https://mobile.twitter.com/MayLeeIllust/status/1199421906035...

Природа испытывает Америку на прочность. Вслед за коронавирусом, который «прибыл» из Китая, на континенте объявились насекомые-убийцы, чья родина — всё та же Азия. О нашествии огромных шершней, отрывающих головы американским пчёлам, написала The New York Times. Фермеры и энтомологи находят целые кладбища жертв. При этом учёные не могут понять, как именно смертоносные гастролёры оказались в США.

Не щадят ни личинок, ни куколок

«Я никак не мог взять в толк, кто мог бы это сделать», — сокрушается пчеловод Тед Макфолл, с которого The New York Times начинает статью. Тед разводит пчёл не одно десятилетие и никогда не видел ничего подобного. Когда он остановил свой грузовик, чтобы проверить группу ульев на пасеке, то сразу заметил беспорядочное скопление пчелиных трупов на земле. Присмотревшись, увидел груду мёртвых членов колонии перед ульем, но ещё больше — внутри него. Натурально, здесь произошла кровавая бойня: взору Теда предстали тысячи и тысячи тел с оторванными головами.

Подобные «пчелиные кладбища» обнаружены по всему штату Вашингтон. Сначала местные пчеловоды стали недосчитываться насекомых на своих пасеках, а затем находили их убитыми. У всех были оторваны головы. Сообщается о тысячах распотрошённых ульев, в которых уничтожены не только пчёлы, но и личинки с куколками.

Энтомологи довольно быстро выяснили, кто этот серийный убийца. Им оказался гигантский шершень вида Vespa mandarinia, чей ареал расположен в Юго-Восточной Азии. Насекомое и впрямь впечатляет размерами: длина тела может превышать 5 см, размах крыльев — 7,5 см. На Тайване его называют «пчела-тигр», в Японии — «воробей-пчела». А ещё «шершень-убийца» — как раз из-за нападений на медоносных пчёл, которых он в прямом смысле слова разрывает на куски или откусывает им головы. У шершня крупные челюсти, которыми он дробит своих жертв.

Зловещих насекомых жители штата Вашингтон впервые заметили у себя в декабре 2019 года. Судя по всему, азиатские шершни там перезимовали и, выйдя из спячки, взялись за строительство гнёзд и колоний. Как раз в апреле-мае они нуждаются в усиленном питании — отсюда и агрессия, напоминающая поведение маньяка. Пара залётных шершней способна истребить целую колонию медоносных пчёл, не щадя при этом ни личинок, ни куколок.

В Японии убивают 40-50 человек ежегодно

Разумеется, американцы не могли не сопоставить сроки появления в их стране азиатских насекомых-убийц и коварного вируса, прибывшего из Китая. Как именно шершни Vespa mandarinia оказались в США, учёные пока не выяснили — исследования продолжаются. По одной из версий, они приплыли с торговыми судами во время грузоперевозок. Но есть мнение, что шершней в Америку завезли намеренно. Непонятно, правда, с какой целью. Подорвать пчеловодство?

Действительно, эта отрасль сельского хозяйства в США и Канаде (там тоже лютуют азиатские гастролёры) оказалась на грани катастрофы — ей грозят огромные убытки. Но беспокоиться стоит не только пчеловодам, ведь укусы этого вида шершней могут быть смертельно опасны и для людей. Например, в Японии, где они обитают, их жертвами становятся 40-50 человек ежегодно.

Гигантские азиатские шершни вырабатывают очень токсичный яд, причём в большом количестве. У него сложный химический состав, включающий в себя нейротоксины. Те, кому не повезло столкнуться с этими насекомыми, описывают их укус так, будто в ногу вогнали раскалённый гвоздь. Помимо того, что содержащиеся в яде токсины разрушают ткани и вызывают боль, они ещё привлекают других шершней. А это значит, что человек может стать жертвой коллективной атаки. В таком случае велика вероятность смерти от болевого или аллергического шока.

Американские учёные пытаются остановить нашествие азиатских «пчёл-тигров», придумывая разные методы борьбы. «Если мы не сможем справиться с ними в ближайшие годы, вероятно, этого не удастся сделать уже никогда», — убеждён энтомолог из Департамента сельского хозяйства штата Вашингтон Крис Луни.

