nisay

Во всём был виноват вчерашний дождь.

Если бы не он, Валька не промок бы до нитки и не простыл – август, конечно, августом, но ветер уже дул холодный, и болтаться по улицам в мокрых кроссовках и куртке было такой себе идеей. Сегодня Валька проснулся с больной головой и странным ощущением в горле. Без большой охоты через силу пошёл погулять, но скоро сдался и вернулся домой пораньше. Прилёг на кровать, всего на минуточку…

Шавка разбудила его, тыкаясь в лицо сухим холодным носом.

– Валя! Валечка!.. – скулила она.

Валька рывком сел. Сердце колотилось, как бешеное, беззвучно крича: что-то не так. Всё не так.

Было темно. В доме стояла мёртвая тишина.

Бабка же должна была вернуться к вечеру?

– Валя!..

– Да тише ты! – шикнул Валька. Их счастье, если Тьмень ещё не проснулась. Для неё такой вот жалкий плач лучше любой музыки, она страх чует, будто акула – кровь. – Не могла пораньше разбудить?!

Это было нечестно: Валька сам знал, что не могла. Шавка, кряхтя, выползала из-под бабкиной софы по ночам; в дневном мире ей, как и многим другим, места не было.

Валька прислушался, не спуская ног с кровати. После заката она была его законным убежищем, но только если, как полагается, почистить зубы, надеть пижаму и забраться под одеяло. Угораздило же его уснуть вот так, одетым, уязвимым!.. Если бы бабка была дома, ещё куда ни шло, а тут…

Ладно. Нужно было решаться на бросок. Валька резко втянул воздух сквозь зубы, встал с кровати – не вскочил, а именно встал, как будто спокойно. Делая вид, что всё в порядке, потянулся, сделал два шага до стены. Щёлкнул выключателем…

Ничего. Люстра на потолке осталась мёртвой.

Дряхлая настольная лампа тоже не отозвалась. Обе перегорели, что ли?

Валька забрался коленями на письменный стол у окна, распахнул створки рамы. Правое окно, бабкина кухня, было тёмным, а вот левое горело, как миленькое, и ещё три за ним – тоже. От сердца слегка отлегло: у соседей всё работает, значит, не какая-нибудь авария. Надо просто выйти из комнаты, и…

– Это что же, Валь? – тревожно прошептала Шавка. – А где свет?..

– Не дрейфь, – оборвал Валька. Хотелось сказать погрубее, но бабкины подзатыльники за каждое «плохое слово», похоже, всё-таки выработали рефлекс, и даже безобидное «не ссы» уже не шло с языка.

По правде сказать, Валька сам дрейфил ого-го, вот только одно из главных правил, которые он усвоил, гласило: показывать страха нельзя. Шавка, конечно, была не из тех, кто нападёт, если почует слабость, но её, трусиху, Валька попросту жалел. Благо, врать ей было несложно, тем более что он давно уже наловчился говорить с ней, глядя куда-то ей в холку. По идее, друзьям полагается смотреть в глаза, но с Шавкой это не работало по причине отсутствия последних.

– Сейчас, – храбрясь, сказал Валька. – Попробуем в коридоре.

Шавка задрожала. Её облезлые бока раздувались, как кузнечный мех. Оставить её в комнате, что ли? Так не высидит же, всё равно прибежит следом.

– Спокойно, – Валька заставлял себя говорить нормально, хоть и хотелось перейти на шёпот. Шепчут жертвы. – Не будем мы в шкаф соваться. Выключатель же даже не рядом.

Он открыл дверь, всего на долю секунды задержался на пороге, окидывая прихожую быстрым взглядом. На вешалке жутковатыми силуэтами висели бабкины куртки и пальто, но Валька знал их очертания и количество наизусть. Новых не прибавилось, никакие подозрительные тени не маскировались под брошенную на пол одежду или пакеты с мусором, приготовленные на выход. Тьмень ещё не вышла на охоту.

Вальке пришлось здорово постараться, чтобы не поворачивать голову в сторону шкафа. Лучше вообще о нём не думать. Забыть, что он существует, чтобы даже случайная мысль не навлекла на тебя беду.

Шавка, трясясь, жалась к его ноге. Валька никак не мог до конца привыкнуть называть её этим презрительным словом. Ладно бы хоть Жучка или там Люси, как в дурацкой слезливой песне – а что, как раз подошло бы маленькой белой болонке. Но бабка всю жизнь звала свою собаку исключительно Шавкой, и та не откликалась ни на одно другое имя.

Если бы не Шавка, Валька не знал, как пережил бы это лето. И фигурально, в том плане, что с ума бы сошёл от тоски, и вполне буквально, если на то пошло.

Коридор упирался одним тёмным концом в дверь кладовки, а другим заворачивал на кухню. Пока Валька шёл к выключателю, ему показалось, что это путешествие длинней, чем путь до края земли.

Свет не зажёгся.

– Да что за… – в сердцах начал Валька и вдруг похолодел.

Что, если бабка не платила за электричество?

Пенсия у неё была вполне себе, только вот львиная доля всё равно уходила на водку, а остатки – на картонные овсяные хлопья и макароны «Нищебродские». Чёрт! И как это Валька сразу не предусмотрел такой поворот?! Расслабился, привык к хорошему. Родители никогда не игнорировали квитанции за свет – батя ни дня не мог прожить без своих танков. Мама как-то забыла вовремя интернет оплатить, так с отцом натуральная истерика случилась. Орал до визга, что пропускает какой-то турнир или ещё что…

Валька скрипнул зубами.

Он скучал по дням, пока жил с отцом. Не по самому отцу – просто у того была квартира в новостройке. В ней ещё мало что успело завестись, и там за запертой дверью можно было жить и спать почти спокойно. А бабкина панелька построена при царе Горохе, в ней что клопов с тараканами, что всех остальных – как грязи…

– Ничего, – вслух сказал Валька, обращаясь к Шавке. – Пойдём чай пить.

Путь на кухню был почти безопасным: в ванной и туалете не водилось ничего, что представляет угрозу, если ты не закрылся в них изнутри. Валька прислушался, не скрипит ли старый линолеум под ногами дяди Эдика. Встречаться с ним не хотелось: он хоть и безобидный мужик, но никак не запомнит, что уже умер. Как-то раз Валька с Шавкой неосторожно зашли на кухню, пока дядя Эдик шарил там по шкафам в поисках давно не существующей заначки, и бедный призрак поднял такой вопль, что у Вальки ещё час потом в ушах звенело. Ещё бы: ходишь по собственной квартире внутри уютной личной временной петли, а тут какой-то толстый пацан и собачья шкура, набитая пауками. Вежливо желает тебе доброго вечера.

Тьмень кухню не любила – тут ей было неудобно прятаться. Могла, наверное, притаиться под раковиной, рядом с мусорным ведром, но разве это место для альфа-хищника ночного мира?

Валька, конечно, всё равно не ползал в ту тумбочку после наступления темноты. Просто на всякий.

Он тщательно осмотрел ручки газовой плиты – все ли конфорки выключены? Газом вроде не пахло, но Валька уже как-то раз обжёгся – в самом прямом смысле – и привык перепроверять дважды. Бабкина кухня кишела холодрыгами, и, судя по сплетням соседок о том, что в разных квартирах каждые лет пять нет-нет да и случался хотя бы небольшой пожар, весь дом тоже.

Бояться столкнуться с холодрыгами лицом к лицу смысла не было, они не нападали – могли разве что пристроиться рядом, пока ты спишь, пытаясь поживиться твоим теплом. Просыпаясь среди ночи с ледяными ступнями, Валька содрогался от отвращения, представляя, как почти невидимое прозрачное тощее существо клубком свернулось у него в ногах. И всё-таки, пускай и неказистые, они были одними из самых опасных сожителей. Валька часто гадал, сколько жизней унесли взрывы газа, случившиеся в разных местах из-за того, что холодрыгам больше всего на свете хочется согреться. Сколько квартир сгорело из-за оставленных без присмотра очков, которые чьи-то невидимые руки услужливо сдвинули так, чтобы фокусировались лучи солнца, сколько людей задохнулось во сне, не заметив включённой и не зажжённой плиты…

Валька чиркнул спичкой и почти увидел, как к ней из воздуха тянутся омерзительно длинные прозрачные пальцы. Скорее, пока не выбили и не отобрали, поднёс огонёк к конфорке…

Спичка погасла. Валька раз за разом поворачивал ручку, но знакомого негромкого шипения не раздавалось. Он сообразил поднять глаза: газовый вентиль был перекрыт.

Конечно. В последнее время бабка и сама стала замечать, что плита ведёт себя странно. Вальке даже самому доставалось – мол, балуешься, а потом все на воздух взлетим.

Значит, света не будет и здесь. Тут Валька был бессилен: чтобы открыть вентиль, нужен ключ, а он понятия не имеет, где искать, тем более в темноте.

Плохо. Плохо, плохо, плохо.

