Некуда бежать. Глава 4. Окончание⁠⁠

• Некуда бежать. Пролог

• Некуда бежать. Глава 1. Начало

• Некуда бежать. Глава 1. Окончание

• Некуда бежать. Глава 2. Начало

• Некуда бежать. Глава 2. Окончание

• Некуда бежать. Глава 3. Начало

• Некуда бежать. Глава 3. Окончание

• Некуда бежать. Глава 4. Начало

Лунный свет едва пробивается сквозь пыльное окно, подсвечивая края раздвинутых штор и ложась смазанным пятном на одну из стен. Все остальное пространство комнаты утопает в кромешной темноте. На прикроватной тумбочке стоит ночник в виде толстого неуклюжего пингвина, который, подобно маяку, горел ночи напролет, разгоняя мрак и указывая путь. Но десять минут назад он погас, оставив Бориса наедине со своими мыслями и страхами. Он лежит в кровати, натянув одеяло до подбородка, всматривается во тьму и слушает похрапывание тетки, доносящееся из соседней комнаты. Сон не идет, и Боря готов отдать многое, лишь бы сейчас оказаться рядом с Катей, свернуться калачиком у нее под боком и спокойно уснуть, зная что она всегда защитит его от того, что прячется в темноте. Но тетка уже давно запрещает ему спать у нее, что вызывает у Бориса непонимание. Он, конечно, не совсем дурак, но все эти годы живет в своем детском мирке, где каждый следующий день до умопомрачения похож на предыдущий. И лишь подходя к зеркалу, из которого на Бориса выглядывает уже давно не мальчик, но взрослый, крупный, сформировавшийся мужчина, парень на подсознательном уровне понимает, что многое поменялось. Он быстро привык к растущей на лице щетине и даже ловко научился орудовать бритвенным станком, освободив тетку от обязанностей цирюльника, но так и не сжился со своими габаритами. Борису неуютно в своем взрослом теле, оно для него слишком велико. Он уже переломал великое множество своих игрушек, так и не научившись рассчитывать силу. И хоть Борис старается компенсировать это внимательностью и аккуратностью, но получается далеко не всегда.

Борис садится, не выпуская край одеяла из толстых пальцев. Оглядывается по сторонам. Светодиод ожидания на компьютерном мониторе не горит, как не горит и кнопка включения сетевого фильтра. Следовательно ночник цел, а света нет во всей квартире. А скорее всего — во всем подъезде и во всем доме. Да что там, в глубине души Боря абсолютно уверен, что света нет во всей Новокаменке, во всем мире. Тем более что мир для него и ограничивается родным селом, а о том что есть за его пределами парень имеет довольно-таки смутное представление. У него на полке стоит большой и цветастый атлас мира, и Боря иногда любит полистать красивые глянцевые страницы, рассматривая очертания континентов и зачитывая по слогам названия стран, морей и городов. Но, все же, для него это лишь цветные картинки, масштабов же планеты он не может объять при всем желании. Ведь для детского ума мир так же безграничен, как и вся наша вселенная.

В соседней комнате скрипит старая кровать, и храп затихает. Борька вжимает голову в плечи, прислушивается к неуютной и пугающей тишине. Успокаивается он только тогда, когда, пару минут спустя, Катя начинает храпеть вновь. Парень откладывает одеяло, поднимается и, стараясь ступать как можно бесшумнее, направляется в туалет. Открывает дверь, на всякий случай щелкает выключателем на стене. Лампочка не зажигается, и Боря ступает на холодный кафель, делает пару шажков, пока не упирается ногой в край унитаза. На ощупь поднимает стульчак и мочится, по звуку журчания корректируя прицел. Заканчивает свои дела, спускает воду. Бачок с шумом опорожняется и затихает, не собираясь наполняться вновь.

Темная квартира начинает вызывать у Бориса легкие приступы клаустрофобии. Он покидает туалет, заглядывает в прихожую, берет с вешалки свою куртку, подхватывает с пола кроссовки. Обувь модифицирована теткой и вместо шнурков застегивается двумя большими липучками. К своим двадцати семи годам Боря может завязать лишь простой узел, а вот завязка бантиком остается выше его сил и понимания.

