Продолжение поста «Веник»⁠⁠12

- ФЕЛЬДШЕР ГРОМОВ, ЗАЙДИТЕ В КАБИНЕТ СТАРШЕГО ВРАЧА!

Гулко, раскатисто.

По всему двору. Который я только что собрался покинуть.

Сделав сложное движение челюстью, я круто повернулся, выматерился в голос и зашагал обратно. Чего не так-то? Где я успел нагрешить, сдав уже смену?

Мимо прошла тенью Мадина Алаева, скользнув по мне торопливо отведенными в сторону глазками. Она уже третью смену как вышла с больничного, вышла в свою смену. По классике жанра – должна была бы кинуться Венику на шею, благодарить, кланяться земно, обещая, что никогда больше не свяжет свою судьбу с существом мужского пола, считающим вполне нормальным бить ее по лицу. Но – то классика, а тут – реальность. Мадинка вернулась тихая, молчаливая, неразговорчивая, шарахающаяся от всех, в том числе – и от спасителя. «Менструальная» машина жениха больше на станции не появлялась, ночевала девушка в бригадной комнате, но – словно ослепла и оглохла, ходила тихо, общалась вполголоса, смотрела на всех искоса, словно боясь чего-то, а Громова-младшего вообще сторонилась, как зачумленного. Жених, разумеется, где-то был поблизости, когда она работала – но на станции не появлялся. Ему не простили бы и Мадину, хотя это их дело, личное, кто спорит… но Подлизу не простили бы точно. Периодически, в ее смену, Лешка Вересаев и Витька Мирошин обходили станцию дозором – не нарисуется ли? К их патрулированию присоединялся и я, сжимая и разжимая пальцы на холодном металле кастета.

Крыльцо, коридор, дверь с надписью «Старший врач», голоса диспетчеров из смежной комнаты, назойливая трель телефона.

- Звали, Нина Алиевна?

- Сядьте, Громов.

Подавив желание сказать, что, мол, присяду, а не сяду – я опустился на диван.

Алиевна сдернула трубку трезвонящего «Панасоника», долго и терпеливо объясняла кому-то, почему бригада кардиореанимации не может прямо сейчас спуститься на парашюте на крышу дома платящей налоги безработной многодетной матери, вызывающей в третий раз за последние сутки на температуру к своему больному отпрыску, не признающему участковых педиатров в принципе. Заканчивая разговор, чуть сильнее, чем требовалось, шлепнула этой трубкой о рогульки аппарата.

Я сжался.

- Громов, что происходит на вашей бригаде?

- На моей бригаде?

- На вашей бригаде, - старший врач сумела голосом выделить мою косвенную причастность к цифре «девятнадцать». – Почему ваш врач настаивает на другом фельдшере?

- Бог ему судья, - ханжески протянул я. – Нин-Алиевна, спать хочется, честно. Нужен ему другой – пусть ищет себе другого. И другую бригаду. В чем проблема-то?

- Громов, вы кривляться вздумали?

Я встрепенулся, привстал, придал голосу холопский оттенок.

- Нина Алиевна, и в мыслях не держал. Вы не подумайте. Игнатович – хороший врач, лечит строго по показаниям, документацию оформ…

- Артем! – коротко, спокойно. – Угомонитесь. Я врачей за свою жизнь повидала много, всяких, со своей придурью. Хороших, плохих, гнилых и святых – всякое бывало. И ни разу фельдшер, который доволен своим врачом, не называл его при мне по фамилии. Что у вас там случилось?

Против воли – выдохнул. Она меня вызвала не ругать. Такое точно бывает?

Кого и когда «железная леди» вызывала на откровенный разговор вообще? Даже в архивах записей таких не существует.

Только на кой мне вот эта вот откровенность?

- Все у нас нормально, - пробормотал я, отводя взгляд.

Никогда я стукачеством не промышлял, Нина Алиевна. Извините. Даже на такого козла, как Игнатович. Не мое это, спать после такого, рассказывают, не с первого раза получается.

- Подставлял? – тихо, негромко спросила старший врач.

- А?

- Наркоту списывать, деньги брать, «левые» вызовы оформлять – было? – в голосе Нины Алиевны прорезалось железо.

- Ну… нет.

- Идите, Громов. Работайте.

Я поднялся, громко сопя ноздрями.

- Отработал уже…

- Идите, Громов!

Уходя, я аккуратно прикрыл за собой дверь с табличкой «Старший врач».