То, что Тьмени не с руки таиться на кухне, не значит, что она не явится, почуяв добычу. Если в доме и есть место, куда она точно не сунется, то это шкаф. Вот только Валька и сам лучше умер бы, чем заглянул в гости к Чёрному человеку.

Шавка снова заскулила, как будто старалась и не могла удержать отчаяние в себе. Валька сгрёб её на руки, чувствуя, как внутри высохшего собачьего трупа копошатся сотни маленьких ножек. Пауки взволнованно бегали у Шавки по морде, из одной глазницы в другую. Вальке давно хотелось выковырять для неё глаза у огромного престарелого плюшевого медведя, сидящего в углу бабкиной спальни, но он опасался, что медведь потом возьмёт в уплату долга его собственные.

Валька бережно прижал Шавку к груди – она доверчиво склонила голову ему на плечо – и принялся судорожно размышлять. Часы на стене вроде идут как надо – десятый час. Возвращаться в кровать нет смысла: Вальке ни за что не уснуть, значит, в безопасности он не будет. Нужен свет, но где его взять? Валька стиснул челюсти, мысленно проклиная бабку. Конечно, ей-то хорошо – укатила себе на дачу, обещала вернуться на ночь, но наверняка набухалась на свежем воздухе и решила, что пусть весь мир подождёт. На внука ей наплевать, для неё он что есть, что нет… Лишний рот в хозяйстве, вот и всё. Валька раз за разом выслушивал её обычный пьяный репертуар: мол-де, мать-кукушка подкинула бабке своего выродка, а она теперь возись…

Квартира вдруг показалась западнёй, и Валька на мгновение подумал: а может, выйти? Мысль родилась из безнадёжности, не из здравого смысла: на улице свои хищники. Тех, что в квартире, Валька хотя бы знал, а этих… Он замечал кое-кого, мельком, краем глаза, но отводил взгляд и делал вид, что ничего не видит. Ему хватало своих проблем.

Сунуться, что ли, к соседям? Так хрен кто в дом пустит. Эх, быть бы девчонкой – можно было бы умильно хлопать ресницами и лепетать, что свет сломался, бабка уехала, а одной дома страшно. Наверняка пожалели бы, девчонок всегда жалеют. Это парням почему-то всегда надо быть храбрыми и всё такое, а то чё ты как баба?

Да и вообще, никого из соседей Валька не знал и знать не хотел. Хватало дворовых мальчишек, не дающих ему прохода. Ещё бы – разве можно встретить «жирного психа» и в тысячный раз не сообщить ему, что он жирный псих? Есть, конечно, шанс, что родители этих ребят – милые люди, но вряд ли. Вальке не верилось, что у милых людей могут быть такие дети. Яблочко от яблоньки, как-никак.

Интересно, а в подъезде вкрутили новую лампочку взамен той, которую спёрли?

Валька взял себя в руки, обрывая глупые мысли на полуслове. Подъезд – тоже не вариант. Валька давно уже отучился даже в глазок смотреть – никогда не знаешь, с кем встретишься взглядом.

Нет. Пусть эта квартира – охотничьи угодья Тьмени, но это и его, Вальки, территория.

Нужно искать свет.

Наверное, почти каждый, столкнувшийся в жизни с чем-то странным, плохо объяснимым, и пугающим, задавался вопросом: «Что это было?». Что коснулось его, жестоко и напрямую, или пусть легонько, походя, может, даже не заметив? Такие сомнения и догадки могут мучить всю жизнь, заставляя вновь и вновь переживать моменты, когда это «нечто» случилось. И чем больше проходит времени, тем сильнее обремененный аксиомами повседневности разум мучает другая мысль: «А было ли это вообще?».

Мне же куда проще. Я знаю: «это» не просто было. Это есть. И, скорее всего, существует и сейчас, пусть даже в виде непримечательного предмета. Последний раз я видел его три года назад. Держал в руках и даже приводил в действие. Оно точно существует.

Только от того не легче.

В тот суетный год я, блестяще окончив вуз по престижной специальности, обнаружил, что специальность эта слишком престижна, и желающих ей заниматься куда больше, чем вакансий. Перебиваясь случайными летними заработками, я не терял надежды устроиться туда, куда хочу. Но с каждым без толку обитым конторским порогом надежда становилась слабее, а с первыми холодами и оскудением скромных финансов и вовсе захирела.

Имея не очень кривые руки, я подрабатывал мелким ремонтом. Тут на меня и вышла дальняя родня — двоюродная сестра давно почившего отчима, которую я прежде видел пару-тройку раз.

Тетя Тоня — назову ее так — была корреспондентом регионального телеканала. Ее муж Степан работал оператором там же. Говорят, общая работа убивает брак. С этими двумя дело обстояло совершенно наоборот — оба души не чаяли в работе. Репортажи делали, как правило, в паре, и все свободное время посвящали поездкам по стране и за рубеж, а оставаясь в городе — гулянкам с коллегами и знакомыми. Детей у них не было — не знаю, причина это или следствие такой жизни. Оказалось, тетя получила долгожданный перевод в головной офис канала, что находился в далекой столице округа. Разумеется, ехала с мужем. В отсутствии близкой родни или друзей, которым могла доверять, они вспомнили о моем существовании и, вытащив на встречу, попросили «помочь с парой вещей».

Первой вещью был присмотр за их квартирой в течение двух месяцев, что супруги должны были провести на новом месте. Мне поручалось навещать апартаменты трижды в неделю, ухаживать за комнатными растениями и беречь коллекцию телезаписей, которую Степан насобирал за многие годы работы. Вторым делом, возникшим уже после моего рассказа о себе, стал ремонт в одной из комнат, за который мне пообещали неплохую оплату. «С этим не спеши, объем там небольшой», — говорила тетя Тоня. — «А про диплом не забывай! Как зацепимся в округе, постараюсь помочь и тебе. Здесь возможностей мало. Миллионник — другое дело!». На том и порешили.

Следующим утром меня привезли на квартиру, дал ключи и еще несколько инструкций по большей части параноидального характера, вроде «зашторивать на ночь окна» и «не общаться с бабкой из сорок пятой квартиры». Пообещав все исполнять, я помог супругам загрузить в такси сумки и, пожелав им доброго пути, отправился на текущий заказ.

С работы я возвращался измотанный и злой. Заказчик повздорил с нашим шефом и велел переделать половину готовой площади, не дав ни копейки. По итогу ссоры шеф тормознул работы и распустил бригаду по домам. Обидно.

Напарники жили неподалеку. Мне же предстояло тащиться дворами к остановке, а потом почти час ехать домой. По пути я зашел в магазинчик и, доставая перед кассой мелочь, нащупал в кармане что-то острое. Брелок в виде нашей городской телевышки, а на нем — ключи. Только теперь я вспомнил, что должен проверить тетину квартиру. Не хватало на ночь глядя!

Однако я сообразил, что далеко ходить не нужно — дом стоял почти напротив места сегодняшней работы. Вошел, разулся, обошел комнаты, задернул, как было сказано, шторы. Все было в порядке: вещи на местах, постель убрана, столы и тумбочки освобождены от хлама, будто квартира готова принять квартирантов. Когда я уже собрался уходить, в кухне уютно загудел холодильник. И сразу захотелось остаться. На последний автобус я вряд ли бы успел, а тратиться на такси очень не хотелось. Дома никто не ждет, снедь для ужина куплена. А из присматривающего за домом можно «переквалифицироваться» в охранника.

Нехитрый ужин вскоре был готов, телевизор включен, диван превращен в спальное место. Весь вечер я ругал идиота-заказчика, подлых работодателей, отправлявших меня восвояси, обманщиков-преподов и декана, суливших по окончании вуза золотые горы, себя за неправильный выбор профессии, телевизор за тупые программы и рекламу. И тут, бестолково бродя взглядом по комнате, увидел набитый яркими квадратиками стеллаж.

Телевидение должно удивлять, развлекать и привязывать публику ради роста рейтингов и доходов. Каждый канал ухищряется по-своему, но во мне эти ужимки особого отклика не вызывали. Выступления неизвестных ранее талантов из народа, бесконечные грязные распри давно известных талантов из столиц, шоу и сериалы. Тут бы свой сериал прожить как-нибудь… Коллекция должна быть интереснее — искушенные телекухней люди вряд ли будут собирать всякую шелуху. Не успев додумать эту мысль, я отпер стеклянные дверцы.

На полках теснилось несколько сот ДВД-дисков, снабженных фломастерными надписями на кармашках или верхней плоскости. Короткие слова, аббревиатуры, номера. Иногда — просто даты. По ним контента нельзя было понять даже приблизительно. Любопытно.

Про то, что диски трогать нельзя, мне не сказали. Сказали — беречь. Если я ознакомлюсь с ними, то ничего не нарушу, ведь так? Да и вряд ли в красующемся на видном месте собрании было что-то, не предназначенное для чужих глаз. Тем более, ДВД-проигрыватель тут, рядом, подмигивает зеленым глазком, усевшись на спину телевизора. В то время интернет в регионах только расцветал, и эти плоские приборы с мягко шуршащей утробой встречались во многих домах. Немного помявшись, я прошелся пальцем по полке, помеченной словом «Область» и, включив проигрыватель, запустил первый попавшийся диск. Уселся на диван.

