Кафедра Пропедевтики была самой гуманной кафедрой в Военно-медицинской Академии. Пропедевтика — это первый раздел реальной медицины. Собственно с нее медицина и начинается. Пропедевтика учит как больных надо опрашивать, как к ним врач должен относиться, как осматривать, как щупать-пальпировать не лапая, как стучать-перкутировать не больно, что и где фонендоскопом слушать. Военные курсанты-медики от гражданских студентов в этом плане ничем не отличаются. Нет такой «военной пропедевтики», хоть на кафедре одни полковники на майорах сидят. Мирная наука. Но и на самой мирной кафедре порой случались весьма занимательные военные эксперименты.

Давно это было. Гагарин отлетал, «Союз»-"Аполлон" отстыковался и началась эра развития советской долгосрочной орбитальной космонавтики. Если кому приходилось видеть кадры документальной кинохроники о возвращении первых советских долговременных космических экспедиций, тот поймет о чем речь. Первопроходцы наших длительных орбит, отсидев в невесомости на «Союзах» и «Салютах» несчастные пару месяцев, вываливались из приземлившихся капсул, как мешки с дерьмом. Невесомость коварной оказалась — никакой нагрузки на мышцы. Да ладно бы только на мышцы, при развивающейся сильной мышечной атрофии из костей кальций уходил! Кости хирели. Надо было проблему как-то решать. Это сейчас космонавт, крутящий педали тренажера, картинка естественная, а в те дремучие времена любой космический начальник над идеей закинуть в космос велосипед только бы рассмеялся — слишком уж дорогим килограмм груза и кубометр космической станции выходили. Однако ежемесячно менять экипажи выходило еще дороже.

Как в науке водится, перед тем, как проблему решить, надо ее хорошенько изучить. А изучив, надо сделать модельный эксперимент. А если на модели появляется искомый результат — вот тогда вам и доказательства, и метод решения на блюдечке. Переход теории в практику, так сказать. Кафедра Авиационной и Космической Медицины за дело взялась споро — за пару месяцев был спроектирован хороший тренажерный комплекс и отрегулирована диета — полагалось космонавтам много часов в день крутить педали, да тянуть пружины, а вместо сахара жрать глюконат кальция. Вызвали тогда начальника кафедры в Звездный и спросили, знает ли он, сколько его задумка народному хозяйству СССР стоить будет? Ну а тот не знал, в чем искренне признался. Тогда и вышел приказ — малой кровью на земле длительную невесомость смоделировать, чтобы теоретические изыскания на практике по дешевке подтвердить.

Ну с велотренажером просто оказалось, хоть тоже не без курьеза. Есть в спортивной медицине такой термин ПВЦ-170. Это когда человечий организм на тренажер сажают и заставляют педали крутить, чтоб сердце аж 170 ударов в минуту выколачивало, а сами время засекают — сколько до «больше не могу» испытуемый выдержит. Министерство Медицинской Промышленности хороший титановый «велосипед» сделало — полную копию того, что на ВДНХ в «Салюте-6» вверх тормашками висел. Позвали педальки покрутить на этом велосипеде какого-то чемпиона СССР по велогонкам. Ну тот пришел утречком, на велик сел, покрутил, быстренько вышел на 170 ударов в минуту, а потом с таким сердечным ритмом так и сидел до конца рабочего дня. Затем слез, утер пот и сказал, что договор с ним на пятьдесят рублей за пять часов. Вот он пять часов открутил, давайте мне полтинник, а крутить задаром он не хочет. Ну наша военно-медицинская братия от такого результата слегка опухла — из обычных курсантов никто больше пятнадцати минут ПВЦ-170 не выдерживал. Вот были спортсмены в советское время! И ведь без допингов. Когда настоящих летчиков-космонавтов на тренажер привозили, то результаты не сильно курсантские превышали — такую пытку мало кто до получаса выносил. Пришлось требования к сердечной нагрузке значительно понизить, чтоб на три-пять часов ежедневной космической тренировки выйти…

А вот с полной моделью костно-мышечной гипотрофии оказалось сложнее. Не было на Кафедре Авиационной и Космической Медицины своих коек, а значит и не было возможности положить людей, как подопытных кроликов под многомесячный эксперимент. Зато такие койки были на Пропедевтике. Так и ввязалась мирная кафедра на военный эксперимент: необходимо было отобрать несколько молодых людей в абсолютном физическом здравии и положить их полными инвалидами-паралитиками втечение многих месяцев на коечку. Руки и ноги фиксировались к кроватям ремнями, а чтобы никаких тонических упражнений не делали (то есть чтобы статически мышцы не напрягали) в каждую палату полагались круглосуточные сиделки-надзиратели. Кровати располагались так, чтоб всем был виден телевизор, плюс перед сном несколько часов отводилось на чтение художественной литературы. Читала сиделка, а все слушали. И письма тоже сиделка писала под диктовку. Что касается естественных надобностей, в смысле пописять-покакать, то и тут дело было за медсестрами. Оправлялись в утку. Душ и ванну заменяли обтирания мокрыми полотенцами. Кровати были специальные, с открывающейся под задницей дыркой, чтоб даже во время необходимых физиологических актов никакой нагрузки на мышцы спины не выходило. Да и сам уровень кроватей был необычный — не строго горизонтальные, а 26 градусов наклона вниз в сторону головы, чтобы давление крови было точно как в невесомости. Ну а от сползания на кровати человека удерживали опять те же фиксирующие ремни. Лежи себе лениво и радуйся жизни на уровне одноклеточного организма, всех неприятных дел только что периодически кровь на анализ брать будут. Больше никаких усилий и переживаний, даже взвешивание на кроватях проводилось.

К назначенному сроку подготовили в клинике под эксперимент одно отделение, посадили на вход постового, взяли с персонала необходимые подписки о неразглашении, и дело осталось за малым — добровольцев-волонтеров найти. Это сейчас на Совок гонят, мол советская система была беспредельно антигуманной. Может когда-то и была, а вот при Леньке Брежневе касательно экспериментов на людях было строго — или добровольно, или никак. Хотите верьте, хотите нет. Ну, конечно из любого правила существовали исключения, но точно не в этом случае. С волонтерами поступили просто — поехали добрые полковники-пропедевты в войска Ленинградского гарнизона и предложили молодым солдатам год за два. Вы мол только призвались, дедовщина тут всякая, а тут нате вам возможность — вполовину срок скостить, да при этом еще и денег прилично подзаработать. Если солдат от первого до последнего дня выдерживал, то предполагалось не много не мало, а заплатить пять тысяч рублей — цена новых «Жигулей» по тому времени. А «контракт» сам по себе был вовсе не железным — в любой момент солдат мог заявить о том, что он отказывается от дальнейшего участия в эксперименте. После этого надлежало подписать официальную бумагу и идти дослуживать в войска по полному сроку, денег же никаких не причиталось в случае подобного малодушия. Понятно, что столь жесткие условия солдат-добровольцев на полный срок амебного образа жизни весьма стимулировали.