Он возвращается в комнату и закрывает дверь, оборвав храп Кати. Одевается, открывает окно. Занавески не шевелятся, на улице стоит полный штиль. Боря перебирается через подоконник и спрыгивает на землю, стараясь не испачкать и не порвать новую куртку. Прикрывает окно, осматривается. За палисадником тонет в темноте пустая улица, соседние дома взирают на Бориса черными провалами окон. Он не собирается уходить далеко от дома. То, что ему нужно находится прямо здесь, в зарослях вишни, деревья которой уже потеряли половину листвы. Там прячется его летний шалаш, но не такой, какой мальчишки обычно сооружают из веток, палок и остальных подручных средств. Шалаш Бориса представляет собой чуть ли не капитальное дощатое строение, больше напоминающее те домики на деревьях, которые частенько показывают в американских фильмах. Дядя Сережа сделал ему такой своеобразный подарок на пятнадцатилетие, самолично привезя стройматериалы и откомандировав на постройку лучшего деревенского плотника. И когда, спустя почти неделю, шалаш был готов, Борька разве что не прыгал от радости и восторга. То лето он провел в палисаднике, возвращаясь домой только поесть и поспать. Не делал бы и этого, но тетка была категорически против его ночевок в шалаше.

Борька открывает дверку, в которую уже давно с трудом проходит, заглядывает внутрь. Пол застелен куском линолеума, который на зиму сворачивали и заносили в квартиру, чтобы тот не плесневел от сырости. Вдоль одной из стен располагается односпальный надувной матрас, на котором лежат старый плед и надувная же подушка. Борис любит поваляться на нем дождливыми летними деньками, слушая как капли барабанят по крыше домика и мечтая о чем-то своем. Вот и сейчас он протискивается в маленькую дверку, усаживается на матрас и пододвигает к себе картонную коробку, что стоит в углу. Роется в игрушках, находит что искал — китайскую шкатулку с замком-секретом. Сдвигает пару незаметных глазу планок, приподнимает крышку. На дне шкатулки лежат его сокровища: старые наручные часы с треснувшим циферблатом; коробок спичек, за которые он наверняка получил бы от тетки по рукам; складной многофункциональный нож со штопором, отвертками и открывалкой; горсть рублевой мелочи, которую не на что было тратить. И фотография — маленькая, черно-белая, четыре не три. Борька аккуратно берет ее двумя пальцами, подносит к глазам, но не может ничего рассмотреть в кромешной темноте шалаша. Достает из-под матраса припрятанную свечку, чиркает спичкой, веселый огонек тут же начинает прыгать и плясать на кончике фитиля. Борис наклоняет свечу, несколько капель воска падают на линолеум возле изголовья импровизированной кровати. Он ставит свечу в образовавшуюся лужицу и ждет пока воск застынет. Откидывается на подушку и вновь берет в руки фотокарточку. С нее на Борьку смотрит женщина, молодая и красивая, с пышной кудрявой прической. Его мама. У Кати много фотографий погибшей сестры, но лишь на этой мама кажется Борьке по-настоящему живой и цветущей. Она умерла когда мальчику исполнилось четыре года, и живую он ее почти не помнит. Припоминает только усталое, осунувшееся лицо и спутанные прямые волосы. Как будто на фотографии запечатлена совершенно другая женщина.

Борька проводит пальцем по краю карточки, кладет ее на матрас и сворачивается калачиком рядом. Накрывается пледом — даже в куртке здесь достаточно зябко.

– Спокойной ночи, мама, – говорит он и закрывает глаза.

В шалаше воцаряется полная тишина, нарушаемая лишь его глубоким, ровным дыханием.

*****

Куприянов сидит, облокотившись на стол и молча наблюдая как его друг докуривает очередную сигарету. Перед мужчинами стоит опустевшая бутылка, остатки виски разлиты по бокалам, а закуска на большой тарелке тоже ощутимо поредела. Сергей Сергеевич чувствует в голове приятный дурман. Стрелки его дорогих механических часов давно уже перевалили за полночь, и Рита наверняка уже сладко спит. Спешить друзьям абсолютно некуда, но разговор заглох. Каждый сейчас думает о своем. Ведь когда ты живешь на этой грешной земле более полувека, тебе всегда есть о чем подумать.

