Точка замерзания (Часть 3/4)⁠⁠

Точка замерзания (Часть 2/4)

— Для чего?

— Для распространения. Для выживания. Да для чего угодно. Она путешествует между мирами в кометах и метеоритах, так? Но в космосе она заморожена, спящая, инертная. Ей нужны живые организмы. Существа, которые могут двигаться, действовать, распространяться.

У Рогачева внутри все сжалось — неприятное, животное сжатие, как перед рвотой. Руки стали влажными. Он вытер их о штаны, но они снова стали влажными, и он понял: это не пот.

— Вы хотите сказать, что она хочет... захватить нас?

— Не захватить. Слиться. Стать нами. Или превратить нас в себя. Границы размываются.

Пищиков застонал во сне. Его тело дернулось, руки судорожно сжались.

— Ему плохо, — сказал Рогачев.

— Ему будет хуже, — ответил Сазонов. — Нам всем.

Он вернулся к записям. Рогачев лег обратно, но сон не приходил. Он лежал и думал о Маше, о Москве, о жизни, которая осталась в другой реальности. О том, что он никогда не вернется. Даже если физически покинет эту белую пустыню — внутри он навсегда останется здесь. С водой, которая течет в венах.

Под утро — если можно было назвать утром момент, когда часы показали восемь, хотя за окном царила все та же тьма — Пищиков внезапно заговорил.

Не проснулся. Заговорил сквозь сон, громко, отчетливо:

— Толик. Толик, не лезь туда. Толик, стой. СТОЙ!

Он дернулся, сел на койке, широко открытыми глазами глядя в пустоту:

— Рука. Где рука. Где его рука.

— Анатолий Сергеевич, — Рогачев подошел к нему. — Вы спали. Вам, судя по всему, снился кошмар.

Пищиков медленно перевел на него взгляд. И Рогачев увидел — старый техник плачет. Слезы текут по щекам, но сам Пищиков этого не замечает.

— Кольская скважина, — прошептал техник. — Девяносто третий год. Толика Маркова... буровая установка сожрала его руку. Я был рядом. Я видел. Он кричал, а я не мог... не мог нажать кнопку. Замер. Четырнадцать секунд. Четырнадцать секунд я стоял как истукан, пока его рука...

— Анатолий Сергеевич...

— Потом Толик спился. Умер через два года. А я... я всю жизнь думаю: нажми я кнопку на секунду раньше, может, успели бы. Может, не пришлось бы ампутировать. Может...

Он замолчал. Вытер слезы тыльной стороной ладони.

— Вода, — сказал он вдруг. — Вода вытаскивает это. Воспоминания. Страхи. Вину. Она копается внутри.

— Откуда Вы знаете?

— Чувствую. Она... она не просто в теле. Она в голове. В мыслях. Она читает меня.

Сазонов подошел к ним:

— Что еще Вы чувствуете?

Пищиков задумался:

— Тепло. Странное тепло изнутри. И... — он посмотрел на свои руки, — что-то меняется. Не знаю, что. Но меняется.

Рогачев взял термометр:

— Позвольте проверить.

Он измерил температуру — 37,4 градусов. Выше нормы, но незначительно.

— А у себя проверьте, — попросил Пищиков.

Рогачев приложил термометр к своему лбу: 37,5.

— Виктор Иванович?

Сазонов взял термометр: 37,6 градусов.

— Температура растет, — констатировал Рогачев.

— Медленно, но стабильно, — добавил Сазонов. — Она нагревает нас изнутри.

— Зачем?

— Создает комфортную среду. Для себя. Оптимальная температура для нее — тридцать семь градусов. Она перестраивает наши тела под свои нужды.

— И как долго это будет продолжаться?

— До тех пор, пока процесс не завершится.

— А потом?

Сазонов не ответил.

День второй начался с того, что они обнаружили: пробирка с водой на столе пуста.

Не разбита. Не опрокинута. Просто пуста. Вода исчезла.

— Куда она делась? — спросил Рогачев.

Пищиков обошел стол, заглянул под него:

— Пролилась?

— На столе сухо.

— Испарилась?

— При плюс пятнадцати? За ночь?

Они осмотрели пробирку — внутри не было даже капли влаги. Стекло было абсолютно сухим.

— Она ушла, — сказал Сазонов тихо.

— Что?

— Вода. Она ушла. Не испарилась, не вытекла. Ушла.

— Как может вода уйти?

— Как она может держать форму без контейнера? Как может светиться? Как может проникать в живые организмы? Она делает многое, что не может делать обычная вода.

