Хотя Глава 001 большого интереса не вызвала, я выложу и вторую. А потом, может быть, до десятой...

В главе 002 рисуется быт ГГ в начале произведения, вводятся несколько персонажей и даётся географическая привязка... В тексте ооооочень много имён и географических названий, но, во-первых, эти фрагменты можно пропустить, а, во-вторых, дальше по тексту романа часть из них будет повторяться и запомнится...

Текст в переводческой части беловой, но корректуре и редактуре не подвергался... Перевод мой, сделан в 2013 году...

Курсивом выделены слова уникальные для мира "Майи", а также эвфемизмы некоторых человеческих членов и действий. Автор хотел, чтобы при попадании книги в руки детей, они всё равно ничего не поняли... :)

Глава 002. Дом

Уже темнело, когда девочка пересекла деревушку у дальнего конца озера, и, прошагав ещё пару сотен метров по высокой узкой тропе, направилась к деревянной постройке. Дом, довольно большой, но в плохом состоянии, располагался возле огороженного забором выпаса с древним сараем в одном из углов. Между ним и окружающей пустошью находились три или четыре полосы, засеянных пшеницей и, совсем рядом, более зелёные, конические побеги позднего урожая бриллионов.

Девочка ещё более юная, лет одиннадцати или двенадцати, бежала по тропе навстречу, её босые ноги поднимали маленькие облачка пыли. В одной руке она сжимала ломоть чёрного хлеба, от которого, остановившись, быстро откусила.

Старшая девочка тоже остановилась перед ней.

«Как тут дела, Келси?»

«Мама на тебя очень злится, Майя, за то, что тебя весь день нет».

«Мне наплевать, – ответила девочка. – Ну и пусть злится».

«Я увидела, что ты идёшь, я тебя предупредила. Она сказала мне идти загонять коров, потому что Таррина тоже до сих пор нет. Мне надо обратно, пока она меня не потеряла».

«Дай мне кусочек хлеба», – попросила девочка.

«Ну, Майя, это всё, что она мне дала!»

«Разочек всего куснуть, Келси. Давай, я с голоду помираю. Потом она мне даст мой кусок, и я с тобой поделюсь».

«Знаю я твои укусики, – сказала Келси. Она отломила маленький кусочек хлеба, зажав его грязными большим и указательным пальцами. Майя положила его в рот, медленно разжевав, прежде чем проглотить.

«Лучше бы ей ко мне не лезть, – сказала она, помолчав. – Лучше бы ей просто накормить меня ужином».

«Она тебя не любит, правда? – спросила Келси с детской прямотой. – Уже долго не любит. Ты что-то сделала?»

Майя пожала плечами: «Не знаю. Я её тоже не люблю».

«Она сегодня вечером говорила, что ты уже достаточно большая, чтобы делать половину работы по хозяйству, а ей всё приходится делать самой. Она сказала…»

«Мне плевать, что она сказала. Таррина же при этом не было, да?»

«Нет, его весь день не было. Мне надо идти», – сказала Келси, проглотив последнюю крошку хлеба. Она повернулась и побежала по тропе.

Майя последовала за ней медленным, неохотным шагом. Прежде чем подойти к двери дома она остановилась, внезапно выбежала на берег, и потянула ветку санкели с оранжевыми цветами. Сорвав один из цветков, она вставила его себе за левое ухо так, чтобы он точно не затерялся в копне влажных волос.

Как только она вошла в дом, круглолицая малышка, не старше трёх лет, выбежала навстречу и со всего маху ударилась коленкой. Майя, остановившись, подхватила её на руки и поцеловала прежде, чем та могла бы расплакаться.

«Куда это ты спешишь, Лиррит, а? Убежать решила, маленькая банзи! Собралась бежать до самого Теттита, правда?» Малышка засмеялась, и Майя начала, напевая, раскачивать её на руках.

«Дайте кинжал мне, и дайте мне меч. Госпожа Лиррит поедет со мной. Путь лежит в Беклу, Лорд встретится мне…»

«Так и будешь всю ночь стоять и голосить, ленивая, негодная лахудра?»

