Смерть под теплотрассой (2 часть)
Мы едва дошли до клуба, как к нам, чуть не поскользнувшись на коричневой жиже, подскочил запыхавшийся солдатик с повязкой дневального. Он не сразу сообразил, к кому следует обращаться, и сперва по ошибке принял за старшего Осипова (видать, из-за того, что тот держал руки в карманах).
— Т-товарищ р-рядовой, р-разрешите уточнить! Рядовой Гудимов с-с-с вами?
Ему ответил Никитос:
— Он занят. А что такое?
— Мне н-нужно отвести его в к-ка-азарму. Его к-капитан вызывает, — дневальный нервно теребил бирку сапёрного батальона на рукаве.
— Доведи до командира, что Гудимов сегодня на задачах замполита. Работает с бумагами, — Никитос дал понять, что разговор окончен и собрался было переступить порог клуба, но дневальный вцепился в его рукав:
— Т-товарищ младший сержант... Мне ска-азали, что н-не важно, чем он з-занят. П-приказали п-п-п-п-при-ивести!
— Блядь. Просто иди нахуй, дружище! — Никитос вырвал руку и оттолкнул солдата. Тот отпрянул и что-то ещё хотел добавить, но перед его носом со свистом захлопнулась дверь.
Мы зашли в залитое водой фойе клуба и послали Матвея известить дирижёра об его срочной телепортации в штаб. Самим же следовало готовиться к потенциальным проверкам. Если «дирижаблю» после выговора нужен будет повод сорвать на ком-то злость — то он будет искать его в каждой пылинке.
— У Гуди так-то жёсткий кэп, может лучше нахуй его, домой отправим? — Рыжий высказал своё мнение, отряхиваясь от капающей с потолка воды.
— Окей, ловкач! Тогда толканы сегодня на тебе, — сказал Никитос и осёкся, заметив в проёме оркестровой характерный косолапый силуэт со шваброй.
— Привет, Володь! Как успехи?
Володя Гудимов — он же рядовой Гудини, он же Гуди, он же «Агент 64» — наш оркестровый талисман.
У Гуди было много прозвищ, ибо каждый, кто его знал, нет-нет, да подкинет ещё одно в копилочку. Новые погремухи плодились похлеще всяких там сущностей: Гудимэн, Бабл-Гудс, Токийский Гудь, Объект «Г» класса, Хэдбэнгер, Сержант Гудински, Джи-мэн — тысячи их, и каждая прикипала намертво.
Никто уже и не вспомнит, как именно этот ихтиандр у нас завёлся. Логично предположить, что в оркестр попадают либо люди близкие к искусству, либо те, у кого имеются нужные знакомства. К нашему пациенту не относилось ни то ни другое. Володя мало того, что не умел ни на чём играть (его попытки освоить игру на медном «баритоне» вызывали у контрабасов припадки бессильной злобы), — так ещё и тембр голоса имел, мягко говоря, своеобразный: он звучал, как нечто среднее между стонами раненого Чубакки с гайморитом и брачным зовом кашалота. Когда приходило время разучивать музыкальные партии, мы, во имя всего святого, отправляли бедолагу с его инструментом заниматься в фойе перед пюпитром. Звучавшая затем оттуда лебединая песнь Левиафана могла подтолкнуть к самоубийству особо чувствительных натур.
Кроме того, Гуди обладал и вполне очевидными достоинствами: огромной башкой, например. Любой головной убор сидел на нём одинаково плохо, — ты попробуй найти шапку 64 размера в ротной каптёрке! Если она и существует — то, скорее всего, единственная на всю бригаду, да и та — служит какому-то прапору сумкой под конфискованные мобильники. С этим Большой «Гу» в конце концов смирился, и по привычке носил что попало. Под полевой бушлат невозбранно надевались «офисные» брюки, поскольку нужные «пидарас какой-то в роте спиздил». Засаленные манжеты, порванные берцы и выгоревшая на солнце форма цвета «хамелеон» — этот парень познал стиль в свои двадцать.
Казалось бы, достаточно. Но нет, недостаточно — Гудини совершенно не умел ходить в строю. Складывалось впечатление, что «ходить», в принципе, не его. Если бы где-то проводился конкурс на самую всратую походку — то наш вождь племени Гудимба занял бы на нём первое место с большим отрывом. Его глобусообразная голова и так-то жила собственной жизнью; однако ж во время походного марша у неё наступал особенно острый период, связанный с поиском своего места в этом мире. То же касалось и остальных строевых команд. Каждое Володино движение подчинялось только ему известным законам физики.