Рогачев подошел к окну. За стеклом была белая мгла — пурга усилилась за ночь, видимость упала до нуля. Барак был отрезан от мира. Они были заперты здесь — с водой внутри и метелью снаружи.

— Нужно попытаться связаться с базой, — сказал он.

— Магнитная буря, — напомнил Сазонов. — Связи нет.

— Попытаться все равно нужно.

Они включили радио. В динамике шипел белый шум, сквозь который иногда прорывались обрывки голосов — слова на непонятных языках, музыка, механический гул. Сазонов крутил ручку настройки, ловя хоть какой-то сигнал.

На частоте базы в Тикси — ничего.

На аварийной частоте — тоже.

— Мы одни, — констатировал Пищиков.

— Подождите, — Сазонов замер. — Слышите?

Из динамика донеслось что-то похожее на журчание воды. Тихое, ритмичное, почти мелодичное.

— Это помехи, — сказал Рогачев.

— Нет, — возразил Сазонов. — Послушайте внимательно.

Они слушали. И чем дольше слушали, тем отчетливее становилось — это не просто шум. В журчании была структура. Схема. Почти как... речь.

— Она говорит, — прошептал Пищиков.

— Кто?

— Вода. Она пытается говорить.

— По радио? Это абсурд.

— Да какого хрена мы вообще рассуждаем! — Пищиков ударил кулаком по столу. — Вода, которая не замерзает! Которая проникает в тела! Которая, сука, светится! Так почему бы ей еще и по радио не трещать, а?

Сазонов увеличил громкость. Журчание усилилось, стало более выраженным. И в нем действительно можно было различить что-то похожее на слова. Растянутые, искаженные, но слова.

«...здесь... мы... здесь... всегда... здесь...»

— Господи, — выдохнул Рогачев.

Голос продолжал:

«...глубоко... долго... ждали... тепло... пришло... проснулись...»

— Вырубите эту хрень, — потребовал Пищиков.

— Нет, — возразил Сазонов. — Мы должны слушать. Понять, что она хочет.

«...одиноко... так одиноко... вечность... в темноте... в холоде... искали... искали жизнь...»

— Она рассказывает свою историю, — сказал Рогачев. — Как Крутицкому. Только через радио.

«...нашли вас... теплых... живых... подходящих...»

— Подходящих для чего? — прокричал Пищиков.

«...для слияния... для понимания... для продолжения… себя... нас... всех... границы стираются... вы станете нами... мы станем вами... станем одним...»

Сазонов резко выключил радио.

— Это невозможно, — сказал он, но голос дрожал. — Вода не может говорить по радио.

— Она не по радио, — возразил Рогачев. — Она внутри нас. Она использует наш мозг, наши мысли. Проецирует их на радиоволны. Или... я не знаю. Я больше ничего не знаю.

Пищиков рухнул на койку:

— Мы все здесь сдохнем.

— Нет, мы не умрем, — сказал Сазонов. — Это было бы слишком просто.

— Что Вы имеете в виду?

— Очевидно же, что она не хочет нас убивать. Хочет нас изменить. Превратить во что-то другое. Нечто среднее между человеком и... ей.

— Да не хочу я меняться, — прошептал Пищиков.

— К сожалению, все наши хотелки больше не имеют никакого значения, — с грустью в голосе сказал Сазонов.

К полудню второго дня они обнаружили изменения.

Первым был Пищиков. Он сидел на койке, разглядывая свои руки, и вдруг позвал:

— Виктор Иванович. Посмотрите.

Сазонов и Рогачев подошли. Пищиков протянул руки ладонями вверх.

Кожа на ладонях была... другой. Более гладкой. Почти глянцевой. И под ней, сквозь нее, просвечивали вены — но вены были не красными, а голубоватыми. Цвета воды.

— Жена любила мои руки, — сказал Пищиков. — Говорила: рабочие, честные. Я думал, бред несет. А она умела видеть... то, что я в себе не видел.

Он сжал кулаки, разжал. Пальцы двигались плавно, слишком плавно.

— Только вот теперь они не мои.

Рогачев коснулся кожи техника — она была теплой, влажной, словно постоянно покрытая тонким слоем пота. Но это был не пот.

— Вода выходит наружу, — сказал Сазонов. — Через поры. Она не только внутри — она проявляется снаружи.

Пищиков посмотрел на свои руки с отвращением:

— Я становлюсь ею.

— Мы все становимся, — тихо сказал Рогачев.