Женщина, произнёсшая эти слова, оглядывалась через плечо, размешивая котелок, висящий над огнём. Она была худа, с резкими глазами на сухом, проницательном лице, сохранившем следы юности и красоты, как небо на улице сохранило последние отсветы дня. Её веки покраснели от дыма, а чёрные волосы были обесцвечены древесной золой.

Огонь и угасающие сумерки давали достаточно света, чтобы разглядеть нищету помещения. Земляной пол был усыпан рыбьими косточками, фруктовой кожурой и очистками овощей, тут же валялись сломанная бадья, грязный обрывок простыни, какие-то палки, которые Лиррит, играя, вытащила из поленницы, и бросила валяться в доме. Над всем этим плыл запах прогорклого жира, с лёгким сладко-кислым оттенком детской мочи. Длинное весло, треснувшее в тридцати сантиметрах от лопасти, вертикально стояло у дальней стены, и в отблесках от очага его тень танцевала по стене с беспорядочным однообразием.

Прежде, чем Майя могла ответить, женщина, бросив железную поварёшку в котёл, повернулась, и, уперев руки в бёдра, встала к ней лицом. Она стояла немного отклонившись назад, так как была беременна. Один из её передних зубов был сломан посредине, придавая её голосу шипяще-свистящее звучание.

«Келси загоняет коров, и ей уже как раз можно этим заниматься. Нала должна была принести бельё с забора, если его, конечно, не спёрли. Где твой отчим, никто не знает…»

«Я уже принесла бельё, – сказала радостная, с грязным лицом, девочка девяти лет, разлёгшаяся в тени на куче прутьев от плетня. – Можно мне немножко хлеба, мам?»

«А, вот ты где! – ответила женщина. – Раз так, можешь сперва ещё слегка помочь мне, девочка моя. Собери весь этот хлам с пола и брось его в огонь. А после этого сходи на улицу, принеси воды. О хлебе подумаем, когда ты это всё сделаешь». Она подошла к Майе, которая стояла на том же месте, по-прежнему качая малышку на руках.

«А где же, во имя Крэна, была ты, барышня, а? Ушла, а мы тут горбим себе спины, пока ты не соизволила заявиться, вываливаясь из своего платья, как бекланская шэарна, вышедшая на свою ночную смену! – Её голос дрожал от ярости. – Что это у тебя за ухом, потаскуха?»

«Цветок», – ответила Майя. Её мать выхватила его и швырнула на пол.

«Вижу, что цветок, барышня. И, верно, ты собираешься мне сказать, что не знаешь, что означает ходить с цветком санкели за левым ухом?»

«Я знаю, что это означает», – сказала Майя, с кривой улыбкой глядя в пол.

«Так ты шляешься, где взбредёт в голову, пока я тут как рабыня надрываюсь, ты грязная кошёлка, сильная как бык…»

«Я не грязная, – сказала Майя. – Я плавала в озере. Это ты грязная. От тебя воняет».

Мать попыталась ударить её по лицу, но в тот момент, когда рука пошла вперёд, Майя, по-прежнему держа в одной руке ребёнка, перехватила её и вывернула, так что женщина покачнулась и упала на одно колено, ругаясь. Малышка начала реветь, и Майя стала успокаивать её, направившись к огню и наливая суп поварёшкой из котла в миску, стоящую у очага.

«Не трогай, – завопила мать. – Это для твоего отчима, когда он вернётся. А если что-то останется, то это получат твои сёстры, которые честно потрудились. Ты слышишь меня?» Она продолжала кричать, но Майя, не обращая внимания, положила малышку, унесла миску к столу и села на расшатанную лавку. Мать схватила палку, лежавшую за дверью. «Или ты делаешь как тебе сказано, или я спущу шкуру с твоей жирненькой спинки, увидишь, я это сделаю!»

Майя, жадно глотая суп, смотрела на неё через кромку миски.

«Лучше отстань от меня. Или получишь».

