Полицейский, — автоматически поправил опер. — Не те ключи взял? Или пропил?
— Куда там! — возмутился слесарь. При слове «пропил» усы его печально поникли. — Я замок-то отпер, дверь не открывается.
И в подтверждение подергал ручку. Дверь осталась на месте.
— Да… Ситуация, — промычал Алексей Матвеевич, дернул пару раз на пробу сам. Напряг мускулы, уперся ногой в косяк, взялся покрепче. Лысый, коренастый, широкий, он был почти антиподом высокого, дрищеватого Гордиенко. Крякнув, следователь как следует рванул ручку. Раздался треск и хруст, дверь отошла от косяка на пару сантиметров, да так и осталась — точно ее что-то держало изнутри. Воздух тут же наполнился душным смрадом гниения. Соседка зажала рот, рванула в свою квартиру напротив, едва не саданув таксой об косяк, бросила на бегу:
— Потом подпишу, что скажете!
— Фу-у-ух! Забаррикадировался ваш бобыль. Слышь, отец, а есть у тебя ломик там или ключ разводной? — обратился он к слесарю.
— Да как же не быть, вот… Только это порча имущества. Статья сто шестьдесят седьмая…
— Тебе б в юристы или к нам в прокуратуру! Вот, Гордиенко, учись! Вот так кодекс знать надо!
— Вот вам, значит, ломик, а я пойду, у меня еще дел невпроворот, — заторопился и слесарь, морщась не то от вони, не то от нестерпимой трезвости. — Инвентарь с ключами потом занесите...
— Отставить! — гаркнул Алексей Матвеевич. — Одна понятая уже сбежала, второго не отпущу. Гордиенко! А ну, покажи удаль молодецкую!
Лейтенант принял ломик, воткнул его в какие-то доски, торчащие из проема и надавил. Хрипя и сопя, он по миллиметру оттягивал дверь, кое-где даже металл загнулся. А потом вдруг резко что-то звякнуло, захрустело, обрушилось с треском, и Гордиенко, не удержав равновесия, шлепнулся на задницу. В лоб ему припечатало открывшейся дверью.
- Ты погляди на этот гений инженерной мысли…- присвистнул Алексей Матвеевич.
К двери были беспорядочно приколочены какие-то доски, обломки мебели. Поперек свисал кусок двери от шкафа. По краям торчали самодельные скобы, с них свисала цепь. Замок с выломанной дужкой болтался у дверной ручки. Об кафель подъезда звякнули несколько выпавших гвоздей.
— Да-а-а… Знатно забаррикадировался, — с интересом осматривал дверь Алексей Матвеевич, болтая ей из стороны в сторону и разгоняя по подъезду тошнотворные миазмы. Следом за ними, едва слышная, лилась из квартиры грустная, но при этом какая-то неправильная, атональная мелодия, точно из старого мобильника с полифонией.
Слесарь же, хоть и сморщился как сушеная хурма, уходить не спешил — видать, и не такого нанюхался. В дверном проеме внутри квартиры призывно колыхались синие тени, точно за окнами квартиры был океан.
— Гордиенко, а ты окна с улицы смотрел?
— А как же! Занавешены наглухо говном всяким. Газеты-обои, хер разберешь…
— О как! Мож сейчас лабораторию накроем, а? Какой-нибудь «Цирк Двух Солей»? — каламбурил Алексей Матвеевич, заходя в квартиру. Лабораторию она, впрочем, не напоминала. Больше всего квартира была похожа на бабушатник, из тех, где возрастные изменения сказывались на здравомыслии хозяйки и та принималась перетаскивать домой содержимое мусорных контейнеров. Почти весь коридор занимали какие-то черные завязанные мешки. Следователь пнул один, полиэтилен порвался, показался угол коробки из-под пиццы. К трупным миазмам прибавился запашок давно протухшей еды.
— Ну и неряха…
— Еще какая ряха, Алексей Матвеич! — отозвался Гордиенко из единственной комнаты, той самой, из которой шло голубоватое сияние и душный гнилостным смрад. Уже никого не стесняясь, следователь зажал нос и вошел в помещение, следуя за назойливым мушиным жужжанием, вплетавшимся в тоскливую полифоническую мелодию.
— Мать моя...
Зрелище впечатляло. В окружении использованных салфеток и оберток от шоколадных батончиков восседал хозяин квартиры. Его грузное, вздувшееся тело расплылось по эргономическому креслу. Руки-окорока застыли на клавиатуре ноутбука, прыщавая кожа свисала складками со спинки, перекошенное смертной гримасой лицо покоилось на подушке из подбородков, зрачки закатились. По белкам глаз расплывались бурые пятна Лярше.
— Бля, Гордиенко, скажи, что он хотя бы в трусах…
— А разница, Алексей Матвеич? — ответил лейтенант, рассматривая плакаты, сплошняком покрывавшие стены. Те изображали каких-то анимешных персонажей, в основном девушек в откровенных позах и нарядах. Направив фонарик телефона на один из плакатов, оперуполномоченный скривился — антропоморфная не то лошадь, не то ослица с явным сладострастием на морде шерудила копытом в собственных внутренностях. — Куда ни глянь — сплошное брюхо.
— Нехорошо так о мертвых, лейтенант, — покачал головой следователь, продолжая осмотр. На полках толпились вперемешку фигурки мультяшных монстров и школьниц в коротких юбочках. Алексей Матвеевич скривился — «Педофил гребанный». На полу среди банок из-под газировки и энергетиков беспорядочно валялись кипы каких-то комиксов. Следователь взял на пробу один, пролистал — картинки почему-то шли в обратном порядке, но обилие рюшечек, задниц, грудей и бедер в кадре подсказало жанровое направление. Поморщившись, отбросил комикс в сторону. Заметив на полке какое-то устройство, похожее на белый цилиндр, следователь попытался подцепить его за крышку, но палец ухнул во что-то мягкое, влажное, похожее на холодный рот. Устройство выскользнуло, грохнулось на пол, обдав ботинки Алексея Матвеевича зловонными желтоватыми брызгами.
— Это что?
— Вы б руками-то, тащ капитан, не особо… Дрочилка это электронная.
— Он что, туда хуй совал? Сука, да что с вами не так? Не понимаю я их, Гордиенко, нихуя не понимаю. Поколение пидарасов… — неконтролируемая судорога пробежала по телу следователя. Матерясь, он сорвал какой-то плакат с нарочито бесполым уродцем и принялся остервенело вытирать руки. Одно дело — мухи, опарыши, трупная эмфизема и прочие естественные процессы, а другое… это. — Ляпнешь кому — отправлю участковым в поселок Кислые Дрищи. Я могу, поверь. Понял?
— Рот на замке! — пообещал Гордиенко, но не сдержал смешка.
— Ладно… Ты увидел чего? Что с трупом?
— Да непонятно… Внешних повреждений нет. Разве что… Фу, бля! Под себя он ходил, Алексей Матвеевич! Прямо в кресло!
— Поближе глянь.
— Нахер, я не полезу! Все, труп есть, я вызываю экспертов — мои полномочия всё! — лейтенант отвернулся от толстяка в облаке мух, достал смартфон, принялся искать номер. Следователь же, движимый профессиональным интересом не удержался и взглянул на монитор ноутбука. Там, на фоне багрового заката стояла большеглазая монашка, вроде тех, что рисуют в аниме. От монашки, правда, на ней была лишь власяница — полная грудь размера этак пятого едва не вываливалась из глубокого выреза, а короткая юбчонка совсем не скрывала стройные, упакованные в чулки ноги. Пиксельные листья сакуры, падающие у нее за спиной по ту сторону монитора кружились в своеобразном парном танце с мухами по эту. Внизу экрана мигала белым надпись: «… и третье таинство — Вознесение.»
— Слышь, лейтенант, это что? Чат какой-то?
— Да, Володь, ща, Матвеич зовет… — отвлекся Гордиенко от телефона, — Ась? А, вы про это… Игра такая. Визуальная новелла типа. Сидишь, выбираешь варианты ответа, отвечаешь правильно — показывают ролик. Эротический.
— Ты в такое играл?
— Не-е-е, это для задротов, я «танчики» люблю...
— А что это она имеет ввиду — «третье таинство», «Вознесение»?
— Да я ж откуда знаю? Я не играл.
— Слушай… «Синий кит» такую же хуергу вкидывал. Задания, этапы, таинства. Звучит как какая-то секта. Ты скажи ребятам, пусть пробьют. Как суицид закроем, и висяком меньше, — хлопнув опера по плечу, Алексей Матвеевич засобирался, бросил взгляд на монитор. На секунду показалось, что монашка ему подмигнула.
«Анимация, наверное».
Только теперь он заметил подпись над ее репликой — «Курушими, Великая Инокиня». Пожав плечами, следователь выскочил в подъезд, преодолел несколько лестничных пролетов едва ли не бегом и вылетел на улицу, с наслаждением вдыхая морозный октябрьский воздух, но, попадая в ноздри, он будто смешивался с гнилостным смрадом из квартиры, точно в нос набилось несколько жирных трупных мух. Запах, как всегда, пропал к вечеру. А вот писклявая неровная мелодия так и зудела в ушах.
***
— Маша, не балуйся с едой, я все вижу!
Маша — семилетняя дочь Алексея Матвеевича — непослушно мотнула соломенной шевелюрой, и все же нацепила на лицо маску, сделанную из блинчика, повернулась к папе. Тот прыснул в усы, забрызгав их сметаной, отчего дочка рассмеялась уже в голос.
— Так, это невозможно! — Люда — жена Алексея Матвеевича, крупнокостная, похожая на вороную кобылу — резко повернулась к столу. Килограмм пятнадцать и лет десять назад она могла бы сыграть весьма соблазнительную шамаханскую царицу, но проклюнувшиеся усики и глубокие носогубные морщины теперь придавали ей сходство скорее с атаманшей из «Бременских музыкантов». — Могу я хоть один выходной провести в тишине? Я, блин, впахиваю всю неделю как ломовая лошадь, потом по дому… Могу я уже отдохнуть, а?
— Ты, Люд, отдохни-отдохни! Вечером-то поработать придется! — подмигнул следователь, потянулся шлепнуть жену по внушительному крупу, та увернулась.
— Ой, не говори, на мне еще эта бухгалтерия! — будто не поняв намека, «атаманша» запричитала. — Эти куры из отдела закупок мне не чеки, а какие-то ошметки притащили! До утра б не провозиться, — вздохнула, глянула на часы, ахнула, — Так, все, доедайте и выметайтесь! В кино опоздаете!
— А еще в Макдональдс! — напомнила Маша.
— Только если сейчас все доешь! — уточнил Алексей Матвеевич. Дочка кивнула и принялась усердно запихивать в себя блинчик с проделанными ею прорезями для глаз. Запиликал в кармане телефон.
— Алексей, я ж просила тебя звук выключать…
— Да я… — начал было следователь, но уже поднял трубку. — Але! Что?! Самойлов, у меня выходной, давай как-ни… А что с Гордиенко? Еще раз?
Выражение лица Алексей Матвеевича менялось, как картинки в калейдоскопе. Началось все с раздражения, продолжилось удивлением, налилось малиновым гневом и вдруг остыло до овсяной бледности.
— Да как так? Я ж его три дня тому… Ладно. А я причем? Куда? Слушай, до завтра никак? У меня планы, я дочь в кино сводить хотел… Ох, ладно, через час жди, выезжаю…
— Куда это ты выезжаешь? — поинтересовалась Люда, скрестив руки на груди. — А с дочерью день провести?
— Слушай, Людок, не сейчас, там ЧП… — бурчал следователь, уже натягивая куртку. — Думаешь, мне охота?
— Я не знаю, чего тебе там охота. А с Машкой опять я?
— В следующие выходные подменю, ладно? Все, давай! — клюнув жену в щеку, он вытянул голову из дверного проема, спросил. — Эй, Машонок, не обижаешься на папу?
— А ты Киндер привезешь? — спросила дочь строго.
— Обязательно.
— Тогда не обижаюсь.
Люда же возмущенно надула ноздри, явив на обозрение мелкие волоски в носу.
— Вечером буду.
***
В коридоре отделения было тихо — отмокал на скамейке какой-то бомжик, мимо прошмыгнула плоскогрудая общественная помощница с папкой в руках. Алексей Матвеевич без стука открыл дверь Самойлова — начальника отделения. Тот поднял круглую, слившуюся с плечами голову — вылитый Весельчак У.
— Наумов, ты охренел? Ты бы еще с ноги открыл!
— Это ты, Самойлов охренел — в выходной меня выдергивать. Я ведь на звание не посмотрю, ты меня знаешь... Что там с Гордиенко-то?
— Что-что… Увезли пока полежать под капельницей. Сейчас задним числом его из доблестных рядов...
— Что он натворил-то? Табельным соседу угрожал?
— Если бы, — горько усмехнулся начальник. — Это бы еще замяли…Сто тридцать первая ему корячится. Часть четвертая, пункт «Б»… С особой жестокостью. По травмам еще экспертиза будет…
— Гордиенко? Да ну! Нормальный же мужик! Ты уверен?
— Свидетелей спроси — полный двор их и две видеозаписи сверху… Пизде-е-ец! — выдохнул Самойлов. — Ты прикинь, что будет, когда это в Сеть утечет! Лейтенант полиции выебал пятилетнего мальчика посреди детской площадки на глазах матери и старшей сестры! Самому бы погоны сохранить…
— Да ладно? Слушай, а он в адеквате вообще?
— Какой там! Стены лижет, воет что-то, за хер хватается… Пока задерживали, он Карпухина взасос поцеловал, тот до сих пор отплевывается.
Алексей Матвеевич не сдержал смешка.
— Короче, Лёха, выручай. Отдел зашивается, а по этому борову как раз Гордиенко работал…
— А чего там работать? Отравился небось...
— Умный, да? Вчера результаты экспертизы пришли. Лезвий бритвенных он наглотался. Причина смерти — внутреннее кровотечение.
— Тем более! Суицид как есть!
— Суицид есть, записки нет. А если его кто-то накормил?
— Кто? Дверь изнутри заколочена!
— Да это ты мне скажи! — захныкал начальник. — Я все равно без записки закрыть не могу… Плюс, тут еще вот… А, смотри: «На половых органах множественные кровоподтеки и ссадины. Рентген показал не менее восьмидесяти иголок, булавок и других острых предметов в районе простаты». Чуешь, чем дело пахнет?
— Чую. Псих нам достался. Дома заперся и…
— Слушай, я все понимаю, но и ты меня пойми — если выяснится, что там пежня какая-то нездоровая была, с нас же и спросят. Ты, вот что, не копай особенно… Просто ноут его просмотри. Я Гордиенко просил, но…
— Ноут-то зачем? Что там может быть?
— Да ты ж сам говорил, мол, «Синий Кит» или еще какая херня. Будь душкой, найди подтверждения суицида. Мы дело закроем — и баба с возу! Чем плохо, ну?
— Плохо, что я в свой выходной с тобой здесь сижу! Где твой ноут?
— Вот и молодец, вот и спасибо… С меня причитается! Давай, мы тебе кабинет выделили…
***
Кабинет оказался утлой каморкой без окон, спасибо хоть пепельницу поставили. Усевшись перед компьютером, следователь покликал тачпадом на пробу, тот оказался липким.
— Дрочила…
Включив устройство, Алексей Матвеевич достал сигарету, затянулся. Расцвел зеленым лугом десктоп.
— Ну, поглядим, что тут...
Глядеть оказалось особенно не на что. Девственно-чистая история браузера, никаких закладок, пустые папки. Почти все место на жестком диске — полтора терабайта — занимала единственная программа — некая «Temple of Beyond». Алексей Матвеевич не был любителем компьютерных игр. Играл, бывало, в «Сапера» и «Косынку», не больше. Сопровождаемый странным чувством стыда и гадливости, он дважды кликнул по ярлыку — тот изображал какой-то украшенный вензелями кубик.
Игра запустилась. Тоскливая мелодия вызвала болезненно-противное дежавю. По экрану поползли строчки.
«Добро пожаловать в Храм За Гранью. Для максимального погружения игра использует технологию дополненной реальности. Если вы страдаете от эпилепсии, сердечно-сосудистых заболеваний, беременны...» — предупреждал дикслеймер.
«Дополненная реальность» звучала знакомо. Кажется, дочка играла во что-то похожее на телефоне. То ли «Покемоны», то ли еще какая популярная детская ерундистика.
«В игре отсутствует функция сохранения. Начав паломничество через три таинства, вам нужно будет пройти его до конца. Ок?»
Палец машинально клацнул «Enter». Дисплей расцвел кроваво-розовым закатом, на фоне чернел шпилями готический собор, навроде Кельнского. Лепестки сакуры, гонимые ветром через экран придавали всему оттенок абсурда. В кадр вплыла уже знакомая сексапильная монашка. Появилась подпись — «Курушими, Великая Инокиня». Побежали полоски текста:
«Здравствуй, паломник. Выдохни. Здесь ты можешь расслабиться и побыть самим собой. Прежде чем Храм За Гранью примет тебя в свое лоно…» — на секунду следователь покраснел: глядя на эту монашку, при слово «лоно» думалось вовсе не о церкви, — «…тебе нужно будет исповедоваться и открыть душу, чтобы персонализировать наши литургии. Вы согласны?»
Под репликой Великой Инокини появились варианты ответа — «Да» и «Нет».
«Это будет чертовски долгий день» — подумалось следователю. Конечно же, он нажал «Да».
***
На первые вопросов двадцать Алексей Матвеевич ответил почти честно. Они были тривиальны — возрастная категория, любимый цвет, пол, женат ли, есть ли дети. «Похоже, — думалось следователю, — если эта игрушка и могла довести беднягу до суицида, то наверняка каким-нибудь психотрепом. Сейчас информацию соберет, а потом...»
Но дальше вопросы посыпались очень странные.
«Как давно у тебя был секс?»
«У тебя были фантазии об изнасиловании?»
«Тебе удаляли зубы без наркоза?»
«Какие ожоги тебе больше нравятся?»
«Насколько сильно ты любишь жирафов по шкале от одного до десяти?»
«Привлекает ли тебя однополая любовь?»
«Ты пробовал на вкус свою сперму?»
— Ебола какая-то! — возмутился следователь, закуривая вторую. На вопросы решил отвечать наугад, не читая. Забавно, но в зависимости от ответа монашка либо хмурилась, либо подмигивала. Временами Алексею Матвеевичу казалось, что стоит отвести взгляд, как та запускает руку под юбку или принимается сладострастно облизываться, но, повернувшись, не обнаруживал ни того, ни другого. Лишь вздымалась мерно полная грудь — единственная анимированная деталь Инокини.
Вопросы продолжали поступать. Временами следователю начинало казаться, что он проходит психологический тест на профориентацию. С безобидными вопросами, вроде «Как частоты ходишь в спортзал?» соседствовали и такие как «Согласился бы ты заняться сексом с мертвым животным?» Из баловства следователь кликнул «да».
Наконец, почти через полтора часа этой муторной процедуры, Инокиня радостно сообщила:
«Спасибо, паломник! Теперь, облегчив душу, ты можешь войти в Храм!»
Кадр сменился. Красавица-Инокиня стояла к нему спиной и наклонялась ключом к замочной скважине в вратах собора. Аппетитная задница была ничуть не прикрыта юбкой, и в штанах у Алексея Матвеевича стало тесновато.
— Манит, чертовка, — усмехнулся он, вдруг скривившись от отвращения — из-за узкой полоски белых трусиков монашки выпал огромный, едва ли не до колена, член. На конце болталась поблескивающая капля, — Фу, бля! Ах ты…
Подавив порыв захлопнуть крышку ноутбука, следователь со злостью затушил бычок в пепельнице. Врата собора распахнулись и экран поглотила белая вспышка. Мелодия прервалась, экран вдруг расцвел пикселями, показав нечто вроде QR-кода. Тут же заныло в висках, точно резко ударила мигрень, почему-то засвербело в носу, мазнуло кислым привкусом по небу, а следом все прошло. На экране вновь появилась Инокиня.
«Инок» — поправил себя Алексей Матвеевич.
На этот раз «она» была не одна — под высокими нефами собора выстроились и другие «монашки» — в коже, в кружевах, с пирсингом в сосках и с призывно-развратными лицами. Стены собора были исписаны какими-то фресками, собранными из крупных пикселей. Что именно они изображали, определить не удавалось, но в одном следователь был уверен — на них что-то с чем-то переплеталось и входило одно в другое. Где-то далеко на заднем плане странное нечто, похожее на груду плоти переливалось и шевелилось, но стоило Алексею Матвеевичу сощуриться, пытаясь разглядеть странный объект, как на передний план вышла уже знакомая ему Инокиня, загородив розовую груду. Теперь следователь четко знал, откуда эта складка на ее юбке спереди.
— Гребаный транс.
Побежали строчки:
«Мы рады приветствовать тебя в Храме За Гранью, паломник. Прими же Таинство Экстаза. Прими же наслаждения плоти — все фаллосы и отверстия, все жидкости и стоны отныне лишь для тебя!»
Оторвав взгляд от текста, следователь вскочил, опрокинув стул.
— Еб твою мать!
Оказывается, пока он читал очередной бред для извращенцев, Инокиня вынула из-под юбки свой громадный член и принялась увлеченно мастурбировать.
— Сука! — потянувшись к пачке, следователь с досадой обнаружил, что та пуста. Нужен был перерыв.
***
Пока он сидел за компьютером «жмура», на улице успело стемнеть. Голые ветки угрожающе чернели на фоне грязно-синего неба. Ворчливо перекаркивались вороны у мусорных контейнеров. Светлым пятном притягивала взгляд вывеска супермаркета напротив.
Пробежав через торговый зал, Алексей Матвеевич сразу направился к кассе. Чуть погодя, хлопнул себя по лбу, сделал шаг назад, схватил с полки «Киндер-Сюрприз» — глядишь, хоть Машка меньше обижаться будет. Бросил фигуре за кассой, не глядя:
— «Мальборо» красный.
В ответ раздалось какое-то неразборчивое сопение и хрип.
— Простите, что?
Взглянув на лицо кассирши, Алексей Матвеевич — в прошлом КМС по боксу — плаксиво взвыл и отступил, толкнув спиной полку со смазками и презервативами. Многочисленные «Контексы» и «Гусарские» посыпались на пол и следователю за шиворот, но он не мог оторвать глаз от лица, на котором не было ничего, кроме огромной влажной вертикальной дыры. Мясистая и блестящая, она пульсировала, шевелилась, подобно моллюску, пуская длинную нить густой слюны на бейджик с надписью «Кассир-продавец Худайкулова Наргиз».