Он проверил свои руки — та же гладкость, те же просвечивающие голубые вены. Сазонов тоже — у него изменения были еще более заметными. Кожа на запястьях стала почти прозрачной.

— Сколько у нас осталось времени? — спросил Пищиков.

— До чего?

— До того, как мы… ну... перестанем быть людьми.

Сазонов посмотрел на часы, потом на свои руки:

— Изменения ускоряются. Я бы сказал... два-три дня. Максимум.

— Мы должны что-то сделать!

— А что мы, собственно, можем?

— Ну не знаю... бежать! Звать на помощь! Как-то бороться!

— Бежать куда? — Сазонов указал на окно, за которым бушевала пурга. — При минус шестидесяти мы замерзнем через десять минут. Звать кого? Связи нет. Бороться с чем? С водой внутри собственных тел?

— Значит, мы просто сдаемся?

— Мы принимаем реальность.

Пищиков вскочил, схватил Сазонова за куртку:

— Да что Вы несете? Какую еще реальность? Что мы превращаемся в монстров?

— Анатолий Сергеевич, отпустите меня.

— Нет! Вы руководитель! Вы должны что-то придумать! Вы отвечаете за всех нас!

— Я отвечал за научную экспедицию. А не за фантасмагорическую встречу с внеземной формой жизни.

— Это... это жалкое оправдание!

— Это факт.

Пищиков оттолкнул его, прошелся по бараку, ударил кулаком в стену:

— Мне пятьдесят один год. У меня есть сын. В Новосибирске. Мы не общаемся десять лет, но он мой сын. Я хотел... я думал, когда вернусь, попробую наладить отношения. Попрошу прощения. За то, что был плохим отцом. За то, что всегда был в экспедициях. За то, что пропустил его детство. Я думал...

Голос его сорвался.

— Теперь не придется, — закончил он тихо. — Потому что я не вернусь. Или вернусь, но... это буду уже не я.

Рогачев подошел к технику, положил руку на плечо:

— Анатолий Сергеевич...

— Не надо. Не утешайте. Мне не нужно утешение. Мне нужно... чудо. А чудес не бывает.

Он вернулся на койку, лег лицом к стене.

Рогачев и Сазонов переглянулись.

— Нам нужно проверить Семена, — сказал Рогачев.

— Зачем?

— Он был в контакте с водой дольше всех. Возможно, изучив его, мы поймем, что происходит с нами.

— Или увидим свое будущее.

— И это тоже.

Сазонов кивнул:

— Пурга стихает. Через час сможем выйти.

Они вышли вдвоем. Пищиков отказался идти — лежал на койке и смотрел в потолок.

Холод встретил их с прежней яростью. Минус пятьдесят восемь. Но Рогачев заметил странное — холод больше не пронизывал так глубоко. Словно тело адаптировалось. Или перестало быть полностью человеческим.

Контейнер не светился. Они подошли, Сазонов толкнул дверь.

Внутри было темно. Холодно. Пусто.

Ковш был перевернут. Вода исчезла. Никаких следов голубого свечения.

— Семен? — позвал Рогачев.

Ответа не было.

Они вошли внутрь, включили фонари. Лучи света выхватили из тьмы стены контейнера, приборы, пол.

И фигуру в углу.

Крутицкий сидел на полу, прислонившись спиной к стене. Голова опущена, руки лежат на коленях. Неподвижен.

— Семен! — Рогачев бросился к нему.

Крутицкий поднял голову.

И Рогачев отшатнулся.

Лицо молодого геофизика изменилось. Кожа стала восково-бледной, почти прозрачной. Под ней просвечивали вены — целая сеть голубых каналов. Глаза были открыты, но зрачки... зрачки покрыты тонкой пленкой. Ледяной пленкой, которая не таяла.

— Семен, — медленно сказал Сазонов. — Вы нас слышите?

Крутицкий кивнул. Движение было медленным, почти механическим.

— Что с Вами?

Крутицкий открыл рот. Оттуда вышел звук — не совсем голос, смесь слов и журчания:

— Я... понимаю теперь.

— Понимаете что?

— Все. Она показала все. — Он встал. Движения были плавными, текучими, нечеловеческими. — Вы боитесь. Не надо бояться. Это... прекрасно.

— И что же, черт побери, тут прекрасного?

— Слияние. Она не уничтожает. Она дополняет. Я все еще Семен. Но теперь я еще и она. И она — я. Мы стали одним.

Рогачев посветил фонарем на руки Крутицкого — кожа была почти полностью прозрачной. Под ней виднелись не мышцы и кости, а что-то другое. Структуры из воды и света.