Сорок коечек было в отделении. В назначенный срок туда легло сорок солдат. Первый солдат подписал отказ на следующий день — ушел стирать «дедовские» портянки несмотря на все увещевания и взывания докторов наук к здравому смыслу. Через неделю ушло еще трое. Через месяц осталась половина. Через три — семь человек. Через полгода — всего двое…

Лежат себе рядовые Виктор Малышев и Эльдар Сумамбаев, служат великому делу советской военной науки. Персонал на них не нарадуется — капризов никаких, с неподвижной жизнью полностью смирились. Виктор оптимист-говорун, все думали, что в числе первых уйдет, а он смотри как, до конца долежал! А как анекдоты рассказывал — заслушаешься. Утренняя смена новую шутку принесет, так тот ее так переделает и так расскажет, что вечерняя смена со смеху аж ногами совала. Эльдар же был полной противоположностью — не болтлив, скорее весьма замкнут, книг себе читать не просил, только иногда требовал поставить кассету в магнитофон с его любимыми азербайджанскими песнями. Иногда и сам пел — тягуче, громко, но красиво. Сиделкам нравилось, и пение не запрещали, хоть и не понимали ни слова. На девятом месяце эксперименту конец — все биохимические изменения и электрофизиологические отклонения выяснены. Однако солдатам конкретную дату окончания опыта до последнего не сообщали, ориентировали их на год. За день до окончания опыта к ним пришли генералы да полковники от медицинской службы, пожали руки героям и вручили сберкнижки с оговоренной суммой денег. Эльдар отнесся к этому делу философски — конец мучениям завтра в двенадцать дня, вот завтра и приходите после последнего забора крови. Типа я уж без малого год лежу, вставать мне страшно, надо бы мне помочь, а то совсем хилый стал. Ну над такой точкой зрения военно-медицинские светила поухмылялись, но не стали отказывать любимчику. Хочешь еще недельку на кроватке понежиться — нет проблем, устроим.

Виктор же спать не мог, как ждал завтрашнего полудня. Отказался от снотворных на ночь — у солдат давно уже сон нарушился, без снотворных они спать не могли, и это были единственные таблетки, которые им давать было разрешено. Всю ночь проболтал, мечтая вслух, как вернется он домой, как встретиться с мамой, а потом пойдет к своей любимой девушке. А потом как на вырученные деньги он накупит леса и кирпича, развернет стройку и построит хороший новый дом для будущей семейной жизни. А потом… Короче не было конца его мыслям вслух.

Ровно в полдень пришла к оптимисту вся свита. Без пяти минут двенадцать сестричка венку кольнула, взяла последнюю пробирку кровушки на анализ. Отстегнули ремни, и вот уж секундная стрелка подбегает к вертикально стоящей минутной. Свершился долгожданный миг! Рядовой Малышев с радостным криком под общие аплодисменты вскакивает на пол с осточертевей кровати. Вскакивает и тут же радостный крик переходит в ужасный вопль. Солдат падает и через момент теряет сознание. Лежит на полу бледный, ноги неестественно выгнуты. Подхватили его офицеры медицинской службы, и тут же стала ясна причина его п

К таинственной и неопознанной планете, мы подлетали к вечеру.
Этот невидимый объект мы назвали планетой чисто символически так, как нам пока не удалось, не только увидеть его, но и прозондировать радарами в окружающей его мгле.
Космический призрак неведомой мини-вселенной, не излучал из себя ничего, и не отражал никаких лучей и сигналов.
Лично мне, этот объект напоминал пресловутую «чёрную дыру», но с некоторой особенностью. Как мне показалось, она не поглощала в себя ничего извне. Это рисовало в моём воображении ещё более фантастические сюжеты и зарисовки. И, чтобы с нами здесь не случилось сегодня или завтра, я, в глубине души, радовался тому, что, наконец-то, прервался наш бесконечный поисковый марафон по закоулкам Вселенной, истощивший мою нервную систему до критического предела. Я знал, что к аналогичному пределу подступили и мои товарищи по одиссее.
Я пока не знал, найдём ли мы исчезнувший, где-то здесь корабль «Арго», от первой экспедиции или нет. Но уверен был в одном, если мы полетаем ещё с месяц, другой по ночной пустыне, то, наверняка, для землян исчезнем навсегда, как разум человеческий.
К концу поиска, наши отношения на станции обострились, хотя и всячески скрывались нами друг от друга. В любой момент мы могли стать неуправляемыми, как это случилось, возможно, с командой пропавшего «Арго».
Когда прервалась связь с ним, психоаналитики в Центре долго и тщательно изучали всю информацию, поступившую от них в течение всего полёта, и пришли к сенсационному выводу.
Выходило, что расстояние во времени и скудность человеческого общения, просто сожрало все запасы информации, накопленные для их полёта, и это, по их мнению, явилось основной причиной, не только духовной гибели экипажа корабля.
В последних сообщениях на Землю, командир «Арго» информировал о том, что они зависли над невидимым объектом неизвестного происхождения, с довольно-таки странными, не поддающимися анализу, характеристиками.
Проанализировав эти сведения, учёные всё же остановились на информационной причине гибели команды «Арго». А объект, если он действительно существовал, послужил лишь детонатором психического взрыва, а заодно стал космическим, нетленным погостом так, как все другие запасы жизнеобеспечения корабля должны были давно закончиться.
Нас готовили к поисковому полёту, полностью отказавшись от традиционных форм совместных подготовок. Но об этом мы узнали лишь по прибытии на космодром.
После тщательного отбора претендентов, целый год мы втроём «жили» в своём будущем звёздном доме, не подозревая о том, что из нашей притёршейся тройки полетит всего один счастливчик и, притом, с другими избранниками Судьбы, так же подготовленными в своих тройках, в такой же изоляции от нас. Мы и думать не могли о том, что нас обучали, тренировали, как бы приживляли друг к другу, не на нашем будущем корабле. Что нас кормили и поили по меню, которого мы не увидим в полёте. Что модели одежд, опостылевших за год, мы больше никогда не оденем. На земном тренажёре остались все источники информации, заученные, в большинстве своём, нами наизусть, как «Отче наш!». Даже любимые безделушки, которые мы хотели прихватить с собой в полёт и те оказались за бортом корабля.
Когда я вошёл в салон незнакомого мне корабля, то больше всего удивился, не обстановке, и не приказу «переодеться» в обновку. Я был просто поражён, двум незнакомцам, сидящим в новом одеянии, в непривычных для моих глаз креслах. Они, с не меньшим удивлением и любопытством, рассматривали меня, как будто перед ними стоял инопланетянин. Даже после знакомства с ними и краткого ознакомления с кораблём, я не сразу мог войти, а точнее, выйти из обжитого мира учебного корабля и его команды.
Всё произошло так неожиданно для всех нас, что мы не сразу нашли взаимопонимание. За нас это сделали в Центре подготовки к полёту к таинственной планете. Как я узнал позже, что даже задержка на старте и весь полёт, включая, и притирку друг к другу, были запрограммированы земными умниками до мелочей.
Теперь я понимаю, как оригинально и смело была задумана и разработана наша подготовка к полёту. Ведь, помимо информационных накопителей станции, каждый из нас стал неповторимым банком информации, рассчитанным на весь полёт в автономном режиме. А это во Времени лучшее средство от хандры и тоски.
Спать не хотелось.

