Снегурочка. 2часть
- Сто-о-ой, окаянная! - щелчок кнута разорвал мертвую тишину заснеженного леса. Обиженно заржала лошадь. Звонко захрустел снег под ногами пришлых. Схоронившийся в зарослях можжевельника Млад, увидел расписные сани-розвальни, застывшие перед могучей, в небеса уходящей елью. Увидел и девку в санях – дочку старосты местного, к кадке дубовой привалившуюся, и толпу мужичья ряженного, сгрудившихся на узкой лесной полянке, и неуверенно топчущихся вокруг саней.
Солнце уже скрылось за темными верхушками деревьев, окрасив небо багрянцем. Воздух звенел от мороза, будто хрустальный, и сквозь звон этот, доносились до Млада приглушенные косматыми личинами, голоса мужиков.
- Чего встали? Веревку тащи!
- Чуете, тихо как?
- Девицу, девицу береги! Упадет же...
- По-о-оспешай!
Лукавил, стало быть, старик – не на свадьбу девку везут, не к жениху серебром богатому. Млад обман хозяина сразу раскусил да беды большой в том не узрел. Он и сам лукавил. Вчера еще обозы на тракте Смоленском вместе с ватагой своей грабил, сегодня куда там – княжий человек. Разбили их под Мещерой в пух и прах. Много ребятушек верных полегло. Остальные разбежались, кто куда, залегли в берлоги глухие, раны зализывать. И Млад бежал да знал, что княжьи псы в затылок дышат. А тут селище глухое в чаще непролазной подвернулось. Вот и представился витязем славным. Само на ум пришло.
А селище-то с подковыркой оказалось. Не под крестом здесь жили, как в землях княжеских. Не святые образа по углам у старосты в хате висели. Но и в этом не узрел Млад большой беды. Отец его, хлебопашец добрый, сам Даждьбогу поклоны бил, покуда жив был, и сына кое-чему научить успел. А как не стало его, как сгинул под копытами воинства княжьего за то, что новой веры принимать не хотел, так Млад от богов и отрекся. Ни на крест не молился, ни на солнце. В себя верил, в сталь булатную, в руку крепкую и ум сметливый, что подсказывал ему не задерживаться в здешних лесах. Да вот, любопытство обуяло. Не смог просто так уйти. Из лесу понаблюдать решил, к чему же всем селом так усердно готовились.
Ладушку под руки выволокли из саней. Ноги ее заплетались, стоять не хотели. Голова безвольно склонилась на бок, взгляд блуждающий по ветвям скользнул, аккурат в том месте, где Млад сидел. Сердце в груди застучало чаще. Заприметила ли? Выдаст ли? Нет, невидящий взгляд, пустой. Не было в нем понимания.
Подтащили девицу к ели вековой, обступили кольцом плотным, от глаз скрывая. Из толпы вышел сухонький мужичонка в тулупе навыворот – в руках посох, из-под хари медвежьей борода седая торчит – волхв местный. Долго смотрел он на последние лучи закатные, а потом оборотился ко тьме, что с востока уже лес накрывала и затянул нараспев:
Гой Влике Боже, ныне стороже,
Седой Вещун, старой Карачун,
Во года нощи водящий кощье,
Коло вершащий, Маре велящий,
Ныне стороже, гой Чернобоже!
- Гой! - грянула толпа, расступаясь, и Млад увидел обнаженное девичье тельце, прихваченное к стволу тугой бечевой. Кичка с накидкой темными пятнами на снегу остались, а больше и не было на ней ничего. Только ленты в косе растрепанной. Волхв ударил посохом в снег и продолжил:
Гой сед вещун, стар Карачун!
Кологод верши яко померши!
Стары зароки короти в сроки,
Чтобы стару сбыти, а нову жити! Гой!
- Гой! - снова отозвалась толпа. Тело, от мороза почти прозрачным ставшее, крупной дрожью пошло. Младу показалось, что слышит он, как зубы у девицы стучат. А ряженные, меж тем, кадку тяжелую на снег спустили, ведра откуда-то достали...
Коло корочено, яко пророчено,
Окороти дня оберег меня! Гой!
...зачерпнули из кадки да окатили Снегурку водой студеной. Та вздрогнула, встрепенулась, словно птичка в силке – от тела, вмиг покрасневшего, стылый пар на морозе поднялся, и лес огласил пронзительный девичий крик.