Мы обступили конуру Веника втроем – я, Лешка и Юлька Одинцова.

- Веня, вылезай.

- Чего… - в его голосе сквозила тоска.

- Ничего! – категорично отрезала Юлька. – Мыться пора! Пошли!

- Да мылся я….

- Полторы недели назад! Ничего знать не хочу! Вылезай!

Громов-младший, кряхтя, выбрался на свет божий.

- Что вы вот… я же…

- Веник, не зли меня, - в тон девушке поддержал Лешка. – Вши – они тоже чистоту любят. Давай, выковыривайся, пошли. Я тебе уже и сменное барахлишко припас.

Он похлопал по большому пакету, который держал в руке.

- Артем Ник… э-э, Арт…

- Веня, надо-надо, - давя смешок, включился я. – Не я виноватый, меня заставили. Пошли, пока не началось, гипофиз через анус вынут, если спорить будешь.

Подталкивая в спину упирающегося бомжа, мы затащили его в коридор станции, мимо диспетчерской (Таня согласно закивала головой, не отрываясь от трубки телефона), мимо заправочной (Яна хмыкнула – именно она дала нам ключ от душевой ЦСО), взяв за локти, сволокли его по лестнице в подвал.

Темное помещение, сильный запах теплой сырости, тусклый отсвет из-под дверей душевых.

- На! – Юля пихнула ему пакет. – Мыло там, шампунь, ножницы маникюрные, бальзам положила, чтобы…

- Юль, не продолжай! – Лешка страдальчески стрельнул глазами в потолок, демонстративно зажал уши. – Давай, он сам уж разберется, а?

Юлька сверкнула огненным взором.

- Заткнись, Вересаев! Веня, все понял?

- Да понял…

- ВСЕ ПОНЯЛ?

Бурча, Вениамин скрылся за дверью душевой.

- Вещи-то здесь оставь! – встрепенулась девушка.

- Да-да, Юлик, тебя это зрелище точно порадует, - гыгынул Лешка.

Девушка повторно смерила нас взглядом матерого убийцы со стажем, топнула ножкой.

- Заберете у него, я вас там подожду.

Гордый встрях головы, она исчезла в дверном проеме, уходящем на лестницу.

- И самое сложное, разумеется, она безропотно взвалила на мои хрупкие плечи, - скорбно произнес Вересаев. – Ладно, Венька, давай – вытряхивайся. Барахло кидай сюда, на пол, иди, мойся.

- А…

- Не сопрем, не паникуй. Иди, говорю.

На указанный пол шлепнулось грязное пальто, следом – брюки, гулко стукнули разбитые ботинки, поверх их улеглись носки, добавив аромата уже упавшему.

- Неудобно мне, - пожаловался Веник, голый, тощий, жалкий, поглаживая впалые ребра. – Грязное ж…

.- Неудобно – это когда твоя жена тебя Васей в тот самый момент называет, а ты Петя с рождения, - назидательно произнес Алексей, с достоинством поворачиваясь к двери. – Громыч, не стой столбом уже, подбери.

Упырь, а?

Мысленно посылая ему лучи любви в спину, я, натянув перчатки, подобрал пахучее хозяйство Веника, принялся упихивать в освободившийся пакет. Вышел на лестничную клетку – Юля забрала у меня его, морща носик от запаха, затопала по ступенькам. Яна нам дала также и ключ от хозяйственного помещения, где находится стиральная машинка.

Мы вернулись обратно, уселись на единственную лавочку, что была в этой пустой комнатке ЦСО.

Зашумела вода, охнул голос бомжа – видимо, не рассчитал с температурой изначально.

Опершись спинами о стену, мы синхронно вытянули ноги.

- Сменка, да? – провокационно спросил Лешка.

Я промолчал.

- Я вот чего думаю. Дарвин, когда свою обезьянью теорию выводил – он ничего не напутал?

- Что он мог напутать? – спросил я. Понятно же, что от разговора не деться никуда.

- А не знаю! – хмыкнул Вересаев. – Этапы развития, например. Или последовательность этапов. Человек, может, и произошел от обезьяны. Я вот, например, все больше склоняюсь к мысли, что обезьяны от человека произошли. От определенной группы человеков… нет? Чего молчишь, Тёмыч? Неправ я?

Я, против воли, ухмыльнулся.

