Ай, мама!⁠⁠

Нувориши делятся на тех, кто хвалится своим низким и нищим прошлым, и тех, кто предпочитает забыть о нём. И тех, и других можно понять. Но почему-то их приятели, компаньоны, жёны и дети не понимают, а совсем наоборот, осмеивают и унижают за эти, такие человеческие, качества: желание помнить о своих победах или нежелание помнить о своих горестях.

А мы, девка из квартала Цветов, понимаем. Мы принимаем в свои объятья и смешных толстяков, и толстяков не смешных, а страшных, и жилистых мужчин, и стареющих вельмож. Мы гладим их густые или редкие волосы, разминаем их крепкие и не очень спины, принимаем в себя их здоровое или прокисшее семя. Нам нельзя не понимать. Нам платят деньги и за это.

И когда один ростовщик – египтянин, про которого ходили слухи, что египтянин-то он египтянин, но по субботам не работает и свинину не ест, внезапно посреди пира порвал на себе одежду из тонкого виссона и зарыдал, мы отвели его в сторонку от других гуляк, и отпоили холодной водой, и приложили лёд к вискам и затылку, и оставили его почти одного. Ну, то есть все ушли в большой зал, утихомиривать жаждущих ласки гостей, а моавитянку Сури, женщину не первой молодости, но мягкую и нежную, точно гусиный пух, а кроме того – молчаливую и умевшую быть незаметной, когда надо, оставили с ним.

Она просто сидела рядом и ждала, пока он её увидит. Он же гладил волосы, по которым стекала вода от растаявшего льда и тихо приговаривал:

- Ай, мама! Ай, мама! Видела бы ты меня! Знала бы, каким я стал!

Из чёрных глаз его катились слёзы, тело мелко подрагивало, а в углах скорбно опущенных губ блестела слюна.

- Мир такой большой, мама! Раньше я думал, что стану важным человеком, и мир склонится передо мной, мама! Но вот я вырос, и могу купить тысячу рабов, и имею закладные на десятки поместий, и золотом полны мои подвалы, а не меньше дюжины торговых судов, гружёных драгоценными товарами, у меня в залоге, а всё нет мне покоя, мама! Ай, мама, мир такой большой, а я такой маленький!

Сури внимательно следила за ним, и когда гримаса исказила его лицо, и он начал судорожно сглатывать, подставила бадью, куда он и изверг все лакомства, которые съел за нашим столом, и всё вино, которое выпил, и все свои печали. Отхаркался, откашлялся, вытер лицо влажной материей, которую подала моавитянка, взглянул на неё брезгливо, молча пошёл в большую залу, откуда и увёл в уединённые комнаты другую девку.

А Сури кликнула служанку, чтоб прибралась, обтёрла себе руки и шею кусочком льда, и вскоре уже танцевала перед гостями, и её белые мягкие груди волнующе колыхались в такт музыке.