ГОРЕ | Игорь Галилеев⁠⁠

Одиночество бывает разным. Случается, что тебя просто бросают — это всегда временно, потому что потом обязательно появится в жизни новый человек, новая близкая душа.

А бывает всепоглощающая тоска, безысходность — когда знаешь, что изменить в жизни что-либо уже нельзя, когда готов лезть на стену и бесконечно плакать, рыдать в голос, зная, что всё равно ничего из этого не поможет.

Так происходит, когда умирает твой ребёнок.

— Мама, мама, я через неделю дома буду! Теперь остались только дорога, поезд, и — встречай! Скоро приеду!..

Иллюстрация Лены Солнцевой

Ну и слава богу, ну и хорошо. Мать положила трубку старенького дискового телефона и, вздохнув, улыбнулась: Санька, сын, из армии возвращается.

Три года дома не был. Моряк. Ах, сколько гордости! Соседки теперь обзавидуются. Одних разговоров около подъезда, наверное, на месяц будет. Ну и пусть судачат, не жалко, пусть чужое счастье языками перетирают.

Мать встала с расшатанного стула, подошла к зеркалу в полроста в прихожей.

Да, морщин, конечно, больше стало. И не мудрено: слёз-то сколько вылито, переживаний в бессонные ночи — не счесть. Похудела вроде, да и как не похудеть: последнюю копеечку сыну в армию на Дальний Восток отправляла, чтобы хоть сладенького поел, чтобы сытым был. Ему нужнее.

Ничего, едет уже, неделя ещё.

Задумалась: кого же на встречу сына позвать? Родственников-то раз-два и обчёлся. Считай, и нет никого, а кто есть — в деревне за сто километров живут. Они и эти-то годы ни разу не были, картофелины ни одной не привезли. Хотя, гулять — не работать, явятся. Если позовёт, конечно.

И наряд какой-никакой нужен... Да, голова кругом! Ну, ничего, выкарабкается — на сберкнижке заначка в тысячу есть на чёрный день. Видать, на «белый» день потратить придётся.

Так и сделала.

Утром на рынке еды набрала, даже мяса взяла — мужик всё-таки едет. Водки бутылку купила тоже. И на платок деньги остались: на плечи набросит и хорошо, и в обновке.

К фруктовым прилавкам подошла, виноград посмотреть.

— Эээ, мать, ты чего? — вырвал из руки виноградную гроздь продавец-кавказец. — Не бери так, пока деньги не дала! Осыпешь-масыпешь, кто платить будет, а?

— Да куплю я, — даже вздрогнула, — если не дорого... Сколько стоит-то?

— Сколько? Щас, мать, взвесим-мавесим...

И положил на весы виноград, ладонью подприжав.

— Вот, как по щётчику-мётчику: пятьдесят рублей с тебя, мать.

Эх, ладно, куда денешься, сын-то порадуется. Достала кошелёк на железной защёлке, последнюю купюру вынула, протянула продавцу со вздохом. Вот и всё, нет заначки, кончилась.

До дома пешком пошла — не далеко вроде бы, но потом пожалела, что на проезд три рубля не сэкономила — ноябрьский ветер жуть какой холодный, до косточек добрался. А ведь купленное тяжело нести, руки без варежек через минуту заледенели. Остановилась, сетки к ногам прислонила, ладони ко рту поднесла — хотя бы немного отогреть.

Так и дошла: с передышкой и остановками. Не заболеть бы.

На следующий день прибралась, в сашкиной комнате — так, только пыль стёрла, как каждую неделю делала эти годы, да полы помыла. На узкий диван положила постельное бельё. Всё готово, только приезжай скорей...

Накануне ночью глаз, наверное, ни разу не закрыла — какой там! А вдруг поезд рано утром? Проспит, не дай бог. С рассветом колею в паркете от окна к двери протоптала — может, по улице к дому идёт, а, может, уже по ступеням подъезда поднимается.