– Я пойду, Сергеич, – говорит Виктор. – Давай на посошок.

Они поднимают бокалы и чокаются. По беседке весело катится звонкая стеклянная трель.

– Знаешь, я тебе даже завидовать начал, – Куприянов выпивает, закидывает в рот кусочек сыра. – Может тоже уйду на покой. Сколько мне там осталось? Полтора года? Хрен с ним, с этим сельсоветом, пора дать дорогу молодым. Да и без тебя тяжеловато будет. Лучше уж на пенсию, чем в тюрягу.

– Я когда с войны вернулся, просто хотел нормально работать, – говорит Виктор.

– В России нельзя нормально работать, – глаза Куприянова сверкают. – В России можно только выживать. И ты лучше меня это знаешь. То что мы делали — это всего лишь бизнес. Не мы, так другие заняли бы наше место. А зачем отдавать то, что мы с тобой воздвигли огромным трудом.

Друзья встают из-за стола. Они уже идут по мощеной дорожке к воротам, когда на территории гаснет свет.

– Вот же, – говорит Куприянов, едва не споткнувшись. – Очень вовремя.

– А кто на подстанции сегодня дежурит? – спрашивает из темноты Виктор.

– Спиридонов с помощником, вроде бы, – отвечает Куприянов.

– Эти быстро исправят.

– Телефон дома оставил. Надо будет им позвонить, а то, небось, спят как сурки.

– С моего позвони.

Рука Виктора ныряет в карман и выуживает оттуда старый кнопочный мобильник.

– Что за? – Виктор нажимает на кнопку блокировки, но дисплей даже не мигает. – Сел, собака!

Из будки вновь доносится глухое басовитое ворчание.

– Не про тебя я, спи, – усмехается Виктор, обращаясь к невидимому сейчас Вулкану.

Друзья подходят к забору, и Куприянов отпирает калитку. Глаза понемногу привыкают к темноте, и ночь теперь купается в мягком свете звезд и луны. Стихает ветер, перестав играть в иголках елей. Замирают, словно стражники, по обеим сторонам дороги стройные березки. Чуть дальше по улице на фоне неба едва вырисовываются темные крыши домов. Где-то в траве тревожно мяукает кошка.

Виктор достает брелок сигнализации, его палец давит на кнопку открытия дверей. «Тойота» никак не реагирует. Виктор нажимает еще раз и еще. И все так же безрезультатно.

– Ну точно на пенсию пора, – говорит он. – Это знак.

Куприянов наблюдает, как Виктор открывает водительскую дверь ключом и забирается в салон. С минуту висит полнейшая тишина, а затем из машины доносится отборная ругань.

– Ну что там? – спрашивает Куприянов. – И тише давай, Риту разбудишь.

– Совсем мертвая, – отвечает Виктор. – Даже зажигание не включается.

– Аккумулятор давно менял?

– Да лет пять назад.

– Вот то-то и оно.

Виктор вылезает из машины, захлопывает дверь. Закуривает.

– Ладно, пешком прогуляюсь, – иронично произносит он. – Все равно пьяным за руль нельзя.

– Завтра придешь, возьмешь аккумулятор у меня в гараже, – Куприянов протягивает ему связку ключей. – В угловом шкафу найдешь. Сейчас все равно бесполезно, там хоть глаз коли.

– Спасибо, – Виктор протягивает руку. – Не за аккумулятор. За пенсию.

– На здоровье, – Куприянов пожимает ладонь друга. – Руку будешь мне целовать, как крестному отцу?

– Да пошел ты, – беззлобно огрызается Виктор.

Он бросает на свою машину прощальный взгляд и шагает вниз по улице. До дома ему двадцать минут ходьбы, что называется — три песни спеть. Куприянов же еще долго стоит, наслаждаясь свежим и колючим октябрьским воздухом, после того, как фигура его друга растворяется в ночи. Потом запирает калитку и шагает мимо собачьей будки в сторону дома.