Да как – неправ… Только вчера вызов был – бабулька, семь десятков лет уже на этом глобусе обитает. Революцию застала, если верить заявлениям, и не верить паспорту. БАМ строила, Сталина видела, в Ленина стреляла. Повод к вызову – «вывести мочу». Пол, правда, женский, исключающий аденому простаты, но всяко бывает – опухоли и не в таких местах имеют свойство появляться. Ан нет – бабушка встретила нас, удерживая на руках взъерошенного, вырывающегося, кота, яростно его наглаживая, проводила нас в комнату, где и обрисовала проблему. На ковре, закрывающем блеклые обои – приколотая булавкой вырезка из очередной «Медицинской Газеты Народного Оздоровления», где черным по желтому глаголится о пользе кошачьей мочи, втираемой строго в полнолуние по точками циркуляции энергии Ци. Кот, однако, добровольно сдавать мочу в специально выделенную для этого баночку из-под майонеза (вымытую, простерилизованную кипячением, избавленную от наклеек) категорически отказывается, сбегает на улицу. Поэтому и вызвала – уколите коту мочегонное, вы же врачи, вы же Гиппократу давали…

- Удивил, - Лешка засучил ногами, устраиваясь поудобнее. – Нас вот недавно дернули…

Ночь, самый дальний закоулок улицы Кирова, с замысловатой дробью. Пятый, само собой, этаж – ночью принципиально не вызывают на этажи ниже третьего. Повод – что-то размытое, звучащее как «Плохо, тошнит, боли в сердце, теряет сознание». Бригада реанимации в полном составе топает на этот самый пятый этаж, ибо потерянное в тошноте сознание, в совокупности с болями в сердце – самый их вызов. Распахивается настежь дверь, встречает монументальная мамаша, в которой годы, несмотря на их солидное количество, куда как проигрывают килограммам в числе, громогласным голосом задает бригаде направление. Юный паренек, скорчившийся в постели, жмурящий глаза от света люстры, которую маман оживила, хозяйски входя в комнату.

- Вы же доктор?

- Допустим, - сдержанно отвечает Рысин, пытаясь понять, что в лежащем под одеялом парне выдает больное сердце и потерянное сознание.

- Вот и объясните ему! – львиный рык в ответ, колыхание монументальной груди, яростная гримаса. – Он врачом собрался становиться! Объясните, почему!

- Простите… что объяснить?

- Объясните, почему ему не надо быть таким вот, как вы! – громогласно объявляет мать семейства, становясь в позу обвинения. Паренек мечется – то хочет спрятаться от стыда под одеялом, то осознает, что не дело это уже для шестнадцатилетнего парня. – Объясните, давайте!

- Женщина, вы серьезно? Вы вызвали бригаду реан…

- ТО ЕСТЬ ВЫ НЕ ХОТИТЕ?!

Лешка забил ногой по полу, хохоча. Я скривился.

- Пацана жаль.

- Ты бы этот вой раненой нерпы слышал, Громыч!

- А то не слышал. Это ж категория, что «для себя рожала» - хуже не придумаешь. И вызывают куда чаще…

- Этот - не слышал! – категорично заявил Вересаев. – Да, парня жаль, слов нет. Но рожу Рыся ты бы видел – думал, он ей в глотку вцепится.

- Не вцепился же…

Скрипнула дверца, вернулась Юля.

- О чем вы тут, мальчики?

- О делах наших скорбных, половых, безутешных, женской любви лишенных, - с готовностью затянул Леша.

- Да угомонись ты, ей-богу. Прямо, не натрахался за свою недолгую жизнь, бедолага - буркнула Юля, распихивая нас и втискиваясь на скамейку.

- Веник чего?

Вода шумела, плескала, слышны были шуршащие звуки – судя по всему, Вениамин нашел мочалку, и даже сумел ей воспользоваться.

- Жив, вроде.

- Угу.

Какое-то время мы молчали. Лешка кряхтел, хмыкал и дергал лицом, отчаянно краснея. Понятно – задело станционного херувимчика такое вот осаживание в половых притязаниях от обычной, по сути, девушки, которых он привык менять раз в неделю.

- Нас вот тоже вызвали, - внезапно произнесла Юля, откидывая светлые волосы на плечо. – И смех, и грех…

Шестнадцатая «детская» бригада подкатывает к коттеджику – маленькому, симпатичному, сплошь крытому бардовой черепицей, скромно занимающему тридцать соток бывшей санаторной земли, с неохотой приютив под мраморный забор большую часть некогда санаторного же парка, с прилагающимися пихтами и соснами, нависающими над морским берегом.

