"Взросление", рассказ, часть 2⁠⁠

Часть 1 "Взросление", рассказ, часть 1

5.

Так бывает, можно один раз оступиться и получить шрам на всю жизнь. Думаешь, ну ладно, ничего страшного, это же просто царапина. Со временем царапина загрубевает, постепенно обрастает кожей, и ты уже хочешь избавиться от нее. Но как бы ты не хотел, никакие примочки, мази и народные средства не помогут. Удалить ее можно только хирургически, только вырезать, жёстко, без жалости и разочарований, чтобы уже даже после операции шрам на теле не вернулся к тебе шрамом на душе.

Я потер шрам на ноге, вдруг напомнивший о себе через столько лет. Странно, почему именно сегодня он дал о себе знать? Мотнув головой, я отогнал от себя нахлынувшие воспоминания. Не сегодня. Народу уже набилось прилично, разговоры постепенно перерастали в гам, гам в шум. То, что случилось днем мы ни с кем не обсуждали, да и сами, ввиду своей безумной жизнерадостности, забыли. Поэтому Женька спокойно сидел и пил пиво, разговаривая с кем-то из старых знакомых. Никита, увитый со всех сторон множеством рук очередной от него без ума девушки, и нисколько не обращавшей на нее внимания, что-то увлеченно рассказывал какому-то первый раз зашедшему сюда пацану.

Ну а я сидел на кухне с тремя ребятами, мы “базарили”. Точнее так, “базарил” один и по телефону, ну а мы все слушали, заводясь при этом все сильнее. Дело было вот в чем. На одного из находящихся в данный момент на этой кухне ребят наехали. Зная этого парня, я просто уверен, что он это заслужил. Очень заносчивый, наглый, думающий о себе чересчур много. Да собственно, как и все мы. Ну и вот, в данный момент нам пытались назначить встречу, забить стрелку. По телефону с противоположной стороной общался наш недавний, но уже плотно вписавшийся, знакомый. Он олицетворял все возможное безумие, которое когда-либо мне приходилось встречать. Про таких принято говорить - “ёбнутый на всю голову”. Абсолютно дикий, много раз возвращавшийся с того света, безграмотный, лысый наркоман. В его глазах просто огнем горело сумасшествие. Он прыгал без оглядки в любой омут, особенно если этот омут сулил удовольствие или деньги. Страха нет.

Вот уже пятнадцать минут он говорил, орал. На противоположном конце что-то тоже говорили, но кто их слушал? Денис брызгал слюной в трубку, мат летел после каждой запятой, по-сути это была словесная дуэль, от исхода которой решалось кто выйдет победителем и нужно ли еще будет что-то доказывать, но уже в другом месте и другим языком. И так не уравновешенный он уже не сидел спокойно на табурете, он постоянно подпрыгивал, вставал, ходил по кухне, благо она была небольшой и особо было не разойтись, так что мы тоже были в курсе каждого сказанного с обеих сторон слова. Его драйв и нервозность передались и нам, мы пульсировали как одно целое, заводясь все больше. Я чувствовал волну гнева и адреналина, застилавшую пеленой мои глаза. Состояние - “порву любого”. Сила слов была колоссальна, в этом Денис всегда был хорош. Криминальные разборки его конек.

Позвонили во входную дверь, все аж подпрыгнули. Я вскочил и побежал открывать, попутно забежав в комнату и убавив громкость на магнитофоне. Так и знал, это были соседи, обеспокоенные тем, что завтра им вставать на работу, а разгулявшаяся молодежь никак не собиралась затихать. Выслушав о себе много нелестного, “твое поведение расстроило бы бабушку”, я кое как успокоил их обещаниями того, что мы будем вести себя тише. Возвращаюсь в комнату и прошу больше не увеличивать громкость, и вообще топать потише. Возвращаюсь на кухню, где Денис уже стоит на табуретке и орет в трубку, что ему
“насрать, сколько и кто приедет, пускай хоть все Иваново приезжает”.

Только успокоенный взволнованным видом соседей, я вновь мгновенно завожусь и дышу жаром. Слышу, как в комнате громче заиграла музыка. Взбешенный, что мои просьбы не выполняются я врываюсь в комнату, подхожу к магнитофону и вновь выкручиваю рукоять. Попутно громко предупреждаю всех, что если вновь кто-то увеличит громкость, то получит от меня по “ебалу”. Сидящий у магнитофона Женя улыбается и говорит, что все всё поняли и он сам проследит, чтобы было все в порядке. Чуть успокоенный я возвращаюсь.