Жути к образу добавляла манера Гуди спать с приоткрытыми, закатанными до самых белков глазами. Когда он «топил» в кресле оркестровой комнаты, вокруг странным образом сгущалась атмосфера из-за чувства потустороннего присутствия. Никитос шутил, что наш луноликий общается так с духами предков в закоулках подсознания. Из открытого рта периодически доносились гортанные завывания на древних языках рептилий. Казалось, что некий Ужас-из-Глубин вот-вот явится на зов из этой бездонной глотки, извиваясь хищными щупальцами. Воображение играло с нами, жонглируя гротескными образами и детскими страхами. Посему, даже в моменты всеобщего затишья, для Володи стабильно находились задачи «особого профиля», так сказать.
Никто не ведал, через что именно Гудимову пришлось пройти в своём батальоне. Очевидно было одно: в клубе он терпел всё что угодно перед риском отправиться к себе «на родину». Его смуглое лицо бледнело, а тело трясло мелкой дрожью, когда по его душу присылали очередного дневального. Мы отмазывали беднягу всем оркестром под различными предлогами, и он платил за это сполна. Любой вопрос, связанный с уборкой, решался «по щелчку». Вымыть посуду? Не вопрос! Подмести пол? Гудини, будь так добр. Засор в клубном толчке? Лужа рвоты на полу? Пришло время выносить бумагу из ведра? Что-ж, мэр Гудивилля подавит любое восстание в массах и выполнит необходимый объём «бумажной работы» в кратчайший срок. Грех жаловаться! Это обстоятельство, если задуматься, довольно сильно упрощало нашу и без того простую жизнь.
Пару слов о таких понятиях, как «совесть» и «гуманность» в отношении Вовы. Он неоднократно демонстрировал сверхспособность «наматываться» на любую хрень, стоило ему на миг отвлечься от привычного распорядка. Выйдет, бывало, в «чипок» за сигаретами — и приползает обратно через неделю, весь измочаленный, и скуля, как побитая собака. Намотался, выходит. Короче, в батальон ему нельзя, его там сожрут.
Ну а в клубе Гумба-юмбу никто особо не кошмарил — напротив, иногда мы даже подыгрывали его причудам. К примеру, он всерьёз считал, что является истинным экстрасенсом и наследником тёмных сил, передавшихся ему от бабки. Он любил рассказывать про незавидную участь тех, кто обижал его в детстве. Все как один, они впоследствии заболевали тяжёлой хворью и кончали с собой, или же их на полной скорости сбивал автобус. Во всём происходящем, по словам Володи, был виновен особый «заговр», которым бабуля кастанула его во младенчестве. Другими словами, перейти дорогу Гуди — означало на раз перечеркнуть собственную судьбу. Моим излюбленным занятием с тех пор стало нарочно подстраивать ситуации, после которых у него не останется и тени сомнений в своих колдовских скиллах. Рыжему, в частности, чаще других выпадал жребий озадачивать Володю уборкой — соответственно, он и принимал львиную часть ментального урона на себя. С моей подачи Рыжий время от времени начинал громко кашлять, жаловаться на боль в животе и изливать мысли про сведение счетов с жизнью. В такие моменты наблюдать за Гудини было одно удовольствие. Я затем отводил его в сторонку и просил снять порчу с Рыжего: «Он ведь молодой ещё, дурачок совсем». Гуди тяжко вздыхал и говорил, что «Попробует сделать, что сможет. Но только в этот раз».
У каждого были свои приколы. Никитос некоторое время общался с Володькой через соцсети от лица «жены комбрига». Взял с какого-то левого сайта фотку смазливой девки, поставил на аватарку и стал с неё отмечать записи на странице Гуди. Тот ходил потом с покрасневшими ушами и искал уединения. Никитос спецом не торопил события, чтобы у Вовы не было мыслей о подставе. Фейк спокойно ждал своего часа, пока наш романтик, наконец, не собрался с духом и не написал первым. Что это была за история! Я хрюкал, как поганая свинья, когда Никитос показал их с Гуди любовную переписку. Там было всё: страсть, интрига и горечь расставания.