Автор Ломачинский

Взрыв оглушил и отбросил Ганса. Он не сразу очнулся от сильного сотрясения. Солнце, своим расплавляющим равнодушием, давало хотя и малую, но всё же, боковую тень. Это наступил переломный момент знойного дня. Но до спасительного вечера было ещё далеко.
Понемногу приходя в себя, Ганс пошевелил обгоревшими и искорёженными пальцами раскалённый песок не то, пробуя его на плотность, не то, лаская его от первого чувства, что он всё-таки остался жив. На обветренном, опалённом лице дрогнули редкие белесые ресницы. Ничего не видя перед собою, кроме раскалённого добела неба, уставились в одну точку, выцветшие глаза с маленькими зрачками, будто дырочки от укола кончиком иглы.
Ганс с трудом приподнял отяжелевшую от жары и контузии голову. Она вздрагивала на тонкой вытянутой шее, как водяной цветок, по стеблю которого ударяют струи бегущей воды. Перед глазами всё расплывалось и Гансу, до боли в голове и во всём теле, пришлось напрячься, чтобы осмотреться вокруг.
Он лежал посреди выжженной поляны, наполовину засыпанный песком. Рядом торчали два облезлых дерева, без единого листочка на верхушках. Они, как братья близнецы, застигнутые нежданной смертью, но не пожелавшие расставаться в роковую минуту, сплелись своими редкими ветвями и скорбно нависали над умирающим Гансом, словно злой Рок его жизни. Под рукой лежали автомат и несколько гранат. Он машинально подтянул автомат, проверил предохранитель, затем, опираясь на один локоть, немного приподнялся и, всё ещё не веря в чудо своего спасения, осмотрелся.
Сзади, в метрах пятнадцати от него лежали двое убитых. У одного взрывом была оторвана голова и левая рука. В изуродованной фигуре человека Ганс узнал Кларка - младшего, которому на этот раз Фортуна изменила, бросив его разорванного и не погребённого, бог знает где, от могил его предков.
Другой был почти засыпан песком. Ганс вспомнил, как он не раз ходил с серым Гонгом, так звали второго убитого, на дело.
И вот его уже нет в живых! Смерть всё же срезала неугомонного дружка, а Ганс, в который раз, остался жив, благодаря невидимому покровителю, оказавшемуся рядом.
При виде мёртвых компаньонов Ганс остро почувствовал беспомощное одиночество во враждебном, вымершем крае, куда его занесла авантюристическая жажда «джентльмена удачи». Он, как-то равнодушно взглянул на блеск золота, мерцавшего возле серого Гонга, радовавшегося больше всех небывалой удаче их мероприятия. Ныне, этот злополучный мешок, изрешечённый пулями и осколками, принадлежал только ему, но он не радовался от безраздельного владения всем богатством. Его оглушённое сознание всё ещё одолевали удушье от полуденного солнца, контузия и звенящая в ушах тишина.
Удивительно, но их никто не преследовал уже. Странным было и то, что мешок с золотом лежал не тронутым. Да и он сам остался жив, а отряд, настигший их у этой поляны, исчез бесследно, хотя он хорошо помнил, как они выбегали из зарослей и падали убитыми или ранеными от выстрелов и взрывов гранат. Он никак не мог понять таинственного исчезновения преследователей вместе с убитыми и ранеными бросивших то, за чем они спешили столько дней и ночей, не считаясь с лишениями и потерями.
Ганса вновь затошнило. Хотелось сильно пить. Перед глазами появлялись и расплывались кругами белые и жёлтые пятна. Преодолевая боль, тошноту и головокружение он приподнялся на дрожащих руках, чтобы сесть. И вдруг Ганс почувствовал на себе чей-то взгляд. Инстинкт заставил вздрогнуть его.
Он быстрым и незаметным движением прошёлся шершавой ладонью по жгучему металлу автомата и медленно повернул голову в ту сторону, откуда почувствовал непрошеный взгляд, приготовившись в любую секунду зарыться в самый жар песка и выпустить не одну очередь в нежелательного свидетеля, следящего за ним.
В метрах трёх, четырёх за убитыми стоял старый, старый дед, которого Ганс не сразу заметил. А может, его и не было тогда? Вполне допустимо, что дед только, что вышел из зарослей и остановился при виде разыгравшейся здесь трагедии.
На всякий случай, Ганс намертво зацепил пальцем спусковой крючок и стал внимательно рассматривать это явление, видение или просто галлюцинацию.
На Ганса смотрело довольно старое, дряблое, бесцветное и, кажется, слегка просвечивающееся человеческое существо, опирающееся на сухую, как он сам палку из корневища дерева. На его лице, шее, руках, одежде не было ни одного тёмного пятнышка. Серого цвета и того почти не замечалось. Перед ним, будто не дед стоял, а торчал большой стручок фасоли годичной давности. Лучи солнца пронизывали его насквозь. Ганс подумал, что ему предстал призрак, тело которого не предали земле, и он стал обречённым на вечное скитание. О призраках Гансу приходилось слышать, но встретиться наяву довелось впервые.
Из-под белых бровей воскового лица, на удивлённого Ганса, смотрели бесцветные, остекленевшие и глубоко спрятанные глаза. В морщинистых уголках глаз и впалого беззубого рта скрывалась загадочная люцеферова улыбка.
«Странно, чёрт возьми! Откуда он взялся?» - подумал Ганс, - «И что-то очень знакомо мне в этой улыбке!»
-Подожди-ка, старикашка! – пробормотал Ганс потрескавшимися губами.
Боль и тошнота мешали ему сосредоточиться. А тут ещё и испепеляющий зной норовит распластать его по песку.
- Наверняка, мне уже доводилось встречаться с этой гримасой на лице из прошлого. Но, где? Где? Где? – шептал он, беспомощно пытаясь найти ответ в расплавленном и контуженом мозге. – Стой! Неужто померещилось?
Рука Ганса на автомате судорожно дёрнулась. Палец на курке, как под током, резко сжался и длинная очередь, оглушая сумасшедшую тишину, вырвалась из-под обезумевшего Ганса, закричавшего во всё горло: - Будь ты проклят, дьявол! Что тебе от меня надо!? Что? Что? А – а – а!
Резкий и частый треск выстрелов не мог заглушить его панического крика.
Ганс до ужаса боялся и ненавидел этого призрака, который преследовал его всю жизнь, и в бешенстве посылал в него очередь за очередью, выкрикивая: «На, на, на!»
Магазин мгновенно опустел. Он судорожно дёрнул курок пару раз и со злостью отбросил замолчавший автомат. Не переставая кричать, Ганс принялся за гранаты. Резкими движениями он срывал с них чеку и бросал их туда, где стояло песчаное облако от пуль и взрывов и где скрывалась его призрачная и бессмертная кара небес.
С последней гранатой из Ганса улетучились остатки сил. Он упал навзничь, глубоко и судорожно вдохнул в себя обжигающие клубы песчаного воздуха. На выдохе потерял сознание.
Последней его мыслью было: «Надо спрятать мешок».
На белом раскалённом небе ещё плавал солнечный овал, но тени в зарослях уже сгустились и приобрели фиолетовый налёт приближающихся сумерек.
Почувствовав на себе спасительное прикосновение долгожданной тени, на лице Ганса дрогнули и открылись опалённые веки. Пришло ненадолго сознание. Но этого оказалось вполне достаточно, чтобы увидеть присыпанный мешок, из-за которого он умирал в жутком одиночестве и в невыносимых муках.
«Порядок!» - подумал он в последний раз и, пробормотав, что-то невнятное, потерял сознание или умер.
Солнце жирным оранжевым бликом уже плавало в толстом мареве заката. Фиолетовые тени покрыли всю поляну, пряча в своём сумраке ещё одну трагедию землян. Наконец, тонкая мерцающая полоска от солнца впиталась в горизонт завтрашнего дня, но духота от этого всё же не спадала. За долгий день она глубоко проникла в сыпучий песок и теперь невидимыми, удушливыми лучами струилась по всей округе, колебля на своих волнах вечерние силуэты и тени, порождая страхи и суеверия попавших в свой замкнутый круг.