Дуэль окончена. Денис вновь выжил, струйки пота стекают по его лысине и попадают в глаза. Он часто моргает и кажется, что он плачет, не веря в то, что остался жив. Но это только первое впечатление, от которого быстро избавляешься, стоит только взглянуть в его мертвые глаза. Никуда ехать не нужно, люди остались при своем и никаких претензий ни к кому не имеют. Не получив выхода злая, агрессивная, энергия висит в воздухе, ее можно нарезать и продавать по пятьсот рублей за грамм. И в этот момент заорала музыка.

Пелена гнева застилает мои глаза, подскочив я уверенно иду в комнату. Захожу и сразу стихают все разговоры, все как будто только этого и ждали. Только музыка орет. “Кто?”, тишина. Женя поднимает руку и с улыбкой говорит “Ну я”. Я подхожу к нему и наотмашь бью по лицу своего лучшего друга. Оторопев он поднимается и кидается на меня. Я сам в небольшом шоке, поэтому ничего не делаю, но он и не успевает, его сразу скручивают. Он вместе с несколькими ребятами, в том числе и с Найком, уходит на улицу. Музыку сразу выключают, все тихонько разговаривают и пьют свое пиво. Я все еще на взводе, поэтому выхожу на улицу, собираясь поговорить с ним и объяснить свои и его действия. Конечно разговаривать он со мной не намерен, вместо этого мы устраиваем представление для всего ночного двора моего детства, громко крича начав драку. Драки как таковой и не вышло, после моих криков, что “это мой двор и мой город”, со всех подъездов как волки из пещер вылезают угрюмые пацаны. Кого-то я знал, они похоже меня тоже узнали, все-таки я половину детства проползал с ними в песочницах и шалашах. Сразу собралась большая толпа, и с той и, с другой стороны. Вот она та драка, на которую так рассчитывал Денис.

Подошедшие волки сказали “мы за него”, мои друзья сказали “мы друзья”, а я сказал “все хорошо”, после чего конфликт был улажен, большая часть вернулась ко мне на квартиру, волки по своим пещерам. Женя остался на улице перед подъездом. Мои же эмоции понесли меня искать приключений на задницу. Из-за ощущения, что я сделал что-то плохое и гадкое мне хотелось себя наказать, я хотел, чтобы мне причинили вред, я хотел быть побитым, я хотел боли для себя. И я пошел ее искать.

Нет гаже в человеке чувства, чем чувство жалости к самому себе. Оно влияет на его поступки, мысли. Доводит его и близких до белого колена. Поступаешь жалко и так, чтобы постараться вызвать чувство жалости к себе, чтобы кто-то сказал - бедненький и прижал к груди. Это когда переворачиваешь табуретку вверх ножками на кухне пока взрослые в соседней комнате спокойно смотрят телевизор и пытаешься упасть на неё сверху, чтобы заплакать, чтобы прибежала мама, чтобы пожалела. Это когда идешь ночью практически по лесу, зная, что здесь можешь нарваться на что угодно, вплоть до насильственной смерти, и думаешь о том, что вот тебя сейчас покалечат, и вот тогда-то твои близкие очнуться, поймут, как много ты для них значишь и отдадут тебе свои чувства.

Никого нет, иду уже больше получаса по парку и никого не встречаю, даже какого-нибудь алкаша, чтобы самому нарваться на него. В голове гудит, от алкоголя, от эмоций, от чувств и быстрого шага в гору. Поднимаю правую руку, сжимаю в кулак, отвожу в сторону, с силой направляю ее в свою челюсть. Бах. Звезды в голове. Еще. Бах. Вкус крови на губах, металл в глотке. Еще. Бах. Тупая боль охватывает всю правую сторону лица, начинает заплывать глаз. еще. еще. еще.еще…....

6.

Высокая одинокая крона кажется поднимается до неба и подпирает его своими пушистыми ветвями. Сколько я себя помню эта береза всегда была в моей жизни. Я всегда ее помню такой - огромной, ветвистой, зеленой, с неохватным стволом и вечно каркающими воронами на верхних ветках, куда я никогда не мог добраться. Она как будто берегла меня от этого, подняв все свои ветви высоко, и спустив для маленького мальчишки только одну, чтобы он мог кое-как, взобравшись на нее проводить с ней как можно больше времени.