Дама оказалось неслучайной гостьей в володиной жизни: дело в том, что она якобы была женой полковника Макарова, которую выдали за него в четырнадцать. Она мельком видела Гуди из окна уазика и сразу же почувствовала что-то. Может быть особую, необузданную энергию, волнами исходящую от него? Она не могла знать наверняка — это «какое-то безумие», твердила она — и мы тоже, пока это сочиняли, сквозь слёзы добавляли всё более и более фантастические детали, однако Володю безнадёжно втянуло в наш сюжет.
«Вот уже четыре года муж держит её в подвале и всячески мучает. Её раздевают догола и, привязанную к стулу, заставляют слушать, пока комбриг на своём ржавом тромбоне играет мотив «Ама барби гёрл» прямо ей в лицо. Почти никто об этом не знал, а все, кто знает — были заодно с садистом».
Гудини всё это внимательно читал и отвечал на каждое сообщение: «ДЕРЖЫСЬ! ТОЛЬКО. ДЕРЖЫСЬ!» — Володя писал как умственно отсталый, допуская ошибки в словах и знаках препинания. Но писал от души.
В какой-то момент Никитосу стало его жалко, и было решено кончать этот цирк. В голову не пришло ничего лучше, чем написать от лица пленницы следующее: «У меня плохое предчувствие. Кажется, он следил за мной всё время и знает про нас с тобой. Что бы ни случилось — прости меня, и спасибо тебе за всё!» — после этих слов Никитос удалил страницу. Тем вечером Володя слёг с температурой под сорок. Доигрались. Никто кроме нас троих не догадывался, в чём было дело, и в итоге Вову отправили в санчасть. Над ним всю неделю проводили какие-то опыты, втыкали шприцы куда попало и ежечасно ставили клизму, из-за чего он похудел килограммов на десять. После возвращения ему было больно сидеть, больно стоять и больно лежать — на теле не осталось живого места. Гуди ещё трое суток ни с кем не разговаривал. И без того-то замкнутый парень замкнулся в себе ещё больше. Мы с Никитосом пытались как-то его реабилитировать — приносили его любимые сосательные конфеты из столовой, — всё тщетно. В конце концов, Гуди смог с собой совладать и постепенно включился в общий ритм. Рутина порой исцеляет — жалеть себя становится просто некогда.
Вот и сейчас, наш ветеран труда проходил очередной курс реабилитации, с самого утра вкалывая на благо родины и оркестра. Сегодня он был главным по чистоте.
— Володь, ты глухой? Как успехи, братан? — в голосе Никитоса сквозило недоверие.
Гудимов пожал плечами:
— Я свою половину сделал.
— Кхм... В смысле?
— Ну, я убрал оркестровую и каптёрку. А парашу Матвея очередь мыть, как и договаривались, — Гудини решил сегодня гнуть свою линию. Такое бывает.
— Братан, ты же понимаешь, что сейчас вот вообще не время выяснять, когда мы о чём договаривались?! Нам щас от комбрига пизда будет, он даже лейтенанта в штаб вызвал! — Никитос был почти вежлив.
— Да, Володь. Матвей как раз пошёл ему докладывать. Так что давай, не еби мозг, лады? — Рыжий подключился к разговору. — Ты же в курсе, что Макаров сюда вот-вот заявится?
— Да шоб он сдох насмерть, ваш ебучий Макаров! Мне вообще похуй на него, на извращенца этого ссаного! — ситуация начала выходить из под контроля. — Я его рот ебал, этого комбрига, блядь, суки этой, нахуй! — Гудвин разошёлся не на шутку: на его широком лбу вздулись вены, щёки покраснели, а пальцы, сжимавшие швабру, побелели от напряжения. Мы переглянулись. Кто-то должен был вновь довести Володе его обязанности, и эту работу кивком поручили Рыжему.
Тем временем дирижёр с невидящим взором зигзагообразной походкой вышел из канцелярки. Вслед за ним материализовался Матвей, брезгливо стряхивая с рукавов следы лейтенантской рвоты. Громкий дверной хлопок, словно сигнальный выстрел, прервал возникшую паузу.
— Всё, Володь. Некогда нам разбираться — давай пиздуй, кончай с уборкой, а Матвей будет в дирижёрской наводить весну. Слыхал, Матвей?
— Угу... Только вот сперва бушик свой отмою, — Матвей растерянно огляделся по сторонам. — Есть тут какой-нибудь тазик или ведро, чтоб я его замочить мог?