Но звонок в дверь всё равно прозвучал неожиданно — даже ложку выронила, которой щи мешала, разогревая второй раз.

Подбежала к двери, распахнула... и не сразу поняла, кто это там, в подъездном сумраке.

Оказалось, что какой-то незнакомый мужик Сашку — в форме, в бескозырке — под руку держит.

— На-ка, мать, принимай сына, — и передаёт словно вещь какую. — Выпил немного, с непривычки развезло бедолагу. А что, имеет право — с армейки вернулся.

И ушёл, не оглянулся.

Господи, и правда, пьяный в стельку, словечко сказать не может. Хорошо, хоть не волоком тащить надо, ногами сам перебирает.

— Санечка, ну ты чего же так? — запричитала, усадив на диван. — Ведь разве можно? Утром голова-то как болеть будет. Ничего, ложись, спи, я тебя щами вылечу.

Ботинки сбросила, бушлат армейский кое-как расстегнула, сняла.

— Спи, сыночек, спи, мой хороший...

И по голове погладила, волосы со лба убрала. Взрослый совсем стал — вон, и брови, что ли, жёстче стали, и новые прочерки морщин от носа к губам лицо как из камня сделали. Защитник.

И вышла из комнаты на цыпочках, чтобы не потревожить.

Проснулась ночью от того, что кто-то её за плечо трясёт. Не сразу и поняла, что сын.

— Мам, привет, — шёпотом почему-то. — Извини, что так вернулся — в поезде напоили. Не помню даже, как домой пришёл.

И за голову рукой держится.

— Не пришёл — принесли, считай, — встала, халат набросила. Электронные часы, которые подарили на заводе перед увольнением, показывали полтретьего ночи. — Горюшко ты моё. Пойдём, щами накормлю, легче станет.

На кухне только одна табуретка была, поэтому на неё сына усадила, а сама стоять осталась.

Плиту зажгла, кастрюлю на огонь подвинула.

— Мам, может, водочки есть немного? — спросил сын. — А то ведь совсем худо...

— Ладно, на, выпей, — и бутылку из холодильника ему на стол поставила.

Сашка даже в ладони хлопнул, обрадовался.

— Вот это дело! Вот это хорошо!

И сразу полкружки, которую ему мать для чая приготовила, налил. Сказать было что-то хотела, но не успела — сын залпом, с прихрюкиванием, водку в себя влил.

— Куда ты так, — спросила, — захмелеешь же! Сейчас я тебя щами накормлю, чтобы не на пустой желудок-то...

— Сама, мать, щи ешь, — ответил как отрезал. Уже и опьянел заметно. Встал, бокал и бутылку с собой взял. — Я спать пошёл, — и повернулся спиной к матери. — Не буди: если что, сам встану.

Да, не такую встречу мать себе представляла. Думала, что она с радостью, со счастливыми слезами пройдёт. Хотя конечно, не ребёнок ведь уже, не дитя малое, чтобы на мамкином плече плакать, как раньше, в школе, через три недели после лагеря домой возвращаясь. Взрослый мужик. Ох, только бы не пил больше, только бы праздник этот не затянулся надолго...

Но как в воду смотрела.

Потом корила себя, что именно в тот день и сглазила: сын с тех пор пить не заканчивал. Вот уже двадцать лет с возвращения из армии прошло. Нет, он, конечно, хороший, работящий — вон на дачу каждую неделю мотается, вкалывает там, не разгибаясь. А на работу? Ну что же, время такое, наверное, сложное — не устроится никак. Пробовал, само собой, но то коллектив не тот, то не платят вовсе.

Опять же, всегда до первой получки. А потом снова дома, снова месяц на диване.

Сама-то мать уборщицей в два магазина устроилась на неполный день — всё какая-то подмога к пенсии. А так, ну что? Вроде бы как у всех всё — на хлеб-то им двоим хватает, не голодные.