Чтобы подняться на эту ветку мне приходилось вначале обнять как следует весь ствол руками и слегка поднатужившись чуть приподнять себя и дотянуть ручонки до основания ветки. Хотя при богатырской мощи основного ствола, даже эта ветка напоминала скорее полноценное дерево, чуть корявое и выпроставшее свою погнутую кисть во все стороны. Чем я с удовольствием и воспользовался, расположив пару досок и устроив себе неплохую такую лежанку. По-сути у меня все было под рукой на ней, сучья дерева так удобно были расположены, что лежа на досках я мог поднять руку и дотянуться до висевшей на веревочке бутылочке с собранным тут же березовым соком. Справа же ветки были так чудно изогнуты, что получалась практически импровизированная полочка, куда я всегда пристраивал очередную книжку с приключениями или зачитанный комикс. В конце концов можно было даже удобно посидеть, свесив ноги, и часами болтать ими - ветка имела странный изгиб, ровнёхонько под мою попу, и чуть погодя выходящий сзади сучок образовывал неплохую спинку. Отбрасываемая огромной кроной тень спасала от летнего зноя, а густая листва раскидистой ветви - от лихого ветерка с поля, не давая мне замерзнуть. В общем это был настоящий рай для меня.

Тропинка, по которой мы пришли проходила в непосредственной близости от этого чуда дерева, и я не мог не поздороваться, чуть задержавшись и погладив рукой по коре мою березу. Шелест листвы ответил мне - она тоже была рада моему возвращению. Удовлетворённый я побежал к дому - слегка покосившейся старой избе, с уже не слегка покосившимся задним двором. Дед с отцом планировали сносить его в следующем году, давно уже было пора - разваливаясь он тащил за собой весь дом.

Я даже и не помнил откуда и когда у нас появилась эта избушка. Казалось, что она всегда была, так давно это было. Старая, из выцветших серых бревен, с рубероидной крышей, завалинкой и кирпичной печью. Дед постоянно ее штопал, подкрашивал, подпирал и укреплял как мог. Вразнобой заколоченные разнокалиберные гвозди были моей посильной помощью ему в этом вопросе. Вот и сейчас, стоя у забора он прибивал жердь, надеясь видимо хоть как-то исправить плачевную ситуацию. Конечно с помощью него, мы не пытались огородить несметные сокровища нашей избушки от посягательств жуликов. Все дело было в зайцах и именно от них приходилось спасать бабушкины труды огородника. Увидев нас, дед махнул в нашу сторону в качестве приветствия молотком и вновь вернулся к работе - он всегда сильно сосредотачивался на деле и не любил от него отрываться. Его бы не отвлек и упавший рядом самолет, не то что наш приезд.

Забегаю по скрипучему крыльцу, состоящему из двух ступенек в темные сени. В нос ударяет запах необжитой сырости. Тут каждую весну так, и держится он до середины лета, пока окончательно не прогреется и не выветрится на летнем солнышке. Отпихиваю бабушку, которая сразу же по приходу занялась обедом - пошла за водой. Пробегаю через кухню в жилую комнату, с порога закидываю свой рюкзак на кровать, и несусь проверять тайник. Зимой в доме никто не жил, да и в летний сезон бывали дни, когда мы все уезжали в город и избушка какое-то время пустовала. И достаточно часто в поисках вещей на перепродажу в него забирались мелкие воришки или просто алкоголики. Конечно ничего ценного мы не держали, но были какие-то предметы, которые просто не хотелось каждый раз возить туда-сюда. Ну и дед сделал небольшой тайник, в который убирал всякую мелочевку - например свою “подзорную трубу”. Прошлым летом я оставил в нем отличное увеличительное стекло. Прямо напротив входа, висит большущее зеркало. Берусь за раму и аккуратно тяну на себя. Зеркало на петлях нехотя открывается, за зиму дом еще чуть перекосило, и за ним в стене обнаруживается приличных размеров скрытое пространство поделенное полочками, на одной из которых лежит мое стеклышко. Хватаю его и довольный, что в эту зиму мы снова обдурили всех жуликов, прикрываю тайничок и бегу скорее на улицу, использовать по прямому назначению лупу - выжигать усиленным жгучим майским солнышком все что захочется.