Давно уже растворились вдали голоса людские да скрип полозьев, и черное небо высветилось звездами, когда Млад, покинул свое убежище. Знал – торопиться в таком деле нельзя. Коли вернутся зачем ряженные да чужого заприметят – не сносить ему головы, хоть и мужичье там одно темное. Млад и сам душегубом был, нередко последнее со двора забирал, немало девок чужих попортил. Но одно крепко усвоил: забери у мужика хлеба меру – еще сожнет, жену уведи – стерпит, но на веру чужую не покушайся. За богов своих, за помыслы духовные да память предков любой мужик зверем становится, когтями и зубами глотку порвать готов. А коли толпа, так и того хуже.
Снегурочка куклой соломенной на веревке повисла. Голова на грудь упала, коса, еще вчера золотом на солнце отливавшая, теперь обесцветилась – ледяной коростой покрылась. Кожа синевой отдает, будто и впрямь из снега вылеплена, а красы-то своей девка не потеряла. Млад невольно залюбовался тонким девичьим станом, бедрами гладкими да грудями налитыми. Коснулся руки холодной, в суставе согнул – знать жива еще, сознания от мороза лишилась.
Эх, спасти бы, увести с собой. Собственным теплом отогреть, в бане отпарить – может и впрямь женой бы верной стала. Да некуда вести-то, не было у Млада ничего. Ни злата, ни хором в Смоленске, коими старосте хвастался. Один только меч, и тот в бою добытый. "Эх, девка, такую красу загубили. Не спасти мне тебя. Только сам пропаду, коли свяжусь. Вдвоем-то нас вдвое быстрей настигнут. Но погоди же, сделаю и я тебе подарок свадебный". Млад вытащил меч из ножен, запрокинул девице голову и в ужасе отшатнулся. Широко распахнуты были очи светлые – льдом ресницы с бровьми сковало. Губы, от мороза полопавшиеся, дернулись, сказать что-то силясь, да Млад только стон расслышал:
-У-у-у-у...
Дрогнула рука, опустилась. Да тут же и стыдно стало – девки, едва живой испугался. Но, как и впрямь, не все еще потеряно? Млад огляделся в поисках накидки меховой да ряженные видно обратно свое "приданное" увезли. На будущий год новую невесту будут в том же за Карачуна отдавать. А мороз все крепчает, во тьме ночной уже деревья трещать начали. Взглянул Млад в глаза тоскою полные, вспорол тугую веревку да меч в ножны вернул. Снегурка так стоять и осталась. Теперь уж мороз у ствола морщинистого тело ее держал. Остатки бечевы под грудью в кожу вмерзли. Хотел Млад их убрать да руки сами под сердцем девичьим задержались. Холод стерпели, вверх поползли, плоть чужую отогревая. В голове невольно мысль зародилась – чай с осени с бабой не был. Дрогнула девка, будто на тепло рук отозвалась, изогнулась в судороге, срамное место на показ выставляя. Млад промеж бедер и пристроился, всем телом прижался.
- У-у-у... - заметались глаза Снегуркины.
- Потерпи, милая, - шепнул Млад, пытаясь портки половчее спустить, - я только душу отведу да и отдам подарок обещанный. Недолго мучиться осталось. Ты ведь, все одно, не чувствуешь ничего, верно...
Где-то во тьме захлопали тяжелые крылья. Снежная шапка рухнула вниз с высокой сосны. В глазах девичьих ужас дикий с обреченностью смешались, да только не на Млада они смотрели, а во тьму за плечом его.
- У-у-ходи, - наконец, вырвалось из замерзших уст, но сильная рука накрыла их, чтоб стоном своим девка делу не помешала да зверей диких не накликала.
На полатях мирно сопели дочки. Любушка за шитьем задремала, еще лучина догореть не успела – лицо, от слез опухшее, во мраке восковым казалось. Только к Богдану сон не шел. Думы тяжелые к лавке придавили, в груди тесно сделалось, в глазах мокро. Сегодня всем селом Коляду встречали. Новое солнце народилось. Новый год на прибыль пошел. Вроде и радоваться надо, но странное чувство не отпускало его. Будто неправильно что-то, не так как должно.
И погода как-то невзначай испортилась. С утра спокойно было, снег под солнышком новорожденным искрился и люд, после вчерашнего, светлее и добрее казался, будто не они девку на погибель мучительную в лесу оставили. А в ночь завьюжило. Ветер, что зверь лютый меж соснами заметался. Ветви в чаще лесной затрещали, словно кто-то огромный сквозь них лез. Люд по хатам попрятался, и про Коляду позабыли. Да Богдан только рад тому был. Не хотелось вновь на хари звериные смотреть, противно. Так бы и порубал бошки ряженые топором.
