Зеленый переулок⁠⁠

Он проснулся. В комнате такой же прохладный воздух из забытого на ночь окна, распахнутого к звездам. Тишина обволакивает теплее одеяла. Просыпаются звуки, знакомые самой глубинной памятью. 

-Тише, ты! Ребенка разбудишь! – мама шикает на отца смешливым, чуть хрипловатым голосом.  Он слышит легкий шлепок по руке и шепот отца – Да я случайно!

Через двери просачивается аромат оладий, окрашивая чистоту студеного воздуха теплом бабушкиных рук.  Шарканье тапочек к двери. Бабушка.  Она приехала погостить и уже неделю вечерами новости орали на всю квартиру, мама закатывала глаза и тихонечко ворчала про «вянут уши».  Оладья по утрам уравновешивали ультразвук прошедших вечеров.

Шум воды в ванной.  Это младшие братья, они сейчас будут толкаться у раковины или украдкой менять температуру в душе до ледяной и сбегать под истошный визг, которым наконец окончательно проснется день.

Он распахнул дверь, улыбаясь и потирая сонные глаза. Безжалостное и честное солнце просочилось из окон и осветило гулкую пустоту. Нос еще дразнился ароматом бабушкиных оладий, но глаза отрезвляюще осмотрели остатки вчерашней, засохшей пиццы и пустого стакана из - под виски. С улицы раздались визгливые клаксоны автомобилей и окончательно разорвали тишину и остатки нервов.

Взгляд скользнул по запотевшему зеркалу, очертания лица как в тумане. Хочется провести рукой для ясности, но немного страшно. Изможденное лицо не обрадует.  Он дотянулся рукой до крана и вывернул вентиль до ледяной воды.  Истошно радостный визг детства было поскребся внутри горла и запнулся, выкатившись надсадным кашлем и брызгами слез.

- Я хочу домой! – прохрипел он в пустоту квартиры, а вдалеке призывно застучали колеса поезда.

Звяканье ключей, привычный рюкзак на плечо. Поджатые немым упреком женские губы, переставшие улыбаться уже давно. Чужого цвета глаза, полные невысказанных обид и претензий. Горло саднило от кашля и дежурное: «Я позвоню» упало в привычную и равнодушную тишину

***

Запах креозота, жаренных семечек и нагретого солнцем перрона разбудило ощущения и даже согрело предвкушением. В руках хрустнул бумажным, глянцевым боком билет в детство. Шипение дверей выпустило теплое нутро поезда и, словно, приглашая за собой, состав внезапно и нетерпеливо вздрогнул.

Вздрогнуло и его сердце, голову обожгло незнакомым теплом, усилие сделать шаг стало самым главным в эту секунду..  

***

Звяканье ложки в граненом стакане, уютно угнездившемся в серебристом подстаканнике. Край белой салфетки на откидном столике покачивается крылышком, а где – то слышен приглушенный смех. Щелчок двери купе. - Ваша остановка! Сдавайте бельё! – проводница улыбнулась и зачем - то протянула ему его билет.

Поезд выпустил его из себя почти охотно. Уже ставшее привычным тепло его нутра сменилось вихрями воздуха родного города. Гомон вокзала до боли знаком, тем самым простодушным и провинциальным говором, отринувшим пафосность и сдержанность безликих, пластиково -стеклянных платформ.  Шаги дались легко, а рюкзак за спиной качнулся и слегка толкнул вперед.

Знакомая улица распахнулась заборами и домами. Гравий шуршал под кроссовками едва слышно шептал: «Привет!» или ему это слышалось. Впрочем, звуки этой улицы всегда отзывались знакомыми голосами.  Зеленый переулок… зачем переулок, когда это улица. Парадоксы незаметные никому.

Калитка скрипнула по сердцу как детские пальцы по струнам первой гитары. Она, стоит в углу его комнаты. Ждёт.

Запнулся внезапно и холодом обняло всего целиком, внутри что – то закричало отчаянным воплем,  -  Папа!?

Отец собирал яблоки, взобравшись на лестницу. В руке старая корзина, ощерившаяся мелкими прутиками. Отец обернулся на голос и его лицо исказила боль, он на секунду замер и потом, выдохнув, улыбнулся одними губами.

- О, привет, сынок! – отец слез с лесенки, поставил корзину с яблоками и обнял повзрослевшего сына и похлопал таким знакомым жестом по вдруг окаменевшей спине.

- Папа… - Он смотрел во все глаза и старался дотронутся рукой до его руки. С такими знакомыми морщинами и часами с металлическим браслетом.

Ему казалось, что если не осязать его прямо сейчас, вот тут, то он исчезнет.  По-детски решил не моргать - не спугнуть видение.

- Папа…- у него не было больше слов, будто ему уже не больше сорока, а всего годик и только научился говорить первые слова.

Глаза отца вдруг заулыбались лучиками сквозь очки, седина была такой привычной. Он рано  поседел, но ему шло.  Слезы потекли из глаз, пришлось, вопреки загаданному, сморгнуть, стряхивая с ресниц соленые капли. Досада долей секунды обожгла  - Только не исчезни!

Отец был по- прежнему тут и похлопал сына по плечу ещё раз, - Как ты вырос, мой мальчик! Пойдем в дом!