План, предложенный специалистами и поддержанный властями, состоит в том, что надо находить гнёзда шершней и уничтожать несколько колоний одновременно, не давая им размножаться. Ведь если опасные насекомые проникнут в другие штаты, они потеснят местные виды насекомых и начнут представлять угрозу позвоночным животным.

Учёные предупреждают, что нашествие незваных гостей только начинается. Основные разрушения, скорее всего, впереди. Ведь наиболее агрессивно гигантские азиатские шершни ведут себя в конце лета и начале осени — значит, потерь будет больше, и, возможно, не только среди пчёл.

И, наверное, стоит ожидать, что вскоре на стол президента Трампа ляжет очередной доклад — о секретных разработках китайских энтомологов, которые вырастили в лаборатории шершня-убийцу и нечаянно упустили его. А может, и с умыслом.

Автор Дмитрий Писаренко

Еженедельник "Аргументы и факты"

Сфотографировал сегодня в Москве прямо через окно.

Зяблик:

Зеленушка:

Фотик старый Canon PowerShot SX50 HS

Все ли героически сражались на фронтах Великой Отечественной? Долгое время этот вопрос вслух старались не произносить, чтобы не обесценивать подвиги советских солдат. Перед вами очерк знаменитого писателя-натуралиста, члена Русского географического общества, легендарного журналиста "Комсомольской правды" Василия Пескова, который был написан и опубликован в 1962 году. Эта история о фанатичной материнской любви и природе трусости вызвала небывалый читательский интерес. Впоследствии очерк "Дезертир" вышел в книге "Шаги по росе", за которую автора удостоили Ленинской премии. С разрешения ИД "Комсомольская правда" мы продолжаем публиковать серию знаковых материалов легендарного журналиста.

Дезертир

В воронежской "Коммуне" я прочитал заметку под названием "Заживо погребённый". В сорок втором году человек дезертировал из армии. Двадцать лет человек прятался на чердаке, совсем недавно спустился на землю и назвал свое имя. Тонких Николай. Невероятный, удивительный случай. Я немедленно выехал в Воронежскую область…

Степное село Битюг-Матреновка. Гуси на зелёных широких улицах. Трактор тянет по улице ярко-красный комбайн для уборки свёклы. Белые мазанки. Белое двухэтажное здание школы — окна ещё в известке. Вёдра с краской у школы, доски, груды белого кирпича.

— Тут он работает, — сказал директор.

Я присел на доски. Шесть человек убирают кирпич, пятеро носят доски, трое сгребают мусор, трое готовят парты. Наверно, тот высокий, в фуфайке? Но высокий макает палец в жёлтую краску и ставит весёлую метку на щеку девушке-маляру. Смех, суматоха. Нет, это не он…

Сели перекусить. Кружком — девчонки, кружком — ребята и ещё один круг — люди постарше. Кладут на жёлтые доски красные помидоры, кидают в сторону яичную скорлупу. Один человек не сел в круг. Достал из мешочка хлеб, сало, огурцы. Раза два бросил взгляд в мою сторону. Отвернулся. Потом лёг на спину, положил под голову руки и стал глядеть на низкие осенние облака.

Я подошёл ближе к рабочим, поздоровался. Он первый из всех торопливо ответил "здравствуйте!" и принялся за кирпичи.

— Тонких? — кивнул я прорабу.

— Да, старается, но устаёт. Час работает, а потом ляжет, руки под голову, как неживой…

Вечером я разыскал хату на самом краю села. Дверь открыла женщина лет семидесяти. Руки в муке, на столе тесто для пирогов. Хозяйка не рада гостю, но голос искательный.

— Сейчас позову Николая…

Николай, как потом оказалось, первым увидел гостя — и сразу в сарай. Человеку в его положении всякий разговор неприятен и тягостен. Но гость сидит на скамейке, достал сигареты, закурить предлагает — надо поддерживать разговор.

Разговор односложный: "да", "нет", "конечно", "жалею"… Руки сложены на коленях, землисто-розовое лицо вздрагивает. Бесцветные глаза слезятся.