После третьего сигнала распахиваются ворота – без намека на встречающих. Машина осторожно вкатывается на мощеный брусчаткой дворик, самым краем проходя мигалками под перекладиной ворот, цепляясь антенной.

Льет промозглый осенний дождь.

Открывается дверь. На пороге – хозяин дома, неумеренно пузат, размашисто скуласт и щекаст, декор дополняют треники и оттянутая вперед майка. Что-то спокойно и даже вальяжно дожевывает, разглядывая две мокрые фигуры медиков.

- «Скорая», да?

Врач и фельдшер, стоя под струями, синхронно кивают. Да, мол, она самая, что у вас…

- Ясно. Вы только это, давайте там – форму свою снимите. Он у нас врачей не любит.

На лице Дарьи Сергеевны, видимо, скользнула легкая тень недоумения.

- Форму, говорю, свою, снимите! – возвышает голос бонза. – Или в дом не пущу!

Ночь, дождь, холод. Залитый желтым светом фонаря дворик. Картина маслом.

Сняли? – ухмыльнулся Лешка, обводя Юльку сканирующим взглядом, несомненно – сдирающим с нее синюю форму, воплощая ее фигурку в обнаженном виде под ночным ливнем.

- Угу, в трусах, на одной ноге прыгая. Остынь уже.

Юля от души пихнула его локтем, заерзала, устраиваясь между нами поудобнее.

- Тёма, а ты бы?

- Я бы? – удивился я, отодвигаясь. Я – человек женатый, тепло девичьего тела рядом изрядно смущает, если что.

- Разделся бы?

- Ага, в основном.

ВСТАЛ НА КОЛЕНИ! – визгливо, хрипло, кашляюще.

Я встал. Куда бы я делся.

- БЫСТРОБЛЯ!!!

Ее дружок, возникший из-за входной двери, торопливо обшаривал мои карманы, разыскивая коробочку с наркотиками.

- ДАВАЙ ИХ СЮДА, ТВАРЬ! – голос вибрирует, соскакивая в фальцет. – ИЛИ СТРЕЛЯЮ!

Пистолет дрожит в руках – настоящий, в смазке, вороненое дуло со следами нарезки, хоть и дрожа, целится аккурат в меня.

- Нету, Надька… - воющий от злости голос сзади – того, кто шарил.

- РАЗДЕВАЙСЯ, СУКА!

- Девушка, они у меня в машине, - стараюсь говорить медленно и раздельно, дабы зубы не цокали от страха. Наркоманка – судя по виду, с небольшим по времени, но компенсированным лошадиными дозами, стажем, ломка у нее долгая, день третий, а то и пятый, такой выстрелить – раз плюнуть. – Мы сейчас по приказу не имеем права наркотики брать на…

- БЫСТРО!! – орет девица, вскакивая, рваным, неестественным движением с дивана. С того самого, где она только что изображала умирающую, когда я вошел. – БЫСТРО!!

Палец, вижу, побелел. Еще секунда – и нажмет. Ей терять нечего.

- Да, хорошо. Давайте только спокойнее…

Стягиваю через голову робу. Бросаю на пол. Стараюсь играть мышцами, или тем, что у меня их заменяет. Трясу головой.

- Штаны сним…

Бросаюсь вперед, рывком с колен, на которых только что стоял, бодаю головой сучку в живот, локтем подбиваю ее руку вверх, задирая пистолет, заламывая эту самую руку назад. Вторым локтем – сдавливаю глотку, жестко, как мужику, не церемонясь. Сзади на меня кидается дружок – его нападение я скорее предугадываю, чем слышу.

Шарахаюсь вбок, бью его тем же локтем в солнечное сплетение. «Торчок», выдохшийся на бесконечном внутривенном марафоне эндорфинового счастья, за противника не считается – сгибается и падает на пол. Встаю, от души добавляю ему ногой.

Тело жжет – расцарапана грудь. Той же ногой отпихиваю отвоеванный «ствол» в прихожую, слышу, как он с грохотом ударяется в плинтус. Голова горит, в горле – ревущая, рвущаяся наружу, ярость. Обвожу комнату взглядом, словно вспоминая, как я сюда попал. На полу – мятый лист карты вызова, выпавший из нагрудного кармана.

Вызвали на «ребенок, 1 год, судороги». Твари жеваные, рвать вас на полоски….