*****

Николай возлежит на старом диване, положив одну руку на грудь, а вторую свесив на пол. От могучего храпа дрожат стены, а в спертом воздухе зашкаливает концентрация спиртовых паров. На грязной скатерти стола лежат, сиротливо прижавшись друг к дружке, две пустые бутылки из-под дешевой водки. Рядом с ними несет караул ополовиненная банка соленых огурцов. Сторож мертвецки пьян.

Ему снится отец — мужчина суровый и строгий, которого Николай всю свою жизнь недолюбливал и боялся. Отец редко бывал дома, но в такие дни Коля постоянно чувствовал себя морально раздавленным. Батя не пил, не бил ни его, ни мать, но всегда считал сына человеком второго сорта, будто бы приемышем или подкидышем. Он не говорил об это напрямую, но его взгляд всегда выражал презрение и брезгливость. Хотя, может, Николай этого в какой-то мере и заслуживал. Пользуясь частым отсутствием отца, он уже с малых лет стал хулиганом и полным раздолбаем, школу посещал через день, а после окончания восьми классов ушел в ПТУ. Откуда с треском вылетел через полгода, несмотря на то, что сие заведение умудрялись заканчивать даже самые отъявленные двоечники.

Дальше жизнь пошла по накатанной. Пьянки-гулянки и наплевательское отношение к себе и окружающим. Отец мог бы ему помочь, пристроить к себе на работу, но судя по всему считал, что дурь из головы сына ему уже не выбить. И в один, такой прекрасный для Николая день, он просто исчез. Мать же Коли, прорыдав пару месяцев, запила и вскоре загнала себя в могилу. На похороны отец тоже не явился. О да, Николай ненавидел отца, а теперь ненависть утроилась и свила себе уютное гнездо в его душе, поселившись там до конца жизни.

Лишь однажды Николай испытал что-то светлое и возвышенное. Когда встретил Веру. Он до сих пор помнил тот день, хоть алкоголь и пожирал неумолимо клетки его мозга. Она была ослепительно красива в длинном ярко-синем платье. Светлые волосы водопадом струились по хрупким плечам, лучи солнца запускали в густые локоны свои блестящие пальцы. Милое, но не кукольное лицо украшали огромные зеленые глаза. Николай влюбился, что называется, с первого взгляда, но все-таки трезво оценивал свои шансы. Она из города, приехала в гости к подруге, наверняка избалована в край да и от парней отбою нет. Кому он нужен — алкаш без профессии и перспектив? Уж точно не этой прекрасной девушке. Но он подошел к ней и заговорил. Заливался соловьем, ослепительно улыбаясь. И жизнь изменилась.

Через год Николай стоял на пороге ЗАГСа, счастливый как никогда. Счастливый и трезвый. Все это время он из кожи вон лез, чтобы произвести на Веру впечатление. Не пил, устроился на работу — сторожем в детском саду. Платили мало, но концы с концами сводились. Его же новоявленная жена переехала к нему и устроилась секретарем в сельскую администрацию. Она разругалась с родителями, ведь те ясно видели, что представляет из себя зять и такого союза явно не одобряли. Но Вера полюбила Николая, думая, что сможет его спасти. Но человека трудно спасти от самого себя, и через пару лет Николай снова запил.

Семейная идиллия начала трещать по швам далеко не сразу. У Веры оказалось ангельское терпение, да и муж никогда не скандалил и не поднимал на нее руку. Было видно унаследованный характер отца. Но вот в остальном молодые супруги топтались на месте. Для Николая должность сторожа оказалась потолком, денег в семье не было. Как и детей. Они пытались, но ничего не получалось. Так и пролетело семь лет.

Однажды Вера пришла с работы, Николай же сидел на кухне, таращился в маленький телевизор, стоявший на холодильнике и допивал бутылку водки. Вторая уже лежала в сумке, которую мужчина брал с собой на дежурство в детский сад. Жена села на табуретку напротив мужа и молча смотрела, как он опрокидывает очередную рюмку.

– Я хочу развестись, – только и сказала она.

Николай закашлялся, занюхал кулаком, его осоловевший взгляд попытался сфокусироваться на Вере.

– Что? – спросил он.

– Развод, Коля, – она устало вздохнула. – С меня уже довольно. Ты не видишь и не слышишь меня.

– Проблема в этом? – Николай ткнул пальцем в бутылку, на дне которой еще оставалось чуть-чуть выпивки.