Её мать секунду помедлила, свирепо глядя на дочь. Затем, держа палку перед собой в напряжённых руках, неловко размахивая ей из стороны в сторону, бросилась на Майю. Девочка вскочила на ноги, перевернув лавку на пол, и бросила в неё миску. Та ударила женщину в шею и упала, залив её остатками супа. В этот же миг кончик палки поцарапал Майе предплечье, выступила кровь. Келси, вернувшись из хлева, обнаружила мать и сестру сцепившимися над столом, тяжело дышащими, таскающими друг друга за волосы и покрывающими головы и плечи друг друга шлепками. В этот момент бледное вечернее небо в открытом дверном проёме заслонила фигура мужчины, наклонившегося, чтобы не удариться головой.

«Крэн, да Эрта! – воскликнул мужчина. – Что за чертовщина тут творится, а? Хотите, чтобы вас на том конце деревни услыхали? Всё, хорош, кончайте уже, всё!»

Взрослая женщина оказалась к нему ближе, и он схватил её за предплечья и потянул на себя. Она встала, задыхаясь, не выпуская палки из рук. Мужчина отобрал её и затем, привыкнув к дымному тусклому свету, медленно огляделся, заметив перевёрнутую скамью, разлитый суп и кровь у Майи на руке.

«Чутка повздорили, да? – спросил он так, как будто привык к подобным происшествиям и не придавал им большого значения. – Ну, теперь обе можете уняться, и дать мне поужинать, если что-то осталось. Я бы раньше пришёл, если бы не пришлось возиться с сетями. Чем занималась, Майя? Давай, возьми плошку, дай мне что-нибудь поесть, будь хорошей девочкой».

Во время потасовки потрёпанное, тонкое платье Майи порвалось по линии лифа. Когда она наклонилась, чтобы поднять с пола миску, одна из грудей выпала наружу.

Отчим ухмыльнулся: «Собираешься подать нам десерт, а? Лучше погоди до тех пор, пока я не буду такой голодный. Эй, Морка, девочка моя, с чего весь сыр-бор случился-то?»

Морка молча окунула тряпку в ёмкость с водой, чтобы утереть вспотевшее лицо.

Майя, распрямившись с миской в одной руке, а второй поправляя разлезшуюся ткань, сказала отчиму:

«Я плавала и пришла домой. Я хотела есть. Мать сказала, что мне не положено, вот и всё».

Услышав это, Морка взорвалась. Пронзительно цепляя одно слово за другое, она выплеснула всю свою обиду и возмущение в уши мужчине. «Полон дом ни к чему не годных отродий, скоро ещё одно появится, и кто виноват? Вечно ничего не хватает. Говоришь нам, что поехал на рынок, и пьёшь полдня в Мирзате с какой-нибудь Дилгайской шлюхой, не думай, что я не знаю. Дочери растут ленивыми, все в тебя. Майя и пальцем не хочет пошевелить, ей плевать на меня и на всех. Кончит она в Зирае, помяни моё слово. Дом скоро рухнет нам на головы. Да зачем я вообще с тобой связалась…»

Таррин, которого эта тирада, очевидно, не задела, сидел за столом, ел хлеб, суп и рыбу, которые подала ему Майя. В нём было что-то от человека, который неожиданно попал под сильный ливень – лёгкая бравада, смешанная с покорностью судьбе и надеждой на то, что дождь вскоре закончится.

Сам он не был тонильданцем. Он родился четвёртым сыном в семье мельника в Ельде около тридцати девяти лет назад. Он вырос независимым и беспечным, редко задумываясь о работе, пока был в состоянии заплатить за еду и выпивку. В то же время, если подступала нужда, он был способен усердно трудиться. Он быстро заработал репутацию достаточно приличного временного работника. Он был приятным спутником, в основном потому что никогда не беспокоился о завтрашнем дне, не спорил и не имел принципов, которые надо было бы защищать. Если когда-то и жил человек, который принимал жизнь целиком такой, как она есть, это был Таррин. Однажды, присоединившись к торговцам металлом в экспедиции в Гельтские горы, он зарекомендовал себя как исключительно полезный и энергичный малый. Новость об этом достигла ушей бекланского офицера, который предложил ему чин тризатта и большие деньги, чем он когда-либо зарабатывал и вряд ли когда-нибудь в будущем смог бы заработать, но Таррин, между первой и второй, без колебаний отказался, и через месяц устроился на низкооплачиваемую работу, помогая строить хижины на ферме в Тонильде, потому что ему понравилась девушка из близлежащей деревни.

