Фашизм⁠⁠

Накануне войны Муссолини вместе со своим будущим заклятым врагом, социалистом Пьетро Ненни, энергично выступает против интервенции Италии в Ливии. Как это ни странно, толчком к радикальной смене антивоенной позиции Муссолини на интервенционистскую, интернационализма на национализм послужило внезапное изменение позиций немецкой и австрийской социалдемократий. Еще перед войной на примере общей забастовки в Италии Муссолини увидел, что радикализм слов и лозунгов его социалистической партии не отвечает ее реальной готовности к радикальному действию. В капитуляции немецких и австрийских социалистов перед шовинизмом собственных рабочих масс Муссолини совершенно правильно понял проявление неспособности социалистических партий противостоять настроениям большинства, идти против течения, накладывать печать своей воли на ход исторических событий. Муссолини и сам чувствовал неуверенность перед неконтролируемыми настроениями масс, сам боялся идти против течения, но все же шел на риск — признание политической и личной слабости было неприемлемо при его темпераменте. Он принял решение полностью поменять ориентиры и, опираясь на капризы массовых симпатий и антипатий, сыграть активную роль в политике, чтобы ухватить в истории хоть чтото

Одна черта личности Муссолини до сих пор вызывает споры историков и, в частности, его биографов. Был ли Муссолини трусом? Анжелика Балабанова в книге «Изменник Муссолини» пишет, что он боялся собак, боялся ходить около кладбища, по городу один ночью, боялся выступать перед враждебной аудиторией. Она ярко описывает их поездку в поезде после митинга, когда на соседней улице бросили бомбу: Муссолини забился в угол вагона, дрожал и всех проклинал. Биограф Муссолини Джаспер Ридли комментирует эти воспоминания: «Рассказам Балабановой о физической пугливости Муссолини невозможно поверить, поскольку известно много случаев, когда он проявлял храбрость». Есть ли здесь противоречие? Не мог ли Муссолини совершать смелые и рискованные поступки, переступая через свой страх? Не следует ли всетаки поверить воспоминаниям Балабановой

Невроз (в понимании Фрейда) является патологией конфликта и вины, он образуется как противовес порядка и нормы в обществе дисциплины и запрещений, расшатываемой классовой и гендерной иерархии.

Какое это все имеет значение? Если бы речь шла о личных интимных тайнах, не стоило бы о них и вспоминать. Но на деле идет речь о психологии всего фашистского движения.

Французский социолог Ален Эренберг написал книгу о характерных для XX века массовых психических аномалиях. По мнению Эренберга, для Европы 70х гг. XIX ст. — первых двух третей XX ст. свойственны неврозы, а для конца века — депрессии, которыми в современной Франции болеют более 15 % населения.

Невротичная психика обеспокоена вопросами о законности желания ; центральная ее оппозиция сопоставляет разрешенное и защищенное с желаемым и запрещенным. В этих рамках происходит психический надрыв — драма виновности. Гдето после шестидесятых годов на смену этой напряженности на Западе приходит конфликт между возможным и достигнутым, недовольство собой, вечный вопрос «сделал ли я все? достиг ли я всего?» Депрессия является признаком новой антиструктурной психики — психики сопротивления и противовеса миру, где «быть свободным» является уже не идеалом, которого нужно достичь, а вершиной, которую непременно нужно взять. Это уже больше не тревога перед преодолением запрещенного, а груз возможного.

Уже в психике Ницше заметна попытка спастись от невроза, описанного Фрейдом: неуверенность в себе, потерю индивидуальности, преграду между «Я» и будущим в виде психологии вины и запрещения Ницше компенсирует симуляцией большого внутреннего здоровья. Сильная и беспощадная «белокурая бестия», которая плюет на все и всех, так ярко выписана послушным и больным учителем латинской и греческой классики, — это портрет не более чем «невротичного оптимизма», за которым кроется надрыв. Надрыв той же природы, что и у Достоевского в его философии вины и искупления. Только Ницше неврозу слабости и растерянности противопоставил нонконформистский бодрый волюнтаризм ничем морально не связанной личности, презрение к слабым и нечувствительность к чужой боли, а Достоевский такому же неврозу противопоставит повышенную чувствительность к чужой беде, самоотверженную альтруистичную веру вплоть до растворения личности в общенациональном «сверхЯ» на основе солидарного конформизма и христианской экзальтации.