Алексей Матвеевич пытался встать, но ноги разъезжались по намытому кафелю, на голову сыпались «Сникерсы» и «Натсы», шоколадное яйцо лопнуло в кулаке а кассирша, в свою очередь, поднялась с кресла и теперь тянулась этим жутким нечеловеческим лицом к следователю.
— Помогите! — закричал он, но издал лишь сиплый писк. Сзади послышались шаги. Обернувшись, Алексей Матвеевич обреченно осознал — окружают. У нечто, одетого в форму ЧОПа голова отсутствовала. Зато из-под распахнутой на груди рубашки свисали грозди женский грудей, меж ними проглядывали седые вьющиеся волоски. Пожалуй, хуже всего было то, что вместо сосков Алексею Матвеевичу озорно подмигивали десятки благородно-голубых глаз.
Здесь настал тот самый предел, когда человек перестает пугаться и начинает действовать. Вспомнив все, чему его учили в академии, следователь вскочил и с места рванул на «охранника», врезавшись плечом в мягкую колышущуюся массу грудей. Некоторые глаза лопнули, другие выпали, раскатившись по полу. На один следователь, кажется, даже наступил — тот лопнул под каблуком. Чудище в форме ЧОПовца не удержалось на ногах, село на задницу, открывая путь к свободе. Не оглядываясь, Алексей Матвеевич бросился к выходу, врезавшись в запоздало открывшуюся стеклянную дверь и рванул прямо в сквер.
Последнее время на ОФП следователь откровенно сачковал, так что, пробежав метров четыреста, он согнулся пополам, держась за ребра. Под боком кололо. Счистив слякоть, он угнездился на краю скамейки. Вытянул руки перед собой — те дрожали. Пытаясь успокоиться, он искренне искал объяснение происходящему, но не находил.
Он поднял взгляд и встретился глазами с чьими-то серыми от катаракты бельмами. Горбатая бомжиха выглядела отвратительно, но при этом, в отличие от кассирши, вполне человечно. Стоя в талом осеннем снегу, она задрала бесчисленные свои пуховики и юбки и мочилась прямо посреди сквера. Поймав взгляд следователя, бомжиха расплылась в редкозубой улыбке, после чего сунула руку между ног, пошерудила и извлекла ее уже перепачканной какой-то красновато-бурой жижей. Наклонив голову набок, точно заигрывая с Алексеем Матвеевичем, она поднесла ладонь ко рту…
Досматривать мерзкую сцену следователь не стал. Едва сдержав рвотный позыв, он вскочил со скамейки и поспешил прочь. Осознание того, что с ним происходит, пришло не сразу.
— Это же галлюцинации… Наркота какая-нибудь! Точно! — застыл он, занеся ногу над слякотной лужей. Мысли спешили, толпились меж синапсов, набегали друг на друга. Вспомнился солевой наркоман, задержанный прошлым летом — он расковырял себе все лицо, пытаясь избавиться от каких-то «жучков».
«Точно! Наверняка, на клавиатуру нанесен какой-нибудь яд, психотропная дрянь! То-то пальцы липли… И что теперь? На скорой в «желтый дом»? Потом ведь не отмоешься — погонят со службы, как пить дать. Выпишут пинка с волчьим билетом и привет — сам будешь в ЧОПовской форме щеголять.»
Решение бросилось в глаза яркой вывеской «Аптека-24». Какое-нибудь успокоительное или абсорбент могли бы пригасить эффект галлюциногена, а то и вовсе ликвидировать. Окрыленной надеждой, Алексей Матвеевич в несколько прыжков преодолел расстояние, отделявшее его от застекленной двери, но в последний момент застыл в отчаянии: там, за оргстеклом многосуставчатая сороконожка телесного цвета поливала из бесчисленных отверстий на теле розоватой смазкой тощего карлика… или ребенка.
В аптеку, похоже, попасть не удастся. Выматерившись, Алексей Матвеевич развернулся на каблуках и поспешил обратно в отделение. Нужно было забрать сумку, ключи и ехать домой.
Стол дежурного, как назло, пустовал — а так хотелось на кого-нибудь наорать, хоть за грязные полы, хоть за переполненную урну при входе — лишь бы ненадолго вернуться в нормальность. В коридоре следователю тоже никто не встретился. Сунувшись в каморку, он быстро побросал все в крепкий кожаный портфель, взглянул на дисплей ноутбука — Инокиня увлеченно обсасывала пальцы, покрытые какими-то жемчужными каплями. Мелькнула мысль — а что если забрать ноут с собой, а завтра сразу из дома рвануть в лабораторию на Космодемьянских и сдать на его на анализ? Если яд обнаружат, можно и Гордиенко отмазать…
Захлопнув крышку, Алексей Матвеевич бросил устройство, не выключая, в сумку и застыл на пороге. Напротив двери стояла помощница шефа — практикантка-студенточка с плоской грудью и глупыми глазами. Глаза были полуприкрыты а грудь — обнажена. Наманикюренные пальчики выкручивали соски, девушка бесстыдно вытягивала язык, точно на приеме у отоларинголога. Ноги разошлись, из-под юбки шлепнулись на линолеум влажные горячие кишки. Лоно ее широко, до пупа, распахнулось, стенки нутра жадно пульсировали.
— Нахуй! — следователь оттолкнул плечом девушку, врезался в дверь, та распахнулась. Самойлов, сидевший за столом, обернулся пристыженно, заморгал. Из-под стола с чмоканьем поднялась голова давешнего бомжа — беззубая дырка рта растянулась на все лицо, опухла, налилась кровью.
Не вглядываясь, чем же занимались бомж и его начальник, Алексей Матвеевич шмыгнул мимо ковыряющейся в брюшной полости помощницы, споткнулся, ободрал колено, но побежал дальше, стараясь ни на чем не задерживать взгляд — мало ли, что еще может привидеться.
— Это мне кажется, все кажется…
***
Автор - German Shenderov
Кенотаф. Часть 2 (Final)
***
Рисуясь по частям, картина эта холодила его легкие, сводила желудок, наполняла рассудок страхом. И, когда сознание его набухло, вздулось да и лопнуло, будто перезревший фрукт, а весь ужас выплеснулся, Коля закричал что есть мочи и попытался вскочить с кровати, но едва сам не оторвал себе все добро. Оказалось, тонкий матрас сполз, пока он ворочался, и самую нежную часть его тела зажало пружинами кровати и кололо крючками. Успокоившись, Коля с величайшей осторожностью высвободился из плена и поклялся больше никогда не залезать на это пыточное приспособление — пущай придется спать хоть в ванне.
Такая его досада взяла на эту кровать, что, поднапрягшись, он дотолкал ее до двери и поставил на попа. Но чертово лежбище никак — ни по диагонали, ни по вертикали — не желало проходить. Коля пробовал и так, и этак, но лишь намертво заблокировал выход из комнаты. Разобрать кровать не получилось бы при всем желании — широкие дуги и перекладины были приварены друг к другу намертво.
— Як жеж йийи сюды затащылы! — цокал языком Коля, обходя кровать то с одной, то с другой стороны. Та, даже торча из двери вертикально, занимала едва не полкомнаты — было и вовсе непонятно, как она здесь умещалась, а главное — как она сюда попала. Задачка похлеще кораблика в бутылке.
От отчаяния парень, наплевав на соседей, даже саданул кувалдой по одному из сварочных швов — и тут же об этом пожалел: рука вся завибрировала, словно по ней пропустили ток, который разошелся по телу, неприятно щекоча нервные окончания, точно телевизионная статика. Оглушительный звук, вырвавшийся из неповоротливой конструкции, напоминал тоскливый похоронный набат.
Наконец его осенило: наверняка дверная коробка была установлена уже после того, как кровать попала в помещение. Примерившись как следует, он принялся вышибать из толстого, прокрашенного в несколько слоев дерева кусок, мешавший одной из верхних дуг. Дверная коробка ощущалась как каменная — к тому моменту, как в ней появились два подходящих углубления, Коля уже весь взмок, руки дрожали от напряжения.
— Ничого соби зарядочка!
Кровать удалось разместить в углу коридора, заблокировав теперь входную дверь. «Если хозяйка явится не вовремя — крику не оберешься!» — с неприязнью подумал он.
Остаток ночи ему все же не спалось, поэтому Коля просидел до рассвета на кухне, листая глупый суеверный календарь. Из-за злосчастной кровати в коридоре позавтракать пришлось вчерашним чебуреком и выдохшимся — забыл закрутить крышечку — «Колокольчиком».
Наскоро умывшись все такой же вонючей и ржавой водицей, Коля принялся за работу. Радио решил не включать — поповские рассуждения только забивали голову, мешали сосредоточиться, точно назойливое мушиное жужжание.
— Могылы-могылы, тьфу! Хоть бы про що нормальнэ говорылы!
Хоть убей, но вчерашнего участка с ободранными обоями он обнаружить никак не мог. На него ехидно пялилась половина «позвоночного столба с глазами» — дальше стена заканчивалась углом и начинался новый участок обоев.
— Ну и черт с тобой!
Респиратора у Коли не было, пришлось обойтись футболкой. Окатив стену водой из мусорного ведра — три раза, чтоб наверняка, — он взялся за перфоратор. Сначала в стене нужно наделать отверстий, равноудаленных друг от друга — тогда кувалда будет вышибать ровные, крупные куски, а не отдельные кирпичи. Старая розетка искранула, принимая в себя вилку устройства. На всякий случай парень отдернул руку — мало ли что.
Дверь он закрыл, чтобы пыль не разлетелась по всей квартире. Раздался знакомый жужжащий звук старого проверенного инструмента, комната тут же наполнилась тяжелой, пахнущей сыростью и вафлями взвесью. Но вдруг вгрызшийся было в стену бур ухнул на пару сантиметров внутрь, уперся и замер. Ротор крутился вхолостую, пока всепроникающее жало вяло проворачивалось в дыре.
— Щоб тэбэ чорты подралы! — выругался Коля и выключил перфоратор. Вытянув сверло, он чертыхнулся еще раз: все оно было покрыто толстым слоем намотавшейся бумаги — обои, какая-то пленка, желтые истлевшие газеты.
Перфоратор он из розетки выключил — а то еще коротнет — и с обреченным видом достал из сумки большой крепкий шпатель. Придется для начала все же ободрать этот полуметровый слой мусора, иначе, пожалуй, можно инструмент испортить.
С наслаждением Коля принялся срывать, сколупывать и отковыривать эти уродливые телесно-розового цвета обои с оголенной нервной системой. Этот участок стены шел легче, чем вчерашний — парень еще раз бросил взгляд в тот угол, где он вроде бы уже избавлялся от «глазастых» цветов. На полу не лежало ни ошметочка.
— Ерунда якая-то! — сказал он вслух — звук собственного голоса успокаивал и гнал прочь глупые мысли о бабкином привидении. Дело шло все тяжелее, шпатель то и дело срывался, и Коля больно стукался локтем об угол. Работа не спорилась, куски рвались, и приходилось зацепляться заново: шпатель оказался слишком толстым и не желал пролезать под ветхую, в несколько слоев поклеенную бумагу. С левой половиной стены он провозился добрых часа три.
Наконец, когда розовая дрянь, а следом и желтая, с мотыльками, осела неровными лоскутами на пол вместе с какой-то сетчатой подложкой, глазам его предстал очередной слой, вырвав горестный стон из груди. Все было оклеено газетами. Желтые, осыпающиеся, с почти нечитаемыми буквами, они составляли какой-то безумный криптографический узор.
— Tа вы, блин, издеваетесь!
Парень осел на пол прямо там, где стоял. Если бы он курил — наплевал бы на запрет хозяйки и закурил бы прямо здесь. Неужели ему теперь сдирать и это! Можно, конечно, рискнуть и перейти на перфоратор, но, если бумаги слишком много, порченый инструмент ему никто не возместит, а от работы кувалдой толку сейчас будет немного. Выбивать стену дома дореволюционной постройки по полкирпичика можно до второго пришествия, да и то не успеешь. Представив себя, всего в побелке, бегущего с кувалдой наперевес к Христу с криками: «Подождите, не начинайте без меня!», он глупо хихикнул. Сил подняться на ноги не было, поэтому Коля стал бесцельно ползать взглядом по газетным заголовкам.
«...аденiе ста... властi. Образо...нiе временнаго пр...», — кричало «Русское ...ово...»
«О ...кущих задачах комсомола в ...еревне», — скучно собиралась рассказать «Комсомольская правда».
«За ...яжелое машиностроение!» — призывала какая-то безымянная газетенка.
Глаза зацепились за неприятную черно-белую фотографию над статьей — какие-то темные волосатые комья, похожие то ли на морских ежей, то ли на раковые опухоли. Коля понял, что же на ней изображено, лишь прочтя невыцветший кусок.
«...от вязаного ковра на стене над кроватью осталась лишь верхняя часть... не смогла дотянуться. После вскрытия тела в желудке было обнаружено... общей массой более семи килограммов. Парализованная пенсионерка... без ухода... чтобы не умереть с голоду...»
Его затошнило. Гадкая кислина прикатилась откуда-то из горла да так и осела на небе. Желая поскорее прогнать из головы жуткую картину, Коля переключился на первую попавшуюся статью.
«Невский сом-людоед!» — кричал заголовок. На зернистом фото группа мужчин в милицейской форме что-то вытаскивала из воды.
«...детские останки» — дальше он читать не стал.
«...хищение на сумму... более восьми... готовой продукции. Родственники усопших возмущены и требуют возмещения... виновный не был найден… гранитных памятников с гравир...» — бессмыслица какая-то.
«...капище Чернобога. Безусловно, работы продолжились... слухи о смертности преувеличены... Обводной канал будет...»
«...случаях каннибализма, безусловно, не имеют под собой никакой основы. Блокадный... поставки регулярны... обглоданные кости — результат диверсий и пропаганды враж... подорвать дух советского народа».
«...дружественной социалистической республики Вьетнам негодуют. Тело героя... в результате военного столкновения под... ”Могила не должна оставаться пустой!“ — заявляет заместитель министра...» — сильнейшее ощущение дежавю заставило Колю выйти из транса, в который его вогнало это невольное путешествие в прошлое чужого ему города. От этой «стены памяти» нужно было избавляться.
Вновь взявшись за шпатель, он вгрызся металлом в еле заметный стык между «Известиями» и сурово-обвиняющим заголовком «Безбожник!», но инструмент соскочил, руку отбросило назад, и она коснулась чего-то влажного и липкого, будто слой жира на газовой плите. Обернувшись, парень с омерзением скривился, поняв, что притронулся к желтовато-коричневому силуэту на противоположной стене — посмертной тени покойницы.
— Та ну тоби! — возмутился он и схватился за перфоратор. — Хай будэ, як будэ!
Нащупав вилку на том конце провода, он не глядя ткнул ею в розетку, но не попал. Поелозил туда-сюда — пластиковый прямоугольник находиться не спешил. Взглянув в угол, Коля обомлел — он готов был поклясться, что еще пятнадцать минут назад здесь, ровно на этом месте, в углу у двери торчал этот искрящий пятачок, но теперь его не было. Он будто испарился, не оставив и следа.
Коля глупо покрутился на месте, сделав оборота три-четыре, прежде чем заметил, что след все-таки есть — из угла на пересечении стен торчал малю-ю-юсенький пластиковый уголочек.
— Да що ж це таке!
По всему получалось, что, пока он изучал газетные заголовки ушедшей эпохи, стена просто взяла и поглотила розетку. Не веря своим глазам, он открыл «масляную» дверь — та послушалась не сразу, зацепившись за какие-то выемки в дверной коробке — и заглянул за угол. С той стороны торчал точно такой же пластиковый уголок — выходит, розетка «застряла» где-то в середине стены.
— Не, ну це вже якая-то чушь!
Он решил проветриться, но сник при виде панцирной кровати, зажатой стенами коридора и загораживающей путь на свободу. Стену нужно было хотя бы начать ломать до наступления вечера, иначе соседи вызовут милицию или нажалуются хозяйке, и та вычтет из гонорара.
«Последним доводом королей» стала кувалда. Размахнувшись как следует, Коля нанес первый сокрушительный удар. Казалось, стена содрогнулась. По руке прокатилась отдача, а прямо по центру «Красного скотовода» появилась внушительная вмятина-трещина. Будто с испугу включилось радио и сразу затараторило:
— ...могила голодна, и, покуда количество имен на стеле не сравняется с количеством усопших под ней, она останется маяком для злых диавольских сил, что зарождаются в пустотах...
— Гарно пошло! — воодушевился парень и принялся долбить стену с задором и упорством, достойными строителя египетских пирамид. Кирпичная крошка, истлевшие газетенки, куски шпаклевки летели в лицо, но Колe все было нипочем. Работа спорилась, он снова был в своей среде, никаких тебе газетных статей и мертвых старушек — только он, стена и кувалда. Даже радио, казалось, было оглушено силой и упорством человеческого духа, а оттого лишь что-то застенчиво бормотало о недобросовестности сотрудников сферы ритуальных услуг и братских могилах.
Увлекшись, Коля не сразу заметил, что на улице уже стемнело, а значит, шуметь теперь нельзя. Результат работы впечатлял — добрых два квадратных метра внешнего слоя ему удалось превратить в мелкие рыжие черепки. Под хлипким советским кирпичом — пористым, со сколами, лежащим как попало — встретить его атаку готовилась темная, с узкими, в миллиметр, стыками дореволюционная стена. Кирпичи ставили будто по линейке, создав идеально разлинованную поверхность — хоть графики черти, как в школе. Стоило Коле выпустить кувалду из рук, как усталость, подобно хищному зверю, набросилась на него, да так, что он едва удержался на ногах. Мышцы тянуло от привычной, почти приятной боли. Руки дрожали от пережитого напряжения, мозолистые пальцы не гнулись, и он не с первого раза открыл дверь — не получалось даже повернуть ручку.
Очередной неприятный сюрприз подстерег Колю, когда он пошел отмываться от строительной пыли. Решение лечь спать в ванной оказалось весьма недальновидным — откинув длинную, во всю стену, замызганную занавеску, вместо огромного чугунного монстра с львиными ножками, какого ожидаешь найти в питерской дореволюционной квартире, в углу он узрел советскую сидячую ванну, в которой крупный деревенский парень из-под Луцка не уместился бы, даже сложись он в три погибели.
Разочарование постигло его и при попытке пойти и купить себе чего-нибудь на ужин: монструозное бабкино ложе не желало пролезать и во входную дверь, подпирая широкими верхними дугами и блокируя путь. Попытки отодвинуть кровать не увенчались успехом: коридор будто бы сократился и сузился в вечерних сумерках. Теперь Коля, оттащив ложе от двери, запер себя в туалете.
— Ну, була нэ була! — сплюнул он в раковину и шагнул прямо в скопление пружин и крючков. Разумеется, провисшая конструкция не выдержала давления его богатырской лапищи сорок шестого размера, и нога провалилась, раздираемая бесконечными ржавыми крюками до мяса.
— Твою-то маму слева направо! — выругался он, осторожно вынимая поврежденную конечность из сетки. Со злости Коля так пихнул кровать в коридор, что та перекосилась и встала намертво.
Включив свет в ванной, он оценил повреждения — царапины, но глубокие, — промыл раны водой и полил из найденного на полке пузырька йода, попеременно шипя и матерясь.
— Сука, щоб воно сдохло! — выкрикнул он, швыряя пузырек об стену. Тот разлетелся мелкими темными осколками, на кафеле остался внушительный скол.
Ему нужно было валить из этой квартиры прямо сейчас, пока он все тут не разнес. Коля издал короткий истеричный смешок — ведь для этого его, собственно, и наняли.
Вернувшись в комнату, он помотал головой из стороны в сторону — таким фантастичным казалось это видение. Там, где он буквально минут пятнадцать назад наблюдал лишь темный монолит с редкими вкраплениями желтоватого цемента, теперь выпирали по-тараканьи рыжие кирпичи. Точно обломанные пеньки зубов во рту старика, они торчали беспорядочно, где попало, будто бы заражая, оскверняя и низводя к нулю весь его труд.
— Нет-нет-нет! — качал Коля головой, прогоняя дурной сон, что не желал заканчиваться. Он отшатнулся назад и тут же уткнулся в жирный след разложения, к рукам прилипло что-то густое, пыльное, вонючее. По-бабьи взвизгнув от омерзения, Коля рывком захлопнул дверь, чтобы забрать радио и свалить к чертям из этой халупы, но застыл на месте, ошарашенный.
— ...одинаковое количество и мертвецов, и мест погребений очень важно для сохранения их святости. Любая пустая могила априори осквернена. Любая пустота нечиста по своей сути. Вспомните: «И берется чертовщина ниоткуда неспроста. Заведется чертовщина там, где только пустота!»
Но удивлен был парень вовсе не неожиданной трактовкой цитаты из мультфильма про оловянного солдатика, но тем, что колонка приемника вещала прямо из стены — из этих омерзительных розовых обоев. Выше торчала антенна, наградив мерзкий «позвоночный столб» цветка комариным носом.
Страх разлился стылым комом где-то в желудке, будто Коля проглотил покрытую весенней грязью глыбу льда с улицы, и та теперь медленно таяла, отравляя его сознание, пуская по венам холодную талую воду.
Не помня себя, он дернулся к выходу, со всей дури врезался в «масляную», теперь покрытую рыжей пылью дверь и вцепился непослушными пальцами в ручку. Рука соскальзывала дважды, прежде чем получилось повернуть обшарпанный металлический набалдашник.
Коля изо всех сил насел на полотно — оно не поддавалось. «Неужели меня здесь заперли?» — пронеслась ледяная, острая — будто врезающаяся в череп сосулька — мысль.
— Помогите! Выпустите меня! — забасил он, толкая дверь плечом с твердым намерением ее высадить. В радио кто-то засмеялся. Следом засмеялся и сам Коля, осознавая свою ошибку — дверь-то открывалась внутрь.
И лишь дернув на себя ручку изо всех сил, а потом еще раз и еще, он понял — его действительно заперли. Рванувшись к окну, он споткнулся о лежащую у самой стены кувалду и растянулся на покрытом кирпичным крошевом полу, больно разодрав колени. Расставив руки, чтобы подняться, Коля не сразу понял, отчего в его мозгу будто бы завыла сирена, сообщая о какой-то болезненной, неуместной неправильности окружающего мира. Через секунду осознал: его руки касаются обеих стен одновременно.
Вскочив на ноги, он саданулся головой об узкий деревянный подоконник и рассек себе лоб. Кровь хлестала, заливая левый глаз, но Коля уже не чувствовал боли. Все, чего он хотел, — выбраться отсюда. Но окно будто бы перекосило в раме, и оно не открывалось.