Приходит отец. На стену рядом с иконами вешает вожжи:

— Ну что, Николай, теперь молчать нечего. Теперь отвечать надо…

— Небось опять в газету, — сердито бросает мать и уходит доить корову.

Николай курит одну за другой сигареты. Говорить ему по-прежнему трудно, но слово за словом я узнаю трагедию человека-труса. Сначала боялся смерти. Потом боялся кары. Потом боялся жизни.

В сорок втором, когда полыхал Воронеж, когда немцы рванулись к Волге, с холщовыми сумками за плечами из Битюг-Матреновки в Липецк шла группа ребят. Невеселое было шествие. Дома остались невесты, матери, а немцы вот-вот нагрянут. Парни спешили к месту, где люди получали винтовки, и потом садились в теплушки и отправлялись к Волге. Каждый понимал, что ждёт его, и оттого руки еще крепче сжимали винтовку.

А он испугался. Он бросил друзей, глухими дорогами пошёл назад, к дому. В подсолнухах дождался полуночи и, озираясь, постучал в хату у Битюга.

— Мама, открой…

Мать сжала его в объятиях.

— Сынок… Живой, здоровый. Никому не отдам… Один раз живём…

Так начались эти страшные двадцать лет жизни возле печной трубы. От Волги шли письма. Между прочим, ребята писали: "Колька Тонких куда-то исчез…" В Битюг-Матреновке возле хаты у речки кое-кто по ночам видел странную тень. Пошёл слух по селу: дезертир…

Однажды утром в селе услыхали горькие причитания. Плакала мать Николая. В чёрном платке она стояла в конце огорода у могильного холмика. Белел свежий дубовый крест, горела свечка в руке.

— Коля, голубчик.

Собрались люди.

— Прибежал хворый. Метался в жару… Ни полслова, ни слова… Умер. Колюшка!..

Сидя на чердаке, сын слушал материнские причитания, в узкую щель видел людей в конце огорода, столпившихся над "его могилой".

С неделю поговорили, погоревали в селе. У матери постеснялись спросить: почему не на кладбище схоронила? Трудный был год. Горе редкий дом обходило, поэтому быстро забыли одинокий холмик на огороде. И только "усопший" в чердачную щель каждый день видел свою могилу…

Страшные двадцать лет. Семь тысяч дней, похожих как близнецы. Наперечет известные звуки: это мать доит корову, это сестра повесила на стенку портфель, это скребется мышь, это червяк точит стропила… При каждом новом и незнакомом звуке человек у трубы вздрагивал, сжимался в комок.

На чердаке в сорок втором мать раскинула полушубок. Двадцать лет человек пролежал на старой овчине.

Я прошу Николая вместе полезть на чердак. Он нехотя поднимается. Шаткая лестница. Двадцать лет изо дня в день по утрам на чердак поднималось ведерко и свёрток с харчами. С чердака мать снимала ведро с нечистотами. Полумрак. Фонариком освещаю снопы соломы, липкую паутину. Вот полушубок с вытертой шерстью, вот щель в крыше…

Чем жил человек? Он признаётся: всё было заполнено страхом. Всего боялся. Чужие шаги, незнакомый голос, автомобиль завернул почему-то к реке — дезертир припадал к щели: за мной или нет?

Никто, кроме матери, отца и сестёр, не знал о чердачном жильце. Иногда к нему поднимался соседский кот. Круглые глаза горели зелёными фонарями. Увидав человека, фонари пропадали. А человеку много ночей от страха снились кошмары.

В потемках начал слепнуть. От голубого неба, если заглянуть в щелку, болели глаза. Зато слух, как у зверя, обострился.

Не помнит, в какую по счёту весну, услышал он возле хаты сдержанный шепот. Их было двое. Шептались всю ночь. И всю ночь он просидел на коленях, приложив ухо к щели. Весь день потом колотилось сердце от страха и любопытства: придут — не придут?

Двое не знали, как чутко на чердаке слушают их поцелуи. Им нравились заросли лозняка и ромашек у крайнего дома, и они приходили всё лето, почти каждую ночь. И каждую ночь он сидел на коленях у щели. Потом двое перестали ходить. Он ждал неделю и не сдержался, спросил:

— Тут двое ходили…

— Поженились, — сказала мать. — На Покров свадьба.