Поначалу мечтала, что женится, остепенится, даже сходился однажды с кем-то. Меньше месяца вместе прожили, а после первой зарплаты на новой работе — домой вернулся. Мать тот день хорошо запомнила, хотя очень старалась забыть.

Прямо с порога орать начал:

— Это ты виновата! Всё выпроваживаешь меня, всё меня сватаешь. — И взорвался: — Не любит меня никто! Никому я не нужен!

— Ну что ты, Сашенька, — попыталась за руку его взять — отмахнулся, — а я? Я же люблю! Я же всё для тебя делаю. Вон ботинки к зиме купила. Померяй…

И коробку протягивает.

— Да на кой они мне?! — отшвырнул покупку сын. — Что, мёрзнуть, что ли, где стоять надо? Обойдусь. Всё, говоришь, делаешь… А вот сюда, домой, привести девку не даёшь. А ведь, может, и сложилось бы с кем, если бы не ты!

— Нет, Санечка, сюда не приводи. Это моя жизнь и мой дом. Пусть до смерти хозяйкой здесь останусь…

И заплакала от бессилия на кровать присев.

— Эээх…— рукой махнул, дыхнув перегаром, и хлопнул дверью своей комнатой.

Ну что же здесь поделаешь? Горе, конечно, когда сын пьёт. Может, из-за этого и жизнь не складывается. А, может, и правда — сама виновата…

Встала, вздохнула тяжко и на кухню пошла, ужин сыну готовить — жизнь-то продолжается.

…Сегодня пошёл пятый день, как он пьёт. Да и ладно бы сидел у себя в комнате, с телевизором разговаривал — нет, ему общение с матерью надо. Она как раз на работу в один из магазинов собиралась.

— Вот ну что ты ходишь-то как нищенка, — тыкнул он на материну заношенную куртку пальцем. — Перед соседями не стыдно? Ходит она полы за ними мыть за копейки!

— Мне за тебя перед ними стыдно, что лоб сорокалетний дома на материной шее сидит...

— Чего?!— заорал вдруг. — Стыдно? За меня? Да идите вы все нах! Пусть за себя стыдятся, старые калоши. Вон, у Вальки с пятого этажа — муж пьёт и её бьёт. А у этой старухи со второго сноха гуляет. Так что в чужую жизнь совать нос не надо!

И пальцем прямо перед материным лицом погрозил.

— Сашенька, откуда же злобы в тебе столько? — вздохнула.

— Жизнь, мать, такая. Да, кстати, из магазина пойдёшь, бутылку-то возьми.

— Не дадут уже, я и так у них в счёт зарплаты на месяц вперёд этой водки проклятой набрала. Может, не надо, отойдёшь как-нибудь?

— Значит, в другом магазине возьми. В общем, придумай что хочешь.

И на кухню к холодильнику пошёл: проголодался.

Вышла на улицу, под дождь, который, мешаясь со слезами, по морщинкам ручьями потёк. Ох, горе, горюшко… Ведь даже и не вспомнил, что матери сегодня семьдесят лет исполнилось.

До магазина еле доплелась, зашла, глаза прячет, чтобы слёз видно не было. Навстречу продавец Любашка из хлебного отдела попалась.

— Вы чего это нос повесили? — спрашивает.

А что ответишь?

— Так что-то. Погода может…

— Сейчас, стойте-ка здесь.

И в подсобке скрылась. Почти сразу с пакетом вышла.

— Вот, хлеба вам немного

И, видя отрицание в глазах, добавила:

— Да берите, там два рогалика и нарезного батон. Они вчерашние, всё равно списывать. Так что нате, не стесняйтесь.

Пакет в руку сунула и за прилавок отправилась.

Зашла мать в подсобку, куртку сняла, осмотрела внимательно — вроде и ничего ещё, ходить можно. Да и перед кем красоваться-то. Вздохнула, на скамейку присела, полрогалика отломила и откусила немного.

