Небо⁠⁠

    ‍‍    ‍‍    ‍‍    ‍‍    ‍‍    ‍‍    ‍‍       ‍‍    ‍‍   ‍‍-Что для тебя самое красивое в этом мире?

    ‍‍    ‍‍    ‍‍    ‍‍    ‍‍    ‍‍    ‍‍-Для меня это небо. Я поняла это, пока наблюдала за закатами

    ‍‍Моя жизнь, наверное, может показаться скучной, но я не помню никаких эмоциональных всплесков или истерик родителям. Я слишком домашний человек, и, даже в самой неуютной обстановке, дома мне все равно хорошо. Никогда я не разворачивалась, чтобы драматично уйти, не хлопала дверьми и даже не топала, чтобы не побеспокоить соседей. Более того, я всегда пыталась всем угодить и делать «так, как надо». Если честно, из-за этого большую часть времени я вообще не выходила из дома. Друзей, к которым мне нужно было бежать, не было вообще. А в любовных делах я не была хороша с самого юного возраста. И хоть в настоящем мире я бывала нечасто, пыталась придумывать свой собственный мир.

    ‍‍Здесь, за закрытыми дверьми и шторами, я занималась любимым делом – пыталась Создавать. Я рисовала, писала, играла музыку, резала бумагу, лепила из пластилина. Я делала все, чтобы показать мир вокруг себя: свою маленькую комнату и нашу с родителями большую квартиру. Иногда в мои истории попадали люди, которых я встречала по пути в магазин, или котята, которые жили у соседей. Они переходили на холст или бумагу и оказывались в самых безумных ситуациях. Однажды в моей вселенной сосед с верхнего этажа поднимал свою трехсоткилограммовую жену на руках домой. Один раз у кота из соседнего подъезда начался роман с кошкой соседки напротив, а их хозяева совсем не были этому рады и развязали подъездную войну. В какой-то из песен дети, игравшие во дворе, вызывали дьявола на детской площадке.

    ‍‍Каждый раз, вытаскивая идею из своей «копилки идей», я находила что-то новое и уникальное, что-то, что воодушевляло меня и заставляло жить. Но в какой-то момент я поняла, что в «копилку» нужно и складывать идеи, которых у меня уже не было. Картины были однообразны: в один день я рисовала дверь своей комнаты, на следующий день – окно напротив двери. В рассказах приходилось использовать одни и те же слова: стена, потолок, пол. На полке стояла уже десятая слепленная фигурка моей мамы. Песни складывались из одних и тех же аккордов, и стало трудно придумывать проигрыши. Мне нужны были новые впечатления, нужно было увидеть что-то новое, познакомиться с людьми, чтобы создать новых персонажей.

    ‍‍Я считала это кризисом и концом жизни. Кисть просто перестала передавать моя настроение. Слова не складывались в предложения. И голос дрожал каждый раз, когда я собиралась петь новую неправдивую песню. В один из дней я просто не стала вставать с кровати, а ломала голову мыслями о новом чем-нибудь, что я еще не придумала. И этот день был не единственным, после него было еще много таких. Именно в этот период жизни мне позвонила она и вытащила из этого состояния.

    ‍‍Был жаркий летний день, я таяла, лежа на кровати. Шторы как всегда были закрыты и пропускали лишь маленький ручеек света. Дверь тоже была закрыта, но из квартиры все равно доносились звуки оживленной деятельности. Я осматривала свою комнату из-под одеяла, меня тошнило от одинаковых цветов стен и мебели, и про себя я уже решила провести очередной день в кровати. Время шло очень медленно, крики детей во дворе и тиканье часов начали сводить с ума. Тот телефонный звонок окончательно разбудил меня и заставил дрожь пробежаться по телу от неожиданности. Я взяла трубку и со мной заговорила девушка с очень приятным спокойным голосом.

    ‍‍Мы много говорили, но так и не познакомились, я не знала о ней ничего: ни ее имени, ни откуда она, ни как она обо мне узнала. Я не стала спрашивать ее обо всем этом, потому что казалось, будто мы очень хорошо знакомы, и она действительно знала меня и мои проблемы. Мы часами могли обсуждать серые стены, белый потолок и деревянный пол, и как я не могу вытащить из них хороший сюжет для истории. Она слушала мои жалобы и ругани и иногда даже успокаивала своим мягким голосом. Она говорила что-то о вдохновении – о том, что ей нравится. Очень увлеченно она говорила о небе, какое оно бывает, и как она смотрит на закаты по вечерам. В какой-то момент я начала понимать, что она становится моей музой. Мне захотелось создать что-нибудь только для нее.