Это оказались записи рабочих материалов с разных мероприятий, проводившихся в моем городе в последние годы. Вот парад к 9 мая, снятый с балкона выходящего на площадь здания — как я понял, рядом с мэрией. Отдельные отрывки интервью ветеранов. Денек серый, с ветром. Я даже вспомнил, когда это было. Дальше шла запись экскурсии по краеведческому музею, где принимали каких-то иностранных профессоров. Экскурсовод вяло рассказывал об основании города, иностранцы кивали и бухтели на английском, приятная девушка грубовато переводила. Во всех попеременно тыкали брусками и лохматыми шарами микрофонов.

После были совсем скучные интервью с работниками канала тети Тони, которые я, зевая, прокрутил на максимальной скорости, и тут записи кончились. Бережно вернув диск на место, я отправился спать, строя планы новой подработки.

С утра отрапортовал тете, что в квартире все спокойно, и вежливо поинтересовался, нельзя ли мне периодически здесь оставаться. Тетя не возражала, наказав только «никого в дом не приводить». Условились созваниваться каждый третий день и я, ободренный таким началом дня, прошелся по телефонным номерам из найденных в газетах объявлений о вакансиях. Увы, ничего хорошего за день не наклюнулось, а в довершение всего шеф позвонил и сказал, что бригада не будет работать на время улаживания проблем с треклятым заказчиком. Это значило всю будущую неделю.

В те дни меня одолели угрюмость и враждебность к окружающим на улицах, сменявшаяся глухой подавленностью, одолевавшей в квартире. Поиски работы не радовали. Начался октябрь, с неба сочились разреженные тонкие лучи, по утрам было промозгло — отопления еще не дали. Все живое скукожилось. Время застыло. Не хотелось ничего. Жил я «на автомате», одиноко трапезничая, бесплодно вызванивая номера из объявлений и поливая цветы — все это в тоскливой апатии. Может, и сама квартира влияла на меня своей атмосферой. Таким особенным, спрессованным уютом, немного давящим на мозг.

Комнаты старой хрущевки выходили окнами на обе стороны дома. В одной части было почти темно от густых, даже после отмирания листвы, деревьев во дворе и сараевидного, загроможденного всяким скарбом балкона, заслонявшего солнце даже в полдень. А в другой всегда царил болезненный бледный свет. За окном той комнаты лежало пустынное шоссе, за ним раскинулись бурые пустыри с рядами гаражей и руины давно заброшенной шахты, а дальше, до самого блеклого неба — серо-желтая дикая степь. Удивительно сильное чувство потерянности и собственной незначительности щекотало грудь, когда я, вглядываясь в неуютную даль, осознавал, что тетин дом — крайнее в городе жилье.

Густая листва высоких деревьев глушила звуки оживленного двора, делая их далекими, словно я жил наверху небоскреба, но ветви часто постукивали в балконные стекла. Толстые стены и перекрытия надежно скрывали большинство шумов из соседних квартир, создавая впечатление, что я тут вообще один. Только изредка громкая музыка чьего-нибудь праздника наполняла густой воздух комнат негромкими волнами странных, искаженных до небывалости ритмов. А еще здесь были старые полы, что мне и требовалось починить — не скрипучие, но тихо, скромно щелкающие и ухающие в самых разных местах, словно дом дышал.

В другой ситуации я и не заходил бы в эту смурную квартиру помимо графика, но проявившаяся во мне нелюбовь к людям делала свое. И еще кое-что. Та самая коллекция. Она, как улучшенный Пандорин ящик, заняла все свободное время, захватив мое внимание и спасая от скуки. Об обычном телевидении я и позабыл. С утра до позднего вечера я неспешно путешествовал от стеллажа к проигрывателю, а оттуда — к дивану. Меня увлекло содержимое, я стал всерьез его исследовать. Точнее, пытаться понять принцип классификации и оснований для ценности той или иной записи.

Тешило меня и ощущение причастности к тайне — кто еще в нашем городе имел допуск к таким необычным вещам? Я кайфовал, глядя редкие фильмы с кривыми, явно сделанными «на коленке» субтитрами, смешные и не очень куски новостных репортажей, необычные рекламные ролики и полные версии кинохроник, чьи фрагменты мелькают по ТВ.

Кое-что было милым, что-то — смешным, некоторые диски вызывали скуку и недоумение — что в этом особенного? Видимо, для профессионалов во всех записях имелись какие-то редкостные нюансы или огрехи. Вроде опечаток на редких марках, по которым сходят с ума филателисты. Ну и ладно. В чужой монастырь, как говорится…

Позабавила матернувшаяся на косо держащего камеру оператора девушка в образе Мальвины, ведущая какое-то старое детское шоу. А еще — знакомый мне с детства уже не работающий диктор областных новостей дядя Жора, лупивший ботинком крысу, напугавшую его напарницу, и метавшуюся по студии взад-вперед. Не так веселила репетиция встречи губернатора. Обрюзглый седой мужик так орал на задерганных ребят, сделавших неверное танцевальное движение, что хотелось врезать ему по уху. Заметив, что его снимают, чинуша испуганно замахал руками.

Самым неприятным была рваная, косая съемка большой аварии со снегом, промятым красными ямками, а местами просто залитым алыми струями. На дальнем плане кадра санитары упаковывали несколько тел в мешки.

Закончив отечественные ролики, я приступил к полке с иностранными. Было разнообразнее, но тоже без особых изысков — плохого качества записи азиатских передач, чьи герои выполняли то глупые, то откровенно изуверские задания, странного содержания рекламы всякой всячины, смешные моменты, снятые во время прямых эфиров, малоизвестные трансляции соревнований по боксу и боям без правил. Раз я на целый вечер залип на просмотре отрывков африканских телепередач. Оказывается, они есть.

Прошел месяц. У тети и ее мужа дела шли хорошо. Я тоже приободрился и уже прикидывал, с чего начну ремонт. Большая часть коллекции была бегло просмотрена. Не сказать, чтобы диски меня разочаровали, просто от подборки такого рода я ожидал большего. Перебирая как-то цветные кармашки в поисках намекающего на контент названия, я натолкнулся на читаемую, но оттого не более ясную надпись «ВИДИМ».

Может, и не так. Диск, как и сам кармашек, был потрепан, стар и покрыт бурыми точками вроде капелек засохшей грязи. Фломастер, сделавший надпись, имел такой же цвет. Некоторые точки будто составляли часть надписи. Опять аббревиатура? Может, тогда. правильнее В и Д.И.М? Или ВИД и М? Ладно, посмотрим — может, поймем.

Диск привычно зашуршал, но экран остался черным. Я даже подумал, что носитель неисправен, но мотать не стал. Чернота не менялась. Минуты две я, как дурак, пялился в телевизор, и чем дольше эта темная пауза тянулась, тем больше я был заинтригован.

И тут в полнейшей тишине и темноте резко открылась пара человеческих глаз.

Я чуть подпрыгнул на диване, несмотря на то, что таких эффектов не боюсь, а за окном было светло. Видимо, организм реагирует на перемены ситуации раньше осмысления. Физиология. Ничего страшного на экране не было — глаза и глаза. Редкого желтого оттенка, явно живые, а не нарисованные. Подумалось, что женские. Заиграла тихая грустная мелодия — не знаю, с чем ее сравнить. Ближе, думаю, к этномузыке, но какой страны — не скажу. Спустя где-то полминуты глаза снова исчезли в черноте.

Музыка чуть стихла, на ее фоне зазвучал мягкий, приятный мужской голос. Языка я не понимал. Из тьмы проявилось фото крепкого, нестарого мужчины в стильном деловом костюме. Темные волосы с пробором, смуглая кожа, ясные и добрые глаза. Под портретом пробежала короткая надпись латинскими буквами и несколько… наверное цифр, написанных непонятным шрифтом. Я не мог отделаться от впечатления сходства этих кадров с давней печальной заставкой одного телеканала, сообщавшего о смерти его основателя. И музыка, и торжественно-печальный тон диктора указывали на явное — это траурный ролик.

Портрет сменился на новый вид — показанный с большой высоты красивый город. Башнеподобные светлые дома с укутанными в яркую зелень проспектами и дворами, а на горизонте — невысокое синеющее взгорье. Это с равным успехом мог быть Каракас или Ашхабад. Темп речи нарастал. Я пытался уловить повторы, чтобы узнать название страны или имя того человека — видимо, важного политика, а скорее всего — главы государства. В коротких сюжетах видеоряда человек управлял огромным трактором, едущим по бескрайнему зеленому полю, обращался к толпе разномастно одетых слушателей, стоя на опушке леса, улыбался с трибуны экипажам проезжающих по плацу полосатых танков. Присмотревшись, я понял, что это не танки, а пожарные или спасательные машины. Вместо башен на них стояли брандспойты, спереди крепились бульдозерные ножи.