Меня ловят за шкирку на пороге и всовывают маленькое красное пластмассовое ведерко “Сходи за водой на чайник”. Бурчу себе под нос, иду и пинаю комочки земли с каждой грядки. Дорога к роднику проходит еще через одну березу, они как две сестры стоят по сторонам дома и подмигивают друг другу. Спускаюсь под горку, перехожу через сделанный дедом маленький мостик через маленькую речушку, которая убегает в неведомую для меня даль. По накинутому помосту иду к истоку этой речушки - лесному роднику, холодному и чистому. Вода из него просто чудесна, никогда больше я не пил такой вкусной, прозрачной и свежей воды. Аккуратно, чтобы не взбаламутить дно опускаю в воду ведерко и набираю столько сколько мне хочется, и столько чтобы еще раз меня сюда не отправили. Достаточно набираю в общем.

На обратной дороге я останавливаюсь на мосту, ставлю ведерко и усевшись свешиваю ноги, с любопытством разглядывая речушку. Несколько десятков водомерок снуют по ее поверхности, вперед и назад по течению, кажется совершенно пренебрегая всеми законами физики и здравого смысла. Хотя о каком здравом смысле насекомых можно говорить? Вода настолько прозрачная, что дно видно очень отчетливо и можно увидеть множество речных жителей, спешащих по своим делам. Ручеек здесь только берет свое начало, и ни о каких рыбах не может быть и речи, хотя уже буквально через сто-двести метров, в омуте, в котором мы с отцом так любим купаться жаркими летними вечерами, можно кое-что и поймать. Помню, как однажды, папа выловил неплохого размера щуку в нем. Хотя возможно, он специально мне так сказал, что поймал ее в этом омуте, желая немного меня припугнуть этой зубастой бестией, для того чтобы я поменьше времени проводил в этой холодной тягучей заводи. Зато всевозможных рачков и жучков тут было хоть отбавляй. Все они что-то увлеченно куда-то тащили, ползли, плыли и вообще было похоже, что они абсолютно осознанно и даже по какому-то замыслу все это делают.

С трудом оторвавшись от лицезрения этой картины бурлящей жизни я подхватил ведерко и побежал вверх к избушке, где уже издали увидел стоящую руки-в-боки недовольную моим долгим, отсутствуем бабушку - похоже, что обед уже ждал меня на столе. Недовольство объяснилось еще и тем, что бабушка хотела сходить в лес сегодня - мысль о елке не давала ей покоя. Наевшись удивительно вкусных щей, напившись пахучего лесной земляникой чаю из родниковой воды, я вышел на улицу и уселся на завалинку ждать бабушку. Время было самый солнцепек. Сытого и довольного меня быстро сморило, и я уснул.

7.

...Медленно, с огромным трудом открываю глаза. Ничего не соображаю, ни одной мысли не проносится в голове. Закрываю глаза. Общий наркоз. Очередной. Господи, так хочется пить и почему-то еще ругаться матом? Суки, блять что эти сволочи со мной сделали?! Ужасно дерёт глотку. Отрываю голову от подушки, подползаю к краю кровати, сплевываю прямо на пол. Тягучая кровавая слюна тянется изо рта до самого пола и никак не хочет разорваться.

Бляяяять. Обессиленный этим действием падаю назад, лента тягучей крови соединила меня с грязным полом. Думаю вытереться рукой, но уже через секунду мне снова хочется сплюнуть, и я отбрасываю эту мысль как устаревшую. Огромное количество крови и слюны в глотке душит меня, мне нужно избавится от них. Сознание плывет, глаза бестолково разглядывают грязно белый потолок, облупившуюся краску на стенах, задранный линолеум на полу, железные раздолбанные кровати. Мне одиннадцать лет, я в больнице, и я снова теряю сознание...

Яркий утренний свет стучится сквозь ресницы, будит меня. Поворачиваю голову, взгляд упирается в засохшую корку крови на подушке. Сразу вспоминается вчерашний вечер, ооооххх. Пытаюсь подняться, неокрепшие мышцы юношеского тела скрипят стариковскими
шарнирами. Весь пол рядом с моей кроватью залит кровавой слюной, по всей видимости я еще не раз приходил в себя и сплевывал, чтобы не захлебнуться. Скидываю по очереди одну ногу за другой с кровати, она взвизгивает стальными пружинами. В палате ещё все спят. Шаркаю слабыми ногами, каждый шаг делает меня тяжелее. К окну подхожу стокилограммовым столетним стариком. И слепну окончательно. Упираюсь лбом в стекло, в прохладное утреннее стекло. Майское утро за окном набирает обороты, становится жарче с каждой минутой. Поддаюсь и закрываю липкие сонные глаза.