Гуди сорвал на нём всё, что накопилось:
— Ага, блядь! Иди вынимай из под Старого! Тазик с блевотиной или ведро с говном — выбирай что хочешь!
Пока они спорили между собой в фойе, мы, наконец-то, зашли в «хату» и выдохнули: Сэр Гудини сработал на удивление чётко. Жаль, никак не проветрить — единственная форточка в большом окне оркестровой была кем-то выломана ещё зимой и с тех пор заклеена скотчем.
Снаружи клуба происходили странные движения: взвод вымокших до нитки солдат, стоя по щиколотку в нечистотах, «подметал» мётлами закреплённую за ним территорию между штабом и КПП. На всех были надеты резиновые «чулки» из набора ОЗК, а целью сего действа было, видимо, расчистить проход от непрерывно льющегося потока фекалий. Надо ли говорить, насколько эффективен был метод? Грязные брызги с ошмётками дерьма летели на стены штаба, которые, в свою очередь, тоже были чьей-то «зоной ответственности», и должны быть идеально выбелены к приезду комиссии. М-да. Вряд ли кто об этом расскажет после дембеля.
— Брат, ты сахар не видал?
— Нет, но знаю, где достать немного шоколадного сиропа, — ответил я и кивнул в окно. — У пацанов можем попросить.
— Еба-ать... Может им это, противогазы хоть надеть? — задумчиво сказал Никитос.
Я мотнул головой:
— Ощущения будут не те.
Из каптёрки послышались утробные звуки. Нечто сверху с булькающим отвратительным плеском вылилось в металлическую ёмкость на полу, после чего из-за двери зазвучала отборная ругань. Каптёрка распахнулась и оттуда, впуская тошнотворный кислый запах, вышел шатающийся тубист Кирюха. Его лицо опухло, как после драки на пчелиной дискотеке.
— Блядь, Старый! Нахуя ты на вторую полку полез, если тебя тошнит? — Кирюха повернулся к нам с умоляющими глазами: — Братцы, воды! Срочно.
— Вы там как-нибудь воскресайте пореще, лады? — Никитос протянул стакан в руки товарища.
— Ох, бляха-муха. Спасибо, дружище, — Кирюха залпом опрокинул в себя стакан и продолжил жадно хлебать воду уже прямо из фильтра. — Вы хоть помните, что вчера было? Никитос, чё-нибудь помнишь?
— Ага. Помню, как вы всю ночь по громкой связи вызванивали своих бывших и поочерёдно высказывали всё, что о них думаете. — Равнодушно ответил Никитос. — А потом Карапуз взял Виталика «на слабо» и заставил бить себя по прессу, пока тот не вывихнул кисть. Кстати, где он сам-то?
— Виталя? Ох не знаю, не знаю... Вроде лёд пошёл искать, я не помню вообще нихуя. Может, на улице.
Кирюха сморщился, как от зубной боли. В оркестровой некто попытался изнасиловать самку мамонта раскалённой кочергой. Во всяком случае, сложно было с чем-то иным сравнить звук, издаваемый володиным «баритоном».
— Я его сейчас ебну. Гудини! Пошёл нахуй со своей дудкой!
— Вов, а ты почему вообще здесь? — поинтересовался Никитос, выйдя в оркестровую.
— Я ему говорил. Он не хочет в толчок идти, — безучастно сказал Рыжий, «цыкая» педалью хэта.
Володя возражал с несвойственной ему твёрдостью:
— Я Матвею задачу поставил. Сегодня его очередь, как и договаривались.
Никитос поправил очки:
— Задачу поставил? Ну, раз поставил — то и отвечаешь тогда за выполнение, жопой. Согласен?
— Мне похуй, я всё сказал, — ответил Гуди и самостоятельно пошёл на выход с нотами в одной руке и инструментом в другой. Однако, номер. Мы недоуменно провожали его взглядом.
Никитос не стал обострять:
— Так-с, ладно. Кто-нибудь кружку мою видел?
Белый замызганный чайник хрипло булькал на столе в комнате отдыха. На звук из каптёрки вяло подтягивались остальные контрактники, разбуженные ранее Кирюхиным криком. Сержант Михайленко(Старый), Антоха Младшой, Дэн и Мирон, повышенный до «прапорщика» месяц назад. До полного комплекта не хватало лишь трубача Виталика с его боевым ранением.
«Тупая манда!»
О, а вот и Виталик! Теперь практически все в сборе.