Первые “fasci”, агрессивные отряды фронтовиков, основываются на том же настроении зараженности смертью, мрачной обреченности, ненависти ко лжи о войне и к жирным тыловикам, на котором вырастают и Хемингуэй, и Ремарк. Но у итальянских фронтовиков добавляется еще и ненависть к гражданским штафиркам, дезертирам и пацифистам. Здесь находит проявление особенность итальянского патриотизма военных времен.

После войны глумление над фронтовыми «героями» и пренебрежение к ним, не получившим ничего ни для себя, ни для Италии, приобрели такие масштабы, что офицерам не рекомендовалось появляться на улицах в униформе.

Итальянскому военному патриотизму недостает упорства и просто уверенности. Собственно, вступление Италии в войну не опиралось на влиятельную национальную идею. Австрийский гнет и антинемецкие страсти в истории были позади, к тому же дипломатические соглашения связывали Италию именно с Центральными государствами, и их с выгодой меняли на антантовскую ориентацию. Как упоминалось выше, вступление Италии в войну сопровождалось наиболее беспринципными торгами относительно будущих приобретений Италии. За эти копеечные приобретения и даже за Фиуме невозможно отдавать в патриотическом угаре тысячи жизней. При этом итальянская армия потерпела ряд тяжелых унизительных поражений, и настроения рядовых, простых итальянцев были преимущественно антивоенными.

Невроз на почве неожиданных трудностей свободы, неумение использовать свои собственные победы в серых буднях приобретают обычную после всех войн особенную форму растерянности фронтовиков перед гражданской жизнью. Вопрос о том, за что они отдавали свои жизни на фронте, в кровавых боях под Горицею и на реке Изонцо, возникал и перед теми, кто шел на войну с какимито ожиданиями и в какойто экзальтации, и перед теми, кто чувствовал себя, как животное на бойне.

Идеология фронтового братства перерастала в идеологию насилия и единения «своих», более «высоких» против более «низких», которым недоступны высокие порывы героического духа. Это иллюстрирует, в частности, судьба песни “Giovinezza” («Молодежь»): бодрая песня, которую пела молодежь около костра в туристических походах, стала фронтовой маршевой песней, а затем у бывших фронтовиков — гимном фашистов. Фашисты для поддержки ощущения «МЫ» стремились сохранить коллективистский молодежный запал, придавая ему все большую агрессивность. Гимну вечной молодости противостоял другой гимн — знаменитая, широко распространенная во всем мире “Bandiera rossa” («красный флаг»), простая и искренняя песня пролетарской солидарности: “Avanti, popolo alla riscossa, bandiera rossa, bandiera rossa”.

Среди фашистов и в Италии, и в Германии были и немало рабочих, но рабочие выход из настроений подавленности и неуверенности преимущественно находили в коллективных акциях, в классовой солидарности и по убеждениям своим оставались социалистами или — в наиболее активной своей части — коммунистами. Утверждение о «мелкобуржуазном» характере фашистского движения отражает скорее не социальный состав массовой опоры фашизма, не ориентации мелкобуржуазных слоев народа, а то обстоятельство, что фашизм, как массовое явление, социально не очерчен : в «фаши» шли люди разного толка, объединенные одинаковым социальным неврозом — маленькие люди, которые потеряли ориентиры, уверенность и гарантии личного успеха в обществе с расшатанными принципами, и преимущественно молодежь, которая не верила в возможности нормальной быстрой карьеры. Компенсировать растерянность и одиночество и найти силу можно только с повышенной агрессивностью. И фашистам была особенно свойственна жестокость — не холодное безразличие фанатика к чужому страданию во имя высоких идеалов «светлого будущего», а жестокость как садистский принцип радости бытия, как способ самоутверждения и в конечном итоге самоцель.