К девушкам он тоже относился очень просто, и, учитывая то, что он был симпатичным молодым человеком и не скряжничал, когда у него имелись деньги, девушки появлялись довольно легко. Никто и никогда не слышал, чтобы он дурно обращался или даже просто потерял самообладание с женщиной. Они сами, однако, с течением времени самообладание теряли, ведь Таррин, как всегда весёлый, только смеялся и пожимал плечами на возмущённые обвинения в отлучках и доказанных случаях неверности, ожидая, когда негодование уступит место слезам и примирению. Если этого не происходило, он всего лишь переносил свою благосклонность на кого-то другого, не тая ни малейшего чувства обиды.

Благодаря тому, что провоцировал он не тем, что делал, а тем, что не делал, а единственным способом возмездия, к которому он прибегал, был собственный уход, ему в основном удавалось на всем протяжении молодости и ранней зрелости заставлять жизнь играть с ним по собственным правилам или, по, крайней мере, снисходительно улыбнуться и уступить. Он часто и много выигрывал.

Такие достижения, однако, являются даром цветения, и всегда увядают вместе с ним. Наступило время, когда люди начали сперва подсознательно ощущать, а затем, спустя не много лет, весьма многословно объяснять Таррину, что его образ жизни едва ли подобает человеку такого возраста. Роль вольного странника более не подходила ему. Пришла пора образумиться и осесть на месте.

Подобные слова, тем не менее, никак не изменили Таррина. У него не было врагов, и пустым карманом он был так же доволен, как полным. Ему было около тридцати, когда нанявшись на год в хозяйство Плорона, главного лесничего Бана Саркида, он повстречал его дочь, Керемнис, на весенних гуляниях, и без всякой задней мысли об улучшении своей судьбы, а просто в процессе получения наслаждения, сделал ей ребёнка.

Если бы Таррин поступил обдуманно, Пролон, человек расчётливый и практичный, который шаг за шагом поднялся, зорко следя за выпадающими шансами и женившись к своей выгоде, почти наверняка принял бы ситуацию с неохотой, но уважением к родственному духу. Короче говоря, он бы сделал хорошую мину, и отдал ему дочь и приданое. То, что Таррин просто повиновался своим желаниям, уже было достаточно плохо; то, что он потом очевидно дал понять, что и девушка, и всё, что к ней прилагалось, было ему не особенно нужно, оказалось совершенно непростительным, смертельным оскорблением так трудно достигнутого ранга и положения. Оставаться в любой из южных провинций империи стало для Таррина бессмысленно и небезопасно. Он на три года исчез на севере, сперва добывая себе на пропитание изготовлением верёвок на Ортелге, отдалённом острове в Телтеарне, вечным объекте шуток, а затем работая гуртовщиком в Терекенолте.

И в самом деле, он мог бы остаться в Терекенолте на весь остаток жизни, если бы на третий год его бегства из Саркида в Бекле не произошла так называемая «леопардовая» революция. Эта революция, достигшая кульминации в убийстве верховного барона Сенда-на-Сэя и восхождении Дураккона и печально известной Священной королевы Форнис, до некоторой степени была подстрекаема ради собственной выгоды Карнатом, царём Терекенолта, Карнатом-Высоким, как его называли. Так как Терекенолт постоянно находился в той или иной степени вражды с Бекланской империей, в нём проживало большое количество беженцев и изгнанников режима Седна-на-Сэя, часть из которых теперь считала для себя безопасным вернуться обратно. Таррин тоже подумал, что возвращение стало возможным, хотя и счёл благоразумным держаться северных районов империи.