В то утро вместе с едой мать подала ему крест и сказала: надо молиться.

Зимою, ночами, когда от мороза глухо трескался лёд на реке, человек не выдерживал, спускался в хату, на печку. Однажды в такую ночь постучался потерявший дорогу геодезист. Пока мать объяснялась через закрытую дверь, сын кошкой метнулся по лестнице и всю ночь продрожал, синея от холода.

Летом, в тёмные часы между зорями, человек спускался к земле. Озираясь, он обходил вокруг хаты, трогал руками подсолнухи, прикладывал ладони к остывающим после дневной жары тыквам. Уснувшие кузнечики шарахались из-под ног. Человек думал: "Это они меня боятся". Он сливался с ночью, а чуть светало — скрипела лестница на чердак. И снова, лёжа на вонючей овчине, человек наблюдал, как медленно белый червяк грызет стропила: "Я завидовал тем ребятам, которые не вернулись. Я думал: им хорошо, лежат спокойно, им носят цветы, их помнят. А я… Зачем?.. Много раз трогал руками верёвку. Минута, и всё. Кому я нужен? Но жутко — живём один раз…"

Утром на чердак заглядывал робкий и пыльный луч. Ладонь тянулась к теплой полоске света. Текли слёзы, человек начинал вдруг рыдать… В чердачном люке появлялось лицо матери.

— Услышат… Люди услышат, сынок. Помолись…

Человек умолкал.

Как-то ночью открыл старый сундук. Перебирая в коробке железные бляхи и пуговицы, обнаружил два рыболовных крючка. Сколько воспоминаний разбудили два рыболовных крючка! На чердаке он закрыл глаза и нажимал пальцем на остриё, пока не показалась капелька светлой крови. Забывшись, он увидел себя мальчишкой, белоголовым и резвым. Босой, он бежит на Битюг. Ноги обжигает роса. Он остановится на секунду: надо разбудить Ваську. С удочками они вдвоём идут к Битюгу. Колхозный сад по пути. Хрустят на зубах холодные яблоки. Сторож дядя Матвей кладет кизяки в костер, греет чай.

— Ловить?.. Ну-ну… Вон там у обрыва сазаны бьют…

В то утро с Васькой Ивановым, глядя на поплавки, они говорили о самолётах. Вместе с Васькой в сорок втором шли в Липецк. Васька после войны вернулся, как говорит сестренка, с двумя орденами. У Васьки — жена, четверо ребятишек. Васька теперь комбайнер, зовут его, конечно, Василь Никитич… Человек открывает глаза и видит вытертый полушубок, паутину и маленький пыльный луч солнца. В тот день он жадно ждал темноты. Завернув в тряпицу крючки, выполз на луг, подкрался к лошади, выдернул пучок волос из хвоста. Три дня не спеша, с наслаждением плел леску, прилаживал крючок. Ногтями разгреб землю на огороде и ощупью, разминая комочки земли, набрал в ладонь червяков. Он тщательно готовился. Как полководец, он не спешил начинать сражение, пока не убедится, что всё пойдёт хорошо. Он загадал: если на леске чётное число узлов — значит не всё потеряно. Число было чётным. Он бодро спустился по лестнице и, слившись с ночью, пошел к Битюгу.

Он не узнал Битюга.

Дрожащими руками, цепенея от непонятного чувства, размотал леску, неловко забросил в тёмную воду и стал ждать. Ослабевшие глаза не видели поплавка. Подтянув леску, обнаружил поплавок у самого берега, его прибило течением. Он снова забросил. Глаза опять не видели поплавка, только звёзды, как чешуя, рябили в глаза. Он бросил удочку и тихо поплелся к дому…

Часто думал: спущусь к людям, расскажу всё. Боялся. Уже не кары за трусость боялся: он знал — народ простил его трусость, боялся жизни. Всё пугало: и громкий человеческий смех, и песни во время покосов над Битюгом, и грохот комбайна, на котором ездил по спелой ржи Васька. "Что скажу людям? Что буду делать? Профессии никакой. Я даже говорить разучился". Мысленно он прикидывал для себя работу в колхозе: "Навоз вывозить… не смогу. Ослаб, еле поднимаюсь по лестнице…"