Девица скулит, извивается на разложенном диване-кровати, ее говнюк-дружок – сипит, глотая пустым, внезапно пересохшим, ртом воздух, пытаясь загрести его отказавшей после моего удара диафрагмой.

Оглядываюсь. Табуретка. Деревянная, тяжелая. Поднимаю ее, с размаху шарахаю о стену, отламывая ножку.

- Штаны вам с-с-снять, б-б-****и?!

- ДОКТОР… НЕ НАД…!

- Темыч стеснителен, никогда бы, - смеется Лешка. – Я вот, помнится, когда на утопление вызвали – голым торсом в бурны воды…

- Бреши больше, - фыркает Юля.

- Ну, не голым.

- Ага.

- И не в бурны, - сдается Вересаев. – Так, прибой был небольшой.

- Спас?

- Да как сказать…

Повод к вызову – «мальчик, оторвало ногу в море катером». Мила Тавлеева, глазки в слезах, вручает карту Рысину. Бригада несется, распихивая обязательные летние «пробки» орущей сиреной, вталкивается на пляж, «кряканьем» отшвыривая добровольных встречающих, желающих лично засвидетельствовать.

- Где?

- Там… там! Мальчику ногу оторвало! Вылез на берег!

Шелестя галькой, два фельдшера и врач вылетают на берег.

- Мальчик где?

- А воооооон, - машет рукой девица в синем, микроскопическом, бикини, отчаянно строящая глазки Лешке. – Вон, видите?

В волнах мелькает черноволосая голова, метрах в тридцати от берега.

Вылез, говорите, на берег?

- Лёха?

- Да понял, понял.

Лешка торопливо раздевается до трусов (девица плотоядно взвизгивает), кидается в воду, яростно гребет. Добирается до мальчика. Рысин и Витька Мирошин стоят на берегу, сжимая зубы, ожидая.

В море какое-то время происходит, судя по жестикуляции Вересаева, оживленный диалог, после чего две головы уже, периодически ныряя, направляются к берегу.

Выбираются на берег.

- Дяди врачи, отвалите, а? – задыхаясь после заплыва, говорит мальчик.

Машет культей, к которой ремнями пристегнут протез. Тот самый, что оборвался от удара лопастью катамарана, повредившего крепеж. Протез всплыл – свидетели взвыли, понятное дело.

- Тебе помощь… кхм?

- Да отвалите со своей помощью!

Пацаненок снова ныряет в волны.

- А вы что, в больницу не повезете? – сзади, требовательно.

Лешка, мокрый, злой, рыскает по пляжу взглядом.

- Дайте полотенце, а?

Пляж вокруг него пустеет. На глазах.

Мы смеемся. Я – сдержанно, Юлька – заливисто. Лешка ожидаемо обижается.

- Юлия, а вам поведать про фельдшера Громова страшную тайну, раз уж вы развеселились?

- Ту самую? – выпучив глаза, страшным шепотом спрашиваю я.

- Не-не. Не ту. А ту, - в глазах Вересаева пробегает резвящийся чертик.

- Тёма? – насмешливо спрашивает Юля, роняя, словно невзначай, ладошку мне на колено. – А ну, колись? Где нагрешил?

Улица Трудовая, я и мой доктор – Наташа Воробьева, повод к вызову самый тривиальный – «Заговаривается, Ж, 38 л., на учете». Вызов поступил, впихнули нам, Таня коротко аргументировала: «Громов, ты на психбригаде работал, ехай давай». Поехали. Психбригада на весь город у нас одна, а город – растянутый. Приедет не раньше, чем через пять-шесть часов, я сам слышал, как их пару часов назад отправили в аул Ийгеш.

Свежеотстроенный рабочий микрорайон, чистота дворов, пока не обросших гаражами, деревьями и столбиками с цепями, подъезд даже без домофона. Входим. Нам в лицо бьет сложная гамма ароматов дамы, давно и сосредоточенно за собой ухаживающей – волосы завиты в замысловатые кудряшки, окрашенные по завиткам белым, губы выведены в тонкую линию татуажем, ложбинка грудей, демонстрируемая нам из разреза халата, аккуратно сведена к кучку утягивающим лифчиком.

- «Скорая»? Проходите.

- Добрый день, что у вас случилось?

Хозяйка лицом изображает забавную гримасу, поворачивается, не отвечая, жестом приглашает за собой.