На какое-то время он обосновался в Кэбине-у-Воды, но одной весной отправился на семьдесят с лишним километров к югу до Теттита в качестве гуртовщика одного скотовладельца из Дилгая. Там они расстались, и Таррин достранствовал аж до берегов озера Серрелинд. Там он и встретил Морку, недавно овдовевшую, отчаянно пытавшуюся придумать, что делать ей и трём её дочерям, оставшимся без отца, и сошёлся с ней так же легко, как сходился с восемью или девятью другими женщинами в последние двадцать лет.

Смерть мужа не сделала Морку нищенкой. У неё остался дом, рыбачья лодка, сети и несколько коров. И всё же в слабозаселённой сельской местности, когда режим Леопардов нещадно эксплуатировал крестьянство и практически поощрял существование бродячих шаек работорговцев, сердце вдовы, живущей одной с маленькими детьми, не могло оставаться спокойным. Для Морки Таррин, пускай безалаберный и безответственный, означал разницу между неким подобием безопасности и жизнью на границе Тонильданской пустоши в состоянии постоянного страха и тревоги. Её устраивало делить с ним постель и находиться под его защитой, и когда спустя три года родилась Лиррит, она была рада.

Таррин, в свою очередь, по мере течения сперва месяцев, а потом и лет, обнаружил, что врос в жизнь мелкого тонильданского хозяина, как случайно заброшенный камень врастает в жирную землю. Он рыбачил на озере, учил двух старших девочек помогать ему в лодке, он выполнял кое-какую работу на земле Морки, но предпочитал (ведь тогда ему платили живыми деньгами) заниматься на земле её более преуспевающих соседей; он зависал в тавернах Мирзата и время от времени исчезал в Теттите. Как выяснится в дальнейшем, он исполнял кое-какие необычные поручения. И всё же он всегда возвращался назад, так как правда заключалась в том (пусть он никогда этого бы не признал), что он всё сильнее и сильнее начинал испытывать потребность осесть где-то, где ему не надо было бы тяжело работать и выматываться. Для него это было первое дуновение осени. Едва ли в результате раздумий (к которым он в любом случае не был склонен), в конечном итоге он остался с Моркой и девочками. Девочки облегчили ему выбор, потому что их мать, которую труд сделал угрюмой, часто проявляла сварливость, а Таррин никого не ругал, был добрым и мягким, так что они полюбили его, и, как правило, дружно становились на его сторону, когда новости о какой-либо его проделке просачивались в дом. Таррин в ответ позволял им баловать себя разными скромными излишествами, которые у них могли быть, разрешал делать почти всё, что заблагорассудится, а также заполнял их головы малопонятными для них непристойными шуточками и длинными историями о пьяных дебошах и девчонках в Саркиде и Терекенолте. Подобно многим другим потрёпанным искателям приключений, медленно входящим в средний возраст, он стал представляться чертовски славным парнем молодняку, который сам пока не обладал достаточным опытом, чтобы смотреть на него сквозь призму собственного зрения.