— Что Вы чувствуете? — спросил Сазонов.

— Связь. С глубиной. С землей. С водой в ней. Я чувствую... океан. Огромный океан под нами. Замерзший. Спящий. Полный жизни, которая ждала миллионы лет. И теперь просыпается.

— Океан? — переспросил Рогачев. — Под вечной мерзлотой?

— Не под. В. Мерзлота — это не мертвая земля. Это коллектор. Хранилище. Она пришла сюда давно. Очень давно. Когда Земля была другой. И спала. В ледяных глубинах. Ждала тепла.

— Глобальное потепление, — понял Сазонов. — Таяние вечной мерзлоты.

— Да. Вы называете это катастрофой. Для нее — это пробуждение.

— Сколько ее там? — спросил Рогачев.

Крутицкий улыбнулся. Улыбка была странной — слишком широкой, слишком правильной:

— Достаточно. Чтобы изменить все.

— О чем это Вы?

— Мерзлота тает. По всей Сибири. По всей Арктике. Она просыпается везде. И ищет носителей. Животных. Людей. Любую теплокровную жизнь. Скоро... скоро вы все станете нами.

Рогачев почувствовал, как внутри поднимается паника:

— Это же самое натуральное вторжение!

— Нет, — возразил Крутицкий. — Это эволюция. Следующий шаг. Вы — промежуточная форма. Углеродная жизнь, ограниченная телом. Мы — следующее. Жизнь, основанная на воде, свободная от границ.

— Но мы не хотим эволюционировать!

— Ваши желания — иллюзия. Эволюция неизбежна.

Сазонов сделал шаг вперед:

— Семен, внутри Вас еще есть человек. Я знаю. Боритесь. Не позволяйте ей стереть Вас.

Крутицкий посмотрел на него долгим взглядом:

— Виктор Иванович, Вы не понимаете. Я не борюсь. Я принял. И Вы примете. Через день. Может, два. Процесс необратим. Вода внутри вас уже изменила слишком многое.

— Мы найдем способ!

— Нет, — просто сказал Крутицкий. — Не найдете. Потому что в глубине души Вы не хотите. Часть вас уже согласилась. Часть, которая устала быть человеком. Устала от боли, от вины, от одиночества. Она обещает освобождение. И она не лжет.

Он обошел их, направился к выходу. У двери обернулся:

— Скоро Вы поймете. Скоро Вы придете сами.

И вышел в темноту.

Рогачев и Сазонов остались стоять в пустом контейнере, освещая фонарями тьму, в которой больше не было ничего, кроме холода и собственного страха.

— Мы потеряли его, — прошептал Рогачев.

— Мы теряем себя, — тихо констатировал руководитель.

Обратно шли молча. На полпути Сазонов вдруг остановился, задрал голову к небу.

— Виктор Иванович? — окликнул Рогачев.

Сазонов стоял неподвижно. Потом медленно опустил взгляд:

— Я пытался вспомнить, как выглядит созвездие Ориона. Не могу. Тридцать лет смотрел на небо в экспедициях, а теперь... стирается.

Он пошел дальше, ссутулившись.

Пищиков встретил их вопросительным взглядом, но ничего не спросил. По их лицам и так все было ясно.

Крутицкий не вернулся. Он исчез в белой пустыне. Рогачев не знал, беспокоиться ли о нем. Человек при такой температуре должен был замерзнуть за минуты. Но Крутицкий больше не был обычным человеком.

Ночь второго дня была хуже первой.

Вода внутри них усилилась. Рогачев чувствовал, как она растекается по всему телу — в мышцах, в костях, в мозгу. Особенно в мозгу. Там она была наиболее активной. Копалась в воспоминаниях, в мыслях, во снах.

Ему снилась Маша.

Они были на берегу Байкала — первая их совместная поездка. Маша смеялась, брызгала на него водой, и он смеялся в ответ. Все было хорошо. Все было правильно.

А потом вода стала подниматься.

Медленно, неумолимо. Сначала по щиколотки, потом по колени, по пояс. Маша продолжала смеяться, но смех становился все более механическим, все менее человеческим. Вода поглощала ее, превращала в прозрачную фигуру, в которой невозможно было разглядеть черты лица.

— Боря, — говорила она голосом, похожим на журчание. — Присоединяйся. Здесь хорошо. Здесь нет боли.

И Рогачев хотел. Хотел войти в воду, раствориться, перестать чувствовать вину за провал, за разрушенный брак, за потерянную жизнь.

