Нож в себе⁠⁠

Без ножа в работе резчика не обойтись. Он и режет, он и колет, он и путь открывает. Но что, если попробовать самому стать ножом? Что за это потребуется отдать? Или — кого?

Хороший нож — вещь.

Без хорошего ножа хорошего резчика не выйдет. Можно, конечно, тупым обломком кромсать, а рукоять в гнилую кожу заматывать. Но от такой резьбы добра ждать не следует. И ничего ждать не следует — на всякий случай.

У Тахина отличный нож. Сам железо добывал, сам форму задавал, сам точил, сам к ладони прилаживал. Лезвие из металла, семь раз сложенного, семь раз прокованного, семь раз закалённого. Рукоять из шершавой кости: в пальцах не скользит, грязь не держит. Нож резчика — мост между ним и его работой. А по надёжному мосту и идти легче.

Говорят, есть резчики, что совсем без ножа обходятся. Ну как говорят: улыбаются да подмигивают. Мол, какой без ножа резчик? Не бывает таких, кроме как в сказках. А Тахин точно знает: бывают. Точнее, есть — один. Великий Оо-хе, что самого Тахина всему научил. Ему ничего не нужно, он — нож в себе. Разве что за работу берётся редко. Только если работа предстоит такая, какую никто более не потянет.

Тахин мечтает, что однажды сам станет великим, как Оо-хе. Правда, не раскрывает учитель главного секрета. Рано, мол, да опасно. И потому опасно, что рано.

Но Тахин и так хороший резчик. Хороших резчиков тоже мало, хорошего резчика ищут и зовут. А тут и звать не пришлось: сам пришёл. Услышал и не смог пройти мимо.

Хануль парень вроде неплохой, но пустой. С охоты приходит без добычи, с рыбалки без улова. Песен в Долгую Ночь не поёт, девушек не обнимает. Чем живёт — непонятно. Вроде как и не нужно ему ничего, выходит. И сам он никому не нужен.

А тут слёг Хануль. Горячий, словно горшок в очаге, мокрый, словно снег на солнце. Лежит, трясётся, руками слабо подёргивает — будто гнуса отгоняет. Глаз не открывает, не ест и не пьёт. Сгорает, как звериный жир на фитиле.

Тогда и пришёл Тахин. Первым делом разогнал лишних и лишнее с Хануля снял. Огонь в очаге пожарче развёл, травы в горшок побросал, корешки да мох в ладонях растёр. Под веки Ханулю заглянул, ступни ощупал, живот помял. Потом достал из торбы нож, в семь шкурок замотанный, и принялся за работу.

Хорошее дерево достать нелегко. За хорошим деревом надо подальше идти — половину Долгого Дня в один край, половину обратно. Зато хорошее дерево крепкое, словно кость, а режется мягче и форму принимает охотнее. Для работы самое то.

Вырезал из кусочка дерева Тахин фигурку. Положил рядом с Ханулем, прикрыл один глаз: похож. Такой же белый, бесформенный, нелепый да ненужный. Это хорошо: форма и суть связаны, и чем точнее первая — тем проще к последней подобраться. Ведь даже добрый мост не поможет, если берега не нащупать.

Уколол Тахин палец Хануля, помазал каплей крови голову фигурки. Уколол и себя, помазал вокруг. И точку поставил на животе, где пупок прорезан. Каждый ведь знает: жизнь в человека до родов втекает через живот. А после родов резчика зовут — обратный поток закрыть и запечатать, чтобы жизнь в новорожденном удержалась.

Взял нож Тахин в обе руки, примерился — и резанул рядом с фигуркой. Вернее, хотел резануть. Застрял нож прямо в воздухе. Нахмурился Тахин, резанул с другой стороны. И опять не идёт, будто не пускает лезвие что-то. Или кто-то.

Тахин снова глаз прикрыл, вторым по сторонам зыркает — ну как проявится помеха? Но только Хануль застонал, засуетился, руками шибче задёргал. Значит, кто-то. Значит, не видит Тахин кого-то, но тому не по нраву нож в руках Тахина.

Рассердился Тахин. Положил нож к огню, прокалил кромку — да и резанул себя поперёк ладони, сложив её лодочкой. А как крови набралось, плеснул перед собой и лезвием ткнул вослед.

Застыла в воздухе кровавая тропа на Ту Сторону, как полагается. Вот только нож опять на преграду наткнулся, чуть не вылетел из руки Тахина. А если резчик нож во время работы выронит — то знак дурной. Либо сила резчика убыла, либо работа не по плечу, и надо срочно замену себе искать.