А диктор все говорил. Вот безвестный монарх или президент жмет руки старикам в украшенных медалями пиджаках. Потом произносит речь на открытии огромного ажурного моста через реку с темными быстрыми водами, заполненную яркими катерами. На берегах белеют снега, но лидер одет в тот же костюм. А вот, наклонившись, гладит по голове детей, несущих в руках по три цветка, похожих на хризантемы…

Иногда казалось, что в потоке незнакомой речи повторяется одно слово — «Видим, видим», — напряженно говорили за кадром, с ударением на второй слог. Хотя, может, это просто был поиск зацепки в чужеродном потоке звуков. Надписи больше не появлялись, и я по-прежнему не знал, где и когда сделана запись. Это должно было напрячь и даже насторожить, но я скорее был поглощен странным зрелищем, чем встревожен.

Все это длилось недолго, но мне показалось вечностью. Сцены жизни неведомого деятеля снова оборвались черным фоном, но в центре экрана быстро появился потрет. На этот раз герой записи смотрел на меня почти анфас. Улыбка обнажала мелкие белые зубы. Как только изображение появилось, пришел и звук — новый и нешуточно меня испугавший. Тяжко задышали, а потом вразнобой заплакали женщины, перемежая горькие рыдания тоскливым, почти животным воем. Плач отдавался гулким, как тоннеле, эхом. Помните плач жен басмача Абдуллы из «Белого солнца пустыни»? Здесь женщин было много, гораздо больше. Целый хор плакальщиц. Ничего особенного в этом, по сути, нет, но представьте меня, одиноко торчащего в полутемной комнате перед гипнотизирующим экраном, показывающим странную и невеселую хронику жизни человека, которого больше нет… В последнем я был уверен. Безвестного мужика оплакивала вся его страна.

Когда плач усилился, портрет начал плавно приближаться. Плакальщицы уже почти орали, будто живьем раздираемые на куски. Вой и визг наполнили квартиру, а белозубое лицо все росло, пока не начало рассеиваться, распадаясь на точки, как под матричным принтером. Когда разваливающиеся на ходу глаза мертвеца заглянули на меня, скрючившегося на диване, плач окончательно сорвался в единый истошный крик с сотней тонов и, все нарастая, пронзил мои уши, заполняя череп и больно резонируя в горле.

Тьма пошла пузырями, распалась на слои и клочья, и я вдруг обнаружил себя забившимся под бок дивана, слепо тычущим пульт, который никак не останавливал маленький экранный ад. Почудилось, что ставшее кошмарным лицо сейчас раздавит меня, но нужная кнопка уже была нажата, и на экране осталась лишь жирная строка меню с той же уродливой надписью «видим», на латинице.

Источник: mrakopedia

Если бы это и в самом деле было так, то нашему скептику следовало бы, пожалуй,

придержать свою проницательность, чтобы не портить столь тщательно

спланированный розыгрыш. Однако Вудгрейв ответил, что для него это не меньший

сюрприз, чем для нас, и по его лицу было не похоже, что он играет. Скорее даже,

этот загадочный ночной визит вызвал его неудовольствие.

— Негоже держать человека на улице в такую погоду, кем бы он ни был, —

решительно заявил Хаттингтон, сидевший к двери ближе всех нас. — Вы позволите?

Вудгрейв нехотя кивнул, и Хаттингтон пошел открывать. Несколько мгновений

спустя ночной гость вступил в дом. Быстрый обмен взглядами подтвердил, что он не

был знаком никому из нас. Он был облачен в простую дорожную одежду — куртка

из грубой ткани, штаны и сапоги; у меня мелькнула мысль, что, в отличие от

парадных костюмов, безошибочно обозначающих свою эпоху, так вполне могли

одеваться и сто, и двести лет назад. Сейчас с его одеяния буквально текло, а сапоги

оставляли на полу сырые грязные следы; мокрые черные пряди липли на лоб его

непокрытой головы; капли сверкали и в его небольшой бородке, в которой мне тоже

почудилось нечто старинное.

— Уфф, — сказал он, — ну и погодка, а? Простите, джентльмены, если я вторгся в

частное владение, но я заблудился в этом чертовом лесу. Думал уже, до утра никуда

не выберусь, как вдруг заметил ваш огонек... Бррр! — он зябко поежился. — Должно

быть, сам господь направил меня сюда. Не знаю, как бы я дотянул до утра под этим

проклятым ливнем...

Вся его манера говорить и держаться обличали человека отнюдь не нашего круга,

однако, как справедливо заметил Хаттингтон, мы не могли отказать в

гостеприимстве человеку, оказавшемуся в столь жалком и злосчастном положении.

— Прошу вас, проходите к огню, — сдержанно предложил Вудгрейв. — Вам надо

согреться и обсушиться.

— Уж это точно! — подтвердил он, затем покосился с некоторым смущением на свои

грязные сапоги, но все же протопал в них к камину. В его речи определенно

слышался некий акцент, который нельзя было объяснить одним лишь незнатным

происхождением. — Уфф, наконец-то тепло! — затем его взгляд упал на стол, и он

добавил с интонацией просительной и в то же время развязной: — Сейчас бы еще

выпить для согрева, и я был бы спасен окончательно!

В бутылке еще оставался лафит, но во взгляде Вудгрейва читалось явное нежелание

тратить драгоценное вино на какого-то бродягу. Однако же после нескольких

секунд молчания под нашими взглядами, не найдя причины для отказа, которая не

прозвучала бы грубо, наш хозяин столь же сдержанно произнес:

— Да, конечно. Вы, должно быть, еще и голодны после ваших ночных злоключений.

Так что прошу вас, присоединяйтесь к нашему ужину. Мы здесь по-простому, без

прислуги, так что возьмите себе прибор в буфете сами.

— Спасибо, — энергично кивнул незнакомец, — это как раз то, что мне сейчас

нужно!

— Только, боюсь, вам может не понравиться это вино, — нашелся, наконец,

Вудгрейв, когда наш гость вернулся к столу. — У него довольно специфический вкус.

Может быть, вы предпочли бы горячий чай?

— О, не беспокойтесь, — весело отмахнулся незнакомец. — Я сейчас с радостью

выпью все, что угодно... если оно будет покрепче чая, — с этими словами он

наполнил свой бокал и опрокинул его в рот так, как пьют неразбавленный виски в

дешевых пабах. Мне показалось, Вудгрейву стоило большого труда не показать

своего возмущения таким обращением с коллекционным напитком.

— По-моему, отличное вино, — вполне искренне резюмировал гость, по всей

видимости, не обладавший столь тонким вкусом, чтобы заметить смутивший меня

оттенок.

— Так с кем мы имеем удовольствие делить трапезу? — осведомился Вудгрейв.

— Бенджамин Смит, — просто ответил тот и немедленно принялся за жаркое.

Манере есть его тоже обучали явно не в Итоне.

— И откуда вы, мистер Смит? — продолжал допытываться наш хозяин.

— Портсмут, — ответил тот, даже не удосужившись прожевать до конца.

— Так вы из Хэмпшира? — удивился я.

Смит размашисто кивнул, продолжая жевать.

Вот уж во что мне трудно было поверить. Я прожил в Хэмпшире достаточно, чтобы

знать, как говорят и тамошние аристократы, и тамошние фермеры или лавочники.

Манера речи Смита на хэмпширскую определенно не походила.

Во всяком случае, на хэмпширскую нашего времени.

— В свою очередь, — сказал я тем не менее, ничем не выказав своих сомнений, —

позвольте представить вам нашего хозяина, барона Вудгрейва. Мы все — его друзья

и гости, — я представил Хаттингтона, Фолкэнриджа и, без лишних церемоний,

самого себя.

— Вот как! — удивился Смит. — Признаться, мне еще никогда не доводилось обедать

в аристократическом обществе. Дома расскажу, небось, не поверят.

Мы снисходительно заулыбались. И все же в помещении повисло неловкое

молчание, нарушаемое лишь торопливым звяканьем вилки нашего гостя. Он,

очевидно, тоже это почувствовал.

— Надеюсь, я не очень вам мешаю, — сказал он извиняющимся тоном, слегка утолив

голод. — У вас ведь тут не какое-то, ну, тайное собрание?

— Нет, — ответил с улыбкой Хаттингтон, — мы собрались по случаю завтрашней

свадьбы Виндгейта, отмечая канун этого события доброй охотой и этим скромным

ужином.

— Вот как? — Смит обернулся ко мне. — Поздравляю, сэр! Или вас нужно называть

«милорд»?

— Я пока еще не унаследовал титул, поэтому просто «мистер Виндгейт», — пояснил

я. — То же относится и к мистеру Хаттингтону. Вам следует говорить «милорд»,

обращаясь к барону Вудгрейву, и «сэр Артур» — к баронету Фолкэнриджу.