Снова забежала Любашка.

— Уф, наконец-то смену сдала, домой пойду.

На мать внимательно посмотрела.

— Да что вы такая сегодня? Сашка чего, что ли?

— Да, Любочка, снова водки просит, где взять — уже и не знаю. Не принесу, ведь покоя не даст всю ночь. О-хо-хо…

— Вот гад! Житья у вас нет! Сейчас я!..

Халатик магазинный снова набросила и в торговый зал выбежала.

— Вот, — вернулась, и минуты не прошло, — чекушку взяла. Больше нет, пусть не просит. А халюганить будет, милицию зовите.

— Да разве сдам я им его, сына-то? Ни за что, Любочка, так уж как-нибудь обойдётся…

— Я вам свой домашний номер телефона дам, — и на чеке накарябала шесть цифр карандашом, — звоните, если сильно невмоготу будет.

Посмотрела так протяжно на мать и добавила:

— Жалко мне вас, сил нет. Я же одна, сама-то, мамки с отцом с детства не видела, детдом растил. И ничего — смогла, выбралась, живу ведь! Ладно, в общем, наладится всё.

Да, конечно, наладится. Вот только когда?..

Два часа, пока полы мыла, прошли быстро, даже не устала. На улице уже стемнело, сыро, промозгло стало. А ноги домой что-то совсем не идут — не хочется. Но, может, заснул Сашка, не ждёт свою заветную бутылку. Перед дверью в подъезд потопталась — куда денешься, пошла. Как на каторгу.

В квартиру зашла — тихо, даже телевизора из его комнаты не слышно. И правда, заснул, значит. Тихонько на кухню прошмыгнула, водку под стол спрятала. Достала надломленный рогалик и в свою комнату пошла — всухомятку съест, чтобы чайником не греметь, сына не разбудить.

Свет включила и Сашку увидела — лежит на её диване, уткнувшись лицом в подушку, не храпит даже. Подошла, ладонь на спину положила — не дышит… Сильнее за плечо потянула — нет реакции. Перевернула на спину, в лицо сына всмотрелась: глаза закрыты, словно дремлет, но серое оно какое-то стало, как из воска.

Господи!

Умер сын.

На колени на пол перед ним встала, лицом к груди прижалась — и тут вырвались все накопленные за годы рыдания, без слез выплаканные, вся боль вылилась стоном.

— Сашенька, сыночек ты мой, сынулечка!.. Как же так? Что же делать-то мне теперь?..

…Сколько так простояла, проплакала — может, час или три. Встала. Подошла, шатаясь, к тому самому старенькому дисковому телефону, трубку сняла и что дальше делать — не знает. Нащупала рукой в кармане клочок бумаги — Любашкин телефон. Как во сне номер набрала:

— Любочка, приди, помоги, родимая…

Ещё не договорила, а та уже трубку бросила — сейчас прибежит.

Так и было — Любашка по голосу поняла, что беда случилась. На ходу в коридоре пальтишко накинула, кроссовки на босу ногу надела и бегом! Адрес-то она и так знала — провожала иногда сашкину мать до дома. По ступенькам влетела — дверь в квартиру оказалась открытой. Толкнула и не сразу поняла: мать сидит перед сыном на расшатанном стуле, по волосам его гладит, приговаривая:

— Спи, сыночек, спи, мой хороший...

И только одинокая слеза застыла в самой глубине морщины рядом с уставшими глазами.

…Наверное, на этом и надо бы закончить этот очень грустный рассказ, но я обязан сказать, что Любашка поселилась у матери, помогает ей изо всех своих сил, поддерживает. Возможно, даже полюбила.

Только вот каждый раз, когда из магазина домой прибегает, мать всегда перед стареньким дисковым телефоном на расшатанном стуле сидит — всё ждёт от сына звонка.

Редактор Полина Шарафутдинова

Другая современная литература: chtivo.spb.ru