Парень подобрал с пола кусок кирпича и, прикрыв лицо, швырнул его в самый центр стекла. Во все стороны брызнули осколки, один впился в локоть, но это уже было неважно. Прижавшись к решетке, будто младенец к родной матери, сплющив лицо о ржавые прутья арматуры, он изо всех сил завыл:
— Помоги-и-ите! На по-о-омощь! Умоляю! Помоги-и-ите!
Темные окна напротив не спешили зажигаться. Во дворе не было никого, кроме тощей кошки, что важно расхаживала по краю курящейся паром ямы.
— На по-о-омощь! — отчаянно звал Коля, перемежая крики рыданиями и размазывая сопли вперемешку с кровью по лицу.
— Помо...
— Чего голосишь! — раздался вдруг недовольный оклик откуда-то снизу. Из-под козырька подъезда вышел вчерашний «морж» с беломориной на распухшей нижней губе. Под глазом у него наливался соком качественный, душевный «фонарь», а сам глаз заплыл, будто мужика покусали пчелы.
— Дядько, миленький! — заблажил Коля. — Вытащи меня отсюда, Христом-Богом молю, вытащи!
— О, бендеровец! — ощерился недобро «морж». Со вчерашнего дня он лишился половины переднего зуба. — Чо, не в радость тебе хата бабкина? Горишь, шоль?
— Не горю! Дядько, хороший ты мой, вызови милицию, пожарных, пусть меня спасут, а!
— А чо такое? Заперся? Ну ты посиди, бендеровец, подумай, как старших уважать! А с утра придет слесарь — ему и кричи. Или не придет. Не кричи тогда — пупок надорвешь!
Усмехнувшись, «морж» сплюнул папиросу себе под ноги и нырнул обратно в подъезд.
— Нет! Не уходите! Пожалуйста! Пожалуйста!
Коля изо всех своих богатырских сил схватился за прутья решетки и принялся расшатывать единственное препятствие, отделяющее его от свободы, но арматура сидела прочно и глубоко. Прутья были буквально утоплены в кирпич и накрепко сварены друг с другом. Да и в проем он бы едва ли пролез — не окно, а слуховое окошечко, как в туалете.
Отпустив прутья, Коля обессиленно осел на пол, повернувшись лицом к двери. Ту всю сплющило и перекосило — дверь не комнаты, а шкафа; дерево лопалось, топорщилось острой щепой.
— ...могила голодна всегда. Она будет наполнять самое себя, ибо таков баланс вещей. Если люди в своей алчности и богохульстве оставили пустоту там, где ее быть не должно, то зло, сила бесовская расставит все по своим местам, но заплачено будет душами невинных. Вспомните, как покарали безбожный Петроград в двадцать третьем за Обводной канал! «Всякий, кто прикоснется к трупу их, нечист будет!» — сказал Господь, но кровавые богопротивники не выказали уважения к древнему захоронению, разворотили гробницу древнюю, чухонскую, мертвецов на свалки свезли, как мусор, а плиты гранитные побили и на поребрики пустили! Великое проклятие навлекли на город — ступают там в воду отчаянные да безумные, зовет их могила, желает уравнять имена с мертвецами!
Слушая этот бред, Коля медленно, но верно мирился со своей судьбой. Подоконник постепенно и настойчиво толкал его в спину, оголенный провод на потолке медленно опускался вниз, будто змея за добычей. Дверь, сдавливаемая стенами с двух сторон, резко треснула пополам и вывалилась, ненадолго, будто в качестве издевки, показав проход в коридор, такой узкий, что Коля и голову бы не просунул. Обе стены теперь топорщились кирпичами, злобные «позвоночники с глазами» теперь, не таясь, смотрели на него.
— А бабушка та несчастная, что одна осталась, парализованная! Вот уж кто хотел пустоту заполнить! Так хотел, что ковер весь по ниточке распустила и съела — да-да! Природа не терпит пустоты! Господь не терпит пустоты! Как мужчина заполняет пустоту в теле женщины, так труп должен заполнять пустоту могилы! — надрывался по радио уже не поп, а какое-то странное многоголосье. На секунду Колe даже послышалось, что в нем есть и Наташкин голос тоже.
Какие последние слова она от него услышала? Слова любви? Какую-нибудь глупую романтичную ерунду, что шепчут друг другу летними ночами влюбленные? Или просто что-то незначительное, что поди еще упомни?
Коля помнил каждое слово, интонацию и одинокий фонарь на краю дороги, ослепивший его лишь на краткую секунду.
«Не целуй мене, покуда зубы не почистишь!» — он тогда грубо сбил ее руку, когда Наташка потянулась к его лицу губами. До ее дома в Тарасове оставалось не больше двух километров, когда несвершившийся поцелуй, фонарь и неведомо кем брошенная на дорогу коряга все перевернули. Сначала опрокинулся мотоцикл, закрутив в воздухе лихое сальто, потом закувыркался вниз по склону дорожной насыпи и сам Коля. А следом, когда он, держась за бок, подошел к раскидавшей во все стороны руки и ноги Наташке и принялся ее тормошить, перевернулся и Колин мир. Девушка выглядела почти невредимой — пара царапин тут и там, но что-то в ее облике — то ли слетевшая кроссовка, то ли странный наклон головы — кричало, вопило на все лады, заставляя кожу парня покрываться мурашками: это больше не человек, а предмет. И, как всякий предмет, была она неподвижна и мертва.
Коля и сам не сразу заметил, как раз за разом произносит на родном украинском, их с Наташкой языке, жалким подвывающим басом:
— Просты мэнэ! Будь ласка, просты мэнэ...
Бесцельно обводя глазами свою стремительно сужающуюся будущую могилу, он взглядом наткнулся на кувалду.
— А шо, ежели...
Времени было мало. Помещение уже больше напоминало куб со стороной в два метра, нежели когда-то роскошную, с высокими потолками, комнату дореволюционной планировки. Действовать требовалось быстро. Стена с пятном — несущая, через нее не пробьешься, то же самое с внешней стеной дома. Остается только одна — благо с ней Коля работать уже начал.
— Не боись, Тамар Васильна, — подбодрил он сам себя, — ща выполним мы твой заказ!
Взяв размах пошире, Коля не рассчитал и саданул в соседнюю стену — прямо в центр гнилостного пятна. Штукатурка осыпалась единым куском, разбилась. Вывалилось несколько кирпичей, повисли обои, и стена обнажила свое неприглядное нутро. Тут же каменный мешок, в котором парень оказался заперт, наполнился застоявшимся удушливым смрадом разложения. Сплюснутые, плоские, втиснутые друг в друга, из стены торчали трупы трех человек. Коренастые, чернявые, в трениках и шлепанцах, растекающиеся трупной эмфиземой и вгнивающие друг в друга. Запавшие глаза, вывалившиеся языки, плоские, неправильной формы черепа. Стиснутые в единый комок, они злорадно скалились, сломанные кости торчали острыми осколками наружу.
— Нет-нет-нет! Ну нет! Ни за что! — завопил Коля и принялся со всех данных ему матушкой-природой сил долбить злосчастную стену. Зубы-кирпичи, подступающие со всех сторон, удостаивались отмеренных ловких ударов, но основное Колино внимание было сосредоточено на одной точке — трещине, что разделяла «Красного...» и «...скотовода». Рассыпались в труху дешевые оранжевые кирпичи. Лезла в лицо неизвестно откуда взявшаяся солома, своим пыльным запахом заглушая вонь разложения. Гремела кувалда, разбивая бред, льющийся из вмурованного в стену радио на ровные кирпичики слов:
— …украденный труп вьетнамского...
Удар!
— …героя войны Нгуена Тхай Дао...
Удар!
— …скрывала у себя...
Удар!
— …его ленинградская любовница.
Удар!
— …Воистину — и жизнь...
Удар!
— …и смерть во...
Удар!
— ...грехе. Пока могила...
Удар!
— ...героя на родине...
Удар!
— ...пустовала, развратная девица...
Удар!
— …«хоронила» Нгуена в себе...
Удар!
— ...ежедневно, покуда тот...
Удар!
— ...не разложился окончательно...
Удар!
Левая рука у Коли отнялась. Нос и рот были забиты строительной пылью, в глаза будто песка насыпали. Места для размаха больше не хватало. Из последних сил парень методично долбил упрямый темный кирпич, ухватившись за кувалду у самого наконечника. Согнутый в три погибели, стиснутый со всех сторон наступающими стенами, он настойчиво пробивал себе путь к свободе.
— А вот вы слышали про невского сома-людоеда? Говорят, раньше он был человеком — в блокаду детей к себе заманивал, накормить обещал, а сам поедал их. Говорят, когда за ним чекисты пришли, он в Неву сбросился... Но не погиб, а переродился...
Вот груда кирпичей наконец покинула насиженное место и медленно, нехотя, грохнулась на пол, отдавив Коле большой палец и, вероятнее всего, раздробив его, но парень уже не мог кричать: от окна осталась лишь узкая щель, — ни кислорода, ни света не хватало.
Там, за кирпичами, мелькнул слабый, еле заметный блик. Коля прильнул к нему лицом, надеясь увидеть по ту сторону проделанной щели кухню, но... Блик исчез. Он прижимался лицом к чему-то гладкому и твердому. Какой-то неизвестный материал приятно холодил разгоряченное лицо. Сейчас он немного отдохнет и продолжит. Радио же не отдыхало, болтая без умолку:
— …выходит, что согрешил один, а страдают многие?
— Ибо сказал Господь: «Строящий дом свой на чужие деньги — то же, что собирающий камни для своей могилы». Такая гнусь, вор и взяточник, он не просто себе яму роет, он и другим грешникам путь прокладывает!
Коля почувствовал, как что-то влажное коснулось его спины и прилипло к ней. Каким-то шестым чувством он понял, что это лицо одного из покойников, но сил шевелиться в себе уже не нашел. Вдобавок потолок пребольно давил на макушку.
— ...Он ведь не просто своровал гранитные заготовки — такое богохульство, чтобы заячью свою душонку от смерти спасти, стены на случай бомбежек укрепить! А это ведь уже не просто материал — там портреты выгравированы, даты, имена... А могила-то остается пустой! Голодная. Жадная. Пожирать будет могила, покуда не наполнится...
И тут Коля осознал, что это за материал такой — гладкий и прохладный. Поднять голову уже не удавалось, потолок мешал, но он скосил глаза, насколько хватило сил, и посмотрел на гранитную плиту. В тусклом свете, льющемся из щели, на него благостно взирал единственным глазом выгравированный старик. Там, где должна была идти дата смерти и где следовало располагаться второму глазу, шел косой срез, а следом оказывался уже новый обрезок могильной плиты — портрет печально улыбающейся девочки лет десяти. Глаз у нее не было — прямо по ним шел тонкий цементный шов, а следом — чьи-то годы жизни. Глаза, носы, рты, звезды, кресты, имена, даты — осколки чужих смертей, которые чья-то воля превратила в эту бессмысленную мозаику. А эту комнату — в пустую голодную могилу.
Все они смотрели на него, на Колю, он чувствовал это каждой клеточкой, даже в темноте. Очень хотелось кричать, но воздуха в легкие набрать не получалось — очень уж мешали упершиеся в спину грудные клетки слипшихся в жуткий гибрид трупов. Радио продолжало монотонно бубнить про голодные могилы и что те не должны оставаться пустыми. Вдруг что-то тонкое, холодное проползло мимо шеи, слегка пощекотав парня. Тот не без труда высвободил одну руку и поймал этот предмет. У него было не больше секунды, чтобы понять, что это оголенный провод, ухватиться за него, как утопающий за соломинку, зайтись в судорожном танце и расцвести улыбкой... Все лучше, чем умереть, сгорбившись в три погибели.
***
— Так, а паспорта мне давайте. Я теперь ученая, в третий раз на эту удочку не попадусь.
Хозяйка строго, с недоверием следила за тем, как рослые темнокожие мужчины растаскивают сапогами весеннюю грязь по паркету, занося инструменты. Бригадир — солидный мужчина средних лет в комбинезоне — устало утирал пот со лба бумажным платочком.
— Тамара Васильевна, я повторяю, мы серьезная фирма, зачем вы...
— Ничего не знаю! Паспорта мне. Оплата только по факту!
Маленькую яростную женщину рабочие предусмотрительно обходили, предоставив разборки начальству. Бригадир открыл было рот, чтобы начать новый виток спора, но передумал, после чего гаркнул так, чтобы было слышно даже во дворе:
— Ладно, мужики, несите документы, сдаваться будем! — и, обведя взглядом комнату, поспешил сменить тему: — Я так понимаю, сначала нужно мебель вынести?
— Да, представляете, даже этого тот бездельник так и не сделал.
Поняв, что вновь поднял скользкую тему, бригадир поспешил зацепиться за любую другую. Ноздрей его достиг еле заметный, но на редкость удушливый сладковатый запашок.
— Извините, Тамара Васильевна, а чем тут, простите, пахнет?
— Я бы попросила! — возмутилась хозяйка, надуваясь, точно ядовитая рыба-фугу. — Да, тут умерла моя бабушка, но я требую проявить чуть больше уважения. Все-таки это...
— Здесь умерла, да? Тут вон пятнище в полстены!
— Нет, вон там, на кровати. А это... не имею ни малейшего понятия. Наверное, просто пятно. Неважно — все равно эту стену надо снести.
Бригадир, повинуясь какому-то странному порыву, коснулся темного силуэта, похожего по форме на человеческую тень. На пальцах осталось что-то жирное, густое, вонючее, точно стена истекала гноем. Бригадира передернуло, он вытер ладонь о штаны и повернулся к хозяйке.
— Не сомневайтесь, Тамара Васильевна, за неделю управимся! — отвлекшись, бригадир обратился к нагруженному, будто ослик, молодому молдаванину: — Мирче, спальные мешки сюда заноси, места всем хватит!
Мирче — новичок в бригаде, недавно из Тирасполя — с явной неохотой, осторожно обойдя хозяйку, внес спальные мешки в комнату и свалил их у подоконника. Несмотря на гигантские размеры, комната все равно ощущалась какой-то неуютной, даже тесной. На секунду Мирче даже показалось, что она оценивающе, голодно смотрит на него, но причиной такой странной фантазии были всего лишь дурацкие розовые обои в цветочек. Завитые листья отдаленно напоминали злобные зенки — особенно если смотреть на них краем глаза.
«Пока эту дрянь не обдеру — спать не лягу!» — решил Мирче и поспешил в машину за остальными вещами.
Наконец, когда все приготовления были закончены, паспорта сданы, а специфика работ оговорена, хозяйка с явным недоверием передала ключи бригадиру.
— И запомните — в квартире не курить, иначе вычту из гонорара!
— Помилуйте, Тамара Васильевна, среди нас и курильщиков-то нет! — умоляюще возвел очи горе бригадир.
— Я предупредила.
Хозяйка вынырнула в подъезд и с какой-то горькой досадой с силой рванула на себя дверь. Та, отсекая квартиру от внешнего мира, гулко захлопнулась, почему-то напомнив Мирче крышку гроба.
***
Автор - German Shenderov
Кенотаф. Часть 1
Женщина эта Колe сразу не понравилась. Была она вся как пропущенное через терку яблоко — кислая и ржавая.
— Здравствуйте, Николай, — взяла она инициативу в свои руки. — Я — Тамара Васильевна, это вы со мной созванивались. У вас инструменты с собой?
Голос у нее тоже был будто пропущенный через терку — какой-то жеваный, чавкающий, слова валились отдельными комками.
— Здрасьте. А як жеж, конечно, с собой! — отрапортовал он с напускной готовностью и погремел тяжелыми спортивными сумками.
— Хорошо. — Она недовольно поджала губы, будто попробовала на вкус что-то неприятное. — Вы с Украины?
— Из Луцка, там недалеко...
— Вот как! — Губы втянулись окончательно, придав Тамаре Васильевне сходство с ящерицей. Она как-то нервно моргнула, и сходство стало почти абсолютным. — Ну что же, пойдемте-пойдемте.
По-утиному переваливаясь, женщина направилась через сквер, то и дело оборачиваясь, проверяя — следует ли за ней Коля, точно выгуливала несмышленого щенка... Тяжелые сумки оттягивали плечи, гнули к земле, пережимали конечности, будто жгуты. Шутка ли — отбойник, перфоратор, кувалда и еще множество других инструментов с квадратными, рычащими и гремящими названиями, да еще и свернутый в рулон матрас за спиной.
— Вам следует знать — здание очень пожилое, строилось еще при царе, не чета нынешним, — пробивался через одышку голос Тамары Васильевны. — Стены толстые, кирпичные, в несколько слоев. Муж покойницы работал в гранитной мастерской, ремонт весь делал своими руками, так что я даже не знаю, чего там еще понаворочено. Шпаклевали и клеили обои сразу поверх по несколько раз, там от начального метража процентов двадцать уже откусили, так что готовьтесь — работы на месяц, не меньше. Вы раньше сталкивались с таким?
— Приходилось, — не моргнув глазом соврал Коля, старательно обходя весенние лужи. В одной, похожий на белесый корабль-призрак, тоскливо плавал пакетик из-под кефира.
— Хорошо-хорошо…
Тамара Васильевна продолжала выплевывать свои комковатые слова, формирующиеся в каверзные вопросы, пытаясь подловить Николая на непрофессионализме.
— Да не волнуйтесь вы так! Усэ будэ в лучшем виде!
— Надеюсь-надеюсь.
Двор-колодец оставлял гнетущее впечатление: огромная яма посередине, какая-то бабка, скармливавшая тощей кошке картофельные очистки — та фыркала, недовольно тряся башкой, — и болтающаяся на одной петле скрипучая дверь парадного.
— Дом старый, дореволюционный, сами понимаете, — прочавкала Тамара Васильевна, жестом приглашая Колю нырнуть в смердящий прогорклым маслом и кошачьей мочой зев.
Прошлепав по ступенькам на площадку первого этажа, она завозилась с увесистой связкой ключей. Рваный дерматин свисал с двери неровными клоками, будто кто-то когтистый пытался проникнуть внутрь, но сдался, встретив железное полотно под поролоном.
— Проходите-проходите. — Хозяйка отступила в сторону, пропуская Колю в квартиру. Воздух был затхлый, застоявшийся, с легкой примесью тошнотворной сладости. Слева — блестящий от застывшего жира, засиженный мухами кухонный гарнитур, дальше – выкрашенная масляной краской дверь. Напротив входа располагался раздельный санузел, откуда на Колю немо кричал, распахнув пасть, надколотый унитаз.
— Сейчас покажу фронт работ.
Масляная и желтоватая, будто свечной огарок, дверь распахнулась, и клубы пыли наполнили воздух. Коля сдерживался как мог, но все же оглушительно чихнул. Тут же Тамара Васильевна бросила на него неодобрительный взгляд — будто в культурной столице и вовсе не чихают.
Даже для однушки комната казалась огромной — пустые стеллажи и полки с облезшим лаком подпирали собой высоченные потолки под три метра, зарешеченное окно занимало полстены и выходило во двор. Даже древний темного дуба шкаф представлялся всего лишь комодом-переростком на таком просторе. Широкая панцирная кровать, почему-то без матраса, жалась к темно-бурому пятну, растекшемуся по ветхим ободранным розовым обоям в цветочек.
— Так, для начала нужно избавиться от старой мебели — эту рухлядь можно снести на помойку. — Хозяйка со странной брезгливостью застыла на пороге комнаты, не спеша заходить внутрь. — Здесь моя бабка жила — вот, в наследство досталось.
Екнуло что-то у Коли в мозгу, когда он услышал о бабке. Сложились детальки пазла — и сладковатый удушливый запашок, и пятно на стене, и отсутствие матраса на кровати.
— А что же… бабушка здесь, значит?
— Неужели вы, молодой человек, боитесь привидений? — хитро и недружелюбно сощурилась Тамара Васильевна, точно дольку от лимона откусила.
Обидно стало Колe: нешто его за такую дремучую деревенщину держат? Посуровев, он как можно более серьезным голосом спросил:
— Ладно, показывайте, где тут у вас чого.
— Значит, смотрите — мебель надо вынести, со стен снять штукатурку и обои. Перегородку между кухней и спальней необходимо снести в первую очередь — квартиру переделываем под студию, рабочие явятся уже через неделю, начнут с комнаты, а вы потом будете демонтировать в кухне. Санузлом займутся профессионалы. Оплата по факту выполнения, — прорвалась непрошеная казенная формулировка.
— Евроремонт, значит, будет?
— Вы не переживайте, молодой человек, для основных работ уже найдены компетентные специалисты, с вас только демонтаж. Смотрите, стремянку я вам оставила на кухне, ключ — сейчас…
Хозяйка завозилась с широким кольцом, отсоединяя длинный, со следами ржавчины, штырь, больше похожий на зазубренный гвоздь-сотку.
— Так. Вот, держите! И смотрите — у меня есть дубликат. Могу явиться в любое время.
Коля изо всех сил старался сдержать рвущееся наружу возмущение — да за кого его принимают, за беглого зека. что ли?
— А то я знаю, как оно бывает. — Хозяйка недоверчиво сверлила его этим кислым до сведенных скул взглядом. — Дело молодое, устроите здесь вертеп, потом еще милицию вызывать придется. За неделю управитесь?
— Кирпич...
Коля задумчиво похлопал ладонью по стенке. Обои оказались какими-то липкими, словно нарисованные цветы и стебли оплетали пальцы и цеплялись за них маленькими закорючками, как репей.
— Времени на перегородку вам должно хватить, — безапелляционно заявила Тамара Васильевна с уверенностью умудренного опытом прораба. — На днях я к вам загляну, посмотрю, как и что. И еще...
— Мы на аванс договаривались, — смущенно пробормотал парень, дав ненароком петуха.
Она будто бы замялась на секунду, хотя Колe казалось, что эту маленькую «кислую» женщину не смутить ничем.
— Так, вот ваш аванс. — Женщина с неохотой залезла в увесистую сумку из кожзама, выудила внушительный потертый кошелек и отсчитала несколько купюр. Пожевав немного губами, добавила еще одну. — Паспорт ваш давайте. Сейчас время такое, сами понимаете... У меня уже разок так бригада рабочих с авансом сбежала.
— Подождите... А як жеж я...
— А куда вам ходить? Ничего-ничего, у меня полежит, сохраннее будет. Давайте-давайте.
Развернуться бы ему, отдать неприятной тетке обратно аванс и уйти к чертовой бабушке из этой затхлой однушки. Но жена двоюродного брата собственноручно утром выставила весь его скарб в подъезд, а денег не хватило бы даже на койку в самом задрипанном клоповнике. Таким образом, работа на Тамару Васильевну являлась не только способом заработка, но и единственным шансом провести ночь не на вокзале.