— Мудрено, — весело качнул головой он. — Так у вас тут, выходит, мальчишник? Гм,

вот бы не подумал. В моих краях это событие обычно проходит... ну... не так

чопорно, если вы понимаете, о чем я.

— Не понимаю, — холодно ответил я. — Я достаточно знаю хэмпширские нравы и не

могу сказать, что они отличаются какой-то особой развязностью.

— Да нет, — заторопился Смит, явно желая загладить неловкость, — я вообще-то сам

вырос в строгой католической семье и в вопросах морали поддерживаю

республиканцев...

— Вы хотите сказать, — поджал губы Вудгрейв, — что вы на стороне ирландских

инсургентов?

— Кого? Ой, нет, при чем тут Ирландия? Я только хотел сказать, что голосую за

Республиканскую партию. Там, у себя на родине.

— Так вы не британец? — наконец понял я; должно быть, выпитое не лучшим

образом сказалось на моей сообразительности. — Что же вы сказали, что вы из

Хэмпшира?

— Портсмут, штат Нью-Хэмпшир, США. А что, в Англии есть свой собственный? А, ну

да — если есть Новый Хэмпшир, где-то должен быть и старый, верно? — хохотнул

он.

Вот, выходит, и разгадка странного для «хэмпширца» акцента. Как не преминул бы

заметить Фолкэнридж, все просто и никакой мистики.

— И позвольте узнать, мистер Смит, какая судьба привела вас в Англию? —

осведомился тот, о ком я только что подумал.

— Да, по правде говоря, просто путешествую, — ответил он. — Работа-то у меня

сидячая, весь день в моем магазинчике... а на Англию посмотреть мне давно

хотелось. Еще когда в детстве Вальтера Скотта читал. И долгие прогулки я тоже с

детства люблю. Я тут в деревенской гостинице остановился, «Конь и пес», может,

знаете... хотел вот побродить по лесу и к вечеру вернуться, и угораздило же меня

сбиться с дороги... а тут еще эта гроза...

— «Конь и пес»? Это вы далековато забрели, — заметил Хаттингтон. — Около

восьми миль отсюда.

— Порою наши желания заводят нас дальше, чем мы рассчитывали, — Фолкэнридж

поднялся с бокалом со своего места; вина как раз оставалось на последний тост, —

и все же выпьем за их исполнение!

Мы выпили, не исключая и Смита, которому, впрочем, досталось меньше вина, чем

остальным. Словно испытывая неловкость из-за последнего обстоятельства,

Хаттингтон спросил:

— Ну что, Смит, вы согрелись?

— О да, благодарю! Здесь у вас по-настоящему тепло. В здешней гостинице я,

признаться, чуть не замерз под утро, хотя, казалось бы, лето, и тогда еще не было

никакого дождя...

— Добро пожаловать в Британию, мой друг, — хохотнул Фолкэнридж. — А старый

Хэнсон, как я погляжу, все такой же скряга. Все экономит на угле для постояльцев.

— Точно, — кивнул Смит.

— Вообще-то его можно понять, — заметил вдруг Вудгрейв. — Цены на уголь

выросли из-за забастовки шахтеров.

— О да, про эту вашу забастовку даже в наших газетах пишут, — подтвердил Смит.

— Погода и политика — две главные темы английских разговоров, — с притворным

отчаянием вздохнул Фолкэнридж.

— Пока политика остается темой, приличествующей застольной беседе, за судьбу

старой доброй Англии можно не беспокоиться, — откликнулся я, чувствуя, как хмель

все более овладевает мной. — Так что пишут о нас американские газеты, которые,

конечно же, разбираются в наших делах лучше нас самих?

— Пишут, что Тэтчер не пойдет на уступки, — ответил Смит, явно радуясь своей

способности поддержать разговор. — А вы как думаете, джентльмены?

— Кто такой Тэтчер? — спросил Вудгрейв без особого интереса.

— Кто такой Тэтчер? — переспросил Смит с видом крайнего изумления, а затем

вдруг рассмеялся: — Аа, я понял. Это и есть тонкий британский юмор?

— Нет, я в самом деле впервые слышу это имя, — возразил Вудгрейв уже не без

некоторого раздражения. — Признаюсь, никогда не интересовался трейд-

юнионизмом. Это один из их лидеров?

— Хм... разве британское произношение этой фамилии отличается от нашего? Я

говорю про Маргарет Тэтчер, вашего премьер-министра.

Тут уже рассмеялись мы все, исключая, впрочем, Вудгрейва, который просто

посмотрел на Смита, как на идиота.

— Американским газетам, конечно, простительны некоторые неточности, —

произнес с делано серьезным видом Фолкэнридж, — и я даже готов поверить, что

при определенных обстоятельствах фамилию «Сесил» можно прочитать как

«Тэтчер» — но предположить, что премьер-министр Великобритании женщина! —

он вновь расхохотался; очевидно, вино победило и его привычную ироническую

сдержанность.

Но наш гость отнюдь не разделял нашей веселости. Напротив, он вдруг смертельно

побледнел.

— Не может быть, — пробормотал он. — Так вот почему вы так одеты... я думал, это

аристократическая мода... Это розыгрыш, да? — вдруг воскликнул он с явной

надеждой. — Вы просто решили надо мной подшутить! Как те, в пабе... может, даже

сговорились с ними... хотя... вы же не могли знать, что я сюда забреду...

— Любезный, что за вздор вы несете? — поморщился Вудгрейв.

— Какой сейчас год? — требовательно выкрикнул Смит.

— С утра был 1898, — ответил Фолкэнридж. — А что? На сей счет у американских

газет тоже иное мнение?

— Все сходится, — Смит затравленно озирался; вид у него был такой, словно он

хотел вскочить и бежать, но его не держали ноги. — Все, как рассказывали в пабе...

— Что рассказывали? — потерял терпение я.

— Я думал, это байка... деревенская легенда, которой пугают детей и привлекают

туристов... — он, кажется, сумел хотя бы отчасти совладать с собой и продолжил

более твердо: — В конце прошлого, ну то есть девятнадцатого, века, ненастной

грозовой ночью, местный барон собрал в лесном охотничьем домике своих друзей

накануне свадьбы одного из них. Невеста так и не дождалась жениха. Никто из них

не вернулся. Тела нашли только через несколько дней. Следствие пришло к выводу,

что смерть наступила от яда, содержавшегося в вине...

— Что за чушь! — возмущенно воскликнул я — и осекся, встретившись взглядом с

Вудгрейвом.

— Боже милосердный, Вудгрейв... почему?!

— Что вы там говорили насчет моей счастливой доли? — его голос звучал холодно и

спокойно. — Так вот — мое имение полностью разорено. Все, что вы видите вокруг,

мне уже фактически не принадлежит. Это не моя вина, ну или не только моя. Я не

знал, насколько плохо обстоят дела, до самой смерти моего отца и знакомства с его

бумагами. После я пытался выправить ситуацию, одновременно ведя жизнь,

подобающую человеку моего положения... но... — он махнул рукой. — Все это

фикция. Бутафория. Даже моя коллекция картин старых мастеров, которой все вы

восхищались, на самом деле давно распродана и заменена копиями. Последней

моей надеждой на спасение был выгодный брак. Хотя, по правде говоря, я хотел

жениться на Маргарет не только и возможно даже не столько по меркантильным

причинам. Но тут появляетесь вы и расстраиваете уже почти состоявшуюся

помолвку...

— А я? — выкрикнул Хаттингтон. — Я-то что вам сделал?!

— А кто познакомил Виндгейта с вашей кузиной? Хотя вам было известно о моих

чувствах к ней...

— Ну да, познакомил, и не более чем! Я не толкал ее к нему в объятия! Она...

— А меня вы, надо полагать, решили убить просто за компанию? — перебил, криво

усмехаясь, Фолкэнридж.

— И у вас хватает нахальства это говорить? — повернулся к нему Вудгрейв. — Зная

вас, как человека здравомыслящего и практического, я обратился к вам за советом

в финансовых делах. Вы порекомендовали мне вложиться в те южноафриканские

акции. В результате я потерял все, что у меня еще оставалось.

— Что делать, на тот момент мне казалось, что дело верное. И я сам потерял на этих

акциях. Конечно, я потерял не очень много, поскольку всегда инвестирую с

осторожностью, и, между прочим, и вам то же рекомендовал. Никто не заставлял

вас вкладывать все до последнего.

— А вас кто заставлял рассказывать лорду Фитерстону о моих финансовых

обстоятельствах? Думаете, мне неизвестно, отчего отношение родителей Маргарет

ко мне переменилось столь внезапно?

— Вы полагаете, что с моей стороны это было неблагородно? А я нахожу, что

неблагородно было бы скрыть от них, что вы de facto пытаетесь получить руку их

дочери обманом.

— Вот именно, эта помолвка уже все равно не могла состояться, — вновь вмешался

Хаттингтон, — так что какие претензии... и вообще, по какому праву?! Если вы

решили свести счеты с жизнью, это ваше дело, но кто дал вам право судить и

приговаривать нас?!