Ещё один день в больнице, еще один день моего детства. Простуды, воспаления, болезни, операции, лечения, профилактика. Из меня постоянно что-то вырезают, что-то лечат, прижигают, прогревают, выправляют. Во мне что-то лишнее? Меня колют, кормят, вливают, пичкают. Мне чего-то не хватает? Меня смотрят, просвечивают, измеряют. Да что со мной не так?! Несколько месяцев тут, пару недель там, снова несколько месяцев здесь. На новый год домой меня привозят прямо с палаты - без сил, худого и паршивого. Везут назад, и вновь я в больнице - еще не все из меня вырезали. И вновь я один - еще не окончательно
одичал. Передачки, как в тюрьме, свидания на несколько минут в день - на улице, если лето и в общем вонючем дезинфекцией помещении, если зима. Мама, мамочка, не оставляй меня больше одного, не уходи. Слабые, больные дети. Здоровые, озлобленные медсестры. Бледные, с грязными белками и в мутных халатах врачи. Руки трясутся. Запах хлорки, страшно болючие уколы толстыми многоразовыми иглами в шесть утра каждого мудацкого дня, какая-то баланда из какой-то крупы с куском белого хлеба, градусники, крики медсестры как же мы ее все достали своими смешками после отбоя, свет приглушенной лампы накаливания в открытую дверь палаты, холод, уколы, уколы, уколы.

Дни текут медленно и сливаются в один, бесконечно длинный и болезненный. Ждешь каждого обхода с нетерпением, может быть сегодня? Вот сейчас он соберет свои глаза в кучу на твоей карте, в его нетрезвом мозгу что-то шевельнется, и он скажет “ну ладно, хватит тебе уже, звони родителям, пусть они тебя забирают сегодня”. Но вместо этого “все в норме, продолжаем лечение, антибиотики заменить на витамины и побольше ходить”. Внутри, при этом, каждый раз что-то обрывается. Опять не сегодня. “На уколы!!!”, меня выдергивает из мыслей уже с утра не добрый голос сестры. И этот день продолжается. Тут быстро все знакомятся, но никогда не остаются друзьями. Неприятные ассоциации с больницей заставляют как можно быстрее забыть товарищей, по несчастью. Друзей нет, но нет и врагов, кроме общего - болезни.

После укола и консистенции называемой “омлет”, в палату, на только что освободившееся место, привозят взрослого парня лет восемнадцати-двадцати. Прямо из операционной, он слабо дергается в беспокойном наркозном сне. С виду вроде целый, не видно никаких перевязок и торчащих бинтов. Смотрю без особого внимания - нас тут таких много, в палате пятнадцати квадратных метров пять человек, он шестой. У медсестер из-за этого проблемы - не всегда получается докатить пациента до койки, не позволяет проход. В этом случае они поступают просто - оставляют его на каталке в коридоре, ждут когда он проснется и сам сможет дойти. Ну если совсем “тяжелый”, то просто играют нами в пятнашки - переселяют “поживее” от входа в дальний угол.

Этому повезло - каталка проходит. “Тяжелый какой, мать...”, одним натренированным рывком за край простыни перекидывает тело на жалобно взвизгнувшую койку. Он плюхается в неестественной позе, правая рука закидывается за голову, левая падает до пола-ударяется. Ловлю хищный взгляд медсестры бальзаковского возраста - парнишка в чем мать родила, простыня съехала, а одеялом он конечно прикрыться самостоятельно не может. Да и все равно ему. Бедро через всю ногу перебинтовано, по кругу через ногу, плотно обхватывает зад. Все обильно измазано зеленкой. Улыбается и самым краешком накидывает одеяло ему на член, уходит.

Потеряв интерес, отворачиваюсь к стене, утыкаюсь взглядом в сетку лопнувшей краски и долго ее рассматриваю. Линии бегут откуда-то сверху - возможно когда-то туда бились головой и слой краски пошел трещинами, а возможно это просто время. Разбегаются и уже издалека вновь стремятся друг к другу, сходятся. Одна выбивается из общего клубка, образует обратный завиток и взламывая третье измерение уже практически начинает жить своей, отдельной от стены жизнью - отвалившимся отвердевшим лоскутом. Лихорадочный танец трещин успокаивает и затуманивает мой мозг, хотя возможно это все последствия утреннего укола, сегодня было особенно больно.