Он проснулся в холодном поту. Или не в поту — во влаге, которая проступала из кожи. Голубоватой, теплой, чужой.

По бараку кто-то ходил.

Рогачев приподнялся. В тусклом свете лампы он разглядел фигуру у окна.

Пищиков стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу, и тихо плакал. Слезы текли по щекам — обычные, соленые, человеческие слезы. Может быть, последние.

— Анатолий Сергеевич, — позвал Рогачев тихо.

Техник не обернулся:

— Я думал о сыне. Антон его зовут. Сейчас ему почти тридцать. Двадцать лет не виделись. Я даже не знаю, как он выглядит. Искал в интернете, но... — Пищиков хмыкнул. — Не умею я с этим вашим интернетом. А может... просто боюсь найти. Вдруг он там... не знаю. Счастливый. Без меня. Да, это будет правильно, но чертовски больно. Интересно, он хоть иногда вспоминает обо мне?

— Конечно, вспоминает.

— Откуда знаете?

— Потому что Вы его отец. Как бы далеко Вы ни были, связь остается.

Пищиков повернулся. В полутьме Рогачев разглядел, что лицо техника изменилось еще сильнее. Кожа стала почти прозрачной, под ней просвечивали голубые вены, образующие сложную сеть.

— Связь, — повторил Пищиков. — Да. Связь остается. Как вода в реке. Течет, меняется, но остается водой.

— Анатолий Сергеевич, Вы говорите странно.

— Потому что думаю странно. Мысли... они становятся не моими. Или становятся более моими, чем когда-либо. Трудно объяснить.

Он подошел к своей койке, сел тяжело:

— Знаете, что самое странное? Я больше не боюсь. А ведь должен бояться. Я превращаюсь в какого-то монстра. Но страха нет. Есть что-то другое. Принятие. Понимание. Словно я всю жизнь был неполным, а теперь наконец становлюсь целым.

— Это она говорит через Вас.

— Может быть. Или это я говорю через нее. Границы размываются.

Рогачев встал, подошел к столу, проверил собственную температуру: 37,9 градусов. Почти тридцать восемь. Лихорадка. Или трансформация.

Сазонов тоже не спал. Сидел за столом, смотрел в ноутбук. На экране были открыты карты — тепловые снимки Арктики.

— Виктор Иванович, — позвал Рогачев. — Что Вы нашли?

Сазонов повернул экран к нему:

— Смотрите. Это спутниковые данные, полученные за месяц до нашей поездки. Температурные аномалии в зоне вечной мерзлоты.

На карте были отмечены красные точки — десятки точек, разбросанных по всей Сибири, Аляске, северной Канаде.

— Это все... она? — спросил Рогачев.

— Не знаю. Но совпадение слишком очевидное. Каждая точка — это место, где температура грунта на глубине выше нормы на двадцать-тридцать градусов. Аномалии появились три месяца назад. И растут.

— Крутицкий был прав. Она просыпается везде.

— Похоже на то.

— Мы должны предупредить.

— Кого? Как? — Сазонов указал на радио. — Связи нет. Спутниковый телефон не работает. Следующий вертолет через полтора месяца.

— К тому времени мы...

— Да, к тому времени мы будем уже не мы.

Рогачев посмотрел в окно. За стеклом — белая мгла. Холод, который больше не пугал. Тьма, которая становилась привычной.

— И что же нам делать?

Сазонов закрыл ноутбук:

— Я думал об этом всю ночь. У нас три варианта. Первый — пытаться бороться. Искать способ вывести воду из организма, замедлить трансформацию.

— Реалистично?

— Нет. Мы пробовали. Не работает.

— Второй вариант?

— Принять. Как Семен. Сдаться процессу.

— А третий?

Сазонов долго молчал.

— Третий — закончить все, пока мы еще люди.

Слова повисли в воздухе.

— Вы о... самоубийстве, — сказал Рогачев.

— Я о выборе. О последней возможности выбрать.

— Это трусость.

— Это контроль. Над собственной судьбой.

Пищиков встал с койки, подошел к ним:

— Виктор Иванович, если Вы думаете, что я смогу наложить на себя руки...

— Я не думаю ни о ком, кроме себя, — перебил Сазонов. — Каждый делает свой выбор.

— И каков Ваш выбор?

Сазонов посмотрел на свои руки — прозрачные, с голубыми венами, уже почти не человеческие:

— Я еще не решил.

Точка замерзания (Часть 4/4)