— Я этого не делал, — усмехнулся Вудгрейв.

— То есть как? — воскликнул я, все еще надеясь, что вся эта история с ядом

окажется какой-то дурацкой мистификацией.

— Я предоставил окончательный выбор Провидению. Как вы помните, у меня было

две одинаковых бутылки. Я ввел яд шприцем через пробку в одну из них... но я не

знал, какая именно отравлена. Не знал до самого последнего момента. До рассказа

этого человека.

Наши взоры вновь обратились на Смита.

— Так что же это получается? — я с трудом проглотил ком в горле. — Вы... из

будущего?

— Я из настоящего, — глухо ответил тот. — Сейчас 1984 год.

— Но... как же мы? Ведь мы...

— В летние дни, всякий раз, когда погода такая же, как и в ночь вашей смерти, вы

появляетесь на закате в этом лесу. Так мне рассказали, — закончил он дрожащими

губами и зачем-то добавил: — Извините.

— Но это же полный бред! — воскликнул я. — Мы не явились сюда из

потустороннего мира! И девяносто лет по этому лесу мы тоже не блуждали! Мы

охотились здесь всего несколько часов назад! А с Маргарет я в последий раз

виделся накануне, и прекрасно это помню! О боже, ведь по-вашему выходит, что

Маргарет тоже уже давно...

— Это ничего не значит, Виндгейт, — медленно произнес Фолкэнридж. — Наши

воспоминания ничего не значат. Мы возникаем вместе с ними. Такими, какими они

были в наш последний вечер. И проживаем его снова и снова.

— А потом? Где мы оказываемся потом? Почему мы ничего не помним про прошлые

разы?

— Нигде. Нас просто нет. Мы умираем всякий раз, умираем по-настоящему. Нет ни

ада, ни рая, ни чистилища. Только небытие. И, по сути, мы — те мы, что осознаем

себя сейчас — это даже уже не те, кто умер девяносто лет назад. Те исчезли,

окончательно и бесповоротно. А мы... мы что-то вроде мелодии, записанной на

фонографе. Каждый раз она проигрывается одинаково, но нельзя сказать, что новая

мелодия — это продолжение предыдущих. У нас нет ни прошлого, ни будущего.

Только вечность.

Маргарет, подумал я. Считанные часы оставались до нашей свадьбы... Вот, значит, в

каком смысле существует вечная любовь. И никакой встречи за гробом, обещанной

поэтами-романтиками...

— Негодяй! — воскликнул я, вновь поворачиваясь к Вудгрейву. — Как ты мог?!

Не помня себя, я попытался вскочить и броситься на него. Наверное, я бы ударил

его, может быть, даже стал бы душить, что было бы, конечно, очень глупо... однако

мне не удалось даже подняться со стула. Руки и ноги больше не повиновались мне.

— Слишком поздно, Виндгейт, — криво усмехнулся Вудгрейв, — яд уже действует.

Думаю, нам всем осталось не больше нескольких минут. И я... не хотел, чтобы

вышло так, если для вас это имеет значение.

Хаттингтон уронил голову на стол, опрокинув и разбив свой бокал. Острый осколок

вонзился ему в щеку, но он, должно быть, уже не чувствовал этого — или, во всяком

случае, не мог изменить. Темно-красная кровь заструилась по стеклу, как еще

совсем недавно вино.

С грохотом рухнул опрокинутый стул. Это вскочил со своего места Смит.

— Я тоже пил это, господи, я тоже пил... — бормотал он. — Может, еще не поздно?

Если я добегу до доктора... Ради всего святого, скажите мне, в какой стороне

ближайшая больница? Или хотя бы деревня, откуда можно вызвать помощь?

— Не суетитесь, Смит, — произнес Вудгрейв, уже с видимым трудом ворочая

языком. — Никуда вы уже не успеете добежать. Я предупреждал, что вам не

стоило... пить это вино. А теперь, боюсь... вы уже тоже часть нашей легенды. И

кстати, кто вам сказал, что сейчас 1984 год? А не, к примеру, 2012? Откуда вы

знаете, сколько раз вы уже... — голос окончательно отказался ему повиноваться, но

в глазах еще жило страдание, наконец проступившее сквозь маску холодного

спокойствия.

— Нет! Нет! — дико закричал Смит и бросился к двери. Конечно же, далеко ему не

убежать.

Комната погружается во мрак. Гаснут свечи, задуваемые сквозняком из

распахнутой двери, или просто у меня темнеет в глазах? Мне очень страшно, но я

уже не могу даже кричать.

Тьма. Ужас. Вечность.

Автор: Юрий Нестеренко

Что может быть лучше, чем теплым вечером долгого летнего дня возвращаться

верхом с друзьями после удачной охоты, предвкушая добрый ужин, неторопливую

беседу за бутылкой хорошего вина и ночлег в уютном домике на лоне природы?

Разве что сознавать, что на следующий день после всех этих радостей ты поведешь

к алтарю самую чудесную девушку Британской империи... ну или, по крайней мере,

Глостершира, хотя Маргарет, возможно, и не одобрила бы это уточнение. Я ехал,

отпустив поводья, рассеянно улыбаясь и слушая шепот листвы и перекличку птиц;

копыта наших коней мягко ступали по припорошенной пылью лесной тропинке, что

вилась вверх по пологому склону и, наконец, привела нас на вершину холма, где

деревья расступаются, открывая прелестный вид на долину реки Вай, что особенно

хорош вечернею порой. Был как раз закат, и казалось, что полнеба на западе

охватил гигантский пожар, обративший даже и реку в поток жидкого пламени; мы

остановились полюбоваться зрелищем.

— Воистину, какой самый искусный живописец сравнится с природой? —

воскликнул Хаттингтон, всегда бывший самым большим романтиком в нашей

компании. — Мы кичимся дорогим полотнами, украшающими наши особняки, а меж

тем любой бедняк может совершенно бесплатно любоваться зрелищем,

превосходящим любые творения старых мастеров.

— И более того, — добавил я. — Мы готовы истратить многие тысячи фунтов на

картину известного художника, но с презрением отворачиваемся от нее, узнав, что

это всего лишь искусно исполненная копия. Хотя сама картина не стала от этого ни

на йоту хуже.

— Что вы имеете в виду, Виндгейт? — повернулся ко мне Вудгрейв, и во взгляде его

мне почудилась озабоченность, не соответствовавшая моменту.

— Только то, что сказал, — удивился я. — А что? Не хотите ли вы сказать, что

недавно приобрели картину, в подлинности которой теперь сомневаетесь?

— Нет, — ответил он, — к сожалению, в последнее время мне не выпадал случай

пополнить мою коллекцию, — он отвернулся и вновь стал смотреть на заходящее

солнце.

— Однако закат сегодня слишком уж красен, — заметил Фолкэнридж. — Верный

признак, что погода вскоре испортится. Нам повезло с погодой сегодня, но как бы

завтра вам, Виндгейт, не пришлось ехать в церковь под дождем.

— «Вам»? Разве вы не составите нам компанию? — улыбнулся я.

— Составлю, разумеется, хоть вы и знаете мое отношение ко всем церковным

церемониям. Однако я не ношу подвенечного платья, и мне не придется

беспокоиться о его сохранности.

— Вы всегда умеете вернуть нас с небес на землю, Фолкэнридж, — рассмеялся

Вудгрейв; должно быть, он на миг представил себе нашего скептического друга

облаченным в подвенечное платье. — Ну что ж, джентльмены, солнце, как видите,

почти зашло; проследуем же в мою скромную хижину, пока погода и в самом деле

не начала портиться.

И мы вновь поехали вглубь леса следом за нашим гостеприимным хозяином.

Охотничий домик был выстроен в лесных угодьях Вудгрейвов во времена столь

давние, что ныне, дабы войти внутрь, приходится уже не подниматься на крыльцо, а

спускаться на две ступени — однако же сложен он был столь крепко и основательно,

что прекрасно сохранился до сей поры (если не считать конюшни, перестроенной

не так давно). Основательность эта, придавшая домику обличие скорее небольшого

форта, нежели увеселительного павильона, была вполне сообразна суровому духу

той эпохи, когда в лесу (в ту пору, кстати, простиравшемуся на куда большую

площадь) можно было повстречать не только опасных хищников, но и лихих людей.

Не то что, разумеется, в нынешнюю просвещенную эпоху, когда эти старинные

обомшелые стены способны вызвать лишь романтические чувства.

Пока мы позаботились о наших лошадях, пока разожгли камин и расположились в

большой комнате, служившей пиршественной залой многим поколениям охотников,

за окнами уже совсем стемнело. Вудгрейв покинул нас, чтобы лично приготовить

жаркое; он всегда полагал кулинарию высоким искусством, находя, что вкус не

менее достоин уважения, чем зрение или слух, и никому не позволял вмешиваться в

процесс. К тому же он пообещал нам некий сюрприз. Вдыхая плывущие из кухни

восхитительные ароматы, мы пока что облегчали наше нетерпение разложенными в

вазы фруктами; и столь же легкой, как и закуска, была и наша беседа. Разумеется,

разговор не мог не коснуться моей предстоящей свадьбы; Хаттингтон заметил,

какой я счастливчик (с чем я был совершенно согласен), и прибавил с улыбкой, что

непременно взревновал бы мисс Фитерстон ко мне, не приходись она ему кузиной.