— Пожалте, — угрюмо протянул он синюю книжицу, извлеченную из кармана олимпийки.
— Да не переживайте вы так, не съем я его, — золотозубо и как-то криво улыбнулась хозяйка.
Уже у самой двери она резко обернулась, вперилась взглядом в Колю, занимавшегося распаковкой сумки, и нерешительно пожевала губами. Наконец все же решилась:
— Вы, молодой человек, когда унитазом пользоваться будете — там ершик сбоку... Ну, поймете. И не вздумайте курить в квартире — вычту из гонорара!
Дверь за хозяйкой захлопнулась, и Коля облегченно выдохнул. Оценив поле предстоящей деятельности, он удовлетворенно присвистнул — дел максимум дня на три. Мебель он сейчас быстро поломает и вынесет, а за стены примется завтра с утреца. В зарешеченном окне небо окрашивалось в грязно-оранжевый цвет — если под вечер начать долбить, соседи наверняка прибегут скандалить.
Подождав минут пять, чтобы точно не пересечься с хозяйкой, Коля выскользнул из квартиры. В ближайшей палатке он купил у некрасивой продавщицы две бутылки «Колокольчика» и пару еще дымящихся чебуреков. Подумав немного и воровато оглянувшись, купил бутылку «Балтики» и пачку сухариков. Спрятав пиво под олимпийку, он вернулся в стиснутый со всех сторон дворик. Тот невольно напоминал ему не то гладиаторскую арену, не то гроб, который того и гляди накроют крышкой, и нужно успеть надышаться. Впечатление лишь усиливала ямища посередине. Пахнущие нагретым железом и канализацией клубы пара придавали ей сходство с какими-то адскими вратами. Думалось, что в любой момент появится из подземных недр длинная многосуставчатая рука и утащит Колю в самое пекло, где он будет вариться, пока сам не распадется на этот зловонный пар.
— Ну фантазер! — покачал он головой и зашел в подъезд. Старушка, видимо, таки скормившая кошке картофельные очистки, проводила его долгим и бессмысленным взглядом.
Первым делом Коля заработал занозу. Щепка, отколовшаяся от полуживого шифоньера, вошла глубоко под ноготь, села будто влитая. Матерясь и баюкая руку под струей холодной воды, Коля корил себя, что не купил перчаток покрепче. Заноза выходить никак не желала — пришлось работать так, манерно отставляя безымянный палец, будто какой-нибудь промотавшийся аристократ. То и дело ему чудились со всех сторон насмешливые взгляды — но стоило обернуться, и глаза находили лишь вензеля изображенных на обоях цветов, в действительности похожих на выкорчеванную из мертвеца нервную систему — с бутоном мозга, завитушками глаз и стеблем позвоночного столба.
Работа спорилась. Добротная, но ветхая мебель всухую проигрывала комбинации из молодецкой силы и потертой кувалды. Намертво вклеенные штыри покидали насиженные в пазах места с недовольным скрипом, хлипкие полочки переламывались надвое, рассохшаяся фанера сыпалась раскрошенным печеньем.
Чтобы работалось веселее, Коля поставил на подоконник портативный магнитофон с радиоприемником — подарок покойного отца. Коллекцию кассет — предмет его гордости — пришлось продать на толкучке, чтобы хватило на первое время в Петербурге. К счастью, радио здесь принимало. Правда, всего одну волну — православные гимны и молитвы чередовались с какой-то церковной мутотенью, — но так всяко лучше, чем работать в тишине, как в могиле. Стены здесь были выстроены на славу — из-за давящего со всех сторон безмолвия внутри квартиры создавалось ощущение, что находишься под водой, а медленно клубящаяся в свете тусклых лампочек пыль лишь усиливала впечатление. Ни работающий за стенкой телевизор, ни звук туалетного смыва, ни соседские ссоры не проникали в эту, будто застывшую во времени, однушку.
Потихоньку Коля, закончив ломать мебель, принялся выносить лакированные деревяшки к мусорным контейнерам. Внутрь они бы никак не влезли, приходилось прислонять обломки к грязному ржавому железу. Меньше чем в восемь ходок Коле уложиться не удалось, на улице уже окончательно стемнело. Старушка с картофельными очистками куда-то исчезла, ее место у соседнего подъезда оккупировал бомжеватого вида мужик. Когда Коля в очередной раз проследовал к контейнерам со своей ношей, тот его окликнул.
— Э, слышь! Ф-ф-фь... — кажется, мужик попытался свистнуть, но вместо этого обильно оросил слюнями седые усы. Коля, обернувшись, не смог сдержать легкой ухмылки: тот был так похож на моржа. — Ты че лыбишься? Зубы жмут?
— Извините, я о своем. — С этим опухшим алкашом парень справился бы без труда, но устраивать драку в чужом дворе не было никакого желания. А если еще соседи нажалуются хозяйке — проблем не оберешься.
Коля уже собирался было вернуться в подъезд, когда «морж» неожиданно ловко преодолел разделявшее их расстояние и вцепился ему в локоть.
— Слышь! — Вблизи от мужика несло застарелым потом и куревом. Скосив маленькие глазки на красный, в прожилках капилляров нос, он, выдержав паузу, спросил: — Ты здесь живешь?
— А тоби що за бида? — От неожиданности Коля перешел на родную мову.
— Бандеровец! Так это ты у Авдотьи теперь обитаешься?
— Ну, допустим, я, — с вызовом ответил тот.
— Ага-а-а! — злорадно выдохнул «морж», обдав Колю вонью гнилых зубов и перегара. — Так это ты, значит, наследничек! Наследный прынц, значит! Выискался! Внучек без ручек! А где ты был, наследничек, пока бабка твоя в матрас вгнивала, а? Месяц без малого лежала, шмон на весь двор, а эти только под квартирку засуетились, а? Да ты знаешь, как она мучилась перед смертью! Выла в окно, и что мертвецы на нее смотрят, и что могильная плита на нее давит, а вы, пидарасы, хоть бы раз навестили!
— Ну и? — набычившись, спросил Коля. Он испытывал странное чувство вины за безразличие бабкиной родни, и от этого ему становилось неуютно. Беседу явно нужно было закруглять. В квартире еще конь не валялся, а он тут с алкашами рассусоливает.
— Ну и! Помянуть надо бы! Ты вот на похоронах был? Не видел я там тебя. Значит, не помянул ты Авдотью нашу. Ну-ка, давай!
Не пойми откуда в руке «моржа» появилась бутылка с оборванной этикеткой. Внутри плескалось что-то мутное с лимонными корками. Грязные пальцы ловко скрутили крышечку, и горлышко бутылки ткнулось Колe под нос.
— Давай, тебе первому, штрафную!
— Да иди ты на хер!
Совершенно инстинктивно Коля со всей своей молодецкой удалью оттолкнул мужика локтем, тот нелепо взмахнул руками. Сперва раздался звон, а следом «морж» покатился по земле прямо в разверстую посреди двора яму.
Врезавшись в какую-то арматуру, он остановился всего в полуметре от дышащей паром бездны.
— Щенок! Фашист! Да я тебя...
Дослушивать начавшуюся было тираду Коля не стал и нырнул поскорее в подъезд. Ключ как назло не желал входить в скважину целиком, застряв на полпути — ни туда ни сюда. Коля в панике дергал глупую железяку в замке, а гневные крики все приближались.
— Ты, полицаев сын, за все ответишь, сука фашистская! Иди сюда, ублюдок, не посмотрю, что ты здоровый! Тебя отец старших уважать не научил, так я тебя научу...
Наконец Коля все же поймал правильное положение ключа и спешно влетел в квартиру, захлопнув за собой дверь. В ту же секунду крики «моржа» пропали, будто кто-то выключил звук. Это было даже удивительно — вот хриплый матерок звенит в ушах, а вот — исчезает, будто выдернули из розетки радио.
«Умели же раньше строить!» — подумал Коля, как вдруг спина его покрылась холодным потом. Голоса. Приглушенные мужские голоса раздавались из единственной комнаты.
— Могила не должна оставаться пустой! — грохотал кто-то. — Как пустая утроба ничтожна по сути, как пустая скорлупа бессмысленна до основания, так и могила не должна оставаться пустой, ибо жаждет себя наполнить. И взывает пустота к темным духам, бесам и теням... Как мертвая тела оболочка, привлекательна она для созданий диавольских...
— Но подождите же, отец Порфирий, но разве это грех — воздавать почести и посмертную славу безвременно... — прервал его чей-то вежливый, смутно знакомый голос. Будто голос диктора...
Радио! Это всего лишь радио! Коля едва не расхохотался, осознав свою догадку. Вот оно как бывает — у страха глаза велики. Теперь ему было даже немного стыдно за себя и в общем-то жалко ни в чем не повинного «моржа», которого он едва не отправил в современное урбанистическое «пекло».
Зайдя в комнату, Коля немного приглушил радио — уж больно буйствовал батюшка, рассуждая о могилах — и окинул взглядом стены.
Из мебели в комнате осталась лишь широкая панцирная кровать. Лишенная матраса, из-за торчащих проволочных крючков она напоминала какое-нибудь гестаповское орудие пыток. Кладешь пленника, приковываешь наручниками к раме и давишь сапогом на живот, чтобы крючья поглубже впивались в мягкие ткани. А если не колется партизан — так утюг ему на живот или крысу в кастрюле. Выносить кровать сегодня было уже поздновато, да и не хотелось по случайности вновь пересечься с «моржом». Приподняв один край на пробу, Коля охнул и схватился за спину — ложе покойной хозяйки, казалось, было отлито из чистого чугуна. Пожалуй, придется дожидаться других ремонтников и избавляться от этого раритета коллективно.
Несмотря на то, что, кроме кровати. в комнате ничего больше не было, помещение не стало просторнее. Наоборот, теперь увитые этими ободранными цветами обои будто бы вспучились и давили на него со всех сторон.
Склонившись над сумкой, Коля извлек наружу шпатель, собираясь раз и навсегда покончить с этой розово-коричневой дрянью — для сноса стены сегодня уже все равно поздновато, — но стоило ему выпрямиться, как что-то пребольно стукнуло его по голове.
Отскочив, он направил шпатель в сторону потенциального противника, но им оказалась всего лишь пыльная люстра. Покачиваясь от удара, она будто насмехалась над молодым незадачливым гастарбайтером, который в недоумении пялился на нее: разве потолки не были выше?
Пригрозив люстре шпателем, Коля достал откуда-то со дна сумки отвертку. Обесточив квартиру, он сходил за стремянкой и принялся откручивать болты, держащие люстру.
«Без плафонов, пожалуй, даже посветлее будет», — рассудил он. Вот один из плафонов накренился, и на голову Колe посыпалось что-то легкое, шуршащее и неуловимо отвратительное.
— Я пошлю на тебя и на рабов твоих, и на народ твой, и в домы твои песьих мух! — громыхнул отец Порфирий из радиоприемника, и Коля от неожиданности потерял равновесие. Ухватившись за наполовину открученную люстру, он осознал свою недальновидность, лишь когда та тяжело грохнулась вместе с ним, отдавив многострадальный палец с занозой.
— У, курва! — выругался в исступлении, шипя от боли, Коля. Плафоны разбились, мелкие осколки жалящими насекомыми вонзились в кожу на предплечье. Вдруг он почувствовал, как руку щекочет нечто — будто кто-то перебирает сотнями маленьких лапок. — Уйди! Уйди!
Заорав благим матом, Коля вскочил с пола и побежал скорее в ванную, а вслед ему неслось протяжное мушиное жужжание. Закрыв за собой поплотнее дверь, он склонился над раковиной и принялся смывать с себя разрозненные останки насекомых и вынимать впившиеся в кожу пыльные осколки. В ванной комнате было темно, как в погребе, поэтому пришлось сбегать обратно до щитка и включить свет, прежде чем продолжить водные процедуры.
Отдышавшись, глянув в зеркало — бледный, как привидение, — Коля все же взял себя в руки и вернулся в комнату: от мух надо избавиться. Войдя в комнату, никаких мух он не обнаружил — только высохшие трупики, что осыпались отвратительными черными крошками на пол под разбитой люстрой. Источником жужжания оказалось радио, чью антенну он задел при падении.
Выправив сигнал, Коля тут же был огорошен скрипучим «Как возвращается пес на блевотину свою...»
— Та пишов ты! — обиделся он и попытался поймать другую волну, но все прочие каналы передавали лишь мушиное жужжание. Отчаявшись, он все же настроил радио на «церковную» волну, где, к его облегчению, неистового батюшку заменило мрачное хоровое пение.
Веник с совком нашлись под раковиной на кухне. Пустое мусорное ведро источало зловоние, по краешку ползал, разочарованно шевеля усами, крупный рыжий прусак. Коля, скривившись, попытался сбить его плевком, но промахнулся.
— Тыпает вжe от этой квартирки! — возмущенно произнес он вслух, будто проверяя — будет ли слышен его голос в этих поглощающих все звуки стенах или «правом голоса» владело только радио.
Прибравшись в комнате, он с досадой оглядел плод трудов своих — с потолка дохлым ленточным червем свисал оборванный провод. К счастью, на кухонном подоконнике обнаружилась небольшая настольная лампа — видать, усопшая хозяйка была не сильна зрением и кашеварить без дополнительного источника света не могла.
Отломав плафон, Коля подключил лампу к видавшей виды розетке из желтого пластика и направил ее на стену, предназначенную для сноса, отчего «позвоночные столбы с глазами» приобрели вид еще более выпуклый и зловещий. Местами обои отклеились и пузырились, что лишь добавило объема уродливым «нервным» растениям.
— З цим мы быстро! — обнадежил себя парень и хищно нацелился шпателем в самый центр одного из бутонов.
Расчет оказался не совсем верным. Отковырнув кусок на стыке, Коля надеялся, что клей давно рассохся и уродливая бумага слезет сама, будто кожица с гнилого фрукта, но просчитался. Одни обои были поклеены на другие — еще отвратительнее: какие-то желтые в мелких мотыльках, больше напоминавших обычную домашнюю моль. Из-за этого слипшиеся слои сидели крепко, отходили мелкими чешуйками размером с трамвайный билетик. Работа казалась еще более монотонной и муторной из-за бесконечных пустопорожних рассуждений попа и диктора по радио.
— А вот, скажите, пожалуйста, а кенотафы на дорогах? Что в них, в сущности, плохого? — задавал, как ему казалось, каверзный вопрос чей-то тенорок.
— Да это же вовсе самая настоящая черная магия! — бушевал отец Порфирий. — Ритуальные конторы за это под суд отдавать надо! Самая натуральная бесовщина! Нет, вы только подумайте — могила-пустышка, что само по себе богохульство, так еще и на месте смерти! Вы представьте себе, сколько зла скопит в себе эта безделица! Жадные могильщики, стервятники чертовы, расставляют их на обочинах, на местах аварий, а темным силам только того и надо! Крест святой им не помеха, ведь не благостью от него, а смертью смердит, новую смерть привлекает!
— Нет-нет, подождите...
— Не о чем тут рассуждать! Одна лишь сухая статистика — прямое доказательство того, что это — объект языческий, греховный и богопротивный! Где на дороге мерзость эту возводят — там и аварии происходят в три раза чаще, бесы руль выкручивают, водителя морочат, на гибель толкают!
Коле сразу вспомнился поворот на Тарасово под одиноким фонарем — грунтовка с насыпью.
— Это же означает, что опасные участки... — пытался оправдаться тенорок, но его вновь и вновь заглушал рокочущий бас священнослужителя, от которого у Коли даже разболелась голова. Слово «кенотаф» пыльным облаком засело во рту, рвалось наружу. Коля окончил восемь классов сельской школы с пятерками по труду и физкультуре, едва-едва выправив тройки по остальным предметам, но слово «кенотаф» знал слишком хорошо. Непрошеным воспоминанием проколола сознание картинка — визг тормозов, темнота, грохот и аляповато украшенный железный крест на развороте в сторону Тарасово. Заныли уж полгода как зажившие ребра, Коля скорчился и скрипнул зубами, прогоняя непрошеное слово, проглатывая его вместе со строительной пылью.
— Ну, будэ на сегодни! — поднялся он на ноги, разминая затекшие колени.
Ободранная стена в углу у самого окна теперь смотрелась небрежно, но зато представляла собой участок, лишенный наконец глазастых цветов. Но ощущение тяжелых, направленных на него взглядов не пропало, а лишь усилилось. С неприязнью Коля взглянул туда, где над кроватью на обоях расплылось коричневато-гнилостное пятно — видать, старушка перед смертью прислонилась к стенке. При одной мысли о том, что зачищать стену нужно будет и на этом участке, парня аж передергивало.
— Горазд! Pанок покаже, що вечир не скаже...
Настроения ужинать не было. Кисловатая теплая «Балтика» не принесла никакого удовольствия, сухарики по твердости напоминали осколки костей, что иногда попадались в мясе. Они оседали суховатой безвкусной кашицей на зубах, не оставляя ни вкуса, ни чувства насыщения.
Как назло, в доме не оказалось ни одной книги — все увезли хозяева. Коля же сплоховал и не взял с собой ничего почитать. Большим любителем литературы он не был — дома всегда находились занятия понасущнее, но с момента своего отъезда из маленькой деревеньки под Луцком в бесконечных автобусах, поездах, электричках и очередях Коля пристрастился к простеньким детективам в мягкой обложке.
От скуки он нашел на кухне отрывной календарь за позапрошлый, девяносто шестой год, с приметами, и принялся его листать. Наткнувшись на сегодняшнюю дату, нахмурился:
«На шестое апреля, в канун Благовещения, не стоит затевать генеральную уборку, заниматься ремонтом. Постарайтесь не ходить в гости, да и сами не зовите гостей.
Приснившийся в ночь с шестого на седьмое покойник сулит неожиданную находку».
— Бред суеверный!
Коля вернул календарь на замызганную полку над плитой и, сделав последний глоток пива, принялся готовиться ко сну. Вода из крана потекла ржавая, вонючая, так что чистить ею зубы он не рискнул — сполоснул рот «Колокольчиком», от чего десны жгло и сводило.
Поначалу он собирался переночевать на кухне — рама окна в комнате разбухла и не открывалась. Коля подергал было, но, услышав угрожающий треск, бросил попытки — не хватало еще выломать окно вовсе. Вдобавок в кухне не было строительного мусора и этой жуткой гнилостной затхлости.
К своей досаде, попытавшись разложить тоненький походный матрас, парень обнаружил, что улечься во весь свой двухметровый рост у него не выйдет даже по диагонали. Коридор для сна подходил не лучше — узкий проход с боков сжимали разнокалиберные полочки и подставки для обуви, прибитые к стенам, а по поводу них Коля никаких указаний не получал. Попытавшись угнездиться между обшарпанным комодом и высокой узкой тумбочкой, он будто оказался в саркофаге, стиснутый с двух сторон. Уснуть в таком положении было бы решительно невозможно. Обреченно вздохнув, он вернулся в опустошенную им же комнату, открыв форточку на кухне и отворив «масляную» дверь нараспашку — все ж какая-никакая вентиляция. Поначалу он думал лечь прямо на пол — кровать старухи-покойницы вызывала в нем гадливую оторопь, но, почувствовав, как скрипят под сланцами песок, мелкие осколки стекла и неубранные мушиные крылышки, класть матрас на пол он все же не рискнул.
— Ну нет, шалишь, брат! — пригрозил он кровати. Ухватившись за железную перекладину, Коля, отдуваясь, перетащил ее в противоположный угол — туда, где не было «гнилостного силуэта», благо путь от стены до стены оказался гораздо короче, чем ожидалось.
Улегшись на скрипучеe, провисающееe едва ли не до пола ложе, он уставился в потолок. Стоявший посреди двора фонарь светил как раз в окно его вынужденного убежища, наполняя все помещение болезненной желтой полутьмой. Колe было неуютно, сон никак не шел, отгоняемый мыслями о предстоящей работе, мрачной петербургской неизвестности, той «кислой» женщине с его паспортом и навсегда впечатавшейся в стену тени напротив. Теперь, не загораживаемое кроватью, пятно стало будто бы обрезанным — ровной горизонтальной линией, что очерчивала границу, за которой мертвая старушка истекала трупной эмфиземой уже не на стену, а в матрас. В неровном свете дворового фонаря, лившемся из окна, этот силуэт, казалось, недовольно ворочался, оставшись без законного своего ложа.
Коля перевернулся на другой бок, носом к стенке, сопровождаемый безбожно громким скрипом пружин, но ощущение чьего-то присутствия и пялящихся отовсюду насмешливых злых взглядов не отпускало. Близоруко прищурившись, он углядел один из источников: это был заплесневелый «мозг» — бутон с двумя «глазами»-вензелями. Выругавшись, он яростно перевернулся на спину, кровать застонала. Зажмурив глаза, Коля твердо вознамерился уснуть.
Снились ему родные Боголюбы — километров двадцать от райцентра, полчаса на мотоцикле. Душная летняя ночь после промозглого Питера казалась далеким воспоминанием. Да им она и была: снова он несется по проселочной дороге, оглядываясь по сторонам в поисках незанятого местечка поукромнее, а к спине прижимается теплой мягкой грудью Наташка из Луцкого текстильного училища, которую за глаза деревенские называли «многостаночницей».
Треск мотора почти заглушает ее мурлыканье, ветер бросает в лицо длинные русые волосы. Вот он сбрасывает скорость и начинает осторожно объезжать кустарник, чтобы подъехать к речке. Шаловливая Наташкина рука ныряет под резинку тренировочных штанов и начинает нетерпеливо наминать ему яички.
— Погодь ты, дай з кущив выйду! — отмахивается Коля, усмехаясь, в ответ раздается хрипловатое пьяное хихиканье, Наташкины растрепанные волосы лезут в нос и в рот. Он притормаживает, неуклюже переступает по сырой от росы траве, зажав между ног пошарпанную «Яву», а рука проявляет все большую настойчивость, в трусах становится влажно. — Наталка, та потэрпы ты!!
Но та не слушается, сжимает пальцы до того, что у Коли льются слезы из глаз, впивается острыми ногтями в самую нежную часть его тела, оттягивает, крутит. И в этот самый момент он понимает, что не чувствует жарковатого, пьяного дыхания, сопровождавшего его в ту ночь. Вовсе никакого дыхания не чувствует. Не вздымается мягкая неживая грудь, прильнувшая к мокрой от пота футболке, и волосы у него во рту — не русые, а какие-то... серые.