Тайной, но, возможно, самой сильной причиной остаться для него была Майя. Таррин следовал прихотям и влечениям, а не долгим размышлениям. Мысль об отцовской ответственности перед Майей была последней мыслью, которая могла бы прийти ему в голову, не говоря уже о заботе о её будущем или её интересах. Ему просто нравилось видеть её рядом, обнаруживать её, вернувшись домой, шлёпать по заду или велеть принести ему ужин. Он любил поддразнивать её и смеяться, глядя как она таращится на него своими огромными синими глазами, не в состоянии понять скабрёзного анекдота, который он ей только что рассказал. Девушки, конечно, когда-то были его по две штуки за один мельд, но, несмотря на это, он не пресытился, и его всё ещё могла взволновать настоящая красотка. В последние шесть месяцев, словно человека, который сперва лишь сказал пару добрых слов о симпатичном жеребёнке на соседском поле, а потом оказался почти одержим страстью заполучить его для себя, его всё сильнее и сильнее поглощали мысли об аппетитной, зреющей Майе, Майе смеющейся, Майе, дерзящей и грубящей Морке, Майе, собирающей цветы, Майе, раздевающейся для умывания с детской невнимательностью к тому, что кто-то может быть рядом. До поры его останавливали два обстоятельства. Во-первых, резкая и очевидная ревность Морки. Хотя не было сказано ни единого слова, ему казалось, что она очень хорошо знает о его чувствах. Возможно, ей даже приходило в голову, что он может поменять мать на дочь и однажды ночью исчезнуть где-то на дороге в Теттит, в Кэбин, куда угодно. А, во-вторых, собственная невинность девушки. Если не брать в расчёт изнасилование, очень трудно соблазнить кого-то, кто попросту не понимает, о чём идёт речь, кто пока даже не начал осознавать плотские желания собственного тела, пускай оно уже так пышно расцвело. Так что Таррин, хватая Морку в темноте позади занавески, которая отделяла их спальню от остальной комнаты, думал о Майе, мысленно раздевал её, видя в воображении как пылают её щеки и опускаются вниз глаза, слышал, как она умоляет его быть нежнее, её нарастающие стоны под натиском прежде не испытанного наслаждения, а также наблюдал и другие приятные видения, позаимствованные им из прошлых лет, так как великое множество дней минуло уже с тех пор, как ему представлялась возможность стать учителем для неопытной девушки, и сердца, разбитые им давным-давно, нынче сами разбивали сердца другим.

По мере увеличения срока следующей беременности Морки, она с каждым днём становилась раздражительнее, нервознее и унылее, срывалась на дочерей, всё меньше и меньше следила за собой и порядком в доме, раз за разом у неё наступали периоды вялости, а, кроме того, она стала частенько отказывать Таррину в близости, делая это с горькой злорадностью, так что даже его добродушие (состоявшее из лености и слабости больше, чем из подлинного милосердия) подвергалось суровому испытанию. Она, как и её муж, но только более остро, начала через будущие годы видеть впереди себя лишь долгий склон с темнотой в конце. Временами, когда она, мучимая тревогой и тоской, ждала Таррина из таверны, или откуда там ещё, ей начинало казаться, что не только её красота, но и самая способность противостоять жизненным перипетиям, были высосаны из неё гладким, крепким и молодым телом Майи, её румяными щеками и золотистыми волосами. Её первый муж был прижимистым и трудолюбивым. Если бы он не умер, возможно, через несколько лет они бы могли крепко встать на ноги. Майя с её эгоистичным, своенравным упрямством, казалось Морке, превратилась в мёртвый груз и бесполезный рот.

Недалеко от дома на берегу озера рос огромный ясень, и летними днями Морка часто могла видеть, как Майя лежит на большой ветке, жуёт травинку и рассматривает своё отражение в голубой воде, праздная и надменная, словно кошка на лавке. И тогда она кричала ей, чтобы та слезала вниз и шла мести полы или чистить овощи. Девочка уступала, с ленивой грацией пожимая плечами, что только усиливало Моркино возмущение. Однако спустя некоторое время, Майя, устав от предсказуемого вмешательства, перестала ходить к ясеню, и стала забираться дальше на болота или к водопаду, а иногда заплывала метров на восемьсот вглубь озера к островку, находившемуся у его центра, и там грелась весь день на солнышке, прежде чем вернуться к ужину, в приготовлении которого она никакого участия не приняла.

Вечно ничего не хватало, то есть не хватало, чтобы быть довольным. Они не голодали, и даже не испытывали серьёзной нужды, и всё же за последний год, по мере взросления девочек, Морке стало казаться, что по сравнению с прошлым всего стало меньше: меньше разнообразия и добротности, меньше возможностей сделать задел на будущее. Часто она стала как следует кормить только Таррина, ведь мужчину следует кормить, а от постоянного голода остальных отбивалась хлебом, яблоками и овсянкой. Однажды Майя села у дороги и съела половину масла, которое она должна была принести на рынок в Мирзате.