«Ёбнутая дура!» — уже громче слышался его голос, приближавшийся к нашей двери.
— Я этой стерве в следующий раз шею сверну! И мужу её, за то, что ебёт плохо!
Старый жестом руки попросил его снизить громкость:
— Потише, дружище. Мне сейчас очень хуёво — не надо так орать.
Виталик оглядел нас возбуждённым взглядом и продолжил, обращаясь как бы к Мирону, но уже потише:
— Ты прикидываешь, вышел я на улицу со стороны актового зала, ага? Снегу набрать. В клубе ведь нету больше рабочего холодильника, да, Старый? — тот флегматично кивнул и медленно отпил чаю, глядя перед собой. — Так вот, выхожу я туда, значит, достаю пакет, и тут эта, Алевтина, проститутка старая, из-за угла выплывает: «Надо же!», говорит — «Нам как раз одной пары рук не хватает!». Пары, блядь! И похуй ей, пизде тупоголовой, что у меня из двух рук — одна рабочая, и что я не спал всю ночь! Ей тупо поебать! — Виталя задыхался от возмущения. — Ей, видите ли, пианино нужно из детского сада в клуб перетащить! Ты прикидываешь?! Проверка, видите ли, завтра! Так я ей, шлюхе престарелой, говорю вежливо: «попросите, пожалуйста, Алевтина Андреевна, кого-нибудь из срочников, кавээнщиков например, своих ненаглядных». Они ведь и так постоянно проёбываются от рабочек! Вот вы, кто-нибудь — видели, чтобы они в клубе прибирались? Хоть раз? Так эта мразь недотраханная мне угрожать стала! Говорит, что от меня перегаром несёт — а я ведь вчера вообще ни капли не выпил, докажи, Никитос?
Никитос вручил ему кружку с горячим кофе, накинул на него плед и утешающе похлопал по плечу.
— Братан, так ты, получается, пианино тягал? С рукой своей?
Виталик глотнул кофе и закивал с выпученными глазами:
— Ты прикидываешь? Я, и ещё какой-то хуй из штабных, вообще не наш. Так и не донесли. Этот пидорас умудрился споткнуться по пути и уронить пианино себе на ногу. Ну я, типа, пошёл его в медпункт провожать. Да и пошла она нахуй, пусть другого дурачка ищет!
— Так а чё ты её сразу нахуй-то не послал? Сказал бы, что занят, и не ебёт, — предположил Младшой.
Виталя аж поперхнулся. Указал рукой куда-то в сторону:
— Вот иди ей, блядь, докажи что-нибудь! Я на тебя посмотрю. Помнишь, как она на какого-то летёху своему мужу пожаловалась? Чё он потом с ним сделал?
Муж Алевтины Андреевны был капитаном. Он работал в штабе бригады и заведовал складами ГСМ. По слухам, он уже долгое время покрывает преступные схемы по вывозу и сбыту горючего со складов бригады, и много с кем повязан, раз уж эта песня так затянулась. Так что с ним никто не связывался — «по уставу» тут ничего не порешаешь.
Неудачливый грузчик почти успокоился:
— Кстати, а как там Карапуз поживает?
— Ты бы потише называл его «карапузом», он через стену тебя прекрасно слышит, — предостерёг его молчавший до этого тромбонист Дэн.
Я решил, что самое время раскрыть интригу:
— Я так понимаю, ещё никто не в курсе?
Никитос меня перебил:
— Тут такое дело, пацаны... Сми-ир-рно!
Дирижёр рывком открыл дверь настежь, не дав ему продолжить мысль.
— Вы охуели? Нет, вы совсем охуели?! Дай сюда, — лейтенант вырвал телефон из рук Младшого и швырнул его в мусорное ведро. — Вы что, обезьяны тупые, построение проспали?! Герасименко! Какого хуя? Кто прапорщик здесь? Кто должен был вести строй?! — после каждого вопроса Карапуз отвешивал ему сильные подзатыльники. — Ты совсем тупой что ли?! — дирижёр обвел уничтожающим взглядом всех собравшихся. — Сидят, кайфуют! Гудимов — один только из вас, долбоёбов, кто занят делом! Строй всех, Герасименко. С инструментами. Минута.
Из клубного фойе прозвучала печальная и протяжная нота, ознаменовывающая духовный упадок в нашей дауншифтерской коммуне.