Автор Ломачинский

/Рею Дугласу Бредбери посвящается/
“Per aspera ad astra”
“Через тернии к звёздам”

Сознание, будто на острейших шипах, медленно возвращалось по нервным точкам к родным пенатам. Истощённые капиллярные нити, не выдерживая напора загустевшей крови, лопались и заливали и без того тернистый путь сознанию.
Первыми ожили веки. Они ещё мелко подрагивали, словно держат на себе всю тяжесть тела, подвешенное на тонких ресницах. Затем шевельнулись кончики обескровленных пальцев, как бы вспоминая наигранную давным-давно мелодию. И, наконец, с мёртвой точки сошли расширенные диски зрачков.
«Что же всё-таки произошло, после удара солнечной волны? – было первое, над, чем заработало сознание Рея. – Мне же удалось увернуться!»
Голову сильно сдавливало. Перед глазами ещё взрывались и расплывались красные пятна. Тело всё кололо от кровяного давления, восстанавливавшее свою нарушенную систему.
«Почему я здесь? – вспоминая о случившемся, подумал он. – Ведь я был уже в спасательной ракете и должен был быть сейчас на Земле».
Рей осмотрелся вокруг.
Многие датчики и приборы замерли навсегда, оставшиеся ещё мигали тревожным красным светом, как бы прося у человека помощи. А он и сам нуждался в помощи и посылал сигналы в центр оживающего мозга.
В иллюминаторе он увидел, что спасательной ракеты не было на месте.
«Наверное, волной сорвало», - заметил про себя Рей. Как и локатор, телескоп, основной антенны, батареи, которых он так же не нашёл на своих местах.
Он попытался встать, но затёкшее от нежданных перегрузок тело не сразу подчинилось ему.
Часы так же были выведены из строя. А ведь они имели сверхрасчётную прочность!
Рей не знал, сколько он пролежал в бессознательном состоянии? Его не покидали тревожные мысли: «Как он вернулся в корабль, зачем он это сделал, где сейчас летит, и сколько времени прошло с того злополучного момента?»
Отключив тревожные огоньки сгоревших приборов, Рей увидел лишь несколько стрелок и индикаторов, чудом выстоявших в неравной схватке с открытым космосом.

* * *
- Выхожу на заданную траекторию. Всё в порядке! – звучал из динамика возбуждённый голос первого посланца к Марсу. – Схожусь, как говорят русские: «Один на один, во чистом поле!»
Звёздное небо и впрямь напоминало ночное, бесконечное поле туманной ковыли, серебрящейся от луны и ветра. А посередине поля раскрасневшаяся, приближающаяся «голова», не какого-то там былинного воина – самого бога войны!
Огромный иллюминатор уже не вмещал в свои рамки могучего олимпийца всего. За стеклом виднелись только шрамы, полученные в ратных сражениях, старческая седина и сети морщин, избороздившие за многие тысячелетия, его суровое лицо вдоль и поперёк.
Рей был уже полон победного клича истинного бойца, когда услышал тревожный голос с Земли: - «Первый», «Первый», я Земля! «Первый», «Первый», отвечайте!
- Я «Первый», что случилось? – не подозревая ни о чём, спокойно спросил Рей.
- На Солнце зарегистрирован сверхмощный выброс. Гигантское облако движется прямо к Марсу. Радиоактивная концентрация смертельна. Немедленно в спасательную ракету и на предельной скорости уходи от прямого удара! «Первый», даём координаты для выхода из зоны дейст…
Рей никак не ожидал предательского удара в спину, от старого вояки. И был застигнут врасплох! Ему казалось, что и старика Гелиоса он знает довольно хорошо, и не мог предположить о том, что его может постигнуть печальная судьба Фаэтона.
Он лихорадочно застёгивал скафандр, включал двигатели спасательной ракеты и приборы навигации, а дрожащим голосом запрашивал смолкнувший Центр полётов на Земле: - Земля, Земля, я «Первый»! Дайте координаты! Земля, Земля, почему не отвечаете?
Рей вдруг ясно представил себе, что между ним и Землёй разрастается золотисто-огненная сеть, в которую он через несколько минут может попасть, подобно глупой рыбке, возомнившей себя владычицей морской.
От беспомощности и растерянности, Рей закричал в сторону горящего космоса. Он кричал оттого, чтобы только не сойти с ума, в ожидании мчащейся со световой скоростью неминуемой смерти. Его руки автоматически делали свою работу, а сознание металось в поисках спасения от настигающего врага.
Рей ещё кричал в запотевшее стекло скафандра, когда, за сигналами «3,2,1, Старт, увидел в иллюминаторе оскал раскрошившихся вершин старого стратега и услышал его гомерический хохот, сотрясший тонкую скорлупу обшивки ракеты и оглушивший обессиленного и испуганного соперника «во поле чистом».
Раз за разом, Рей прокручивал запись, пытаясь связать в единую цепочку разорванные и разбросанные по звёздной целине звенья того дня. Сосредоточиться мешали послание и четверостишия центурий Нострадамуса, проникающие в каждую клетку мозга, но он не мог от них избавиться. Вспоминая их в который раз, Рей, наконец, стал понимать скрытый смысл судьбы мифического Фаэтона. Видимо, ему уготовлено то же самое или, что-то подобное.
Он, как и Фаэтон, не убит за дерзкий поступок, а лишь выброшен далеко за пределы родного дома и обречён на скитание, возможно, навечно!
Сколько теперь ему быть блудным сыном среди этого убийственного безмолвия? Где теперь его Земля? Есть ли обжитые планеты в этих краях?
Старик Нострадамус, явно перемудрил в своём послании к сыну! Да теперь уже поздно расшифровывать: «Что сокрыто мной в тёмной глуби образов». А вообще то, времени ныне хватит на все шифровки землян! Только хватит ли терпения и жизни, другой вопрос!
Проверять эфир без антенн Рей не стал. Да он и не надеялся на счастливый случай, вовсе незнакомы были кружева созвездий, с любопытством заглядывавшие в иллюминатор неведомого пришельца из иных миров.
После сокрушительных физических перегрузок и новых психологических потрясений, голова не переставала болеть и с трудом управляла умом и телом. Состояние было, как после долгого глубокого наркоза.
Доверив выжившим приборам свою дальнейшую судьбу, Рей тяжело опустился в кресло. В наступившем полузабытьи, он автоматически пристегнулся и уснул глубоким, бесконечным сном, не то ещё живого человека, не то уже мумии.