И что делать — не знает он, потому что надо как-то вырваться, выкрутиться из мертвой хватки, но ужас сковывает все конечности, стоит ему представить, что там позади...
— Могила не должна оставаться пустой! — гаркнул вдруг чей-то бас, и Коля открыл глаза.
Еще не рассвело — раннее апрельское утро скупилось пока на малочисленные свои солнечные лучи. Посреди комнаты вновь надрывалось радио, транслируя очередные теологические дебаты, а мошонку Коли все так же продолжали сжимать чьи-то когтистые, сильные пальцы. Воображение мигом дорисовало голую холодную покойницу, из тела которой сочится густая гнилостная жижа; глаза ее высохли и навсегда застыли, а полный личинок рот безобразно распахнут, и лишь хищные Наташкины руки, похоже, ненадолго обрели жизнь, чтобы выдрать Кольке гениталии с мясом и оставить его истекать кровью.
Наташки-«многостаночницы» здесь, конечно же, быть не могло. Ведь это ему, Коле, на Луцком кладбище бил морду ее отчим и, точно птичка за ветку, цеплялась за локоть ногтями безутешная мать. «Моя доця! Моя дытына!» — этот крик навсегда отпечатался где-то на подкорке его мозга. А сама Наташка лежала спокойно в гробу, сложив свои обычно неугомонные руки на груди, как живая, лишь слегка наклонив голову, точно разминала шею. С тех пор Коля так и не побывал на ее могиле, а вот кенотаф видел дважды в день — по дороге в училище и обратно. Один раз положил букет собственноручно собранных луговых цветов. «А что толку-то! — раздался будто бы из-под кровати ехидный голосок. — Могила-то пустая!»
***
Автор - German Shenderov
Агния 1. Часть седьмая, последняя
Ванна была наполнена теплой водой, на поверхности колыхалась ароматная пена. Девочку раздела Женя раньше, чем та успела возразить. Книгу она попыталась взять с собой, но мать удивленно воскликнула:
— Она же испортится от влаги! Мы же уважаем книги! Я положу ее на полку, а ты выйдешь из ванной и заберешь, идет?
Агния с явной неохотой кивнула. Владимир, набиравший до этого воду, демонстративно отвернулся, когда Женя скинула с девочки халатик и посадила ее в ванну.
— Ну что, малышка, посидишь… — ее прервал полный боли стон, раздавшийся из комнаты напротив. Скрипнув зубами, она договорила, — Посидишь с папой, пока я готовлю блинчики?
— Хорошо, — с охотой кивнула Агния, уже успев нырнуть в воду, отчего светлые волосы потемнели, налипли на плечах. Сейчас, когда ее хрупкое детское тельце пряталось под слоем пены, а снаружи торчала лишь голова с серьезным, взрослым лицом, она вполне могла сойти за весьма юную, но уже сформировавшуюся женщину или, как минимум, подростка. Испытав мгновенный неконтролируемый укол ревности, Женя постаралась как можно более естественно выпорхнуть из ванной. Удачно, что Агния не вспомнила — ингредиенты для блинчиков закончились еще вчера.
Молнией девушка метнулась к своей сумке, стоявшей на полке в спальне. Пошерудив там как следует, она вытряхнула косметичку на кровать — посыпались тушь, помада, тени, пара тампонов, пудреница, расческа с зеркалом и тонкая блестящего металла зажигалка. «Весело погудим» лежала здесь же рядом, на полке. Схватив книжицу, Женя ринулась по лестнице вниз, к металлической раковине. По пути из-под обложки выпала какая-то страничка, но Жене было не до этого.
— Папочка? — голос, отдавшийся эхом от кафельных стен ванной, вырвал Владимира из его невеселых размышлений. — А кого ты больше любишь, маму или меня?
— Не знаю, солнышко, — ответил он задумчиво, — Наверное, одинаково.
— Совсем-совсем одинаково?
— Да, — кивнул тот, — Да, пожалуй, одинаково.
— Хорошо. Я очень хочу, чтобы ты любил меня так же, как маму.
Что-то в этой фразе заставило его поднять голову, оторвав взгляд от темных перекрестий кафельных стыков. Мелодичная капель и уже знакомое гудение намекали на то, что ему предстояло увидеть.
Агния стояла в ванной в полный рост. Вода доходила ей до колен, струйки сбегали по плоской девчачьей груди, на бедрах оседала пена, пухлые красные губки надуты, точно девочка чем-то обижена. Гудение прекратилось, губы разомкнулись в предвкушающую развратную улыбку.
— Я красивая, папа?
— Пре… — попытка что-то извлечь из себя провалилась. Легкие сдавило будто бы железным обручем. Он попробовал было встать с низкого пластикового стульчика, но ноги точно приросли к кафелю. Одного брошенного вниз взгляда хватило, чтобы увидеть, как потекший, жидкий точно ртуть кафель наполз на голые ноги и застыл как свечной воск. Руки отяжелели, прилипли к штанинам, буквально приросли, и он чувствовал, как тянутся трикотажные нити под кожей, опутывая вены и сухожилия.
— Так я красивая, папа? — уже с нажимом спросила Агния. Явно подсмотренным в каком-то фильме маневром она по-стриптизерски извлекла ногу из воды, вытянула ее и осторожно коснулась штанины Владимира, оставляя мокрые следы. Сантиметр за сантиметром ее нога поглаживала отца по бедру, подбираясь все ближе к паху.
Попытки выдрать ноги из кафеля были встречены неодобрительным цоканьем. Агния кратко не то простонала, не то прогудела — и кафель вгрызся в стопы еще сильнее, сдавливая их точно «испанский сапожок».
— Теперь нам никто не помешает, — с придыханием говорила его дочь, и от этого внутри все переворачивалось. Гаже и хуже всего было то, в глубине души машинально, автоматически на долю секунды шевельнулась похоть. От бессилия и омерзения к себе Владимир завыл сквозь зубы, которые, похоже, слиплись, срослись в какую-то единую пластину, а его Принцесса продолжала шептать. — Я так люблю тебя, папочка. С первого же дня нашей встречи, с тех пор, как увидела тебя, я хочу, чтобы ты принадлежал только мне, только мне…
Тонкие ручки с короткими, состриженными до основания ногтями тянулись к его лицу, когда носик Агнии вдруг сморщился, точно она унюхала что-то неприятное. И действительно, к пушистому и влажному аромату лаванды прибавился запах… гари? Но откуда? Что в доме, лишенном всех источников открытого огня, могло гореть?
— Решили перехитрить меня? — сказала она уже без всякой нежности, отняв руки от небритых щек Владимира. Девочка вылезла из ванной и, не озаботившись полотенцем или халатиком, прошлепала к выходу из ванной, оставляя за собой мокрые следы.
***
— Разве не ты учила меня уважать книги, мамочка?
Женя обернулась на голос — на краю лестницы стояла Агния. Она спустилась совсем бесшумно и, приди на секунд пятнадцать раньше, пожалуй, даже бы успела. Но сейчас от «Весело Погудим» осталась лишь удивительно крепкая, когда-то желтая, а теперь покрытая сажей обложка и горстка пепла в кухонной раковине.
— Все, Агния! — голос Жени дрогнул, она подпустила в него строгости, — На этом игры закончены. Иди и оденься, мы сейчас же едем в больницу — твоему брату нужна помощь. Ему и тебе.
— Какая ты глупая, мамочка! — красная, разгоряченная после ванной Агния выглядела совершенно бесстыже в своем костюме Евы, а взгляд совершенно не вязался с телом маленькой девочки, — Ты ведь знаешь, я быстро читаю. И все, что нужно, я уже прочла.
Женя вздрогнула, услышав гул. Он приближался со всех сторон, точно окружая ее. Неожиданная резь в животе заставила ее согнуться пополам. Желудок от боли вывернуло, по губам прокатилась едкая жгучая желчь…
***
Нечеловеческий, полный боли визг заставил Владимира дернуться. Он попытался подскочить на месте — раз, другой, и, наконец, кафель лопнул, выпуская стопы из тисков. С руками было сложнее — воя сквозь сросшиеся зубы, мужчина по сантиметру отрывал предплечья, приросшие к штанам, чувствуя, как с каждым движением трикотажные нити покидают его плоть, мокрые от крови. Обмотавшиеся вокруг лучевых костей и сухожилий, они натягивались и обрывались, причиняя жуткую боль, точно кто-то вытягивал хирургическую нить из свежезашитого шва. Наконец, материя с треском надорвалась. Часть треников осталась лохмотьями свисать с собранной «гармошкой» кожи предплечий. Все стопы были исколоты кафельным крошевом, щиколотки казались раздробленными в труху, зубы все еще склеены каким-то непостижимым образом, но он был свободен.
Осколки кафеля напомнили о себе на лестнице. Один неудачный шаг, и Владимир рухнул всем своим весом на деревянные ступеньки, стукнулся подбородком и ребрами, съехал, как и в схватке с отцом почти до самых гардеробных «крючьев», лишь чудом не выколов себе глаза.
Крики с кухни усиливались, нарастали, точно кого-то выворачивали наизнанку, и кишечник, желудок, легкие выходили через пищевод отвратительным комом, прибавляя к задушенному визгу влажное бульканье. Владимир вскочил было на ноги, но взгляд его упал на маленькую, будто бы скотчем заламинированную страничку, написанную тем самым «трафаретным» почерком. Недолго думая, он схватил ее, сунул в карман многострадальных треников, прежде чем подняться и побежать на помощь своей жене. Если еще было, кому помогать.
Картина, представшая перед ним на кухне заставила мужчину окончательно потерять рассудок. То, что происходило с Женей было против морали, законов природы, законов физики и всего, что он раньше знал о мире.
Агния стояла к нему спиной, увлеченная своим занятием. Гудение наполняло дом, точно в стенах, за каждой доской, за каждым перекрытием пряталось по целому улью шершней. Голая, все еще мокрая после ванной, его дочь водила пальцем над головой, точно что-то рисуя, а вокруг люстры каталась Женя.
Прижав руки к животу, корчась от боли, она сопровождала свои перемещения непрекращающимся воем. Вися вниз головой, она была прижата ягодицами к потолку и каталась кругами, точно собака, что пытается избавиться от глистов. Ее халат неприлично распахнулся, белые трусики были бурыми от крови, которая стекала по бедрам, а на потолке расплывался замысловато нарисованный цветочек. Вот, Агния крутанула пальцем еще разок, и Женю протащило от антресолей к вытяжке, а гигантская кровавая роза разжилась еще одним лепестком.
Наверное, это решение было принято Владимиром еще утром, когда он заходил в гараж. Неосознанное, еще не оформившееся после «разговора» с отцом, после прочтения его медкарты, эта мысль оставила свои следы в голове и в доме. Лопате совершенно нечего делать за комодом, ей там совсем не место. Не задумываясь, Владимир потянулся за лопатой с слегка изогнутым древком и удобной оранжевой ручкой. Перехватив садовый инвентарь поудобнее, он, стараясь не думать о том, что делает, саданул самым краем лопаты по белокурой головке своей Принцессы.
Та мгновенно рухнула, как подкошенная, следом с потолка на обеденный стол свалилась и Женя, расколотив несколько чашек и вазу с давно сгнившими фруктами, но она едва обратила внимание на падение — лишь выла, прижимая руки к животу.
Белокурая головка поднялась не сразу. Зеленые глаза блестели яростно, запредельно, не-по-земному. Упираясь ручками в пол, Агния медленно пыталась вернуть себе вертикальное положение, яростно шипя:
— Так-то ты любишь меня, папочка? — в голос уже начинали вплетаться знакомые гудящие нотки, заставляющие саму ткань реальности дрожать в предвкушении грубого насильственного вмешательства. — Я ведь не хотела навредить маме, только немножко нак…
Второй удар нанести оказалось легче. Владимир не думал. Он просто колотил по тому самому темени, которое так часто целовал перед сном, пока кровь не брызнула на голые ноги, а круглая белокурая головка не превратилась в окровавленный блин. Несколько ударов пришлось в шею, отчего та стала тоньше и длиннее, местами проглядывал позвоночник. Если бы кто-то спросил Владимира, что он чувствовал в тот момент, то ответ был бы «Ничего». Он просто хотел все это прекратить. Прекратить эту бесконечную череду смертей, прекратить эту боль, это вынужденное заключение на чертовой даче и, наконец, прекратить это хриплое, еле слышное, но бесконечно жалобное:
— Больно, папочка… Больно… Хватит...Больно…
Даже когда что-то хрустнуло, и из-под волос поползло что-то розовато-серое и густое, увещевания не прекратились, наоборот, наполнили все своей жалобной безысходностью. Наконец, лопата выпала из ослабевших ладоней, и Владимир рухнул на колени, оглядывая дело рук своих, кровь от крови своей, свое почившее дитя, которое навсегда поселилось в его голове протяжным «Больно, папочка», которое он продолжал слышать и поныне.
Женя видела все, что сотворил Владимир с ее дочерью, с малышкой, которую она носила под сердцем, но не могла пошевелиться от боли. Ощущения были, точно во влагалище ей загнали бутылку, допинали до самой матки, а следом — разбили и битое стекло хищно впивается в мягкие ткани. Голова страшно кружилась. Чтобы понять, что она потеряла много крови, достаточно было лишь взглянуть на огромную кровавую розу, нарисованную ее искалеченным телом вокруг люстры. Плохо ошкуренные доски на потолке также внесли свою лепту — все бедра были в занозах. Но просто лежать и ждать помощи было нельзя.
Они видела лицо Владимира, застывшего над трупиком, продолжавшим скрипеть «Больно!» и понимала, что если сейчас не оттащит его прочь, то уже никогда не спасет рассудок любимого мужа. Если его и можно было чем-то вернуть к реальности, отвлечь хоть ненадолго, так это мольбой о помощи.
— Володя! Володя, помоги… Я… Не могу встать… Володя…
Мужчина встрепенулся, вскочил на ноги, точно очнулся от долгого сна и посмотрел на Женю, но будто бы не узнал ее.
— Володя… пожалуйста… Я потеряла много крови… Все горит…
— Угу, угу... — мычал он отрывисто, но не смотрел в ее сторону, а оглядывал кухню, точно что-то искал, — М. Угум.
— Милый, нам надо в больницу. Мне и Артему. Срочно. Ты все сделал правильно. А теперь нам надо идти, — странным образом Женя почти не испытывала жалости к собственной дочери, которая теперь сломанной куклой хрипела в половицы. Слишком много зла та причинила. Слишком много боли. — Володя, пожалуйста, пойдем…
— Угу-угу... — наконец, мужчина нашел искомое. Им оказались короткие кухонные ножницы — из тех, которыми вскрывают брюхо дичи и курице. Осмотрев их, точно видел в первый раз, он опустился на колени и грубо, в несколько надрезов отчекрыжил красную от крови прядь волос у собственноручно убитой дочери, спрятал в кулак… Или не убитой?
— Ты… кха… все ешшо люишь меня па-а-апчк… — шипело создание, открывая рот поперек — ровно по трещине в челюсти, а из остатков носа бил маленький фонтанчик крови. Сплющенная ударами лопаты голова деформировалась, лоб наполз на глаза, сломались надбровные дуги, и Агния слепо водила башкой из стороны в сторону, пытаясь найти родителя. — Вы… Не мжете бросить мяо… Я — твоя плиншешша…
Это стало последней каплей. Владимир ринулся к Жене, схватил ее на руки, готовый уже вынести в дверь, когда та остановила его:
— Артем. Мы должны забрать Артема.
— Угу…
Бережно посадив жену на краешек стола, предварительно стряхнув осколки, он рванулся наверх, так, будто за ним гнались все легионы ада.
Артем завыл от ужаса, увидел полуголого, окровавленного отчима с плотно сжатыми челюстями, замахал руками, пытаясь забиться в угол, подальше от этого жуткого дикаря, но Владимиру было не до заигрываний. Сросшиеся зубы ныли, собранная гармошкой кожа на руках кровоточила, каждый шаг разбитыми стопами был как удар ножом в пятку, но хуже всего было неотвратимое осознание того, что он натворил, и нужно было успеть увезти всех прочь, прежде, чем он поймет, что же он сделал.
Схватив Артема поперек талии он, не обращая внимания на пинки, тычки и страдальческий вой пацана, потащил его вниз по лестнице, как куль с картошкой. Но…
На нижней ступеньке его встречала Агния. Она плохо стояла на ногах, опиралась на перила, вися на них, как обезьяна. Голова ее была расколота надвое, створки черепа разошлись, демонстрируя кашеобразную устрицу мозга. Один глаз вывалился и теперь болтался на ниточке нервов, другой же смотрел куда-то под потолок, но по ее позе, по какой-то ауре власти, окружающей ее было понятно, что Агния смотрит на них.
— А-а-а… — из открывшегося рта выпало два зуба, третий прилип к окровавленной губе, — А-а-атём накажан… Он ниуда не па-а-адет…
— Пойдет, сука ты избалованная! — раздалось из-за спины искалеченной девочки, и чья-то окровавленная тонкая рука запихнула кухонное полотенце ей прямо в глотку, превратив любой гул в сдавленное мычание. Агния бессмысленно махала руками, тянулась к лицу, пока Женя мстительно, засунув руку девочке в рот почти по самое запястье, продолжала вталкивать в него смешное розовое полотенце с кроликами. Уголки рта дочери уже порвались, челюсть «сошла с петель», но женщина явно не собиралась сдаваться, намеренная протолкнуть ткань в самую трахею.
— Бегите к машине! — рыкнула она на застывшего Владимира с Артемом на руках. — Ну же! Быстрее!
Тот, понимая, что даже секунда препирательств может стоить кому-то жизни, ушел вместе с пасынком на улицу, к гаражу, и Женя осталась с дочерью наедине.
Та вяло сопротивлялась, но электронож быстро справился с тонкими детскими запястьями, на которых до сих пор остались царапины, нанесенные несчастным бельчонком. Куда быстрее, чем с говяжьими ребрышками. Окровавленные ручки отправились в духовку первыми. Несмотря на кровопотерю, Жене хватило сил скрутить маленькую дьяволицу и утрамбовать ее в духовку. Лишь включив режим «двести градусов, интенсивный нагрев» в хваленом «Боше», она позволила себе взглянуть на собственную дочь в последний раз. Разорванный рот, расколотый надвое череп, пустая глазница и беспредельная злоба в единственном, направленном куда-то вверх, сохранившемся глазе. Кивнув сама себе, Женя отвернулась от духовки и побрела в сторону выхода из дома, стараясь не обращать внимания на требовательный стук по стеклу.
***
На этот раз участок без экивоков выпустил семью наружу. Ни руль не превратился в прямую кишку, ни водохранилище не оказалось за воротами. В последний раз Владимир оглянулся на дом своего детства. Из окна кухни валил черный дым. Женя тронула мужа за плечо, и тот утопил гашетку в пол, уезжая прочь.
Лишь через несколько километров проселочной дороги он, будто что-то вспомнив, вынул из кармана длинную, в запекшейся крови, белокурую прядь волос. На кончике пряди явственно болтался кровоточащий кусочек кожи, хотя Владимир точно помнил, что отрезал только волосы. Скривившись от омерзения, он опустил окно и выкинул последнее, что связывало его с Агнией в придорожную пыль.
***
Комната для допросов не отличалась приветливостью — щербатые стены, низкий потолок, излишне яркая голая лампочка и полное отсутствие окон. Все, чтобы подавить волю допрашиваемого. В ней Владимир проводил все время — с момента пробуждения и до самой ночи. Иногда ему казалось, что он сидит здесь сутками. В больнице ему распилили сросшиеся зубы, но немалая поверхность осталась без эмали, из-за чего даже дыхание причиняло боль. Жене пришлось не лучше — ее матку разрезали и извлекли по частям из-за многочисленных костных осколков, которые проросли из таза и обломились внутри, причиняя страшную боль. Детей Женя, конечно же, больше иметь не сможет. Впрочем, Владимир подозревал, что такое желание у нее, скорее всего, никогда больше не появится. Артему пришлось извлечь все зубы и часть костной ткани из-за начавшегося некроза. Врачи сказали — еще пара дней, и парень бы погиб от сепсиса. Что случилось с Агнией… Не знал, по большому счету, никто.
Железная дверь скрипнула, на пороге появился следователь — пожилой усатый дядька, почему-то с полковничьими погонами. Он постоял в проходе, пожевал губами, кивнул конвоиру — закрывай, мол, — и тяжело угнездился на стул напротив, грохнув об стол тяжелую пухлую папку.
— Вечер добрый, Владимир Егорыч! Ну что, продолжим?
В ответ Владимир лишь кивнул — лишние слова означали лишнюю боль.
— Что ж, давайте вернемся к тому, на чем мы в прошлый раз остановились.
Рука следователя нырнула в папку и извлекла заляпанный кровью, заламинированный скотчем исписанный «трафаретным» почерком листок в прозрачном пакете.
— Итак, вам неизвестно, о чем идет речь в данном письме, верно? Скажите, вы знаете, кто его написал?
Владимир подбородком указал на подпись внизу листочка, гласившую «Твой Дедушка».
— Значит, вы утверждаете, что письмо написано Карелиным Егором Семеновичем тысяча девятьсот сорок первого года рождения, верно? И вы не имеете ни малейшего понятия, о чем в данном письме идет речь, так?
— Я же уже говорил, — не выдержал Владимир.
— Так-так, это понятно. Не возражаете, я все же еще раз зачитаю? «Моя дорогая Агния!» Почерк у вашего деда, конечно, невероятный! У меня в школе таким стенгазеты писали. По трафарету, правда… Извините… «Моя дорогая Агния! Если ты читаешь это письмо, значит, тебе стукнуло аж десять лет! Это важный возраст, настоящий рубеж, момент, когда каждому из нас предоставляется возможность выбрать свою судьбу. Но тебе предоставляется возможность куда более уникальная — выбрать судьбу для всех нас! Я знаю, ты — добрая, воспитанная, чистая девочка, которая сможет распорядиться дарованной тебе силой так, что все будут счастливы, и никто не уйдет обиженным! Я много раз пытался добиться того же собственными силами, считал, что знаю, что будет лучше для всех, рассчитывал, думал, не спал ночами, но, в итоге, все равно приходил к выводу — я накопил за свою жизнь слишком много, и хорошего, и плохого, а мой разум уже не так свеж как раньше. Я — продукт своей системы и не имею морального права решать за других… И мое «хорошо» может оказаться чем-то плохим для кого-то другого. И я решил, что лишь чистый разум...» Хм-м-м… — задумался следователь. — Чистый разум? Напомните, Владимир Егорович, а у вашей… дочери был какой-то психиатрический диагноз?