«Но уж больше она так не сделает», – сообщила Морка Таррину, рассказывая об этом проступке. Тот разразился смехом и велел Майе показать ему синяки. Таковых было всего два, потому что после второго удара Майя выхватила палку из рук матери и переломила её о колено.

Возможно воспоминание именно об этом случае сейчас заставило Морку оборвать тираду. Схватив деревянную бадейку, висевшую на двух гвоздях у двери, она отнесла её к очагу и стала наполнять тёплой водой, чтобы Таррин мог помыться. Когда она повернулась спиной, Таррин подмигнул Майе, приложив палец к губам. Девочка улыбнулась в ответ, и, сподобившись отвернуться, прежде чем раздеться, облачилась в старую простыню и стала штопать разорванное платье при помощи нитки с иголкой.

Таррин, вытерев рот и сплюнув на пол косточки от изюма, подошёл к стоящей у очага Морке, сел на табурет и нагнулся расшнуровать свои запачканные мягкие башмаки.

«Будет тебе, старушка, – сказал он, пока она ставила к его ногам исходящую паром бадью. – Ну, какой толк устраивать в доме кошачий концерт, а? Жизнь такая короткая. Гляди сюда, – он усадил её, сопротивляющуюся, себе на колено. – Это заставит тебя улыбнуться. Ты же не знаешь, что я – сереброходец, верно?»

«Что ты такое говоришь?» – надувшись, ответила Морка, не делая, однако, попытки подняться.

«Я могу находить серебро где угодно. Гляди!» И внезапно запустив руку за ворот её халата, прежде чем она смогла помешать ему, вынул оттуда монету, зажатую между пальцами. «Пятьдесят мельдов. И все твои, моя красавица Морка. Завтра, когда пойдёшь на рынок с сыром и маслом, прихвати её с собой и купи себе что-нибудь симпатичное. И больше не смей мне ничего говорить про таверны и Дилгайских девчонок. Я люблю только тебя, и давно пора бы уже это понять».

Морка сперва просто глазела на монету, а потом взяла её в руки и попробовала на зуб.

«Где ты её нашёл?»

«У тебя в делдах!»

С другой стороны очага, Майя, державшая своё шитьё напротив света огня, подавила булькающий смешок.

«Бери, давай! – настаивал Таррин. – Я её не украл, могу тебе прямо сказать. Она твоя, всё по-честному. Ну, поцелуй нас!»

«Ну, – Морка помолчала, успокоенная лишь частично, – Это всё, оно к чему? Думаю, ты собрался в Теттин, и мы тебя увидим дома когда уж придётся?»

«Да вовсе нет! Нет, я завтра возьму лодку, если только Майя заштопала ту дыру в сетях. Когда ты вернёшься с рынка, тут всё будет завалено карпами, окунями, форелью, всем, чем пожелаешь. Ещё на восемьдесят мельдов, легко. Давай, Нала, – обратился он к девятилетней девочке. – Укладывай эту маленькую банзи спать, а ты, Келси, проследи, чтобы огонь был хорошенько затушен, можешь взять то большое полено и сунуть его в бадью, мне воды больше не надо. Не знаю, как вы все, а я здорово устал. Майя, хватит уже иголкой махать, испортишь только свои синие глазки. Завтра доштопаешь! Давай, моя девочка, – сказал он, положив руку Морке на талию, и поглаживая её. – Укладывай свой большой животик в постель, а я лягу рядом и буду напоминать, откуда он у тебя появился».

Таких больших денег, как пятьдесят мельдов, хозяйство не видело уже долгие недели. Импульсивность и непредсказуемость были отличительными признаками Таррина, и Морка, наученная опытом, не собиралась под давлением вытягивать из него абсурдные ответы на вопрос, откуда пришла такая удача. И всё-таки, она отдала бы половину этих денег, чтобы узнать, где он был этим днём.