* * *
«Сон! Ещё одна непознанная человечеством Вселенная; всеми видимая, но, увы, никем не открытая!
Мы в жизни рядимся в зверей и птиц, подражаем соловью и реактивному двигателю. Мы строим громоздкие ускорители, чтобы успеть к любимой тёще на горячие блины или, чтобы пораньше проскользнуть в мир иной. Мы держим штат численностью с китайское население для того, чтобы наша жизнь не была скучной. Оглядываемся, заглядываем, рассчитываем, программируем – не отдыхая, не доедая, не досыпая!.. Не досыпая!..
А ведь, только закроешь глаза, и ты уже паришь под оранжевой двойной луной за миллиарды световых лет, под аккомпанемент собственной музыки.
Голливуд банкрот рядом с твоими ночными сеансами! История равна нолю, а ты равен вселенной, которая мечется в твоём сознании, словно биллиардный шар от сильного удара. Во сне ты можешь нарушать все законы материального мира, доказывать, что Земля вертится и движется только по твоей прихоти.
Быть может сон и есть антимир, который мы так безуспешно ищем?»
Обо всём этом и многом другом размышлял Рей, когда проснулся.
Ему снилось, что он своевременно пересел на спасательную ракету, и благополучно приземлился на родном космодроме. Что его встречали, как героя, вышедшего победителем из неравного поединка с бессмертными мира сего. Что жена сделала его самым счастливым отцом, родив ему сына, как две капли похожего на отца. Что он всё же склонил голову старого и коварного Вояки Вселенной-Марса.
Ему снилось, бог знает где, от родимой планеты, от уютного домика, от любимого сына, которому уже рассказывают по вечерам о мифическом Фаэтоне и о героической гибели его отца, даже не подозревая о том, что он жив, где-то.
Неохотно расставаясь с миром сновидений, Рей рефлексивно включил эфир и от неожиданности оцепенел на некоторое время, не сознавая, что же произошло за обшивкой корабля, пока он пребывал в забытье.
- Спокойно! Спокойно! Только не паникуй! – вслух успокаивал он сам себя. – Быть может, я ещё не вышел из сна или, от усталости и истощения в пожизненной «одиночке», у меня начались галлюцинации. Спокойно!
Он боялся шелохнуть пальцами, чтобы не сбить настройку, и не потерять довольно сомнительную, но всё же надежду, которая вновь затеплилась в опустевшей душе звёздного скитальца. Ещё не веря улыбнувшейся Фортуне, Рей посмотрел в иллюминатор и уже не смог удержаться на подкосившихся ногах.
Солнца он не увидел. Своей голубой колыбели так же не нашёл среди звёзд.
Но «Лебедя» летящего по Млечному пути, он узнает среди всего космического зоопарка.
С раннего детства он любовался размахом звёздных крыльев, немного занесенным хвостом от напора звёздных ветров и едва уловимым изгибом лебединой шеи. Мечтал лететь рядом под вечным крылом туда, куда поведёт его белоснежный вожак вселенной.