«Герасименко то, Герасименко сё... Заебал он, уволюсь нахрен», — бормотал себе под нос Мирон, завязывая шнурки на некогда блестящих «лабутенах». Вместе со званием «прапорщика» он получил в охапку целый ворох обязанностей. С этого момента он был не просто «Герасименко», — а вполне себе «старшина оркестра гвардии прапорщик Герасименко» — плюс пятьсот рублей к зарплате за каждое новое слово в должности. Дирижёр с тех пор свалил все заботы на него. Кроме основных обязанностей на голову Мирона градом сыпались задачи по организации всего и вся. Прапорщик отвечал за имущество, за личный состав и подготовку к выступлениям. Всё, что касается построений, отныне тоже было на его совести.
— Значит так, товарищи солдаты, — дирижёр вышагивал перед строем собравшихся в оркестровой вооружённых до зубов музыкантов. — Завтра в бригаду с проверкой приезжает полковник Яблоков. Оркестр — это у нас что, Герасименко? Правильно. Оркестр — это лицо части, лицо командира бригады. Долматов!(Кирюха) — ты своё лицо видел? Что за блядство? У тебя мундштук забился, или оно от репетиций опухло?
— Никак нет, товарищ старший лейтенант...
— Михайленко!
— Я, тащ старший лейтенант, — Старый за эту ночь действительно, будто бы «постарел» лет на десять.
— Ты чего такой зелёный?
— Разрешите уточнить...
— Отставить. Сейчас вы на сцене будете играть всё, что выучили. А мы с замполитом послушаем, что вы за два месяца нарепетировали, да, Герасименко?
— Товарищ старший лейтенант!
— Слушаю тебя, Герасименко.
— Разрешите обратиться. У нас тут много у кого нот не хватает. Разрешите воспользоваться вашим принтером? Гудимов, просто, убирался тут...
— Ты меня дрочишь что ли, Герасименко? Ты долбоёб? Вы это должны были выучить ещё месяц назад! Гудимов, у него, блядь, виноват. Гудимов вообще из вас самый толковый, походу. Да, Гудимов?
— Так точно, товарищ лейтенант... — наш Володя был прост, как пять копеек.
— Значит так, товарищи долбоёбы. Идёте сейчас на сцену и демонстрируете нам с майором Северюком, как вы хотите не проебать свои отпуска и премии, — Карапуз оглядел наш строй с ног до головы. — А если кого-то что-то не устраивает — где дверь знаете. Никто здесь никого силой не держит. Пишете заявление — и пиздуете на все четыре стороны. Сдохнете потом на теплотрассе, с очком раздолбанным. Вопросы есть?
— Товарищ гвардии старший лейтенант!
— Чего тебе, Камушкин?
— Разрешите доложить.
Дирижёр посмотрел на Виталю, как на блаженного.
— Докладывай.
— Товарищ гвардии старший лейтенант, я не затрудняюсь, наверное, пока играть. Дело в том, что у меня травма руки, кисть вывихнута, — Виталя убаюкивал на груди опухшую конечность. — Меня к тому же ещё Алевтина Андреевна заставила пианино таскать.
— Так а нахуя ты пианино-то поднимал? Ты ёбнутый?
— Никак нет, — Виталя словил ступор.
— Так точно, Камушкин. Ты — ёбнутый, — Карапуз умехнулся и мотнул головой. — Тебе, может, и не в оркестр надо было идти? А может сразу, в долбоёбы? Ты ж профнепригоден.
— Никак нет, товарищ старший лейтенант.
— Так точно. Вы, товарищи долбоёбы, сами отвечаете за своё физическое здоровье, это ваша прямая обязанность по уставу. Ознакомься потом как-нибудь на досуге, Камушкин, вместо мультиков своих долбоёбских, много нового узнаешь. А то очки носишь — а мозгов, как у этого... — лейтенант пощёлкал пальцами, подбирая слово.
— Как у долбоёба, — подсказал Младшой.
— Верно, Денисов.
— Разрешите уточнить...
— Ещё один. Уточняй, Михайленко.
— У меня валторна погнулась, можно её заменить?
Дирижёр внимательно посмотрел ему в лицо.
— Это чьи проблемы? — не отводя взгляда, — Герасименко! Есть у нас запасная валторна?
— Никак нет, тащ старший лейтенант.