Так можно понять социальнопсихологические черты того агрессивного массового движения, к которому присоединялись в послевоенной Италии разношерстные социальные элементы — в том числе аристократы из старых семей, заслуженные боевые генералы, бывшие социалисты, поэтыфутуристы, безработные, журналисты и адвокаты без твердых заработков и просто люди с улицы и авантюристы без определенных занятий.

Большие политики, традиционные партии и церковь должны были определиться относительно фашизма.

В Италии отношения между разными политическими силами были очень запутаны. Традиционно опорой консерватизма в Европе после Великой французской революции оставалась католическая церковь и близкие к ней партии. В Италии такой партией были popolari, «народная партия», положение которой усложнялось традиционной благосклонностью Ватикана к австрийским Габсбургам и враждебностью к итальянскому национальноосвободительному движению, возглавляемому масонами. Итальянский национализм традиционно был антиклерикальным и даже антирелигиозным. Республиканцы враждовали и с пополари, и с монархической властью. Анархисты во главе с легендарным Малатестой воевали против всех. Либералы были инициаторами вступления Италии в войну и на них легла вся ответственность за послевоенные трудности Италии, вся горечь разочарования. Страна была в беспокойстве и неопределенности.

Любимым методом действий фашистов были «марши», походы по стране, во время которых провозглашались речи и выкрикивались угрожающие лозунги, а также горели дома и нередко лилась кровь. Один из таких походов был объявлен и начат на Рим. Он закончился предложением короля к Муссолини возглавить правительство; и при этом решение короля не объявлять чрезвычайного положения одобрил лидер либералов Саландра — он не видел силы, которая бы могла противостоять фашистам. Армия не была такой силой — она вряд ли стала бы стрелять в чернорубашечников.

Итальянские фашисты устраивали драки, громили редакции левых газет и партийные комитеты враждебных партий, позверски издевались над соперниками, унижали, истязали, а то и убивали, задолго до захвата власти установили в стране атмосферу безнаказанного террора. Столкновения между ними и левыми угрожали перерасти в гражданскую войну.

Это был чрезвычайно симптоматический для всей Европы момент. Демократия не имела достаточной опоры в обществе, чтобы применить насилие для самозащиты. И выход был найден самый простой: попробовать отдать власть политическим хулиганам, чтобы потом, когда они со свойственной им вульгарностью сделают свое дело и достаточно скомпрометируют себя, устранить их из политики.

Когда прошедший век подытоживается с позиций воинственного антикоммунизма, эти и подобные оценки или со смущением замалчиваются, или объясняются, исходя из того, что фашизм — в принципе то же, что и коммунизм, и даже лучше, потому что не такой жестокий и тоталитарный. Следовательно, кровавые методы борьбы против «звериных аппетитов и страстей ленинизма» якобы оправдываются историей.

Но фашистский террор был направлен в первую очередь совсем не против коммунистов. Коммунисты, которые откололись от социалистов в 1921 г., были маловлиятельной группой, да и лидер их, интеллигент Грамши, далек от диктаторских «страстей». Главными жертвами фашизма стали социалисты, которые к «звериным аппетитам ленинизма» не имели никакого отношения.

Основной целью фашизма был разгром демократии. Выборы 1924 г. явились надругательством над демократическим волеизъявлением, и именно социалисты с мужеством, которое заслуживает того, чтобы мы о нем помнили, разоблачали систему организованного обмана и насилия. В ответ фашисты похитили и убили депутатасоциалиста Маттеотти, который с парламентской трибуны наиболее непримиримо и остро разоблачал правонарушения фашистов. Убийц легко нашли, суд над ними власть превратила в фарс, Муссолини открыто выступил в их защиту. На протяжении следующих двух лет серией законов в стране был установлен однопартийный диктаторский режим, который сами фашисты квалифицировали как тоталитарный (этот термин ввела итальянская фашистская пресса в 1923 году.).