Автор Ломачинский

Мы долго кружили на разных орбитах вокруг живописной планеты в поисках мыслящих существ. Нам не верилось, что такая чарующая и беззащитная красота никому не принадлежит. Командир, не доверяя положительным показаниям вычислительного центра управления, приказал продолжать накручивать витки вокруг загадочного, на его взгляд, объекта. Я видел, что его, что-то беспокоит в этой, с виду доступной планеты.
Намотав немалый клубок невидимых нитей, командир, наконец-то отдал приказ: - Приготовиться к посадке!
Все оживились.
Опускались на рассветный участок планеты с соблюдением полной, тревожной тишины.
Прежде чем заглушить двигатели, командир приказал проимитировать пару раз аварийный старт; так, на всякий случай. Корабль мягко касался почвы, а через несколько минут легко отрывался от неё, готовый тут же унестись в бездну космоса.
Наблюдая за его распоряжениями и командами, я заметил, что он всё ещё сомневается в правильности своего решения. Это говорило о его большом опыте и интуиции, которой ему не занимать.
Мы действительно приземлились или припланетились в настоящем райском уголке Вселенной. По крайней мере, мне ещё ни разу не доводилось видеть, такую наивную доверчивость со стороны чужого мира. Анализы проб воздуха показали, что атмосфера планеты позволяла обходиться без громоздких скафандров, что намного облегчало нашим натуралистическим, минералогическим и прочим задачам.
Не углубляясь в экзотические джунгли, мы быстро заполняли свои зооотсеки доверчивыми и диковинными животными и птицами. Ботаники, едва успевали пересаживать в специальные контейнеры и во всё подходящее, что пригодно для длительного перелёта, всевозможные растения, которые с непривычной лёгкостью покидали свою благодатную почву.
У геологов, к нашему, не меньшему, удивлению так же не оказалось затруднения так, как многие минералы и их соединения россыпями лежали на ближайшей окрестности, как на искусных витринах; бери - не хочу!
Вся команда корабля пребывала в возбуждённом состоянии, и лишь командир, подобно мифическому Ною, в замкнутой задумчивости, ходил по своему перегруженному ковчегу. Лишь он один не верил безрассудной щедрости чужой природы. Наблюдая за живым конвейером, перекачивающим несметные сокровища с незнакомой планеты, он всё время пытался поставить себя на место этого, воистину, райского уголка. Чтобы он сделал, если бы его так варварски обирали всякие проходимцы? Но, увы, именно этого секрета щедрая планета не собиралась дарить, и командир оставался один без каких-либо трофеев.
По программе экспедиции, на сбор необходимого материала отводилось около недели. Но к вечеру первого дня корабль оказался забит до отказа.
Собрав команду в кают-компании для торжественного ужина, командир поставил один-единственный вопрос: « когда отлетать?»
Опьянённые вином из спецзапаса и редкой удачей этой экспедиции большинство команды не желало покидать зелёный Клондайк раньше положенного срока. Когда им ещё так повезёт?
Командир, я и ещё два члена экипажа были за скорейший старт, хотя бы для того, чтобы лечь на орбитальный дрейф и тем самым подстраховаться от загадочного гостеприимства.
Как можно было их убедить о «мнимых» опасностях, когда закат и тот дарил невиданные доселе колоритные сочетания вечерних красок, усыпляя утомлённые за день тела и сознание наших товарищей? Беспокойство командира передалось только мне, двое других согласились с доводами остальных: «Мол, утро вечера мудрее!» Командир не стал нажимать на них своим положением, а, вздохнув глубоко, приказал, включить защиту, затем, проверив исполнение приказа, ушёл в свой отсек. Я ушёл вслед за ним в свой отсек, чувствуя не меньшую усталость в теле и беспокойство на душе.
Уединившись, я быстро разделся, принял душ и лёг в постель. Но сон не спешил приходить ко мне. До самого рассвета, я с тревогой прислушивался к тишине и ждал сигнала тревоги. Но он не прозвучал, ни ночью, ни утром.
Завтрак проходил довольно весело.
Многие рассказывали о радужных видениях посетивших их сны. Общее настроение было на высоте. Я невольно подался царящей эйфории. И лишь командир выпадал из праздничной картины.
Радуясь вместе со всеми, я всё же не забывал, что эта планета, как живая частица вселенной, не должна так безрассудно делиться своей кровной частицей материи с первым встречным. Всё живое имеет иммунитет самосохранения. Каков же иммунитет у этой планеты, и как он проявится относительно нас, я не знал.
После завтрака командир распорядился проверить сохранность вчерашний приобретений и приготовиться к старту.
Первое требование команда выполнила с некоторым задором; каждому хотелось убедиться, что не зря столько времени скитался по бесконечному мраку космоса, ограничивая себя во многом. А вот второе распоряжение пытались оспорить. И, наверняка, оспорили б, если бы на корабле нашелся, хоть один свободный закуток для их запросов. Я видел, с какой неохотой исполнялись команды и предстартовые обязанности. Куда подевалась их радость, когда командир объявил минутную готовность?
«Когда ещё откроется такая сокровищница Мира?» - думали многие со вздохом.
Я стоял за пультом и пристально всматривался в большое овальное окно, в стекло которого билась маленькая муха, оказавшаяся, по чьей-то оплошности бесхозной. Она, как и земная муха, упорно стремилась на волю, где была, хотя и миниатюрным, но всё же, важным, связующим звеном эволюционного ожерелья планеты.
За окном, в нескольких метрах от корабля паслась чудесная пара косуль, изредка поглядывая на чуждую громаду металла. Через минуту мы похитим частицу их мира, а они преспокойно жуют сочную траву, как будто, так и нужно.
Мне стало не по себе при мысли о том, что станется с ними, когда, прослышав про космическое Эльдорадо, сюда полетят десятки, сотни кораблей, уже не с исследователями, а с колонистами. Я до последней секунды не верил в чудо самоубийственной открытости, доступности и щедрости это затерянного мирка.
Отсчёт пошёл на секунды.
Сидя в кресле, командир склонил голову над пультом так, что едва не касался его своей широкой грудью. Он тяжело дышал. Наверное, я один видел, как он весь напрягся, готовый мгновенно дать отпор затаившемуся противнику.
Когда корабль задрожал, набирая антигравитационную мощь, командир резко откинулся назад, на спинку кресла. Мы уже знали, что это означало: «Все команды выполнять беспрекословно и быстро!»
Двигатели вышли на нулевое противостояние с притяжением планеты, и все замерли в ожидании лёгкого толчка и слабого раскачивания первых секунд полёта.
За все мои странствования среди звёзд, я впервые почувствовал тягучесть секунд, казалось бы, таких ничтожных по сравнению с вечностью. Всего несколько мгновений, а весь вчерашний день запросто вместился в них, оставив немало места и для других невесёлых воспоминаний и предчувствий.
Двигатели усилили вибрацию корабля, а вместе с ней и наше волнение. Мне хорошо было видно в иллюминатор одну из трёх опор корабля, и я не отрывал взгляда от места соприкосновения её с заколдованной планетой, в надежде первым увидеть спасительный зазор отрыва.
Неожиданно я почувствовал воздушную волну слева и повернулся.
Командир быстро встал со своего места и, повернувшись к присутствующим, заявил: - Будем разгружаться, господа купцы! Увы, наш корабль не Ковчег.
Вибрация прекратилась. Мы поняли, что кое-кому из страстных коллекционеров придётся расстаться, едва ли не со всем своим трофеем. Командир лично занялся анализом и сортировкой бесценного балласта, осадившего ракету ниже ватерлинии.
На эту неприятную и кропотливую процедуру ушёл почти весь день. Я видел, с какой лёгкостью всё это доставлялось на корабль и, с каким трудом возвращается на исходные места. Все были подавлены вынужденной ревизией командира. Геологи пребывали в более спокойном настроении так, как им легче других было отобрать разрешённое количество трофеев. Всем же остальным пришлось довольствоваться мелочёвкой в единственном экземпляре.
В мою задачу входило контролировать возврат чужого добра в целости и сохранности на своё исконное место. Я, признаться, с нескрываемой радостью провожал в обратный путь инопланетян, не пожелавших лететь с нами. Где-то в глубине сознания, я догадывался о таком исходе нашего нашествия, но вчера меня бы приняли за сумасшедшего, если бы я намекнул, кому-либо о возможном возврате; слишком легко всё давалось.