В дверь тихонько стукнули. Богдан встрепенулся. Неужто и его сном накрыло? Причудилось? Нет, и впрямь стучат. Кому ж в пургу такую дома не сидится? Да и поздно уже для колядок. Нехотя с лавки поднявшись, запалил он от печи лучину новую, тулуп накинул да в сени вышел.
- Кто? - постарался суровости в голос напустить.
- Тятенька, открой... Холодно тут. Озябла я...
Лучина из пальцев дрогнувших выскользнула да пока до пола долетела вся и угасла. Тьма окутала Богдана, но во тьме этой заметил он слабый свет сквозь щели в двери сочащийся. Холодный свет, мерцающий, будто снег под луной искрится.
- Ладушка?.. - руки легли на засов тяжелый, да так на нем и застыли. Нет, не могло того быть. Не его это дочь. Он ведь сам, вместе со всеми на рассвете в лес ходил, ель проверять. Видел, как украсил ее Карачун. Издали будто тряпицы алые, а на деле – потроха да кишки девичьи по ветвям развешаны. Принял, стало быть, «невесту».
Выскреб Богдан ногтями паклю меж досок дверных да глазом к щели приник. И впрямь - дочка на пороге. Стоит в чем мать родила. Вокруг темень, пурга беснуется, а она словно изнутри светится. Чело и плечи снегом припорошены да не тает снег. Ветер зверем ручным с лентами в волосах играет, а она будто и не замечает того - ладошкой срамное место прикрыла, глаза стыдливо потупила, но и в глазах ее холодный огонь успел заметить Богдан. Голодом звериным они горели да злобой лютой.
- Не принял меня владыка, - Снегурка, словно мысли его прочитала, - порченная невеста оказалась, не надобна ему такая...
- А коли так, зачем же пришла? – спросил сердито, но сердце кровью зашлось. Неужто в пустую все? Ведь и так самое дорогое Карачуну отдали…
- А пришли мы за милостью твоей отцовскою... - из снежной пелены за спиной девичьей еще один силуэт проступил. Епанча с одного плеча съехала, брюхо вспоротое взору открывая. Кожа рваным тряпьем на голых ребрах повисла, а нутро пустотой зияет, словно звери лесные его выели. Так и обмер Богдан от ужаса дикого – понял, чьи кишки на ветвях висели, понял, чем поплатился гость его недавний за любопытство свое, и что натворить перед этим успел.
- Владыка гневаться на нас не изволит. Коли любы, говорит, друг другу, то и быть вам отныне вместе...
Млад неуклюже шагнул вперед – кости промерзшие на ветру захрустели. Снегурку рукою синюшной за плечи обнял.
- Однако ж, какая свадьба без приданого да гостей веселых. Вот за тем и пришли к вам…
- Чур меня, - только и смог вымолвить Богдан.
- Отвори, тятя... Не обдели и ты милостью своей. Сам владыка за нами вслед скоро пожалует с мешком холщовым. За подарками, стало быть. Неужто и ему в гостеприимстве откажешь?
- Ух-ходите!
- Отвори, не то хуже будет, - дверь задрожала под кулаками мертвого ратника. Вкруг избы, будто волки завыли, заскребли в стены когти звериные.
- Пусти, тятя, пусти! - заверещала Ладушка голосом не своим, - разве виновата я, что вышло так?! По вашей воле в лес меня повели! Почто же отворачиваешься теперь от дочери поруганной?!
- Пу-у-усти! - точно медведь ревел Млад.
В дверь уже не стучали - высадить норовили. Доски дубовые от натуги трещали. Из горницы донеслась возня и всхлипы жалобные – бабы на шум проснулись. Да разве помочь им теперь?
- Сгиньте, Родом вас заклинаю! Сгиньте! – Богдан попятился, но ноги от страха заплелись – повалился на пол глиняный, почуял, как лютым холодом всю избу пронизывает.
Где-то хлопнули ставни. Крик бабий оборвался на середине, и вмиг стихло все, будто даже звуки морозом сковало. Тишина воцарилась в ночи, такая гулкая и безбрежная, что еще страшнее от нее сделалось. И в тишине той услышал Богдан хруст снега под чьей-то поступью неспешной. Тяжелы были шаги. Могучий кто-то к избе подошел и у порога замер. Закряхтел, будто старик древний, закашлялся. Самый воздух в сенях от мороза накалился и замерцал во тьме. Богдан ощутил, как дыхание коркой льда в бороде застывает, услышал, как снаружи кто-то двери легонько коснулся и засов тяжелый трухой ледяной на пол осыпался. А потом отворилась дверь...