Я оттесняю Наташу назад, следую за дамой – мало ли. Вроде бы поводов нервничать не наблюдается – квартира под стать хозяйке, евроремонт, чистота и свежесть, яркие фотообои на стене коридора, натяжной потолок, отражающий нас, как в зеркале, фигурная полка с цветами разных видов и форм, красивыми и яркими. Однако, хрен вас знает, господа вызывающие.

Мы минуем коридор, дама открывает дверь в комнату.

Я слышу, как Наташа ойкает.

Да уж. А вот в комнате – все плохо.

- У нас тут – вот.

Комната дико контрастирует со всей остальной квартирой, хотя бы тем, что она практически пуста. Стены с ободранными обоями, изгаженный паркет на полу, покрытый какими-то непонятными разводами, заклеенные бумагой окна – вместо занавесок. У дальней стены разложен одинокий диван-кровать, с заскорузлым, мятым, и даже на вид, без попытки принюхаться, несвежим бельем. Рядом стоит стул, на нем – несколько грязных тарелок, металлическая кружка, ложка, рулон туалетной бумаги. Ну и – запах, как без него…

Больная стоит посреди комнаты, вперив взгляд куда-то мне в живот, взгляд безразличный и явно застывший. Худая, в ночной рубашке, стиранной последний раз, кажется, в период отбития Перекопа у Врангеля, волосы рано поседевшими косматыми прядями неряшливо раскиданы по плечам, спине, свисают на лоб. Уголок левой губы опущен, тонкая слюдяная нитка слюны свисает с подбородка, покачиваясь в районе груди. Подбородок и носогубный треугольник украшают черные волоски, кое-где даже собирающиеся в пучки.

- Так вот у нас уже семь лет, - горько констатирует стоящая сзади дама. – Мучаюсь вот.

- А она вам..? – проглотив комок в горле, оживает Наташа.

- Сестра родная, - доза горечи в голосе вызвавшей удвоилась. – Видите, доктор, болеет, ничего не помогает. Сюда вот переехали, говорили – климат тут у вас хороший, квартиру я вот купила, а ей еще хуже стало.

Наташа, слыша нотки зарождающихся слез, тут же оказалась рядом, взяла даму за руку, погладила, участливо заглянула в глаза. Наташа – чудо, человек из параллельной вселенной, по недоразумению оказавшийся в нашем мире. Кажется, если бы я ей не рассказал в свое время, что на свете существует зло, она бы до сих пор была бы не в курсе.

- Ну-ну, моя хорошая, не надо, не надо…

Банальная фраза, в большинстве случаев – лишь провоцирует, а не помогает. Но не в случае, когда ее произносит Наташа.

- Устала я, доктор. Вот не поверите… - голос вызывающей упал до шепота, - уже три года не сплю. С мужем разбежались, детей так и не завели… все вожусь с ней вот. А она только все громит… занавески поджигает, рвет все, плюет везде, гадит, прости, Господи, под себя и на всем, что видит…

Я, повернувшись к ним спиной, не сводил взгляда с больной. Та стояла столбом, все так же изучая неведомую точку у меня на животе. Я, эксперимента ради, сместился на шаг в сторону – взгляд пациентки тут же вильнул следом.

- Меня хотят изнасиловать! – громко произнесла она.

- Вот! – сестра всплеснула руками. – Изнасиловать хотят! Уже пятый день подряд! Не спит толком, стоит тут посреди комнаты, и твердит!

- Меня хотят изнасиловать!

- Да кто, Маша, кто хочет?! – плачущим голосом воскликнула вызывающая. - Ты хоть скажи нормально?

- Тихо-тихо-тихо, - Наташа обняла ее за талию, повлекла в коридор, моргнув мне – следи, мол.

Слежу, мол, куда ж я денусь-то. Из коридора я слышал воркование моего доктора, утешавшего даму, ибо врагу не пожелаешь – вот так вот, возиться с неизлечимо больной сестрой, которую не бросишь, не выгонишь, не переложишь ответственность на чужие плечи.

В комнате воцарилась неловкая пауза. Я стоял, переминаясь с ноги на ногу, поглядывая по сторонам.

- Меня хотят изнасиловать, - поведала моему животу больная.

- Бывает, - ровно ответил я. Вроде бы колюще-режущих в окрестностях не наблюдается, сосудов с незнакомой жидкостью – тоже, а ростом она ниже меня на голову. Хотя последнее, если что – не показатель.