А Хануль ещё сильней побелел. Уже не дёргается даже, не стонет почти. Мочки ушей прозрачные, кончики пальцев прозрачные, колени прозрачные: уходит Хануль. Та Сторона своё забирать пришла.

Тахин молча ладонь в горшок с травами сунул, зачерпнул, отпил из горсти. Рану обратным резом закрыл, кровь с воздуха стёр. Потом стал на колени перед Ханулем, опустился на пятки, глаза прикрыл. И вонзил нож в собственную грудь.

Та Сторона — она всегда изнутри начинается. Резчики краткие пути знают, срезать могут. Но когда ничего не помогает — приходится долгой дорогой следовать, как всем.

Открыл глаза Тахин, улыбнулся Той Стороне. Встал и пошёл: от него до Хануля теперь целая жизнь пролегла. Но через нож из сердца сила шибче уходит, потому идти надо быстрей — обогнать да успеть.

Спешил Тахин, старался. Только всё равно долгую дорогу не зря долгой называют. Почти вся кровь по ножу стекла, почти вся сила резчика истощилась. Хоть краткий путь ищи да срезай обратно, пока сам не закончился. Та Сторона отпустит, держать не станет. Но не таков Тахин: сильный, гордый. Упрямый.

И переупрямил. Дошёл до Хануля, чуть сам не упал рядом же. Нож не дал: шевельнулся в груди, напомнил, зачем шли. Смотрит Тахин — а на тустороннем Хануле словно огромный гнус сидит. Хоботком в грудь впился и серое своё брюшко алым накачивает. Значит, не просто так парень отмахивался: чуял, видел, знал.

И смотрит Тахин снова — не гнус это, а великий Оо-хе. Сидит, тянет жизнь из Хануля, а на Тахина глядит печально. Вот оно как всё вышло, вот как обернулось.

Закричал тогда Тахин, мол, как же так? Ведь резчики для того и есть, чтобы людей от Той Стороны отрезать, если время ещё не пришло. Не вредить, а спасать, не мучать, а оберегать. Ведь сам Оо-хе тому учил, наставлял и запоминать требовал, как собственное имя. А выходит, врал.

Вздохнул тогда Оо-хе и показал на собственную грудь. Опять смотрит Тахин — а в груди Оо-хе нож ворочается. Совсем как у него самого.

И рассказал Оо-хе: он тоже упрямый был, тоже долгой дорогой однажды пошёл. И едва не остался по Ту Сторону, если б не догадался: есть люди, которых стоит спасать, а есть другие. Пустые, нелепые да ненужные. С охоты приходят без добычи, с рыбалки без улова. Песен в Долгую Ночь не поют, девушек не обнимают. Зачем живут — непонятно. Но Оо-хе понял. И напоил нож в себе не своей кровью, а чужой.

После такого вернулась к нему сила резчика — и даже прибыла. Ведь теперь Оо-хе сам стал мостом на Ту Сторону, сам в себя нож принял, сам смог резать. А пустых людей много. Пусть хоть так пользу приносят.

Помолчал Тахин, чувствуя, как слабеют ноги и пальцы холодеют. Стал на колени перед Оо-хе, опустился на пятки, глаза прикрыл. Быстро выдернул оба ножа, бросил в разные стороны и обнял своего учителя крепко, грудь к груди.

Оо-хе закричал. Крик его, грому подобный вначале, всё тише становился да тоньше. Обратился он гнусом и пронзил хоботком шею Тахина. Только Тахин объятий не разжал. Кровь его наполняла Оо-хе, а кровь Оо-хе вливалась в рану Тахина, и замыкался круг неразрывно.

Так и застыли оба на Той Стороне, став единым.

А Хануль очнулся, пришёл в себя, попросил воды, ягод пожевал. Рассказал, что видел и что запомнил. Не поверили ему люди: мало ли чего по Ту Сторону привидеться может. О ней лишь резчики верное знают, да и те всей правды не говорят. И правильно делают.

Тахин, же, мол, просто ушёл, закончив работу. И великий Оо-хе ушёл. Мало ли других дел у хороших резчиков? Кое-кто, правда, ворчал: бросили резчики свой народ. Как теперь рождаться, жить да помирать в срок? Нехорошо вышло, нехорошо обернулось.

И некоторые пытались искать брошенные ножи, о которых Хануль рассказывал. Но их отговаривали. А кого отговорить не получалось — тумаками вразумляли.

Потому что от брошенных ножей добра ждать не следует. И ничего ждать не следует — на всякий случай.