Автор Ломачинский

Время всегда торопит людей! Одних на работу, других в театр, третьих на свидание…
В общем, с утра до ночи, а иногда и до следующего утра, маленькие стрелки часов подгоняют нас: «Бы - стрей! Бы – стрей! Бы – стрей!
В спешке, мы многое упускаем из виду, теряем, порываем связи, иногда очень важные для жизни, а потом беспомощно мечемся в погоне за призраками. Горько сожалеем о невосполнимой утрате и сетуем на «несчастливую» долю.
Я хочу рассказать вам одну необычную и печальную историю, произошедшую, когда-то со мною и с моими старинными, настенными часами, подаренными мне бабушкой.
Часы были уникальны. От них всегда веяло волшебством, сказкой, особенно, когда наступает полночь.
Представьте, ночь тёмная-тёмная! Даже звёзды не в полную силу сверкают в такой смоляной темноте. Уставший, бледный дом тихо посапывает своими уснувшими обитателями. Собаки и те, не брешут. Пугливо сжавшись в мохнатые колечки, они глубоко спрятались в свои будки.
Это самое время выходить героям сказок, легенд, невероятных историй, и совершать свои добрые или злые чудеса.
Время подходит к всемогущественной полночи!
Влюблённая минута, пройдя по эмалевой вселенной выпуклого циферблата ещё один круг, наконец-то встречается на самой вершине мира со своим любимым часовым и сливается с ним в единое целое. Вот тут-то и происходит самое удивительное и таинственное.
В нижней половине часов открываются тёмно-красные дверцы. Их, как бы отворяют и распахивают на всеобщее обозрение, золоченые кентавры, инкрустированные на них же, у самых створок. Из глубины фарфоровой залы, расписанной в стиле барокко, выезжает симпатичный, тоже фарфоровый дирижёр, с чуть поднятыми вперёд холёными ручками и с золочёной палочкой в левой руке. Он останавливается у самого края и… Звучит редкая мелодичная музыка скрытых молоточков-музыкантов ударяющих по невидимым струнам. Одновременно и гармонично вливаются другие молоточки; они бьют двенадцать раз.
С последним ударом заканчивается мелодия, а эхо ещё долго разносит их звучание по околдованной комнате, пробуждая невидимых и неслышимых героев многих поверий. Пухленький дирижёр вновь прячется на целый день в глубь своего мирка. Кентавры закрывают дверцы ещё на один не прожитый день. А влюблённый час неохотно отпускает в головокружительное путешествие свою ненаглядную невесту, всю из ажурного тончайшего золота. И вновь слышно, не то его просящий, не то её спешащий голос: - Бы – стрей! Бы – стрей! Бы – стрей!
Так вот, эти удивительные и неповторимые часы…
Нет! Расскажу всё по порядку. Уж очень загадочно всё произошло, чтобы не поведать вам эту историю от начала до конца.
Однажды в полночь, я проснулся, что бывает со мною довольно редко. На улице было тихо; даже частый гость – ветер, и тот в эту ночь не решился на прогулку под моим окном. В доме так же ничто не нарушало сонной тишины.
Я удивился немного нежданному пробуждению.
Приподняв голову, я взглянул на часы. Было без пяти минут двенадцать. Затем прислушался. Не найдя ничего подозрительного, что могло посягнуть на мой покой, я снова лёг, повернулся к стенке и уснул.
Не прошло и минуты, как меня, как бы кто толкнул в бок.
Я сел на кровать.
- Что за чертовщина? – обеспокоено, пробормотал я, сквозь растворяющийся сон и вновь прислушался. Темнота и тишина никак не желали выдавать шутника, не дающего мне спать.
Я посмотрел на часы. Они показывали без пяти двенадцать.
«Стали!» - скользнуло по коже мелкой нервной дрожью.
Я привык, что на протяжении многих лет, каждую ночь, мелодичный бой курантов разнообразил и украшал мои сны. А тут обрыв! Сна, как и не бывало!
Остаток ночи был скомкан и уничтожен неприятными предчувствиями. Раз за разом, я вставал, подходил к часам и с мольбой смотрел на влюблённых, которым не хватало всего пяти минут ходу до долгожданной встречи. А что значат эти пять минут, по сравнению с вселенной, которую они уже прошли?! Финишный мизер! Но он превратился в непреодолимую вселенскую бесконечность, а вселенная стала парадоксальной нелепостью перед ним.
Ох, уж эти минуты!
Я чувствовал, как смертельно волнуется блестящий дирижёр. Привыкнув, с точностью до секунды, исполнять свою маленькую, но значительную роль, он мог и не пережить этой остановки.
Ночь показалась длинной, безмолвной и мрачной. Я думал, что ей не будет конца и, как обрадовался, когда в окне замаячил рассвет, и взошло солнце.
По ручным часам, показавшимися сейчас такими наглыми, я увидел, что надо было давно идти на работу. Но, в надежде на чудо, я всё подходил, и подходил к своим стареньким, уникальным, но безжизненным часам.
В пути, я всегда читал «утреннюю почту» или книгу. Сегодня же буквы на листках расплывались по сторонам, а из середины выезжал мой миленький фарфоровый толстячок, но вдруг, он терял облик обаятельного весельчака с золочёной палочкой в пухленьких ручках и обретал вид уже старого, сухощавого, с усталым взглядом и с протянутыми в просьбе, трясущимися руками человека.
Я не замечал уже, как вышел из метро и сел в автобус. Как пришёл на работу. Как, кто-то из друзей и знакомых здоровался со мною. Слышал только вскользь: «Ты, что заболел или опять от земли оторвался?»
А мне сейчас, хоть от земли, хоть под землю – всё равно! На меня смотрели его старческие, слезливые глаза и очень сильно хотели мне, что-то сказать, вместо плотно сжатых, провалившихся губ.
Так рассеянно, я давно не приступал к работе. Я словно впервые взялся за инструмент. Но затем привычка рассосала мои невесёлые мысли и втянула всего с головой в обыденный ритм.
После работы, я домой ехал в компании, и за разговорами не вспомнил о ночном происшествии. Но, едва открыв дверь, я почувствовал, как и ночью, неприятную знобящую дрожь, пробежавшую по коже.
Я подошёл к часам.
«Они так и не встретились! – пронеслось в мыслях. - Впервые за всю свою долгую жизнь. И быть может, они расстались навсегда».
От этой мысли, меня передёрнуло нервным разрядом.