Сделав шаг назад, я навострил уши, повернул голову в сторону двери. Сестра рассказывала про то, когда и сколько лет уже они мучаются, меняют психиатров, схемы лечения, препараты, все бестолку. Наташка, не будучи психиатром, лишь сконфуженно угукала, видимо, не понимая, как и чем она может в этой ситуации помочь.

- Меня хотят изнасиловать!

Прозвучало рядом. Практически – возле моего подбородка.

Я шарахнулся.

- Уважаемая, вы, ваш-шу мать…

Больная, невесть когда успевшая приблизиться, несколько раз быстро кивнула, потом рывком оказалась на диване, задрала ночную рубашку аж до подмышек, распахнула ноги в стороны с грацией профессиональной балерины.

Я поперхнулся слюной.

Разумеется, нижнего белья на ней не было, да и личной гигиеной она, судя по виду и амбрэ, люто злоупотребляла.

- Меня хотят изнасиловать!

- Да встань ты, зараза! – осипшим голосом выдавил я, моргая, пытаясь содрать с сетчатки глаз то, что сейчас им пришлось увидеть. – Встань, запахнись, говорю!

- Меня хотят изнасиловать! – один глаз, все так же сверлящий невидимую точку на моей робе, игриво подмигнул.

- Я вас очень понимаю, моя хорошая, но, если честно, в этой ситуации… - в комнату, аккуратно придерживая за ручку сестру, вплыла Наташа. – Вам над….

Кажется, я слышал тот звук, с которым у нее сомкнулись голосовые связки – что-то вроде гулкого «э-ээпп!».

- АРТЁМ!!

- Да что я?

- Что ты?! – взвыла моя врач, указывая обвиняющим перстом в застывшую перевернутой буквой «Т» на диване больную.

- Я-то здесь причем? Она сама…

- Меня хотят изнасиловать! – подтвердила мои показания пациентка, по очереди подмигнув обоими глазами.

Вызвавшая нас дама схватилась за грудь слева, шагнула назад в коридор, мелко крестясь свободной рукой, кажется, даже не той, которой следовало.

- Да что же это…

- Женщина, подождите… куда… ах, черт! Артем! Сумку давай!

- Да не ори, обморок это, - буркнул я, перехватывая намеревающуюся упасть женщину из ее рук. – Сама тащи, я пригляжу.

- За кем приглядишь? А? Ты как посмел вообще, Громов?! С пациенткой, да еще – с такой?!

Юлька закатилась звонким хохотом, Лешка, понятно, поддержал, гаденыш. Я, заалев щеками до такой степени, что даже в полутьме подвала можно было разглядеть их инфракрасное свечение, отвернулся.

- Ты, чучело реанимационное, вообще-то обещал никому не рассказывать.

- Ничего я тебе не обещал, - давясь смехом, мотнул головой Вересаев. – Тем более, жениться тебя все равно никто не заставил, выкупа не потребовал, так что – в ходе эксперимента ни одно животное, в том числе, и выездное, не пострадало.

Из душевой донеслись подозрительные звуки, пробивающиеся сквозь шум воды. Подозрительные, потому что кашлем замаскировать смех не всегда получается, особенно, когда ржешь в голос.

- И ты, Брут… - уныло произнес я, обращаясь к двери. – Ладно, гогочите, мои слабоумные братья по красному кресту, я не против. Все равно все помрем.

- Безысходный ты какой-то стал, Громыч, - Лешка унял смех, перегнулся через Юлю, принялся меня разглядывать. – Дома чего-то случилось, а?

- Да ничего не случилось.

- Тёма, не обижайся. Мы ж не со зла, - в глазах Юли теперь просто плескалась вселенская нежность. Милейшая девочка, добрая, начитанная, русоволосая, фигурка, хоть и не модельная, но вполне укладывается в предел мужских сексуальных предпочтений. А еще у Юли чуть низковатый, грудной голос, вибрирующий где-то на нижней границе баритона, который в нужные моменты будоражит отолиты, передавая сигнал по слуховым косточкам куда-то ниже пряжки ремня.

- Да я и не обижаюсь, - невольно улыбнулся я.

Глаза у девочки едва заметно вспыхнули. Замуж тебе надо, Юлик, да поскорее. Негоже – такой вот девушке до сих пор принца выглядывать. Нет их, поверь опыту.

- Да-да, не обижается он, не умеет от рождения, - встрял настырный Вересаев, чутко уловивший изменение в атмосфере общения и тут же возревновавший. – Даже расскажет, в доказательство этого, как в новогоднюю смену со своей Воробьевой отработал три года назад.