— Подозрение… Да. Подозрение на диссоциальное расстройство личности, но мы попросили не вписывать…
— Нехорошо, Владимир Егорович. А вдруг девчушка навредила бы кому? Кстати, это у нее наследственное?
— Не знаю… Мне теперь сложно судить, — на букве «т» язык особенно болезненно коснулся передних зубов, и Владимир едва не взвыл, прикрывая рот всей ладонью.
— Ну-ну, зачем же вы так? — раздосадованно протянул полковник. — Тут, кстати, Марьян Константинович для вас лично передали… Нитрозепамчик. Спать будете как младенец!
Рука Владимира уже было потянулась к блистеру, но следователь, точно играясь, отнял руку.
— Тю-тю-тю, куда? Пока нельзя, пока допрос… Так, где мы тут остановились? Вы, Владимир, я если что спрашиваю — вы кивайте, я сам уточню, договорились? Вот и чудно. Поехали. Тыры-пыры, «чистый разум...». А, вот! «И я решил, что лишь чистый разум, лишь детское сознание может сделать мир действительно прекрасным — без войн, грязных политических игр, голода и болезней. Лишь устами младенца возглаголит истина. Лишь чистое дитя сможет стать ангелом Господа Нашего. Так что, Агния, девочка моя, расти доброй и сострадательной, мудрой и милосердной, слушайся родителей, но более всего — слушайся своего сердечка, оно подскажет тебе, как правильно поступить. И если вдруг встретишь ты на своем пути грязь, зло и несправедливость — спой песню из этой книжки, и увидишь, как все налаживается. Твой Дедушка.» Что вы об этом думаете, Владимир Егорович? Есть какие-то догадки?
Владимир воспользовался предложением следователя и лишь покачал головой. Тот вздохнул, подобрался, поскучнел, после чего вдруг спросил.
— Владимир Егорович, а вот такой вопрос… Мы общались с вашей женой и… Скажите, а где вы были в ночь с двадцать девятого на тридцатое октября две тысяча десятого года?
— Не помню… Это имеет отношение к делу?
Владимир так удивился вопросу, что даже не заметил, как вновь задел языком зубы.
— Ну, как сказать… Исключительно формальность. Вы ведь — отец Агнии, верно? Ну да, и по документам все так…
— Да в чем дело? Причем здесь две тысяча десятый?
— Нет-нет, ни при чем… Странно, на самом деле, что вы не помните. Вас за ту операцию нам в пример до сих пор ставят. Всего лишь за двое суток в Уфе накрыть схему наркотраффика, которую местные оперативники колупали годами… Это же прямо… Ух!
— Я использовал наработки коллег. По сути, приехал на все готовое, — по привычке соскромничал Владимир. — Так причем тут две тысяча десятый?
— Да, в общем-то ни при чем. Вы ведь вернулись в Москву в ноябре, так?
Кивок.
— И в Москве в тот момент никак быть не могли?
— Получается, так… А что? Почему вы про это спрашиваете? — от боли и недоумения Владимир ненароком перешел на крик.
— Так, знаете, поспокойнее, а то… Ничего кричать! — недовольно осадил его полковник. — Вы мне лучше вот что скажите, вы потом возвращались на место преступления? Видели, что там?
— Слушайте, я здесь уже два месяца, и с тех пор ничегошеньки не изменилось! Нет, я там не был, я не знаю, что там произошло, и уж тем более не знаю, что там осталось.
— Ну… Что же, так как вы от этого дела уже не отмоетесь — глядите. Секретность нам теперь ни к чему.
Фотографии легли на стол ровным шелестящим слоем. Они накладывались, одна на другую, создавая жуткое, кровавое панно. Сгоревшая кухня, мокрое от тушения пожара дерево, пепелище. Открытая духовка и множество обгоревших трупиков — без кистей рук. Те валялись рядом. Один к другому, один к другому, один к…
Неожиданно, Владимир похолодел, и даже зубная боль отступила, уступая место животному ужасу. Трупиков действительно было несколько — даже на одном фото. Один — обгоревший с разрубленной головой и без кистей, два — такие же, но без трещин в черепе и с полным комплектом конечностей. Они были абсолютно идентичны, если не считать нанесенных сначала лопатой, а потом электроножом травм одному из трех. Все трое были трупиками Агнии.
— Что это? — выдохнул он.
— Да мы бы и сами рады знать… Так или иначе, это дело теперь находится в руках куда более компетентных, — следователь со значением ткнул пальцем куда-то наверх, — И вы, и ваша семья, соответственно, тоже… А мне поручено задать вам один последний вопрос, и вы меня больше не увидите.
— И что же это за вопрос?
— Очень простой, Владимир, но ответить на него нужно предельно честно и точно, — в этот момент стало заметно, насколько стар на самом деле следователь. Белый свет лампы высветлил седые усы, осветил и темные круги под глазами, и морщины. — Вы говорили, что срезали у девочки прядь волос на память, но по дороге выкинули ее… В свете последних событий… Владимир, сейчас напрягитесь и вспомните, пожалуйста, это очень важно! Где именно вы выкинули из машины эту прядь?
***
Автор - German Shenderov
Агния 1. Часть шестая
***
Спать Агния ложилась лишь когда окончательно уставала от бесконечных игрищ с родителями. Подобно королеве она, не оборачиваясь, вставала с дивана или кресла и шла в свою кровать, зная, что Женя проследует за ней. В ванной мама чистила ей зубы, помогала принять ванную и относила на руках в кровать. Прижимая к себе желтую книжку, Агния забиралась под одеяло, так, что наружу торчал лишь носик-пуговка, хитро поглядывая блестящими глазками.
— Сказку? — устало произнесла Женя в очередную, пятую ночь их пребывания на даче.
— Нет, — помотала головой девочка, — Расскажи лучше, как ты познакомилась с папой.
— Это долгая история… Уже поздно, принцесса.
— Расскажи! — требовательно повысила тон Агния.
— Ладно, но потом ты уснешь, хорошо? — Женя поморщилась, услышав очередной стон Артема из-за стенки. В последнее время к стонам прибавились звуки ударов — бедняга бился головой о деревянную стенку, и его лоб представлял собой незаживающую мокрую ссадину.
— Посмотрим. Рассказывай.
— Ну… Даже не знаю, с чего начать. Когда-то, давным давно я полюбила одного красивого юношу…
— Это был папа?
— Нет! Не перебивай! — нервно ответила девушка, после чего, спохватившись, тут же смягчила тон. — Извини, я просто сбиваюсь. Так вот, полюбила я одного красивого юношу. Он был из очень хорошей богатой семьи. Его родители были не в восторге от меня — смазливая сиротка из приюта, без гроша за душой… Но когда я забеременела, они развели руками, быстренько сыграв пышную свадьбу, подарили нам квартиру и смирились с моим появлением в их семье. Через несколько месяцев у нас появился твой старший брат…
Точно услышав свое имя, Артем издал особенно горестный стон и саданулся головой об стену. Женя скрипнула зубами, но продолжила рассказ — на любое воспоминание о брате Агния теперь реагировала вспышками ярости и долго не успокаивалась, а девушке очень хотелось немного покоя, хотя бы ночью. Хотя бы такой ценой.
— Так вот, папа Артема нигде не работал, родители устраивали его то туда, то сюда, к знакомым и родственникам, но надолго он не задерживался. Дело в том, что папа Артема был…
— Алкоголиком? — подсказала Агния.
— Наркоманом. И часто сидел со своими друзьями, такими же наркоманами, у нас в гостиной. Они играли в приставку, смотрели фильмы, пили пиво, курили и… употребляли наркотики. Обо мне и Артеме будто забыли. Впрочем, так было лучше…
Женя повела плечами. До сих пор при этих воспоминаниях начинало гудеть в ушах, а внизу живота что-то противно ворочалось, в ушах оживал почти позабытый многоголосый хор ублюдочных мажоров.
— Они начали издеваться над нами. Надо мной издевались, обращались как с собакой, не выпускали из квартиры… Однажды они принялись тушить окурки о твоего годовалого братика… — произнося это, Женя внимательно смотрела в глаза своей дочери, стремясь найти хоть каплю жалости или сочувствия, но в зеленых озерах плескался лишь неподдельный интерес. — Помнишь, почему он не любил ходить в бассейн? Это из-за шрамов на животе… И тогда я поняла, что если не остановлю их — Артема убьют. Я схватила кухонный нож и бросилась на защиту сына.
Девушка выпустила воздух через ноздри. Кровь по всей кухне, кричащий от боли и страха малыш, дружки Кирилла с изрезанными руками, жмущиеся к стенкам от ярости разъяренной самки, вставшей на защиту детеныша.
— Они справились, заперли меня в ванной. Мой муж… бывший… позвонил в милицию. Сказал, что жена сошла с ума и бросается с ножом на него и его друзей. Сказал, что это я издевалась над Артемом. Когда приехала милиция, я вся была в их крови, а на кухне валялся нож с моими отпечатками пальцев. Тогда я думала, что попаду в тюрьму… Но когда дверь в ванную открылась, передо мной оказался молодой широкоплечий высокий красавец — лейтенант МВД.
— Папа! — радостно пискнула Агния.
— Да, папа. Он взял меня на руки и вынес из этой квартиры. Отца Артема и всех его дружков повязали. Они грозились меня убить, обещали, что подкупят всех и вся, что и дня не пробудут в тюрьме, что родители их вытащат… Но твой папа оказался неподкупен. Он поверил моим словам, собрал факты, провел проверку, выяснил, что мой бывший муж уже дважды лечился от наркозависимости в Швейцарии, настоял на психологической экспертизе… Их всех посадили в тюрьму. Надолго. Родители моего бывшего мужа были в ярости. Они дали мне ровно день, чтобы покинуть квартиру. Так я оказалась на улице с годовалым малышом. А твой папа, он приютил меня здесь, на этой даче. Тогда дедушка еще был в своем уме. Они приняли меня как родную, не отказывали ни в чем ни мне, ни Артему… Так я влюбилась в твоего папу, а вскоре появилась и ты.
— Папа прямо герой! — восхищенно выдохнула девочка. — А расскажи, как я появилась на свет?
— Ну… Папа с мамой по-настоящему любили друг друга, целовались, обнимались… Папина клеточка проникла в маму, и так родилась ты. Поэтому у тебя зеленые глаза — как у папы и дедушки, и мой курносый нос.
— А ты познала папу плотско? — девочка зевнула, произнося последнее слово, и за это, как за спасительную ниточку ухватилась Женя.
— Ну все, ты уже зеваешь. Пора спать, — девочка казалась умиротворенной, и Женя закинула пробную удочку. — Слушай, у нас закончилось молоко для блинчиков. Может, мы с папой завтра съездим в город за продуктами? Как ты смотришь на это?
— Глазками, — хитро улыбнулась Агния, и Женю передернуло — весь ее рот был наполнен глазными яблоками разных размеров с уродливыми горизонтальными зрачками, точно у козы. Сглотнув, девушка поспешила закрыть за собой дверь.
***
Объятия сна никак не желали выпускать Владимира. Морфей нежно качал его на своих волнах, омывая все тело приятной теплотой. Как будто со всех сторон к тебе прижимается большая пушистая кошка. Вот она что-то нежно, еле слышно мурлычет, вот игриво царапает коготками грудь, жарко дышит на ухо. Горячий влажный язык лизнул покрытый волосами сосок. Еще раз и еще.
— Женя… Женя, перестань… — попытался отмахнуться он, чувствуя однако, что его мужское начало начинает набухать, — Я не хочу, отстань…
— Ну же, милый, любимый, родной…
Шепот раздавался со всех сторон одновременно, сливался в гудящий, многоголосый хор, обволакивал, приглашал отдаться этим волнам, подчиниться этому порыву.
— Жень, не надо…
— Ты не любишь меня, папочка?
— Не надо меня так наз…
Владимир вскочил, будто ужаленный, раскрыл глаза так резко и широко, что закололо в черепе. Перед ним в темноте кто-то, прячущийся под одеялом, подобрался, привстал, задел ненароком его эрегированный член, застыл в нерешительности.
— Агния… — он осип от удивления и ужаса перед тем, что едва не случилось. — Что ты здесь делаешь?
— Познай меня, папочка! Познай меня, как пчела познает цветок, как клинок познает плоть, познай меня, папочка!
— Прочь! — Владимир едва удержался, чтобы не столкнуть это гадкое, порочное создание, назвавшееся именем его принцессы. Глаза попривыкли в темноте, и он увидел ее в лунном свете, а когда рассмотрел — отвернулся в смущении.
— Чего ты орешь… Что у вас… Агния!
Проснувшись, Жене захотелось помотать головой, в надежде, что все, что она сейчас видит — лишь кошмарный сон, морок, видение, ужасный выверт подсознания… Но ее голая дочь, сидящая у отца на бедре была абсолютно реальной. В дрожащей от вездесущего возмущенного гула темноте Агния казалась почти взрослой — губки надуты, блестят от слюны, рот приоткрыт, плечи сведены к корпусу, отчего даже стали видны едва начавшие формироваться грудки, а волосы на ноге Владимира примыкают к лобку так, что можно подумать, будто за ними скрывается настоящее, уже взрослое женское лоно. Со странным чувством стыда и ревности она отметила, что внутренняя часть бедер дочери влажно поблескивает.
— Познай меня плотско, папа! — прошептала девочка с придыханием, и Женя, не дожидаясь реакции мужа, спрыгнула с кровати, схватила Агнию поперек туловища и понесла в ее комнату. Бросив ее лицом вниз на кровать, впервые в жизни шлепнула ее по голой попе. Несильно, совершенно формально, как бы закрепляя неправильность ее поступка, а может просто вымещая злость. И лишь спустя секунду поняла, что натворила.
Девочка лежала лицом в подушку, поэтому ее обиженный, гневный плач звучал приглушенно, но гудение, что вливалось в этот звук, распространялось по комнате, отражалось от стен и вгрызалось в позвоночник, поднимая волоски на шее, давало ясно понять — Агния в бешенстве. Поплыли стены, подобно свечному воску, пузырясь глазными яблоками и блестящими от слизи свищами. Тени деревьев с улицы отделились от поверхностей, обросли черной влажной плотью, хищно потянулись к Жене со всех сторон стремительно отрастающими ложноножками. С влажным хрустом голова Агнии повернулась на сто восемьдесят градусов, выпученные глаза уставились на мать.
— Это мой папа! Я делаю с ним, что хочу!
Из ее рта с каждым словом вырывались какие-то черные нити. Встречаясь с одеялом, наволочкой и стеной, они прорастали гадкими вздутыми капиллярами, и все, чего они касались, оживало, принималось шевелиться на манер морских анемонов; пол чавкал от жующей и сосущей массы, стекшей со стен, ожившие тени больно кололи Женю острыми краями в голые плечи, но она была непреклонна.
— Нет, Агния. Это папа. С папой спит мама, — хаотично плавающие в черной слизи зубы меланхолично покусывали ее щиколотки, а потолок деревянными каплями шлепался на голову и плечи, оставляя болезненные занозы, но материнский гнев выместил страх за свою жизнь, и Женя продолжила воспитательный процесс, — А ты вырастешь, и у тебя будет свой муж.
— «И вошла старшая дочь Лота и спала с отцом своим», — процитировала Агния, и рты, выросшие на книжной полке вторили ей.
— Ты не дочь Лота. И папа — не Лот. А теперь — спать. Ты наказана!
— Нет! — раздался нервный визг со всех сторон, и окно лопнуло вихрем осколков прямо в лицо Жене, но та оставалась непреклонной.
— Да. Доброй ночи!
С трудом вырывая стопы из вязкой массы темного дерева, Женя нарочито уверенно потопала к двери. Та не желала открываться — упиралась в текучую дрянь, наполнявшую комнату. Полная первобытной женской ярости, она дернула ручку двери со всей силы, и та оттолкнула чмокающую массу, волна черной слизи набежала на стену, измарала ее, да так и засохла.
Лишь захлопнув дверь за собой и прошмыгнув в ванную, Женя позволила себе расплакаться.
— Володь… Нужно что-то делать. Это невозможно.
Шепот был едва слышным. Владимиру приходилось напрягать слух изо всех сил, чтобы понять, что говорит Женя. Серые лучи грядущего рассвета лениво ползли по комнате, отмеряя оставшееся для сна время.
— Что ты предлагаешь?
— Артему надо в больницу. Если зубы не закрыть — они загноятся. Твой сын умрет от гангрены прямо здесь, на наших глазах. Если не сойдет с ума раньше.
— Ты же понимаешь, что она не отпустит нас? Агния… То, чем она стала… Она контролирует каждый наш шаг. Вчера я отпросился у нее в туалет и попытался завести машину… Руль превратился в человеческую прямую кишку. Из-за того, что я сжимал его, дерьмо вылилось мне на штаны.
— И что, — яростно зашептала девушка, — мы так и будем играть в ее игры, пока Артем подыхает там через стенку?
Крики не прекращались ни днем, ни ночью. Засыпала чета Карелиных со снотворным.
— Я не знаю! Что ты хочешь, чтобы я сделал? Начнем возникать — она нас просто убьет.
— Не убьет. Я знаю. Она все еще наша дочь. Все еще маленькая девочка. Я не знаю, что с ней произошло, но… Она не изменилась внутри. Осталась такой же. Она все еще любит сказки, блинчики, прятки… и тебя.
— Знаешь, — перед глазами Владимира пронеслись картинки, одна другой жутче — задушенный щенок, размозженный молотком бельчонок, огромная дыра в спине Татьяны Ильиничны, — Это меня и пугает.
***
Владимир проснулся от непонятной тревоги. Что-то в доме было не так. Он усмехнулся этой мысли — «не так» было все. Постоянное гудение, наполнявшее стены, уже, кажется, независимое от Агнии. Артем, бьющийся головой о стену в своей комнате в тщетных попытках заглушить боль. Два оживших мертвеца в погребе...
Вот оно! Стук. Тихий, еле заметный. Точно кто-то долбит ножкой стола по мягкому ковру. Ковру, прикрывающему люк, за которым лежит с пробитой сонной артерией труп его отца, а рядом — сиделка с огромной дырой в груди.
Осторожно, стараясь не разбудить Женю — даже под воздействием снотворного ее сон оставался некрепким, хрупким — он слез с кровати, опустил сначала одну, потом другую стопу на доски пола. Осторожно шагая по скрипучему паркету, Владимир приблизился к ступенькам. Выдохнув, он все же решился и сбежал одной короткой дробью в самый низ, застыл, прислушался — не разбудил ли кого? Вроде нет. Слышно было лишь тонкое подвывание Артема и стук ножки стола об ковер.
Осторожно отодвинув тяжелую мебель и приподняв ковер, он, поколебавшись, приоткрыл крышку люка. Хорошо, что не успел снять цепь, удерживающую квадрат деревянного полотна — из щели тут же высунулась рука. Бледная, подвижная, как разбуженный паук, она принялась обыскивать пространство вокруг люка. Бессмысленно пометалась, подергалась и принялась трясти кусок цепи, обернутый вокруг дужки.
— Папа? — проронил Владимир еле слышно, ничуть не надеясь на ответ.
— Да. Это мы, — прошелестело из подпола. — Ты слышишь нас?
— Да. Слышу. Слышу, папа! Ты…
— Мы мертвы. Этого уже не исправить. Но кое-что еще можно. Она коснулась крови своего отца?
— Агния? Ты о ней?
— Да. Она коснулась…
— Нет. Нет, она нас не трогала, — с каким-то внутренним содроганием произнес Владимир, после чего добавил. — Пока.
— Ладно. Стоит попытаться. Сожги здесь все, сынок. Я был слишком любопытен, слишком благороден и поплатился… Исправь мои ошибки, сынок. Избавь нас!
Лишь теперь Владимир заметил, что мертвецы отвечали ему одновременно — удивительно стройным двухголосьем, точно разум у них был тоже один на двоих.
— Избавь нас от… этого. Сожги здесь все… Сожги ее!
— Что сжечь, папа? Что? — ответ он уже знал. Все дело было в той чертовой книжонке. «Весело погудим!» — в его взрослом сознании название книги бы больше подошло сборнику алкогольных рецептов или застольных анекдотов.
— Сожги ее! Сожги! Сожги! — уже в истерике бились трупы. Стучала беспорядочно костяшками по доскам пола бледная рука, выворачивалась, гнулась под немыслимыми углами, трещали кости. У Владимира невыносимо загудело в ушах, голова раскалывалась от нездешнего, чужеродного звука, который, казалось, обладал вкусом телевизионной статики, ее запахом и даже цветом —нагретого железа, чем-то средним между фиолетовым и серым, но при этом одновременно. А когда эта пелена заполнила все, набила ноздри тяжелым духом остывающего металла, исколола язык тоненькими иголочками, через бесконечный гул пробилось еле слышное: «Медкарту не забудьте, Владимир Егорович, медкарту!»
Бледная, истончающаяся с каждой секундой ручонка взмахнула в последний раз и уползла обратно в щель меж люком и полом, точно пугливый моллюск в раковину. Следом под ногами Владимира раздался громкий хлопок, который сопроводило какое-то влажное чавканье. Подняв глаза, он увидел перед собой Агнию. Она стояла на ступеньках, как всегда со своей проклятой книгой под мышкой. Без сна в глазах, она стояла маленькая и грозная в своей ночнушке, напоминая не то языческое божество, не то мстительного призрака из японского фильма. Впечатление только усиливали выпяченные губки и грозно сжатый кулачок. Вдруг ее лицо изменилось, потеплело, кулачок разжался, а где-то в погребе нечто тяжело грохнулось на пол.
— Дедушка болтливый! — с досадой мотнула она головой. — Но больше нет.
— Ты уже проснулась, принцесса! — в притворной улыбке расплылся Владимир. — Я схожу, разбужу маму, она приготовит нам завтрак…
— Не надо. Я хочу посидеть с тобой. Можно?
Мужчине оставалось лишь кивнуть. Девочка царственно спускалась по трем оставшимся ступенькам, но неожиданно споткнулась, точно на пустом месте, и Владимир машинально подхватил дочь. Та прижалась к нему всем телом, повисла на руках, уткнувшись лицом в живот. Смущенно, отец поставил ее осторожно на пол, сам же отошел к кофе-машине.
— Тебе кофе сделать? — в шутку спросил он, не оборачиваясь.
— Лучше какао. Пап?
— Да, принцесса? — он продолжал с тупой скрупулезностью отмерять молотый кофе в фильтр, лишь бы не оборачиваться, не смотреть на это… создание, так похожее на дочь.
— Скажи, ты меня любишь?
— Конечно, детка. Почему ты спрашиваешь?