    ‍‍В один из дней во время разговора она попросила меня подняться, достать краски и просто начать рисовать. Она описывала цвета, как они переливаются, рассказывала все так, будто видит это перед собой. Цвета были яркие, в какой-то степени не сочетающиеся. С каждым мазком они смешивались все больше и становились одним целым. Она вела меня, словами показывала мне картинку, оживленно говоря о все тех же цветах. Я чувствовала ее руку на моей, она водила краской по голым участкам холста. Я ощущала каждый ее восхищенный вздох, будто она дышала и шептала прямо мне в ухо, от чего мурашки пробегались по коже. А губы ее будто еле-еле касались моей щеки. Через пару часов передо мной стоял алый холст, зачем-то с синими линиями, белыми пятнами и желтыми точками на нем. Тогда для меня это были лишь смешанные цвета, причем совершенно безвкусно подобранные смешанные цвета.

    ‍‍Наши разговоры стали повторятся – все были про мое творчество. Мы рисовали так вместе еще много раз. И каждый раз я чувствовала, как она берет у меня кисть и продолжает рисовать сама. И с каждым звонком она была все ближе и ближе ко мне. Благодаря ее голосу я могла ощущать тепло и страсть, с которыми она рассказывала, как видит картину. Я снова могла создавать, и в моих картинах для кого-то появлялся смысл, для меня жизнь будто сдвинулась с мертвой точки. Правда, картины все еще были мне непонятны. Холсты были абсолютно разных цветов, иногда черными или серыми. Я видела в них ее любимое небо, но не понимала, в чем красота, и во что стоит влюбляться. Наверное, она почувствовала мою незаинтересованность и отстраненность и стала отдаляться.

    ‍‍Разговоры происходили все реже и реже. Она будто пропадала из моей жизни, очень медленно, постепенно, делала по шагу назад в день. Она могла бросить трубку посередине рисования, и я так и не заканчивала картины. Она перестала предлагать рисовать. Она могла не звонить вообще. А у меня на душе появлялась тоска, если я не слышала ее голос. Я никогда не всматривалась ни в одну из картин, пока рисовала, потому что рисовала не я. Но, когда она перестала со мной говорить, я начала осматривать комнату, как делала это раньше – все было заставлено ее рисунками. Холсты были разбросаны по комнате, обычные листы бумаги были прибиты к стенам гвоздями, один раз мы даже начинали закрашивать потолок. У меня тогда жутко затекали руки от неудобного положения, а она меня поддерживала, будто голосом гладила и массировала мышцы. И вот я смотрела на этот разрисованный уголок потолка и на остальные произведения искусства и, возможно, увидела их так, как видела она. Я видела розовые восходы и красные закаты, переливающиеся облака, густой туман, проливной дождь, яркую луну и звезды. Я видела глубину неба, это было что-то большое, что вселяло страх.

    ‍‍В то утро я лежала в кровати, мне позвонила она и хотела уже сесть за рисование. У меня закончилась краска, и рисовать совсем не хотелось, поэтому я зарылась поглубже в одеяло и бормотала ей в ответ что-то. Сейчас можно сказать, что я корчила из себя обиженную жертву. Она не стала описывать цвета, как обычно. Сказала, что видела, «как красное солнце заходит за океан, оранжевые тяжелые облака», она видела «ветер, который гонял эти облака», видела «лучи солнца, блеск воды, тусклую белую луну», это все сейчас было перед ней. Впервые она говорила, что видела, и это, очевидно, был наш последний разговор. Она часто говорила, что нужно описывать то, что ты по-настоящему любишь. И она умела заставить полюбить даже просто странную цветовую палитру, но сейчас она говорила о небе так красиво, что, казалось, влюбляла в себя. Я видела ее, ее голос, руки, волосы, губы, глаза, я видела их каждый день. Каждый день, пока она звонила мне, мы сидели рядом и создавали картины.

    ‍‍    ‍‍«Я хочу увидеть, как выглядит твое небо», - последнее, что она мне сказала.

    ‍‍Если она спрашивала о том небе, которое я видела в своем окне, то описывать там было нечего. Надо мной нависает постоянно серое пасмурное нечто, когда она видит сотни цветов за день; ее закаты погружаются в океан, а мои прячутся за соседними домами; по ночам она отчетливо видит звезды, а я вижу черную бездну из-за городского смога. А если она спрашивала о по-настоящему моем небе – мы действительно смотрели на разное небо – мое было в миллион раз красивее, ведь я видела его в отражении ее глаз. Я видела те же рассветы и закаты, звезды, облака, и я понимала красоту своего неба только благодаря ее глазам. И все те холсты, которыми была захламлена моя комната – это лишь отражение в ее глазах.