Огромная жизнь проплывала за чердаком большими белыми самолётами, красным комбайном Васьки, смехом мальчишек, плеском рыбы на Битюге. Сестра приносила домой звучные и непонятные слова: "целина", "спутник", "телевизор", "космонавты", "ракета", "атомный ледокол"… Это была уже совсем незнакомая жизнь. Два шага от дома при солнце, и всё — он будет частицею жизни. Боялся. Вспомнил, как однажды выбирали из подвала картошку. В темноте на картошке выросли длинные белые нити. На солнце нити пожухли и превратились в серую пыль. Он часто вспоминал белые нити. Его знали восемнадцатилетним парнем, теперь ему тридцать восемь. Он ослаб и разучился говорить. За двадцать лет он прочёл задачник по арифметике для третьего класса и каждый год по многу раз перечитывал книжки по географии, "про пустыню, про Крым, про Германию, про слонов, про Ленинград, про оленей и белых медведей". Он не знает ни одной песни, и петь ему не хотелось. Он не знает ни улыбок, ни поцелуев, не знает настоящего вкуса хлеба, потому что вкус этот знают только те, кто работает. Он ненавидел себя. Он завидовал тем, кто не вернулся от Волги. Двадцать лет он видел свою могилу. Могила сровнялась с землёй. Он знал: люди его забыли…

Он курит сигарету за сигаретой. Жёлтые руки сложены на коленях, глаза слезятся и смотрят под ноги. Отец чинит старую сбрую, мать опять принялась за тесто.

— Анна Александровна, вы понимаете, что произошло с вашим сыном?

— А что? Он никого не убил… Бог не всем одинаково отмерил…

У матери было семь дочерей и один сын. Мать хотела счастья своему Кольке. И вот оно, это счастье… "Не пожелаю самому злому врагу", — говорит сын.

В семье хорошо помнят конец войны. Вернулся отец. Сын слышал: он обнимает мать, сестёр, потом всё утихло и заскрипела лестница на чердак. Обняв сына, старый солдат с медалью на гимнастерке заплакал. Не от счастья заплакал солдат.

— Слезай… Люди умеют прощать…

Сын промолчал. Вмешалась мать:

— Замолчи! Всё Богом дано, от судьбы не уйдёшь…

Родитель бушевал с неделю, грозился сам пойти в сельсовет, но так и не хватило мужества у солдата. Смирился, спрятал в сундук медаль и стал подавать на чердак хлеб и чашку со щами. Шестнадцать лет кормил дезертира! Взбунтовался совсем недавно:

— Что ж получается! Ты отца должен кормить, а я до сих пор ведро принимаю… Слезай!

Сын ткнул отца сапогом, и тот загремел с лестницы… А через два дня огородами к сельсовету прошёл голый, никому не знакомый человек.

— Чей, откуда?..

Молчит. Потом сказал:

— Тонких сын…

Никто не помнил сына Тонких. Потом вспомнили о могиле. Позвали мать.

— Нет, не мой. Мой умер…

Потом выяснилось: странный человек действительно Николай Тонких…

Вот и вся трагическая и жалкая судьба дезертира. Он живёт теперь среди нас. Он ходит в кино, и мечтает о женитьбе, и сам зарабатывает свой хлеб. Он устаёт на работе, избегает людей. Спит он по-прежнему на чердаке. "Никак не привыкну к избе…" Вечерами, перед тем как полезть на чердак, долго стоит во дворе, провожает закат.

Трусость в тяжкий для Родины час требует наказания. Но у кого поднялась бы сейчас рука на жалкого человека, пережившего семь тысяч дней страха, наказавшего себя сверх всякой меры! Он и теперь говорит: "Живём один раз". Но он сам понимает, как беспощадны для него эти слова. Двадцать золотых лет зачеркнуто в жизни. И теперь что за жизнь? Не всякий подаёт руку. А когда идёт по селу, острый слух ловит шёпот:

— Дезертир…

Презрение людей — самое тяжкое наказание для человека. А живём один раз…

Василий Песков, 1962 год,

с. Битюг-Матреновка