Я пообещал в ответ любить Маргарет, как сорок тысяч братьев или же как

восемьдесят тысяч кузенов.

— Вы отстали от жизни, Виндгейт, вместе с вашим Шекспиром, — заметил

Фолкэнридж, раскуривая сигару, — что еще простительно ему, поскольку он мертв,

но никак не вам. В наше время следует говорить «я буду любить ее, как сорок тысяч

фунтов годового дохода».

— Вы неисправимы, Фолкэнридж, — откликнулся я, по правде говоря, несколько

задетый этим прямым намеком. — Есть ли на свете что-нибудь, к чему вы не

относились бы скептически?

— Есть, — кивнул он, — это мой собственный скепсис.

— Неужели вы совсем не верите в любовь? — воскликнул Хаттингтон.

— Любовь не привидение, чтобы в нее верить или не верить, — пожал плечами

Фолкэнридж. — То, что такое явление существует, есть наблюдаемый факт. Более

того, сила любви достаточно велика, чтобы разрушить самый крепкий брак. А вот

для того, чтобы служить ему основой, нужно кое-что посолиднее.

— Желаю вам встретить женщину, которая переменит ваши взгляды, — улыбнулся

Хаттингтон.

— От души пожелал бы вам не встретить ту, которая переменит ваши, — парировал

Фолкэнридж, — но боюсь, что рано или поздно это неизбежно. Известно ли вам,

джентльмены, чем вечная любовь отличается от увлечения?

— Чем же? — подыграл ему я.

— Увлечение длится на две недели дольше.

— Ваша сентенция остроумна, но мне кажется, что за ней скрывается обыкновенная

зависть, — заметил я все так же шутливо.

— Я был бы рад приписать эту сентенцию себе, если бы она уже не принадлежала

Бернарду Шоу. И, полагаю, у него нет оснований завидовать вам, Виндгейт. Он с

вами даже не знаком.

В этот момент краткая вспышка за окнами озарила погруженную в полумрак

комнату, и почти сразу же раскатисто пророкотал гром.

— Сама природа протестует против вашего цинизма, Фолкэнридж, — тоном

проповедника произнес Хаттингтон.

— Похоже, непогода началась даже раньше, чем я ожидал, — невозмутимо

констатировал наш скептический друг. В листве снаружи послышался нарастающий

шум дождя. Здесь, в теплой сухой комнате, где горели свечи и умиротворяюще

потрескивал камин, этот звук извне казался даже в чем-то уютным, но я

представил, каково в эту пору брести под холодными струями сквозь тьму ночного

леса, нарушаемую лишь мгновенными вспышками молний, и мне стало не по себе.

— Так о чем мы? Ах да, о вечной любви, — продолжал Фолкэнридж. — Не кажется ли

вам, джентльмены, что уже само это выражение невыносимо фальшиво? На свете

нет ничего вечного. И даже брачная клятва, если уж мы говорим об этом предмете,

заканчивается словами «пока смерть не разлучит нас». Заметим, что эта клятва

произносится в церкви, которой, казалось бы, надлежит верить в бессмертие души.

И с этой точки зрения смерть должна разрешать от брачного обета ничуть не в

большей степени, нежели всякая временная разлука. Однако же, как видим, даже с

точки зрения церкви это не так. Вы не находите это забавным, джентльмены?

— Стоит ли говорить сейчас о смерти? — поморщился я, чувствуя, что беседа

утрачивает свою первоначальную непринужденную веселость. — У меня завтра

свадьба, а не похороны.

— Кто говорит о смерти? — на пороге появился Вудгрейв. Перед собой он катил

столик на колесиках, на котором покоилось большое блюдо, накрытое выпуклой

серебряной крышкой, и другие приборы помельче.

— Фолкэнридж, кто же еще, — ответил Хаттингтон.

— Я бы скорее заподозрил вас, — неожиданно возразил наш хозяин. — Кто, как не

вы, столь увлечены романтическими балладами и готическими романами?

— Ну... да, — вынужден был признать Хаттингтон, — однако же всему свое место и

время.

— И сейчас место и время достойному ужину, — заключил я, помогая Вудгрейву

переставить блюдо на стол. Тут, однако, я заметил кое-кто еще. Пузатую бутылку

вина, привезенную на том же столике, покрывал густой слой пыли и чуть ли не

паутины.

— Вудгрейв! — воскликнул я в изумлении. — Неужели это ваше коллекционное

«Шато Лафит»?

— Именно так, — невозмутимо подтвердил тот, тщательно обтирая салфеткой

бутылку.

— Так это и есть ваш сюрприз? О, премного вам признателен! Давно мечтал

попробовать это благородное вино, но, конечно, никогда бы не осмелился просить

вас нарушить целостность коллекции. Неужели вам не жаль?

— Стоит ли владеть вином, если так никогда его и не попробуешь? И может ли быть

более достойный повод, чем свадьба доброго друга? К тому же у меня остается еше

одна бутылка.

— Ее вы, должно быть, оставите до моей свадьбы? — весело осведомился

Хаттингтон. — Фолкэнриджа в расчет не берем: он, очевидно, так и умрет

холостяком.

— И кто теперь говорит о смерти? — восторжествовал Фолкэнридж.

Вудгрейв сноровисто разлил благородный напиток по бокалам. В неярком свете

свечей темно-красная жидкость походила на кровь. Должно быть, подобная мысль

мелькнула и у нашего хозяина, потому что вместо подобающего случаю тоста он

вдруг негромко произнес:

— Не странно ли — виноделов, наполнивших и закупоривших эту бутылку, со всей

очевидностью давно нет в живых. Давно сгнили и лозы, давшие этот урожай сотню

лет назад. Даже самый воздух, остававшийся в горле бутылки, пока я не извлек

пробку, принадлежит мертвому прошлому... И вот теперь мы, как ни в чем не

бывало, выпьем сок этих давно исчезнувших ягод... В этом... есть что-то от беседы с

призраками.

За окном снова громыхнул гром.

— Похоже, нам сегодня никак не удается избежать готических тем, — заметил со

смешком Хаттингтон. — По правде говоря, обстановка, в некотором роде, и в самом

деле к тому располагает. Мы здесь одни посреди древнего леса, ненастной

грозовой ночью, в доме, выстроенном столетия назад...

— Говоря по чести, относительно этого леса и даже этого дома и в самом деле

существуют легенды подобного рода, — согласился Вудгрейв. — В прошлые

времена случалось, что в этих лесах действительно пропадали люди, в особенности

одинокие путники... что, впрочем, неудивительно, учитывая, что еще сто лет назад в

этих местах можно было встретить крупного вепря, не говоря уже о волках...

— А также двуногих хищников, — кивнул Фолкэнридж.

— Да, разумеется. Но говорят, что души этих людей до сих пор блуждают по лесу в

тщетных поисках выхода. И порою, особенно в такие вот ненастные ночи, они

выходят к этому домику и просят о помощи...

— Все это, конечно, очень романтично, — заметил Фолкэнридж, — однако отчего же

мы не пьем? Впрочем, простите мое нетерпение: вы, должно быть, как раз

намеревались перейти к тосту.

— Простите, джентльмены, я и в самом деле отвлекся, — признал Вудгрейв,

поднимая бокал. — Итак, пьем за нашего дорогого друга Малькольма Виндгейта и за

то чудесное событие, что ожидает его уже в самом ближайшем будущем!

Я поднес свой бокал к лицу и медленно вдохнул благородный аромат старинного

напитка, а затем сделал небольшой глоток, смакуя ощущения. Однако, по чести

говоря, вкус вина показался мне не столь изысканным, как его запах; в нем как

будто ощущался кисловатый привкус. Вероятно, вино было слишком уж старым, и в

нем уже начался процесс превращения в уксус — пока что, впрочем, почти

незаметный.

Должно быть, я не смог скрыть мгновенной гримасы разочарования, ибо Вудгрейв

спросил:

— Вам не понравилось вино, Виндгейт?

Не желая его обидеть, я, конечно же, ответил, что вино превосходно. Однако

Фолкэнридж подмигнул мне:

— Вот так и с браком: предвкушение оказывается слаще обретаемого в итоге.

— Вы положительно несносны сегодня, Фолкэнридж, — проворчал я, находя, что он

уже и в самом деле переходит границы.

Некоторое время мы воздавали должное жаркому, превосходному уже без всяких

оговорок, однако затронутая пред этим тема не шла у меня из ума, и я заметил

вслух:

— Что до меня, то я никогда не понимал, что такого страшного во всех этих историях

о привидениях. В отроческие годы я перечитал их немало, но ни одна не смогла

меня испугать. По-моему, самая страшная книга на свете — это учебник физики.