– Не только. Мне просто все надоело.

Впервые за все эти годы Николай взбесился. Он зарычал, ударил по столу. Вера отшатнулась, чуть на упав с табурета.

– Все ясно с тобой! Пошла вон!

Он схватил недопитую бутылку за горлышко и зашвырнул в стену кухни. Та со звоном разбилась, рассыпав по полу сотни блестящих осколков, в которых тут же заискрился свет кухонной люстры. Вера заплакала.

– Шлюха! – Николай вскочил, споткнулся о ножку стола, едва устояв на ногах. – Тебя же видели с этим Лехой!

– Я никогда, – Вера уже рыдала навзрыд. – Хорошего ты мнения обо мне!

Николай стоял, покачиваясь, его ладони упирались на столешницу. Злость смешивалась с пьяным дурманом, мысли путались и скакали. Он перегнулся через стол, посмотрел жене в заплаканные глаза.

– Вон, – повторил он уже спокойно. – Я на работу. Чтобы к утру тебя здесь не было.

Вера всхлипнула и подскочила, пытаясь обнять его. Тогда Николай сделал то, о чем жалел и по сей день. Он перенес свой вес на одну руку, а второй, наотмашь, ударил жену.

Сон обрывается. Николай мычит, тыльная сторона ладони проходится по треснувшим губам, стирая вонючую слюну. Веки поднимаются, и нестерпимо яркий свет бьет по глазам. Он сглатывает, шершавый язык царапает небо. Ему сейчас, больше всего на свете, необходимо выпить.

Сторож мычит еще громче и садится на диване. Комната вокруг ходит ходуном, и Николай пару раз сильно встряхивает головой, пытаясь отогнать дурноту. Смотрит на стол, на две уже давно пустые бутылки. Поднимается, шатаясь, и хватается за подлокотник дивана. Лишь бы дойти до холодильника, ведь там его спасение. Он ловит равновесие и делает нетвердый шаг, потом еще один. Добирается до старой «Бирюсы», открывает дверцу. Вот и она — последняя бутылка, вся в мелких капельках конденсата. Николай довольно крякает и тянется за ней.

Лампочка под потолком начинает мигать, и через секунду свет гаснет. Холодильник дрожит, кашляя компрессором, и тоже отключается, превратившись в темный ящик. Николай, успевший схватить ладонью мокрое горлышко бутылки, замирает.

«Опять свет отрубили, суки, – думает он. – Чтоб вам пусто было!»

Он выуживает бутылку из холодильнику, пальцы крутят пробку. Николай жадно делает несколько глотков прямо из горлышка и шумно выдыхает. Стоит, наклонив голову и чувствуя, как горячая волна растекается по пищеводу. Головокружение начинает стихать, пропитой мозг проясняется настолько, насколько это возможно в текущий момент.

В дверь скребутся. Николай вздрагивает и чуть не выпускает открытую бутылку из рук. Звук повторяется, потом еще раз. Сторож оборачивается, вглядывается в кромешную тьму. Закрыл ли он замок? Этого Николай сейчас вспомнить не может. Он аккуратно закрывает дверцу холодильника и крадучись двигается по комнате. Скребущий звук пропадает, и воцаряется полная тишина. Глаза сторожа привыкают к темноте, лунный свет падает в комнату через два пыльных окна, вычерчивая тени интерьера. Николай подкрадывается к двери, пальцы ложатся на защелку замка и быстро поворачивают ее два раза. Снаружи кто-то ударяет в дверь, отчего та дрожит. Пахнет сыростью и гнилью. Сторож пятится, прикладывается к бутылке. В дверь ударяют еще раз, и вновь воцаряется тишина. Николай замирает, продолжая большими глотками уничтожать водку. Когда бутылка пустеет, он делает еще пару шагов назад, натыкается на диван, с размаху садится на него. Свешивает голову на грудь. Уснуть, ему срочно нужно уснуть. Вырубиться до утра, чтобы не слышать и не чувствовать того, что таится снаружи. Николай окидывает комнату осоловелым взглядом, за окном мелькает какая-то тень. Сторож поднимает руку, собираясь перекреститься, но тут же его разум заволакивает пеленой, и он отключается.