Автор Ломачинский

Мой друг Вовка долго не появлялся. Обычно он не пропускал обед; любил хорошенько поесть.
Я снова вышел на дорогу к винограднику и посмотрел в сторону города. На тропинке, вдоль лесопосадки никого не было видать, лишь кружились пыльные суховеи-предвестники осени. За горбольницей тоже никого не было видно. Подождав немного, я пошёл на обед.
В конце августа мы вернулись в наш интернат №2 из пионерлагеря. До первого сентября оставалась целая неделя. Несмотря на подготовку к учёбе, после бурного лета, проведённого в Глуховском лесу, мы скучали, и от безделья слонялись по округе; включая седьмовский ставок и город.
Накануне вечером мы с Вовкой договорились сходить в город, но утром, наша классная Валентина Ивановна заставила меня оформлять стенд в своём химкабинете и он ушёл в город один.
Сразу после обеда, я ещё раз побежал на свой наблюдательный пункт. Степной ветер усилился и загудел в проводах высоковольтки. Смерчи погнали по грунтовой дороге и по пустырям пыль, сухую траву и листья. Сощурившись, я следил за асфальтированной дорогой и двумя извилистыми тропинками, связывавших наш интернат с видневшимся на горизонте городом.
Примерно через час, я увидел своего друга. Он шёл самой короткой тропой вдоль лесопосадки. Его походку вразвалочку можно было узнать издали. Пройдя горбольницу, Володька вдруг остановился и стал, что-то тереть на своём лице; возможно пыль попала ему в глаза. Я крикнул ему и помахал рукой. Он замер на мгновение, посмотрел в мою сторону и продолжил своё занятие.
Я встал с большого песчаника, отшлифованного ветрами и нашими штанами, и направился к нему. Увидев, что я иду, он пошёл ко мне навстречу. Издали я обратил внимание на то, как он странно закрывает левой рукой левый глаз, но не придал этому особого значения – натёр глаз и всё тут. С кем не бывает! Когда же между нами оставалось не более тридцати шагов, я заметил неприятные изменения на его лице. Оно и так было круглым с припухлыми губами и широким носом. А тут левая щека вздулась, как от флюса и побагровела до самой брови. Глаз заплыл вовсе. Оттопыренное ухо просто горело алым цветом. Тут-то я сообразил, что моему другу попала пыль в глаз с настоящий кулак, и притом не один раз. Видимо в городе он нарвался на смерч с кулаками; футболка и штаны были испачканы в пыли.
Я остановился в растерянности.
Володька, подойдя ко мне, зло процедил сквозь зубы: - Убью гада!
Сколько помню его, он не был конфликтным пацаном. Но, в случае чего, мой друг умел за себя постоять, даже если перевес был не на его стороне.
Я спросил его: - Кто это был?
- Дэма со шпаной, - выругавшись, ответил он, - я слишком поздно их заметил. Они в кустах за стадионом прятались. Убью! Я так решил!
Мы с другом перешли только в седьмой класс, а Дэме уже было больше 18лет. По слухам, он вроде побывал не то в колонии, не то в тюрьме. Жил он в посёлке шахты №7. возле нашего интерната появился зимой и шнырял вокруг до лета, пока нас не отправили в пионерлагерь.
Я вдруг вспомнил, что Володька уже нарывался на его шайку на ставке и в посадке, и каждый раз у него чистили карманы, а для устрашения давали пинка под зад. Дэма сам грязной работой не занимался. Для этого, он всегда держал возле себя две, три шавки или шестёрки.
Мне не раз приходилось видеть его на нашем футбольном поле, у ближних к интернату ворот, но, как говориться, меня бог миловал; я всегда пользовался только своими тропами и своим графиком передвижения, выверенным интуицией. Зная, что все подходы к школе хорошо просматриваются с верхних этажей нашими педагогами, я, в целях безопасности, всегда шёл, не по открытой местности, а по посадке до самого туалета, который находился в нескольких метрах от деревьев. Выходил я из своего укрытия, когда вокруг туалета было людно. Хотя я частенько, самовольно покидал расположения школы, но всё же не числился в «чёрных списках» нашего директора, как беглец.
Глядя с сожалением на своего друга, я подумал, что если Дэму не остановить, то он сам нас в покое никогда не оставит. Учебный год ещё не начался, а этот шакал уже вышел на тропу охоты. Нет уверенности в том, что вскоре и я окажусь на месте Володьки. Жаловаться на этого подонка не было смысла, да мы не умели этого делать. За три с лишним года, проведённых в стенах интерната, я видел людей в форме несколько раз, да и то они приезжали к нам, либо за одним из наших, либо с одним из наших. В какой-то степени, Дэма даже помогал педагогам удерживать иную овечку в загоне: - Мол, нечего шляться, где не положено!
Как ни странно, я легко поддался эмоциям друга; ведь сегодня только случай уберёг меня от расправы. А завтра? Мне же придётся пользоваться общими путями в слякоть и зимой, а их-то давно облюбовал Дэма.
Я предложил Володьке вечером обсудить план отмщения; в ответ же услышал резкий приговор без помилования.
Успокоив его своим согласием на самосуд, я сказал ему, чтобы он шёл в спальный корпус, а сам побежал на кухню к тёте Тоне за хлебом с маслом. Она частенько подкармливала прогулявших и наказанных, за что её ругало начальство школы.
О происшествии Володька никому, кроме меня, ничего не рассказал. Валентина Ивановна отчитала его молчание, а заодно и меня, за солидарность к своему другу и направила его, в моём сопровождении в медпункт. Встретившая нас медсестра ничуть не удивилась боевой раскраске его лица, а лишь внимательно осмотрела пострадавший глаз. Не найдя ничего опасного для зрения, она выписала справку на три дня и сказала, чтобы Володька ежедневно приходил к ней на осмотр.
После отбоя, мы полушёпотом стали обсуждать настоящий план мести. Наши кровати стояли вместе, и нас никто не мог подслушать.
И так, мы понимали, что выступить открыто против Дэмы не могли. Несмотря на его средний рост и сухощавость, для нас он был мужиком, которого нам просто не одолеть физически. И ещё, он никогда не промышлял в одиночку, его всегда сопровождала парочка, а иногда и более, мелких дружков. В этом случае, нам оставалось устроить засаду для него и К*, но так, чтобы самим не засветиться и не оставить никаких следов.
Это можно было сделать только одним, хорошо проверенным способом – выстрелом из самопалов. У моего друга был один мощный самопал из настоящего ствола винтовки. У меня же было сразу два – один шестигранник из тонкой буровой штанги, а другой, двуствольный из медных трубок, которые мы достали в депо шахты «Красная звезда». Четыре ствола – это воистину убойная сила! Правда двустволка больше годилась для близкого расстояния и била мелкой дробью веером.
С таким арсеналом выслеживать Дэму, где-то на стороне было неудобно и очень опасно. Это всё же не пистолеты и даже не обрезы. Признаться, я немного побаивался стрелять из шестигранника самодельными пулями.
Мне запомнилась неудачная попытка моих стрельб во втором классе, когда мы с Володькой ещё были в детдоме. Толян из пятого класса держал такой же самопал двумя руками, прижимая его, для надёжности, к стволу дерева, а я лишь поджигал спичкой запал. То ли порох тогда переборщили, то ли пулю запыжевали сольно, не знаю. Помню, что его шестигранник не выстрелил, а разорвался на разрезе. У Толяна, большой палец правой руки, вывернуло назад и порохом обожгло лицо, а я от отдачи и испуга улетел в овраг.
После того злополучного случая, я, как пацан, всё же не потерял интереса к оружию, а лишь приобрёл необходимую осторожность и аккуратность в обращении с ним.
Перебрав все возможные места для огневой позиции, мы с другом остановились на интернате. Я был уверен, что Дэма, как хищник, обязательно появится в ближайшие дни у излюбленных ворот футбольного поля и, не нарушая своего расписания охоты, обопрётся о стойку ворот, за несколько минут до утреннего подъёма, – хоть часы по нём сверяй! Я предложил Володьке расположить свою позицию обстрела на крыше, точнее под крышей спального корпуса. У меня там был спрятан основной калибр.

Автор Ломачинский