Меня будит громкий крепкий смех. Не поднимая голову от желтой застиранной подушки переваливаю взгляд от стены. Парень проснулся, и сидя на здоровом бедре упершись на стену что-то оживленно рассказывает. Слушатель один, все остальные слишком заняты своей детской постоянно ноющей болью. С учетом того, что я потратил около часа рассматривая стену, мне становится интересно. В палате, человек, издающий отличные от мычания и стонов звуки, всегда вызывает интерес. Оказывается, что он солдат, солдат контрактник. Место работы - Чечня, а в городе он гостит у родных. “Я второй раз записался, это хуже наркотика. Первый раз было страшно, не по себе. Вернулся домой, посидел немного и понял, что хочу назад. Вот вылечусь сейчас и возвращаюсь”. “Ты здесь из-за ранения?”, с нездоровым, оживленным интересом спрашивает парень лет двенадцати. Смеется. “Представляешь, несколько месяцев в Чечне, участвовал в боях, пули и все такое. Но здесь я из-за чиря на заднице! Искупался, бля, в Волге!”.

Даже те, кто не слушал начинают ржать как кони. Вся палата взрывается. Медсестра из коридора орет, чтоб мы заткнулись. Я спрашиваю “как там? по телевизору говорят, что война кончилась, людей больше не убивают”. Он начинает смеяться еще сильнее. Почему-то мне больше всего запомнился не ответ, а именно этот его смех, его реакция. Он смеется и не может остановиться. Резко останавливается и отвечает, взгляд его юношеских двадцатилетних глаз при этом - взгляд старика, покойника. “Врут. Убивают”. Я понимаю, что разговор окончен. Он ложится на койку и закрывает глаза. Слава Богу, что он закрыл свои глаза.

Чтобы хоть как-то отвлечься я беру книгу - это приключения Томека, польского писателя Шклярского. Мне не очень нравится, одно монотонное описание природы, мальчишке же нужно больше действия, событий. Но что-то в этом есть, меня успокаивают эти книги, я вхожу в этакий гипноз. Вот и сейчас Томек сделал свое дело, я забыл о больнице, о солдате, я был на черном континенте и пробирался сквозь джунгли. К сожалению, в этих джунглях помимо меня еще водились и представители животного мира.

Мой взгляд поверх книги уперся в гориллу в белом халате. Она пришла по мое исхудалое тело, сегодня мне будут продолжать процедуру удаления. Одним прыжком она достигает моей койки, задирает мне ногу и я не успев даже ничего возразить уже чувствую входящую иглу. По всему телу разливается жар, становится спокойно и на все наплевать. Она уходит и возвращается уже с каталкой. “Снимай все и залезай”, рычит она. Выполняю, как-то тупо и безразлично. Кожа дотрагивается до металла, в голове странная мысль. Вопрос – почему металл теплый? Ответ - потому что ты холодный. Катит меня по коридору. Я голый, беззащитный ребенок, накрытый белой простыней. Еду и считаю лампы на потолке. Постоянно сбиваюсь. Один, два, три… Один, два, три… Один… Удар каталки и большого пальца ноги в двери операционной, боли нет. Запах. Да, я знаю этот запах. Он глубоко во мне, я забываю его и так же быстро вспоминаю каждый раз. “Перелезай”. Ступаю голыми ногами на ледяной, все-таки еще что-то холоднее меня, белый колотый измызганный кафель. Шаг и я уже почти лежу в чем-то напоминающее стоматологическое кресло.

Вопрос - зачем меня было раздевать догола? Ответ - так ты будешь меньше сопротивляться. Даже ребенка можно унизить. Нет, не так. Ребенка нужно унизить. Лица врача не вижу, он в маске, шапке, на глазах большое блестящее круглое зеркало с отверстием. Даже представить не могу зачем это. Зато очень хорошо вижу капли крови на его рукаве. На них и смотрю, когда он говорит мне открыть рот. Смотрю на них, когда он брызгает мне что-то в нос. Смотрю, когда он берет что-то напоминающее бутылочную открывашку и вводит мне в рот. Когда он несколько раз с силой вынимает и вводит этот свой инструмент снова, я смотрю на заляпанное зеркало и на красное месиво по белизне молочных зубов отражающееся в нем. Не помню, как очутился в палате. Солдата уже не было. Наверное вернулся на войну.