Я смерил его ядовитым, как запах от носков Веника, взглядом. Все хорошо в фельдшере Вересаеве, кроме его языка трехметровой длины.

- А как? – Юля на станции трудится только полтора года, не в курсе, разумеется. – А?

- Ну… смена как смена – ожоги, оторванные пальцы, битые морды, Деды Морозы по подъездам в состоянии «в хлам», салат «оливье» в раневом канале, выпавшие с этажей желающие поздравить хором всех и сразу, раздавившие собственную машину.

- Да-да, - Лешка, подпрыгнув, встал. – А еще была бабка Клуценко, мир ее костям. И твоя пьяная рожа. Или вру?

- Да иди ты…

Как я уже говорил, Наташа Воробьева – человек не из нашего мира. Худенькая, стройная, волосы пушистой волной разлетаются вокруг головы, чуть раскосые глаза смотрят на мир радостно и удивленно, как у ребенка. Маленькие ручки, коротко, по-студенчески, остриженные ноготки, подчеркнутая аккуратность в одежде, вежливая, грамотная речь девочки-книгочея, и нежный голосок, разом наводящий мысль о стране Вечного Детства, из которой этого херувимчика кто-то ненароком выдернул, запихал в медицинский институт, и выпустил в наш жестокий мир с дипломом врача. А потом, дабы не мелочиться, отправил ее работать на «Скорую помощь».

Вызов около десяти вечера, ночным декабрем, тридцать первым числом, в грузинское село. Повод какой-то самый обтекаемый, то ли «плохо кашляет», то ли «кашляет плохо». Огромный дом, куча встречающих, винтовая лестница на четвертый этаж, бабушка, явный матриарх клана, судя по тому, как выстроились все у комнаты, пока мы там находились. Выслушав больную и ее легкие, полюбовавшись на показания термометра, Наташа быстренько поставила диагноз «Хронический бронхит», упомянула участкового врача, после чего сама же, хихикнув и сообразив, что в новогодние праздники поликлиники, в отличие от всех остальных звеньев здравоохранения, закрывает двери на замок, назначила лечение. Не положено, и даже нельзя, но хрен бы с ним – все мы люди…

Мы спустились вниз, провожаемые благодарностями бабушки, аж на двух языках, русском и грузинском. В большом зале нас ждал здоровенный, накрытый яствами, стол – как в детских фильмах Роу, где показывали царский пир. Первое, второе, горячее, заливное, закуски, фрукты в вазочках, длинная батарея разнокалиберных бутылок с чем-то явно спиртным, но точно не магазинного разлива.

- Да вы что…? – пролепетала Наташа. – У нас же вызовы!

- Слущий, да эти ваши вызовы! – монументальный мужчина, судя по смелости манер – старший сын и хозяин семейства, покровительно обнял нас за плечи, подтолкнул в сторону стола. – Вы когда кущили, а? В обэд, не? Тут праздник, давай уже не спор са мной!

Нас впихнули за стол, перед нами очутились здоровенные тарелки, наполненные чем-то дымящимся, мясным и овощным, исходящим жутко вкусным запахом, назойливо взбирающимся по ноздрям, стрелой проносящимся по носоглотке, пищеводу, и бьющим по слизистой желудка, заставляющим его судорожно сокращаться и выделять пепсин фонтанами.

- Кущаем, кущаем, быстра, да, ничиго знат нэ хачу! – категорично произнес за нашими спинами хозяин дома. – Маму лечил?

- Амм-мм?

- Лечил! – заключил глава семейства. Остальные умиленно понаблюдали за нами, лопающими за обе щеки, тоже потянулись за стол. – Врач благодарит надо? Надо! Тэпэрь ещь, ничего не знаю!

- Мы только… - Наташа торопливо проглотила кусок чего-то очень… ну очень вкусного, яростно отдающего острыми кавказскими пряностями, - … ненадолго, нас же по рации…

- Рации-шмации, - засмеялся мужчина, подтягивая к себе здоровенную бутылку, откупорил ее, аккуратно наклонил над фужером. Что-то рубиновое, источающее виноградно-розовый аромат, тягуче полилось, растекаясь по хрусталю. – Тут такой вино ест, ты про свой раций этот!

- Только одну! - решительно произнесла Наташа, дожевывая и проглатывая кусок. – И поедем!

Продолжение следует...