— Знаешь, папочка. Я тебя тоже очень-очень люблю. Тебя и маму… — голос девочки звучал будто бы в отдалении и одновременно со всех сторон, обволакивая Владимира, — Вот бы нам остаться здесь, всем вместе, навсегда. На веки вечные…
— А как же Артем? — Владимир встряхнулся, точно сгоняя тяжелую пелену. — Он тоже здесь останется?
— Если захочет. И не будет таким вредным. А если будет — накажу его еще сильнее. Помнишь, мне лечили зуб?
— Да, конечно.
— Я так кричала. Тетя-врач была совсем неаккуратна. Эти зонды, свёрла… Мне совсем не понравилось. И когда Артем назвал меня чудовищем, я просто захотела, чтобы он испытал то же самое. Это же справедливо, так?
— Нет! — выкрикнул Владимир, резко повернувшись к дочери, — Нет, не так! Ты не можешь просто калечить людей, потому что они сказали тебе гадость! Не можешь! Вообще никого нельзя калечить! И вообще — еще рано! Иди обратно спать, слышишь?
— Да как ты смееш-ш-шь… — зашипела Агния рассерженной змеей.
— Смею, юная леди! Еще как смею! — Владимир прекрасно понимал, что с ним может сейчас произойти что угодно — может, кости станут жидкими, а может, мозг превратится в яичницу, а может… Неважно. Ему до скрежета зубовного надоел весь этот театр. — Ты можешь гудеть, сколько тебе влезет, но я все еще твой отец! И сейчас ты пойдешь наверх в свою кровать!
— А какао? — ошарашенно спросила девочка.
— Утром! Когда все проснутся и спустятся завтракать!
Дробный топоток по лестнице был ему ответом. Лишь после этого Владимир позволил ватным ногам подогнуться и рухнул на пол. Голова кружилась. Невыносимее всего было осознавать, что сейчас он прогнал не медведя, не толпу гопников из подворотни, а собственную дочь… Которая, похоже, ни капельки не изменилась. Только научилась гудеть.
Медкарту Владимир нашел быстро. Она действительно оказалась в огромном ридикюле Татьяны Ильиничны. Толстенная папка, набитая какими-то справками, результатами обследований, снимками и прочей медицинской макулатурой, потерявшей свою актуальность — пациент вот уже шестой день лежал в погребе и только каким-то чудом не отравлял трупными миазмами воздух в доме.
«Каким-то чудом...» — горько усмехнулся Владимир. Листал он медкарту лишь по одной причине — ничего другого в голову ему больше не приходило. Мобильники не работали, точно где-то стояла «глушилка». Гаджеты показывали четыре полоски, вызов проходил, но вместо гудков раздавался монотонный рассерженный гул. Ближайший населенный пункт находился в четырех часах пути. Соседей на даче, как назло, не было. Он пытался кричать и кидать камешки через забор, пока Агния спала — глухо. Но о самом страшном он не сказал даже Жене. В первую же ночь, не в силах заснуть под крики Артема он попытался выйти с дачи и дойти пешком до небольшой фермерской лавки. Хозяин обычно приезжает с товаром в пять утра. Можно было бы попросить о помощи, взять телефон, позвонить Марьяну Константиновичу, вырвать из Тулы Андрея Валерьевича… Впрочем, тот, наверняка, уже в Москве.
Но стоило Владимиру шагнуть за калитку, как голова невыносимо закружилась, в ушах загудело, точно рядом взлетал самолет. Он и сам будто бы взлетел на секунду, земля ушла из-под ног, а следом он лицом приземлился в илистое дно водохранилища. Холодная вода немного отрезвила, заставила вскочить.
Поначалу Владимир думал, что вышел через неправильную калитку. Но каждая попытка перелезть через забор на участок соседей или грунтовку неизменно заканчивалась для него головной болью, полным ртом тины и мокрой одеждой. Именно поэтому он смирился раньше Жени — понял, что выхода просто нет.
Желтоватые листы в медкарте наполняли нечитабельные врачебные закорючки — анамнезы, результаты анализов, отчеты о процедурах. В этом хаосе медицинской писанины он не сразу заметил убористые, ровные, как по трафарету, печатные буковки.
Отец не прекращал писать ни на день — сломалась ли печатная машинка, в отпуске ли он, на природе или едет в метро. Это приучило его вести записи печатными буквами — чтобы редактор или стенографистка всегда могли разобрать очередную главу монографии, статью в журнал или методичку. Даже в болезни он не изменил этой своей привычке — вынужденный калякать между строк в собственной медицинской карте обгрызенным карандашом (точилки от него спрятали из-за наличия в них лезвий), Карелин-старший все же продолжил вырисовывать идеальные, почти неотличимые от типографских литеры.
«А ведь Карелин-старший теперь ты!» — поправил сам себя Владимир, — «И как патриарх семейства ты, похоже, окончательно провалился!»
Хотя болезнь и не лишила руку Егора Семеновича твердости, ясности в его мыслях не было никакой. Не с первого раза Владимир смог разобрать отдельные слова в этой невольной шифровке. Написанные без пробелов, с перевернутыми вверх ногами и слева направо буквами, они не цеплялись друг за друга, не составлялись в предложения, а если все же составлялись — не несли смысла, точно старика захватывали шизофазические фуги.
«Крвь т крви — запрет блогичског умирня физичес когоорганиза, здерживет, удрживат, прико вываетоставлят. См. Песнь 4ку, плет 6, клтш вчност»
— Ерунда какая-то… Кровь от крови — запрет биологического… Что?
Принявшись листать дальше, Владимир даже крякнул от разочарования, шлепнув папкой по коленям. На пол слетел какой-то желтоватый листок — газетная вырезка. Год издания — «19...» остальное срезано. Заголовок гласил:
«Музыка небесных сфер! Раскрыто истинное назначение радиолокационных установок на территории бывшего Кёнигсберга. В помощь военным специалистам были призваны именитые ученые и консультанты, такие как Паршин Н.В., Карелин Е.С. и Андреев Л. А. Результаты оказались ошеломительны — сеть радаров вокруг бункера одного из отделений фашистского общества «Туле» использовалась для улавливания звуков космоса! И все это — задолго до первого полета человека за пределы атмосферы Земли. Сигналы были записаны и расшифрованы, однако, дальность действия радиолокаторов оказалась столь велика, что специалистам не удалось даже приблизительно установить источник сигнала. С уверенностью можно утверждать лишь одно — все записанные тов. Карелиным звуки исходили откуда-то из-за пределов известной нам галактики. Даже на сегодняшние технические возможности не позволили ученым на...»
Остаток был срезан, неаккуратно, с бахромой. Отца часто приглашали участником экспедиций и археологических раскопок в качестве консультанта, авторы монографий по теме Второй Мировой бомбардировали его почтовый ящик тяжелыми конвертами с рукописями, чтоб Егор Семенович внес свои коррективы. В этой вырезке не было ничего необычного — таких в доме хранилось немало, этих маленьких клочков тщеславия. Только почему эта оказалась в медкарте?
Солнце медленно вставало над горизонтом. Времени оставалось совсем немного — Агния проснется, грядут еще сутки жутковатой рутины — игры в чаепитие, прятки, совместные чтения книжек под вой Артема со второго этажа, от которого у самого Владимира начинали ныть зубы. Нужно было поторапливаться.
«Чстае дтя — сосу, д никпровод, псоланник, глаштай, привесть БАГ на Змле. В нчале блоы Слово»
— Чистое дитя? — горько усмехнулся Владимир, — Это не про Агнию.
«Мринаа — пстуоцвет. Белпозелняа. Праовл жкпрметна»
Наловчившись, Владимир просто мысленно зачитывал буквы вслух, и в голове они уже обретали смысл, независимые от правильной расстановки букв и пробелов — будто говорил больной ребенок с поражением речевого аппарата. Или старик, погибающий от сосудистой деменции. Провал эксперимента? О чем он?
«Жняя — по дхдщэкзм лэяр. Фреитльна. Ест ребеонк»
Прочтя эту фразу, Владимир напрягся. Подходящий экземпляр для чего?
«7 пптак. 8 успшн. Мелкасин занмеа н Нитрозепам. Пртивоокзапоний д берем. нет. Зчтаие удлось. Ньч 29.10.2010. исп. запсиь Паслом 2. Зво Ишим»
В желудке что-то перевернулось. Отец следил за ним? Почему он так уверен, что Агния была зачата именно в эту ночь? И откуда эти «семь попыток»? С чего он взял, что их было именно семь? В первый год Владимир и Женя трахались как кролики двадцать четыре часа в сутки — поди тут высчитай, когда именно произошло зачатие? Если уж на то пошло — имело смысл делать ставку на начало октября. Агния родилась десятого мая — маленькая, слабенькая, бледная, она едва дышала. Женя с ней месяц пролежала в отделении интенсивной терапии, прежде чем малышка окрепла и ее, наконец, позволили забрать домой. На глазах у Владимира сами собой выступили слезы, руки нежно погладили обложку медкарты, точно вновь в первый раз держали Принцессу — малюсенького лилового младенца, такую тощенькую, прозрачную, как будто недоношенную…
«Прад пналет — 10.05.2011. Спеет неу. Мтаь сыра Змля. Он слышиут. Ндо сшпить. Окстоцин — вв. Мифепристон, пенкрофтон — по. Спшть. З сзвзд Овна. Я нзову ее Агния»
Холодный пот катился по спине. Неужели… Это было слишком бредово и отвратительно, чтобы укладываться в голове. Отец спровоцировал преждевременные роды ради того, чтобы попасть в определенную дату? С холодеющими руками он читал следующие строки:
«Бзеумн аясука. Гент икунеоб манишш. Сожги! Сожги! Сожги! Сожги! Сожги...»
Единственное правильно написанное слово повторялось бесконечно на всех остальных страницах, кое-где перекрывая врачебные закорючки. Как бы безумно ни выглядели эти записи — теперь, когда реальность больше не подчинялась стандартным правилам, все написанное казалось… вполне осмысленным?
— Бред, — Владимир отбросил в сторону медкарту. Потом, подумав, все же взял ее брезгливо, за корешок, вышел на улицу. Открыл машину с ключа — чтобы сигнализация не сработала — и забросил папку между сиденьями. Кинул невольно нервный взгляд на руль. Тот снова был черный, обитый пористой кожей, с выемками под пальцы — как положено, но стоило ему потянуться к рулевой колонке, как тот потек дерьмом на сиденье, а на месте спидометра бешено завращался гигантский, нездорово-желтушный глаз.
Когда Владимир заходил в дом, лестница возвестила о чьем-то спуске скрипнувшей верхней ступенькой. Владимир спешно забросил взятый им из гаража предмет куда-то за вешалку, тот упал, громыхнул и завалился за комод. Увидев сонную, бледную, с синяками Женю, он облегченно выдохнул.
— Это ты…
— Да. Агния еще не просыпалась?
— Просыпалась. Я отправил ее обратно…
— Володь, — шепнула Женя быстро, еле слышно, тряхнула головой, сбрасывая остатки сна, — Нужно что-то делать…
… Она заходила к Артему буквально пять минут назад. Помялась перед дверью недолго, слушая, как ее сын завывает от боли и колотится о стены. Все же решилась открыть.
В нос ударил сильный запах нечистот — последнюю ночь беднягу мучил понос, но сил дойти до туалета у него уже не было. Испорченная простыня валялась на краю кровати, свернутая комом. Сам же подросток сидел в углу, голый и грязный. Кожа желтая и шелушащаяся, кости просвечивали, точно у пленника концлагеря. Глаза его были выпучены, а ладони зажимали рот, точно он боялся сказать что-то ужасное. На светлых волосах слева запеклась кровавая корка, лоб покрыт ссадинами.
— Милый… Дай я посмотрю. Ну же. Иди к маме…
Бедняга жался в угол и мотал головой — малейшие колебания воздуха, пылинки, изменение температуры, даже звук собственных стонов причиняли ему боль. А что будет, если рот открыть? Об этом он даже думать не хотел. Все его существо подчинилось одной просто функции — минимизировать собственные страдания. Для этого он избегал жидкостей, движения, речи, еды, изменения температуры и позы — все, лишь бы боль не вернулась. И, если повезет, если удастся превратиться в статую, отбить голову до полной потери чувствительности, чтобы нервные окончания, перегруженные потоком раздражителей немного поутихли, то можно будет ненадолго уснуть.
— Сынок, открой рот. Дай я посмотрю… Ну же?
Знакомый голос, мамин голос говорил ласково, но предлагал страшное. В мозгу Артема боролись безумие и здравомыслие. Здравомыслие гудело многоголосым хором, что стоит нарушить хрупкий баланс температуры и веществ в закрытом рту, впустить этот незнакомый пылевой ветер, создаваемый движениями неведомой мучительницы, и реальность вся обернется бесконечной болью, белой, как раскаленное железо, оглушительной, как рев горящих звезд, бесконечной, как сама Вселенная… Но безумие нашептывало страшную, гадкую вещь — довериться этой женщине, она не посмеет причинить тебе вред, она хочет помочь… Это мама… Тяжело вздохнув через нос, Артем поддался безумию. От запаха Женя едва не отшатнулась — в нос ей ударила смесь старческой галитозной вони и самого настоящего смрада разложения…
… Нужно что-то делать! Я только что осмотрела Артема. Он очень плох. Десны черные, зубы пузырятся от гноя... Его поносит, не прекращая — похоже, он травит сам себя. Если мы не уедем отсюда сегодня…
— И что ты предлагаешь делать? — вопрос не подразумевал ответа. Он был и так известен Владимиру. В голове так и пульсировало «Сожги! Сожги! Сожги!»
— Ты ведь видел эту чертову книжку? — Женя шипела едва слышно, — Все дело в ней. С той ночи она таскается с ней постоянно. И…
— Думаешь, какая-то книжка может так изменить человека?
— В том-то и проблема. Она не поменялась. Сейчас она находится в состоянии острого психоза… Думаю, в немалой степени и от того, какую власть получила в свои руки.
— Ты хочешь сказать, что…
— Да. Это просто книжка заклинаний, не более того. И если ее уничтожить, Агния…
— Вы говорили обо мне?
Девочка возникла за спиной Жени точно по волшебству. Вот Владимир на секунду отвлекся на какой-то гул за окном, а вот она уже здесь, с этой тошнотворно-желтой книгой…
— Да, детка! — не растерялась девушка, — Как насчет какао? А потом сходим искупаться?
— Отлично. Но купать меня пойдет папа, договорились?
Владимир хотел было что-то возразить, но Женя еле заметно покачала головой, после чего наигранно-радостно воскликнула:
— Как скажешь, солнышко! А я пока приготовлю нам блинчики…
***
Продолжение следует...
Автор - German Shenderov
Агния 1. Часть пятая
***
С большей частью комнаты было покончено. Тело лежало в углу на подстеленной клеенке и дожидалось своего часа. Владимир не испытывал иллюзий относительно своих способностей к сокрытию убийства: максимум, на что он может рассчитывать — упростить работу Марьяну Константиновичу и его «зондеркоманде». Все будет хорошо. Завтра он позвонит начальнику, честно расскажет, как и что было, будет просить, умолять, увещевать, льстить и сулить золотые горы — все, лишь бы не оставить Женьку с детьми одних. Зона его не пугала, а вот то, что будет после… Из органов погонят ссаными тряпками, еще и уволят задним числом. Придется устроиться в какой-нибудь ЧОП, продавать имущество. Скорее всего, придется продать и этот дом.
«Интересно» — задумался он, — «А много здесь антикварных книг, которые можно было бы продать? Хватит на от трех до пяти лет с правом на УДО?»
Наконец, с комнатой было покончено. На вид все выглядело так же, как и раньше, даже чище. Разве что теперь на книжной полке поприбавилось пустых мест — испорченные книги придется сжечь, отмыть их не получится.
Самую большую проблему Владимир отложил напоследок. Теперь, когда все тряпки и книги были сброшены в большой мусорный пакет вместе с пустыми упаковками от чистящих средств, ведро вымыто и поставлено под раковину, а комната блестела чистотой, объект в углу комнаты на клеенке выглядел нарочито неуместным, лишним. Слова «отец» Владимир теперь избегал даже мысленно.
Что делать с телом, он так решить и не смог. Можно привязать аккумулятор к шее и сбросить в водохранилище. Впрочем, труп все равно найдут, как ни прячь. Закопать на участке? И всю жизнь трястись, что правда может вылезти наружу при любых садовых работах. Земля — ненадежный хранитель секретов. Ее только спроси лопатой или экскаватором — выдаст сразу, это тебе не Зоя Космодемьянская. Нет…
Решения не было, а в окне над лесополосой уже брезжил багровый рассвет. Нужно было действовать.
Тело оказалось неожиданно легким. Тут же вползла в мозг мысль о том, как в последние годы ослаб… Нет-нет-нет, не отец. Это кто-то другой, укутанный белой тканью безжизненно свисает на руках, пока Владимир боком пробирается по лестнице. Это чье-то чужое, незнакомое тело с ножницами в глотке. Это какой-то иной, неважный, ненужный предмет, который нужно отнести в погреб, чтобы тот не мешался.
Люк самого погреба Владимир нашел не сразу — он туда не спускался с тех пор, как переехал в Москву.
Со своей первой женой, Мариной, он успел пожить в этом доме. Недолго. Трудно сказать, почему его первый брак развалился. Жили мирно, спокойно, без скандалов, хотя и щенячьей, безумной любви не было. Первая трещина пробежала между ними, когда выяснилось, что Марина бесплодна. Сам Владимир не сильно расстраивался по этому поводу — у молодого выпускника Высшей Школы МВД карьера быстро шла в гору, ему уже предлагали должность в местном управлении, так что, на самом деле, домашние заботы за отпрысками пришлись бы весьма некстати.
Но каждый вечер по приходу с работы его встречал отец. Егор Семенович — жесткий человек старой закалки, едва ли не проповедовавший домострой — был раздосадован выбором Владимира. Сразу после семейного ужина, где он сидел и нахваливал стряпню Марины, Карелин-старший звал сына к водохранилищу «на покурить». С горечью оглядывая водную гладь, он изо дня в день выплевывал грубые слова: «пустоцвет», «бесколосница».
— Ты пойми, — говорил он с нажимом, наклоняясь к Владимиру, подавляя его своим безграничным авторитетом, выпестованным в сердце сына, — Я ж хочу, чтобы ты счастлив был. А баба без ребенка — это так, не баба, просто человек с пиздой. Нет у тебя жены, и семьи нет. Так, сожительница. Я все понять не могу, зачем ты ее вообще трахаешь? Толку-то никакого. Я тебе вот, что скажу. По-настоящему счастлив… Нет, не так… Настоящую любовь я ощутил один раз в жизни — когда мамка тебя мне на руки передала. Такой ты был махонький, смешной, несмышленный. Я в тот момент понял — в моих руках твоя жизнь. Ты — продолжение меня. Продолжение всего, что я делал и буду делать в своей жизни. Ты — часть меня, кровь от крови. Лишь с рождением ребенка ты поймешь, что такое настоящая любовь. Что такое — быть по-настоящему счастливым. А то, что у тебя сейчас — это так… Любовница со штампом.
Разошлись с Мариной по-тихому, без скандала. Все само как-то сошло на спад. Она замечала, как Владимир изменил свое к ней отношение под влиянием отца, видела, что ей не рады в этом доме, поэтому однажды летом просто собрала вещи и сказала, что уезжает. Останавливать ее никто не стал. Развелись по обоюдному согласию через год, посидели после ЗАГСа в дешевой забегаловке за кофе, обменялись новостями и больше никогда в жизни не виделись.
Все это Владимир вспоминал, пока расчищал пространство на дне погреба, чтобы разместить тело — расставлял банки, закрутки и консервы по углам, отодвигал в углы коробки с вездесущими книгами. Закончив, осторожно, чтобы не ссыпаться по крутой лестнице, спустил завернутого в простыню, точно в саван, вниз, положил на холодный бетонный пол, как в могилу. Взглянув вниз, он скрипнул зубами, после чего обрушил тяжелую крышку. Сверху бросил плетеный коврик — как было.
Поднявшись на второй этаж, Владимир зашел в ванную, включил горячую воду, разделся и залез под душ. Он скоблил мочалкой до красноты коротко стриженую голову, руки, плечи, лицо и ноги, смывая с себя следы отцеубийства. Розовая пена уходила в слив, медленно становясь белой, очищаясь. Хотелось засунуть мочалку себе в глотку, пробить небо и вычистить, вымарать из мозга воспоминания о сегодняшней ночи. Лишь сейчас он действительно осознавал, что совершил. Ноги подкосились, и Владимир рухнул на дно старой, чугунной ванны и горько зарыдал. Рукой он зажимал рот, чтобы ни Женя, ни Агния, ни Артем не слышали его.
Сколько раз он приезжал сюда, на дачу с тяжелым сердцем, ожидая со дня на день, что это последняя поездка. Что он распрощается с Татьяной Ильиничной, выпьет с ней чаю с коньяком для успокоения, а после они увидятся лишь на похоронах… Он был так уверен, что готов к этому неизбежному событию, но…
Но все случилось не как он себе представлял. Он не стоял у смертного одра отца, не держал его за руку, не слышал последнего напутствия… Нет, голый безумный старик явился убить его дочь, его маленькую принцессу, и все, что оставалось сделать — перерезать тому глотку.
В голове крутились воспоминания их прошлого — как папа водил его по утрам рыбачить, и они подолгу сидели у воды, в этом понимающем, теплом молчании, когда двум людям не нужны слова, чтобы проводить время вместе. Слезы душили, в ушах пульсировало слово «предатель». Хотелось так и остаться здесь, на дне ванной, в теплой воде, пока кожа не сморщится, не начнется процесс мацерации, не слезет мясо с костей, и даже тогда он себя не простит…
Взяв себя в руки, Владимир поднялся на ноги, выключил воду, вытерся, перебинтовал рану, тщательно поддерживая это хрупкое ощущение нормальности происходящего, ведь иначе можно просто сойти с ума и рухнуть в пучину собственного покалеченного сознания, уподобиться своему отцу, который теперь лежит там, в холодном погребе, и построенный его руками дом стал ему же могилой…
Нет-нет-нет, не думать об этом! Курить хотелось до дрожи в руках. Пожалуй, за сигарету Владимир был бы готов еще раз отчистить детскую от крови и лимфы. Мелькнула малодушная мысль — не съездить ли в ближайший город, поискать круглосуточную палатку? Да и бинтов купить не мешало бы...
Рванувшись вниз, к холодильнику, Владимир открыл дверцу и схватил початую бутылку водки. Ту чаще использовали для медицинских целей, чем по прямому назначению, но, похоже, в эту безумную ночь многое оказалось не на своем месте — дочь в кровати родителей, водка — в желудке, а труп его отца — в погребе.