— Вот как? — иронически приподнял бровь Фолкэнридж. — В самом деле, у вас

ведь, кажется, были напряженные отношения с этим предметом еще в Итоне.

— Я говорю серьезно, — возразил я. — Ведь именно эта наука говорит нам, что в

мире нет ничего, кроме косной материи, обреченной на распад, и по смерти нас не

ждет ничего, кроме окончательного небытия. Что может быть ужаснее, чем это?

Напротив, встречу с привидением — настоящим привидением — я бы воспринял как

событие безусловно радостное. Ведь, помимо того, что было бы чрезвычайно

интересно побеседовать с ним, это было бы бесспорным доказательством, что

смерть не кладет конец всему и будущая жизнь существует.

— Расспросить привидение о тайнах загробного мира и в самом деле было бы

интересно, — признал Хаттингтон, — однако всякое ли бытие предпочтительней

небытия?

— Вы имеете в виду ад? Это выдумки средневековых невежд. Что бы нас ни

ожидало впереди, это точно не черти со сковородками. Не может быть, чтобы бог,

Творец Вселенной, был столь тупо, примитивно жесток.

— Что, если он жесток утонченно и изощренно? — подал голос Вудгрейв. — Если его

жестокость превосходит человеческую в той же мере, что и все прочие его

качества?

— Откуда такие мысли? — я взглянул на него, но он лишь с непроницаемым видом

отправил себе в рот очередной кусочек мяса. — Мне кажется, уж вам, Вудгрейв,

грех сетовать на Провидение. Вы потомок славного рода, вы одарены острым умом

и изысканным художественным вкусом, у вас превосходное поместье, а если

случайная хандра и омрачит ваше чело, ваши добрые друзья всегда поспешат вам

на помощь! Джентльмены, выпьем же за нашего достойного хозяина!

Мы выпили второй тост. Однако Хаттингтон желал продолжать спор:

— Признайте, Виндгейт, вы уклонились от ответа. Вы не сказали, считаете ли вы, что

даже вечные муки предпочтительней небытия; вы лишь заявили, что не верите в

них.

— Ну, если вам угодно, я понимаю, как человек, переносящий страдания, может

жаждать смерти, именно смерти окончательной. И я отнюдь не исключаю, что и сам

я в аналогичной ситуации испытывал бы столь же малодушное желание. Однако в

неком высшем, абсолютном смысле, стоящем выше боли не только физической, но

и душевной — да, даже вечные страдания, не отменяющие, однако, жизни духа, суть

меньшее зло, чем вечное небытие.

— А по-моему, страх смерти не более чем иллюзия, — заявил вдруг Фолкэнридж. —

Точнее, смещение и подмена понятий.

— Вы имеете в виду классическое античное утешение? — скривился я. — «Пока есть

я, смерти нет, следовательно, бояться нечего, а как пришла она — нет меня,

следовательно, бояться некому?»

— Не только. Я хочу сказать, что в словосочетании «вечное небытие» ужасно вовсе

не второе слово, а первое. Человека наполняет непреодолимым ужасом отнюдь не

смерть, а вечность как таковая — какой бы она ни была.

— Ну позвольте, тут вы утрируете даже больше, чем Виндгейт! — решительно не

согласился Хаттингтон. — Что значит «какой бы она ни была»?! Разве вечное

блаженство...

— Вудгрейв рассказывал нам о призраках, обреченных вечно блуждать в этом лесу.

Вы находите их участь ужасной, не так ли? Но чем она, собственно, ужаснее участи

душ, вечно блуждающих по райскому саду? Адские муки тут, как видите, ни при

чем. Еще сегодня днем прогулка по этому лесу доставляла вам немалое

удовольствие — так в чем же разница?

— Ну... — не нашелся, что ответить Хаттингтон.

— Приятная прогулка превращается в кошмар, как только становится вечной, не так

ли? И так во всем. Какой бы образ рая, измысленный человеческим воображением,

мы не взяли к рассмотрению — мы увидим, что все эти варианты блаженства

блаженны лишь для тех, кто не способен представить будущее дальше чем на

несколько дней. Райские сады, пиры Вальхаллы, магометанские гурии —

представьте себе, что вы обречены наслаждаться этим не год, не тысячу, даже не

миллион лет, а ВЕЧНО — и вы почувствуете, как ваше нутро наполняется теми же

ледяными иглами ужаса, что и при мысли о вечном небытии...

— Допустим, образы рая, рожденные небогатым воображением древних и главным

образом не простирающиеся дальше плотских удовольствий, и в самом деле

навевают скуку, — вмешался я. — Но кто сказал, что это единственный возможный

вариант вечной жизни? Откуда следует, что она не может быть столь же, или,

скорее, более яркой и насыщенной, нежели жизнь земная? Полагаю, даже став

привидением, я нашел бы себе более интересные занятия, нежели пугать

припозднившихся путников или обитателей дома.

— Я говорил не о скуке, — возразил Фолкэнридж. — Я говорил об ужасе.

Представьте себе, что вы прожили тысячу, миллион, миллиард лет этой насыщенной

жизнью. И что? Можете ли вы вздохнуть с удовлетворением, как путник,

проделавший далекий путь, как мастер, завершивший долгую и трудную работу?

Нет — вы знаете, что этот миллиард — который вы воспринимаете именно как

миллиард лет во всей его протяженности — есть на самом деле не более чем

неуловимо краткий миг. И что таким же мигом будет и миллиард миллиардов, и так

далее. Что впереди вас ждут не миллионы, даже не миллиарды таких вот

«мгновений» — а бесконечное — вдумайтесь в это слово: бесконечное! — их

множество. Что на самом деле вы не сделали — и НИКОГДА не сделаете — и шага

по вашей дороге, что вы обречены вечно топтаться на месте...

— Это ложная аналогия, — перебил я. — Целью мастера или путника является конец

работы или дороги, соответственно. Но целью жизни per se не является достижение

некоего конечного результата. Мы вынужденны измысливать такой результат в силу

собственной смертности, подводя итог земному бытию; однако же если бытие

бесконечно, то его цель — в нем самом, а вовсе не в достижении финала. Процесс,

а не результат. А если процесс самоценен, то в его бесконечности нет ничего

ужасного — как раз напротив.

— Я все же полагаю, что вечность страшит вас ничуть не меньше, чем других,

Виндгейт, — качнул головой Фолкэнридж, — Вы просто не задумываетесь над

смыслом этого слова, когда произносите его.

— Друзья мои! — поднялся с места Хаттингтон, — мне кажется, мы слишком

увлеклись философскими спорами и забыли, что собрались здесь вовсе не затем,

чтобы пытаться вызвать страх друг у друга. Давайте же вернемся к теме более

приятной и актуальной. Сейчас моя очередь произносить тост, и я предлагаю

выпить за прелестную невесту нашего друга Виндгейта и мою очаровательную

кузину, мисс Маргарет Фитерстон!

— Ура! — воскликнул Вудгрейв, вставая со своим бокалом.

— Надеюсь, Вудгрейв, вы не в обиде на меня? — спросил я с улыбкой после того, как

мы выпили. Хмель, должно быть, уже начал понемногу овладевать моим умом, ибо

на трезвую голову я бы, пожалуй, воздержался касаться этой темы, хотя бы даже и в

шутливой манере.

— В обиде на вас? За что?

— Ну... как все мы знаем, Фитерстоны — ваши соседи, и Маргарет была подругою

ваших детских игр. Вы практически выросли вместе, как брат и сестра. И ходили

даже слухи, что...

— Пустое, — перебил Вудгрейв. — Вы верно сказали — мы росли, как брат и сестра,

и я испытываю к мисс Фитерстон исключительно братские чувства. К тому же, будь

это даже и не так, она сделала свой выбор.

— Вы меня успокоили, — вновь улыбнулся я. — Не хотелось бы, чтобы

обстоятельство, составившее мое счастье, омрачило нашу дружбу.

В то же мгновение вновь сверкнула молния, а затем в наступившей тишине, не

нарушаемой даже звяканьем столовых приборов, резко и отрывисто прогремел

гром. Однако за этим звуком, который сам по себе мог бы показаться человеку

суеверному дурным предзнаменованием, мне почудился какой-то еще.

— Вы слышали, джентльмены? — спросил я.

— Слышали что? — не понял Вудгрейв.

— Как будто кто-то стучал.

— Вам, должно быть, показалось, — возразил Хаттингтон.

— Возможно, ветка, — предположил Фолкэнридж.

Но в следующий момент, развеивая все сомнения, стук повторился. На этот раз

ничто не помешало ему прозвучать ясно и отчетливо, и это определенно не был

звук, производимый бьющейся на ветру веткой. Кто-то настойчиво стучал во

входную дверь.

— Похоже, у нас гости, — констатировал Фолкэнридж. — Признайтесь, это еще один

ваш сюрприз, Вудгрейв? Именно к нему вы готовили нас, заводя разговор о

семейных легендах?

Автор: Юрий Нестеренко