— Ну, поздравляю тебя, Михайленко, значит. Тебе, долбоёбу, дали новый инструмент, дорогое имущество доверили, а ты его портишь. Видать ты долбоёб ещё похлеще Камушкина, да? Рожай теперь новую, хули.
— Но товарищ старший лейтенант...
— Всё, отъебись. Ищи где хочешь или играй на сломанной, как долбоёб! — он отошёл и громко хлопнул в ладоши. — Так, всё! Через три минуты все стоят на сцене. Гудимов — ты остаёшься здесь, будешь за главного. Следи, чтобы никто больше ничего не проебал. Разойдись!
— Что вы языки-то все в жопы позасовывали? — сквозь зубы цедил Мирон своим «коллегам», спешно раскладывая по порядку перепутанные нотные листы.
— А сам-то! — осадил его Младшой. — Походу сам и обосрался больше всех.
— Надо в следущий раз ему ебальник погнуть, — сетовал Старый, держа в руках согнутую под девяносто градусов валторну. — Сам вчера на неё наступил, козёл пьяный, а «долбоёб» в итоге — я...
— Гуди, ёб твою мать! — у Никитоса, по-видимому, сдали нервы. — Где моя кружка?! Ты здесь убирался, скотина.
— Я в душе не ебу, где твоя кружка.
— Слушай сюда. Если она к моему приходу не будет стоять на столе — чистая, блестящая, — то дорогу в клуб можешь забыть навсегда. Я тебе клянусь, ты будешь в своём батальоне втухать до дембеля, ясно тебе?
— Отъебись, не знаю я, где твоя кружка! Её здесь не было, — враждебно ответил Володя. — Сам проебал где-то, сам и ищи!
Старый подошёл к нему и отвесил подзатыльник:
— Ты как со старшим по званию разговариваешь? Ты в дирижёрскую доброту что ли поверил? Кореша нашёл? Он же над тобой угорает, придурок.
— Да отъебитесь вы от меня уже все! Я всё убрал и не видел никакой кружки, хватит меня доёбывать! — Гудини говорил нарочно громко, с надеждой поглядывая на раскрытую дверь оркестровой.
— Слышь Володь. Ты охуел? Ты и так тут на волоске держишься. Проебал чужую вещь — значит рожаешь новую. Такие правила здесь, сам же слышал минуту назад, — Никитоса будто подменили. — Всё, Гудимов! Проёб закончился!
— Всё, джентльмены, проёб закончился! — дружелюбный тон дирижёра, стоящего перед сценой актового зала в компании майора Северюка не сулил ничего хорошего.
Карапуз поднял обе руки с указательными пальцами вверх перед собой, приготовив оркестр к исполнению:
— «Триумф победителей», — лейтенант с улыбкой поднял руки повыше. — Сразу с репризы, из «за-такта», — мягко спружинив, дирижёр «уронил» руки вниз, внутрь, в стороны.
«Три, и-и-и...»
Представьте себе Парад. Стройный марш десятков шеренг из солдат с высоко поднятыми подбородками, держащими равнение на трибуну и чеканящими шаг в такт безупречно играющему оркестру. Звук идеально отстроенных, сверкающих на солнце медных инструментов поёт и сливается в единый гармоничный организм, вселяя вдохновение в сердце каждого — от солдата до генерала — в своём сильным, гордом, торжественном призыве. Праздник патриотизма, блестящих побед и светлая грусть до боли родных мотивов. Под такую музыку любой не раздумывая отдаст жизнь за Родину.
Представили? А теперь ещё раз всё это, только со знаком «минус». Это было не просто плохо. «Плохо» — недостаточно ёмкое слово. Какофоническая феерия. Хриплые стоны агонизирующей химеры, вот чем это было. Макабрические судороги корчащихся в кипящем масле грешников, молящих об избавлении — вот на что похожа была наша, с позволения сказать, музыка. Из ассоциаций в голову приходят лишь редкие примеры произведений позднего авангарда, сплошь состоящие из «тритонов» и «малых секунд». Но. И те несли в себе хоть какой-то смысл, в них был пульс, в отличие от той полудохлой твари, которую беспощадно насиловал на сцене оркестр вяткинской бригады.
Так или иначе, на лицах стоящих перед нами дирижёра и замполита не дрогнул ни один мускул. В глазах майора читалось недоумение, а в глазах лейтенанта — брезгливость, граничащая с презрением. Северюк вздохнул и молча вышел из актового зала. Повисла пауза.