Выпив залпом добрые сто с лишним грамм, мужчина сморщился, засопел, борясь с текущим по пищеводу огнем. После чего убрал бутылку на место и вернулся на второй этаж. Подобравшись к спящей жене, он прижался грудью и лицом к ее спине, обнял огромными ручищами, захватив заодно и дочь и, изможденный морально и физически, почти мгновенно уснул. В комнату неторопливо вползало слегка туманное, прохладное летнее утро.
Казалось, он лишь на секунду сомкнул глаза, а лучи солнца уже вовсю били через оконное стекло, заставляя щуриться от яркого света. Шевелилась, просыпаясь, Женя, недовольно оторвала голову от подушки Агния. Что-то всех их разбудило. Только что же?
Словно в ответ на его вопрос, снаружи вновь раздался рев клаксона. Кто-то с настойчивостью идиота сигналил где-то совсем поблизости, как будто у самых ворот… Но зачем, и кто?
— Владимир Егорович! — раздался знакомый голос с улицы, заставляя спину Владимира покрыться холодным потом, а по стенкам черепа тревожно заскребли коготки пробуждающейся паники, — Владимир Егорович! Это Татьяна Ильинична! Владимир Егорович, я наличные с собой не взяла, с таксистом расплатиться… Владимир Егорович!
Напряженно он с Женей вслушивался в происходящее на улице.
— Что будем делать? — прошептала та, — Если она увидит, что твоего отца нет…
— Тихо! Сделаем вид, что уехали… Может, отстанет.
— Ага, уехали! А машина-то стоит в гараже!
— Тьфу! За грибами ушли! Помолчи!
С улицы послышались какие-то голоса — приглушенный мужской и знакомый женский. Хлопнула дверь машины, и до сознания Владимира долетели какие-то слова. Они никак не желали обретать смысл, не хотели складываться в предложение. Почему-то хотелось интерпретировать это как какой-нибудь детский лепет, бессвязные звуки, пустой звон, лай бродячей собаки. Но вот, поборов первый импульс, сознание все же принялось медленно, неохотно собирать из разрозненных шумов человеческую речь:
— Знаете, может, они спят еще, я сейчас схожу… Там сумка… У меня свои ключи есть...
***
— Володя! Она сейчас войдет!
Сорвавшись с кровати, Владимир испытал дежавю — точно так же он вскочил вчера ночью, когда…
Агния проснулась мгновенно. Женя не успела удержать девчушку, и та уже топала по ступеням, нагоняемая отцом, все еще натягивающим треники. На улицу они высыпали почти одновременно.
— Утро доброе, Татьяна Ильинична! — мужчина попытался выглядеть «нормально», но поджилки дрожали. Агния стояла рядом, сонно потирая глазки и позевывая.
— Ой, здрасьте, Владимир Егорович! Привет, Агнеш, я тетя Таня, нянечка дедушкина... — женщина явно растерялась. Она уже достала ключ из сумки и шла к двери. — Я вас разбудила? Вы простите, ради Бога, представляете, сумку с кошельком у вас оставила, а мне шоферу заплатить…
Агния на приветствие никак не отреагировала и букой смотрела на чужую, едва знакомую тетку.
— Здрасьте, Татьяна Ильинична! — раздалось из-за спины Владимира. Обернувшись, он увидел Женю, запахивающую халат. — Я сейчас принесу.
— Ой, да что вы, я сама…
— Нет-нет, не утруждайтесь! — твердо заявил Владимир, перегораживая путь. — Женя сейчас сбегает. Вон и водитель нервничает.
Киргиз, сидевший за рулем потрепанного «Хундая» действительно судорожно потирал руль, вертел головой, то и дело бросая недовольный взгляд раскосых глаз на пожилую сиделку.
Через некоторое время Женя выскочила, вынесла потрепанную черную сумку из кожзама. Татьяна Ильинична достала из нее кошелек, вынула пару сторублевых бумажек и, выйдя за кованые ворота, отдала их киргизу. Тот небрежно принял деньги, резко завелся и дал обратный ход. Развернувшись, укатил, оставляя за собой сизое облачко выхлопных газов.
Все это время семейство Карелиных стояло едва ли не по стойке «смирно», напряженные, слегка ёжащиеся от утреннего холодка. Лишь вернувшись на участок, Татьяна Ильинична заметила их странное состояние и так же застыла, забыв закрыть калитку. Пожевала губами, ожидая чего-то, решилась:
— Владимир Егорович, что-то случилось? Вы…
— Да! — выкрикнул тот в ответ и затараторил, точно его прорвало. — Тут такое дело, Татьяна Ильинична, отцу вчера ночью совсем худо стало, мы его срочно в больницу отвезли, да… Так что зря вы таксиста отпустили. Хотите я вас до станции довезу? Оденусь только…
— Как же… — всхлипнула женщина. — Я ведь, когда уезжала, все в порядке было… Что с ним?
— Да, знаете, — начала выдумывать Женя на ходу, — После вечерней кормежки захрипел, за грудь хватался, что-то с сердцем. Мы сразу его в машину с вещами, и в Сухаревскую на всех парах…
— А анамнез-то?
— Не волнуйтесь, все с собой взяли, и анамнез тоже, — заверила Женя.
— Да как же взяли-то? — растерянно протянула сиделка, показывая краешек серой картонной папки, торчащий из сумки. — Вот же медкарта его-то… Как же взяли…
В воздухе повисло напряжение. Тяжелое и густое, точно кисель, оно заставляло двигаться медленно и осторожно, а каждое слово становилось тяжеловесным, монументальным. И над каждым стоило как следует подумать.
— Женечка, скажите, могу я видеть Егора Семеновича? С ним что-то случилось, да?
Девушка не знала, что ответить. Взглянув на мужа, она побелела — тот стоял, не шелохнувшись, точно восковая фигура и, казалось, сейчас потечет, беззащитный под лучами летнего солнца. Плана у него явно не было. Когда Женя открыла рот, Владимир тоже заговорил, и звучало это как бессмысленная мямлящая какофония. В нее вплетался точно аккомпанемент какой-то до боли знакомый гул, похожий на пчелиное жужжание, разносившийся, будто со всех сторон, но сосредоточенный где-то совсем рядом.
— В общем, такое дело… Татьяна Ильинична… С дедушкой случилась… Мы недосмотрели…
— С дедушкой все хорошо! — вдруг чистым и ясным голоском оповестила Агния, после чего подмигнула отцу, — Он сейчас выйдет!
— Принцесса, ты забыла, наверное, — поспешил вмешаться Владимир, — Мы же вчера…
Грохот, раздавшийся откуда-то из дома, прервал его. Это был мощный, сокрушительный удар, да такой, что доски крыльца под ногами Жени завибрировали.
— Артем? — позвала она себе за спину, но ответ раздался откуда-то сверху.
— Мам? — подросток высунулся из окна, растрепанный и заспанный — явно только что из постели. — Ты это слышала?
— А это не ты?
— Нет. И не вы?
— Здравствуй, Артем, — помахала рукой Татьяна Ильинична и прищурилась с хитрецой — обычно с таким лицом учителя ловят проштрафившихся младшеклассников на невыполненной домашней работе и произносят уже почти каноничное «Воспаление хитрости, значит?». — Артем, спустишься к нам, пожалуйста?
Новый удар сотряс дом, да так, что зазвенели стекла. Послышался какой-то треск и скрип, точно кто-то своротил люк подвала.
— Что у вас там происходит, мм? — пожилая сиделка явно вознамерилась поиграть сегодня если не в Шерлока Холмса, то хотя бы в миссис Марпл.
— Володь, что это? Мне страшно! — со слезой в голосе спросила Женя, но муж не успел ответить.
Дверь на крыльцо распахнулась резко, с силой, да такой, что снесла стоппер и врезалась в стену, выбив из нее облачко пыли. Уже видя расширившиеся глаза Татьяны Ильиничны, слыша, как тоскливо и напугано подвывает Женя, Владимир знал, что увидит за своей спиной. Перед глазами уже выстроилась картинка. Неужели он не добил отца, и тот, пролежав целую ночь и истекая кровью в погребе, все же выжил и теперь… Теперь его посадят. Не успеет приехать и «разрулить» Марьян Константинович. Женьку, Артема и его принцессу будут таскать на допросы, а самого его уволят задним числом и посадят на обычную «черную» зону. Хорошо еще, если без строгача. Одно радовало — он все же не убийца.
Но уже обернувшись, Владимир понял, что ошибся. Похожая на привидение фигура торчала в дверном проеме, покачиваясь из стороны в сторону. Замотанный в окровавленную простыню Егор Семенович конвульсивно подергивался, то и дело резко напрягая и выпрямляя какую-нибудь конечность, точно разминаясь на физкультуре.
Рука сама потянулась вперед, сознание отрезало эти ненужные, неважные всхлипывания Жени, оханья Татьяны Ильиничны и попискивание Агнии: «Живой, смотрите, вот дедушка, живой!» Схватившись за ткань, он резко сдернул простыню с отца. Та зацепилась за что-то, пришлось потянуть сильнее. Что-то больно резануло по ноге и со стуком упало на доски крыльца — ножницы, покрытые бурой кровавой ржавчиной. За спиной раздался вой, синхронный вой двух женщин, лицезревших самое настоящее темное чудо воскресения. Бледная кожа, трупные пятна на плечах и дряблых бедрах — там, где простыня была натянута особенно сильно, точно «синяки» на яблоке. Распахнутая пасть источала зловоние — обычный запах старческих гниющих зубов. Все можно было списать на ночь в подвале, на старость, на что угодно. Все, кроме явственных пятен Лярше, деливших глаза надвое черной полоской.
— Живой! Живой! — попискивала Агния, и тело старика принялось выполнять какие-то невероятные кульбиты — локти с хрустом за голову, ноги выкручивались, с тяжелым мертвым стуком выбивая пыль из досок пола. «Трупное окоченение» — холодно подумал Владимир. — «Ему тяжело двигаться». А мертвец тем временем неловко, потряхивая головой в седых космах, приближался к его принцессе. Он кинулся наперерез ходячему трупу, но тот с легкостью отбросил мужчину в сторону, точно штурмовой таран. В ребрах болезненно хрустнуло. Приплясывая, точно марионетка в руках неопытного кукловода, кадавр приближался к Агнии.
Первой не выдержала Татьяна Ильинична. Издав краткий визг, она вышла из ступора, схватила Агнию, прижала ту к полной груди и рванула прочь через калитку. Пожилая женщина часто перебирала ногами по гравию и что-то кричала пылящему вдали «Хундаю», но, похоже, таксист был уже далеко и не слышал ее. В ее руках билась и вырывалась его принцесса. Присев, точно спринтер перед рывком, Владимир сорвался с места — не убежать от ходячего трупа, призрака возмездия, но догнать свою дочь. Если сиделке удастся добраться до людей — конец всему. Ее заберут — то ли в сумасшедший дом, то ли в приют. А он, Владимир, сядет в тюрьму вместе с Женькой… А что будет с Артемом?
Артем тем временем что-то неразборчиво кричал из своего окна. Женька прижалась спиной к стене гаража и тихонько выла. «Свихнулась» — спокойно подумал Владимир. А кто из них не свихнулся? Иначе как объяснить бледный дергающийся труп, неровно вышагивающий в сторону калитки? Неважно. Сейчас нужно отбить Агнию.
Старушка оказалась шустрой. Морщась от боли в ребрах — наверняка сломаны — Владимир задыхался на бегу, а сиделка вовсю семенила прочь, зовя на помощь. Что будет, если проснутся соседи? Еще больше свидетелей, еще больше проблем.
— Папа! Папа! Я не хочу! Пустите! Папа! — кричала Агния, вырываясь из рук Татьяны Ильиничны — из-за покатой старушечьей спины было видно, как девочка лягается и машет ладошками.
— Сейчас, принцесса, сейчас.
Босые ноги утопали в гравии, мелкие камешки кололи стопы, при каждом вдохе грудь взрывалась болью. Фигурка Татьяны Ильиничны неумолимо удалялась, приближаясь к повороту, а от заборов резонировало гудящее «Папа!»
Вдруг сиделка остановилась. Застыла посреди дороги, будто в нерешительности. «Устала? Или передумала?» — в надежде спросил себя Владимир. То, что произошло дальше, разрушило его догадку, разделив жизнь на «до» и «после».
Сначала на спине Татьяны Ильиничны вспух горб. Сперва маленький и незаметный, он увеличивался с каждой секундой, разросшись до размеров детской головы. А следом, взорвавшись кровавым фонтаном и осколками костей, он лопнул, обнажая окровавленное личико Агнии, похожей на маленького ксеноморфа.
— Папа! — кричала она, отплевываясь от крови. Работая плечами, она выбиралась из плоти пожилой женщины, освободила одну руку, другую, уперлась ими в спину и вылезла наружу целиком, точно из детского домика. Ловко спрыгнула на землю, вся мокрая от крови и желчи.
«Пижамку теперь не отстирать» — подумалось Владимиру невпопад.
Стоило Агнии оказаться на земле, как тело Татьяны Ильиничны рухнуло наземь, точно игрушечный робот, у которого кончился завод.
— Папа! — размазывая слезы и кровь по щекам, Агния бежала к отцу, и ему ничего не оставалось, кроме как обнять собственное чадо, прижать ее к себе. Мокрая от крови одежда тут же пропитала футболку и штаны Владимира. Обнимая дочь, он расширившимися глазами смотрел над ее плечом на продырявленный труп сиделки. В голове пульсировало отцовское «Маньячка! Дьяволица! Чертовка!»
— Пойдем, детка, домой? — спросил он, точно ничего не случилось, точно она лишь потерялась в торговом центре или поцарапала коленку, а не пробралась сквозь грудную клетку пожилой женщины, подобно инопланетному чудовищу из фильма. Взяв дочь на руки, он развернулся и зашагал к дому, оставляя кровавый след на гравии.
Подходя к забору, он уже мог видеть, как смотрит на них Артем из окна. Его открытый рот и выпученные глаза были красноречивее любых слов — он видел все. Женя все так же сидела, закрывая лицо, а над ней, согбенный, нависал мертвый старик.
— Дедушка! Не пугай маму! — громко скомандовала Агния. Тут же кадавр выпрямился и застыл, подергиваясь, по стойке «смирно». — Иди обратно в чулан и ложись спать!
Бледный мертвец по-солдатски развернулся на одной пятке и, широко разбрасывая ноги, зашагал в дом. Грохнула, становясь на место, крышка погреба — старик ушел на свое «место», точно послушная собака.
На крыльцо, в одних лишь трусах, ссыпался Артем. Такой же бледный, как его названный дед, он открывал и закрывал рот, не в силах что-то сказать. Наконец, он выдавил:
— Чудовище! Мелкая, ты чё натворила? Бать, брось ее! Брось!
Под сердцем у Владимира что-то ёкнуло. Кто чудовище? Его принцесса? Нет, не может быть. Это досадная случайность, какое-то невероятное стечение обстоятельств, не может же восьмилетняя девочка… И восставший мертвец… Ответ напрашивался сам собой — ему все это снится. И медленно, будто во сне, головка Агнии оторвалась от отцовской груди и повернулась к брату.
— Не надо меня так называть! — сказала она с нажимом и легкой дрожью в голосе, какая бывает в жаркий день на горизонте. — И папа меня ни за что не бросит! Правда, папа?
— Правда, милая, правда! — машинально согласился Владимир, кивая. Скорей бы уже этот кошмарный сон кончился. А что, если и прошлая ночь была сном? Завтра он проснется, зайдет в баню, накормит отца с ложки, и все будет как раньше. Впрочем, убитый бельчонок был вчера. Был ли это тоже сон? Или все же кошмарная реальность? Он чувствовал, что сходит с ума…
— Бать, ты не одупляешь? Что ты стоишь? Это не Агния, это какая-то неведомая ебаная...
Раздался какой-то странный гул, от которого у Владимира заныли зубы. А следом Артем замолчал. Подбородок его задрожал, лицо побледнело еще больше, став совсем пепельным. Схватившись за челюсть, Артем упал на крыльцо, как подрубленный и завыл, почему-то зажимая себе рот.
— Вот тебе! — с детской назидательностью сказала Агния. — Будешь знать.
Спустившись с папиных рук, она с достоинством проследовала в дом, слегка ткнув в плечо старшего брата, и тот рухнул на доски, расцарапывая себе щеки до крови.
***
За столом царила напряженная, густая, наэлектризованная тишина. Казалось, стукни вилкой о тарелку чуть громче, чем положено, и все взорвется.
Поглощая яичницу, Владимир старался не думать о том, что произошло за последний час, иначе можно было сойти с ума. Перво-наперво Агния «откомандировала» тело Татьяны Ильиничны в погреб — к Егору Семеновичу, пусть, мол, там за ним присматривает. Из комнаты наверху до сих пор раздавался вой Артема. Попытки с десятой он согласился дать Жене посмотреть, что произошло. Та лишь ахнула, заглянув сыну в рот — все его зубы теперь напоминали уродливые чашечки. Открытые каналы кровоточили, внутри бились раздраженные набухающие нервы. Каким-то непостижимым образом Агния наказала брата, стащив с его зубов всю эмаль и обнажив пульповые камеры, так что теперь даже собственное дыхание и слюноотделение причиняло бедняге невыносимую боль.
Однако при попытке отвезти его к врачу Агния разозлилась. Гудеж наполнил участок, точно кто-то выпустил целый рой злющих шершней. Мир вокруг замироточил какой-то болезненной неправильностью, от которой болели глаза и вставали дыбом волосы. Барабанные перепонки будто прокалывали длинной острой спицей, а зрение подводило. Объекты — здание гаража, ворота, скамейка на крыльце — плыли, искажались, и пугала сама мысль, что, возможно, дело вовсе не в зрении, а ползет по швам, плющится и искривляется сама реальность.
Агния не хотела никуда ехать. Она хотела блинчики, поэтому теперь Женя стояла у плиты и машинально, будто автоматон, жарила один лист теста за другим и вздрагивала от страдальческого воя со второго этажа, пока ее дочь уплетала лакомство за обе щеки, болтая ногами.
— Детка, — осторожно обратилась к Агнии Женя, — Тебе правда совсем не жалко брата?
— Жалко у пчелки! — весело ответила девочка чьей-то фразой, после чего продолжила плаксиво. — А нечего было обзываться! Какое я чудовище? Я же не чудовище, пап?
— Нет, принцесса.
Как вести себя и что делать в этой ситуации, Владимир не знал. Все это было похоже на какую-то фантасмагорию, кошмарный сон, который почему-то все никак не заканчивался. Раз от раза он тыкал себя вилкой в колено, но боль почему-то не отрезвляла, не заканчивала жуткую иллюзию, где его пасынок катается по полу от жуткой боли, дочь разрывает людей надвое, а под ногами в погребе лежат ожившие мертвецы. И каждый такой тычок все больше примирял его вопящее в ужасе сознание с тем фактом, что все это — объективная реальность.
— Может, мы все-таки отвезем Артема к стоматологу? — осторожно спросила Женя, поджаривая очередной, уже черт знает какой по счету блинчик. Застыла, вслушиваясь. Возмущенное сопение раздалось за спиной, раздвоилось, загудело. — Папа мог бы съездить с ним, а мы бы пока почитали...
— Я. Сказала. Мы. Остаемся. Здесь! — с нажимом ответила Агния, чеканя слова. Голос ее размножился, звеня многоголосым эхо, и Женя машинально провела языком по задним зубам — на месте ли все. Бросив взгляд на сковороду перед собой, она едва успела заметить, как свежее, еще влажное тесто со шкворчанием превращается в угольный нагар. Сырая масса в миске рядом вздыбилась, запузырилась, забурлила, вышла за берега и осыпалась на пол глазными яблоками и влажной, еще трепещущей плотью, трансформируясь на ходу.
Крик застрял в горле, ужас сменился шоком, когда из кухонной раковины полезла какая-то черно-белесая дрянь, похожая на щупальце. Вертя чем-то вроде змеиной головы, она будто готовилась к броску, сжалась, подобно пружине…
Гул прекратился, и дрянь рассыпалась обычным канализационным мусором — застывшим жиром, остатками еды и волосами. Вместо превратившихся в глазные яблоки пузырей под ногами оказались шлепки обычного теста.
— Не надо злить меня… — прошипела девочка чьим-то чужим, нечеловеческим голосом.
***
Так прошли еще сутки. Артем сходил с ума от боли и лез на стенку. Питаться он почти не мог — любая попытка поесть причиняла невыносимые страдания. Бедняга осунулся, побледнел. Дерганый и воспаленный, точно его собственные оголенные нервы, он то и дело таскался к холодильнику — высыпал кубики из ледницы себе в рот и снова наполнял ее водой. Никакие обезболивающие не спасали от непрерывной пульсирующей агонии, раскалывающей череп надвое. Ни мать, ни отчим ничем не могли ему помочь, а сестра, похоже, не хотела, так что спал он урывками, по часу-полтора, когда падал на кровать от переутомления.
Теперь все проводили время так, как того хотела Агния — ходили на речку, жарили блинчики, суп готовили по ее же рецепту — без лука и моркови, читали вслух, играли в прятки, догонялки, придумывали фанты и игры ее собственного изобретения. Почти все время папа носил ее на шее, то и дело пошатываясь — девочка беспрестанно ерзала. Маму же она воспринимала исключительно как обслуживающий персонал, заставляя ее делать то и это — сбегать за книгой, приготовить поесть, прибраться, если грязно. А когда Агния оставалась с отцом наедине — сверлила его совершенно недетским влюбленным взглядом.
На любые попытки как-то воспротивиться приказам Агния отвечала мрачным обиженным гудением, от которого дрожали стекла, ныли зубы и оплывала сама реальность, выпуская наружу сюрреалистичные кошмары — по небу плыли странные черные завитки, срезанные сучки на досках пола оборачивались моргающими человеческими глазами, начинали выть от боли помидоры в салатнице, обложки книг оборачивались липкой паутиной или кровоточащей кожей, а гадкая желтая тетрадка, воняющая собачьим кормом, принималась перелистывать страницы сама по себе и, казалось, издавала тот же звук. Из погреба слышалась странная возня, крышка принималась подпрыгивать, тыкались слепо бледные пальцы со следами подсохшей крови в щель. Представление заканчивалось лишь стоило родителям смиренно извиниться и начать выполнять требования дочери, которая никогда, даже во сне, не выпускала проклятый песенник для глухонемых. Или же книга была чем-то другим?
***
Продолжение следует...
Автор - German Shenderov