Он шел по мощеной плиткой тропинке к знакомым дверям в детство, глядя в спину отца и зачем - то пытаясь различить цвета его клетчатой рубашки.Эту рубашку ему купила мама, а папа немедленно её надел и сказал, что красивее одежды не видал. Мама заливисто смеялась и краснела. Таких рубашек был полный шкаф, но эта игра забавляла их обоих.

Внутри дом оказался всё тем же. Скатерть на столе кокетничала бахромой. Легкие занавески кивали в такт августовскому ветерку. Любимые чашки в красную крапинку, подаренные бабушкой на их свадьбу, гордились своим возрастом и сохранностью на полке буфета. Он украдкой потрогал спинку стула, осторожно, будто нечто хрупкое.

В горле застывали очень страшные вопросы, они так жгли всё его существо, что руки становились липкими и холодными.

- Папа, а где мама? Где братья? – вырвался наконец вопрос, показавшийся ему самым нейтральным и спасительным. Вопрос, ответа на который он не хотел, как и на те, что раскаленным огнем плескались в голове.

Отец обернулся от самовара, который снаряжал к чаепитию. Он любил самовары как нечто, хранящее тайну чая. Церемония чаепития становилась почти ритуалом. В августовском саду, говаривал отец, самовар поёт временем и покоем.  Пить такой чай, означает пить время и покой.

- Мама? Мальчишки? – Отец махнул рукой, - Наверное в магазин ушла, а пацаны на реке, как обычно.  Они ещё не скоро придут!  - Зачем-то добавил он и грустно улыбнулся.

- Помоги мне, - Отец протянул ему самовар и жестом пригласил в сад. Достал с полки буфета чашки в красный горошек и тарелку с ещё теплыми оладьями.

Зноя не было, воздух едва слышно стрекотал сверчками и суетливыми воробьями. Лился аромат смородиновых листьев, скошенной травы с горькой ноткой полыни.

- Папа, - наконец решился он, - Мама знает, что ты жив?!

Спросил и пустота разлилась льдом, загасив пылающую лаву страха узнать ответ. Обратной дороги в незнание больше не стало.

Отец качнул головой  - Нет. Не знает. Это всё потом. Ты пей чай! – самовар зажурчал медленной струйкой в чашку. Он подвинул ему тарелку с оладьями,  - Бабушка с утра напекла. Выпьем сейчас чаю, отоспишься, а утром, пораньше, пойдем на реку. Встретим рассвет, как ты любишь!

Только сначала расскажи мне, как ты? – отец посмотрел в глаза взрослому ребенку. Взрослому, но очень ещё ребёнку.

Он стал рассказывать обо всём, что случилось за эти годы, после того, как папа так рано умер.

Рассказывал о неудачах и удачах. Об успехах и сомнениях. О пустоте и жажде чего - то другого. О том, что успел, а что ещё хотелось успеть. Об уроках, которые обожгли до горелой корки его сердце. О демонах, что живут в нём, и как он пытается их укротить, что бы не испугались окружающие. А если он их не удерживает однажды, то потом с тоской и злостью смотрит на итоги, не решаясь их исправить. О том, что ещё можно разрешить себе счастье, но это так страшно, потому, что надо решиться на него.

Отец слушал внимательно и разглядывал сына. Наконец он замолчал и спросил последний, самый мучительный вопрос, - Пап, это конец?

- Подожди, - сказал вдруг отец и ушел в дом.  Вернулся с гитарой в руках и протянул её сыну,  - Знаешь, о чем я очень – очень скучал? Я хочу, что бы ты мне спел..

Он взял гитару в руки, теплую и родную. Сотни песен зазвучали в голове одновременно, тех, что были сочинены другими, но были о нём. Зазвучали стихи, разученные в детстве и пропетые под аккорды этой гитары.

Неизвестные никому песни, спетые разве что зеркалу, пустоте, любимой собаке и той, которой они до сих пор, важнее всего на свете.

- Какую спеть, пап? – Он перебирал струны.

- Реши сам.

Струна запела, облекая музыкой единственно возможные слова:

« …Усталость, ненависть и боль

Безумья темный страх

Ты держишь целый ад земной

Как небо на плечах

Любой из вас безумен, в любви и на войне

Но жизнь – не звук, чтоб обрывать она сказал мне..»

Отец слушал, закрыв глаза и качал головой, улыбаясь своим мыслям. Дослушав последние аккорды, сказал -  На реку сходим другой раз, она никуда не денется, впрочем, как и я…

***

Голова вдруг взорвалась незнакомым окриком – Разряд! Было зажмуренные от неожиданности глаза его распахнулись в слепящий свет и банально белый потолок. Вокруг разноголосо пищала аппаратура и упорядоченно метались фигуры в белом. 

Одно лицо склонилось над ним в маске, глаза вдруг заулыбались лучиками сквозь очки и шепнули – Пока ты жив, не умирай!

***

- Мам! – его голос в трубке звучал сильно и уверенно, - Всё позади. Меня выписали, я скоро приеду! Поставь папин самовар, будем пить чай!

В руках хрустнул бумажным, глянцевым боком билет в детство.