В детстве меня часто спрашивали, отчего я заикаюсь. Или, если по-научному, отчего у меня логоневроз. Дети лишены лицемерных предрассудков взрослых. Особенно такой во всех смыслах гнусной вещи, как псевдоделикатность. Если им что-то интересно, то они просто подходят и спрашивают. И никаких гвоздей.
Жаль, с возрастом мы утрачиваем это замечательное детское качество — непосредственность. Я вот, например, у многих поинтересовался бы: «Послушай, братец, а почему ты, собственно, такой уебан?». Ну ладно, не будем сейчас про это.
Дети спрашивали, а я им отвечал, что заикаюсь я оттого, что на меня неожиданно упал шкаф. Тогда эта дикобразная версия казалась мне настоящей находкой. «Это ты ловко придумал», — хвалил я сам себя. Ну, шкаф все-таки… Не шуточки. Дети, ввиду упомянутой детской непосредственности, охотно мне верили.
Когда мы переехали с Преображенки в Орехово, то в новом детском саду я даже какое-то короткое время побыл локальным героем и популярной личностью. Комбинация редкого имени (Феликс, - прим. моё), дефекта речи, личного обаяния и умения лепить из пластилина маленьких солдатиков неожиданно вознесла меня на самые вершины общества.
В зависимости от ситуации использовались разные описания катастрофы. Например, девочке Ирочке я наврал, будто провел под обломками легендарного шкафа почти два дня, питаясь листьями фикуса и случайно завалявшейся в кармашке ириской «кис-кис». Так меня, мол, и обнаружили милиционеры-знатоки — Шурик, Пал Палыч и тетя... как ее… Зиночка, что ли. Я, мол, уже бредил от голода и пытался съесть собственную руку.
Как и было задумано, девочка Ирочка впечатлилась достаточно для того, чтобы тут же поцеловать меня в щеку. М-де… Интересно, где она сейчас и сколько еще циничного вранья пришлось ей выслушать за эти годы?
Потом весьма некстати объявился какой-то ушлый проходимец, умевший корчить рожи и шевелить ушами, и популярность моя несколько поблекла. Появление парня, у которого дома жил настоящий хорек, и вовсе отбросило меня на исходную, в гущу народных масс. Подумаешь, говорили дети, шкаф. Делов-то. Вот хорек — это да.
Всех нас скопом убрал один буржуа, который имел в личной собственности радиоуправляемую машинку иностранного производства. Скорее всего, даже не по радио, а просто на проводке с пультом. Точно не помню. Но все равно это было почти невероятно. Машинка… Ты нажимаешь на кнопочку, а она такая: «бж-ж-ж», и едет. Нажимаешь на другую, поворачивает. Двери открываются, крыша снимается. И еще фары горят... Пиздец... Сказочное богатство. Да, вступление что-то затянулось
Итак, логоневроз. Конечно, меня уже давно перестали спрашивать, отчего я заикаюсь. Деликатность не велит. Но, думаю, многим все равно интересно. А хотя бы даже и не интересно. История будет сама по себе достаточно поучительна и даже не лишенной известной доли драматизма.
Заикаюсь я действительно довольно давно, но не всю жизнь. То есть родился я, как и многие из нас, вполне нормальным. Ладно, допустим, на этот счет разные встречались мнения, но по крайней мере в том, что касается речевого аппарата — вполне нормальным. Пострадал же из-за собственного ослиного упрямства, стечения обстоятельств и советской пропагандистской машины.
Поехал я как-то летом в населенный пункт Гагино, Левтолстовского района, Липецкой области. К своей двоюродной прабабушке, известной в узких кругах как просто Алёна.
В состав московской делегации помимо меня входили так же: двоюродная бабушка Маруська, двоюродная сестра Катька и двоюродный дядька Володька. В общем, все двоюродные, один я как есть первородный и однородный.
Мотивы родителей, отправивших меня в это, мать его, Гагино, были в общем-то понятны и извинительны. Парное молочко, сметанка, маслице, яички там всякие из-под курочки, речка, солнышко, свежий воздух, хуё-маё… На повестке дня стояло оздоровление бледного городского организма. Хе-хе… Как ясно будет следовать из предлагаемого текста, цели были достигнуты какие угодно, кроме оздоровительных.
Нет, все вышеперечисленное в деревне Гагино имелось если не в избытке, то в достатке. Роза ветров над Левтолстовским районом такова, что гигант и флагман тяжелой индустрии, Новолипецкий металлургический комбинат, практически никак не обнаруживает своего близкого присутствия. Лето в Черноземье обычно солнечное и жаркое. Куры в хозяйстве бабы Алёны неслись по графику. Речка какая-то действительно имелась неподалеку. И даже пруд. А за молочко и сметанку отвечала корова черно-пестрой породы с печальными глазами и поэтическим именем Зорька.
Ну, приехал, осмотрелся по сторонам. Идиллия и пастораль. Коровы, козы, гуси, лопухи. Колхозники. Селяне, ёпт… Клуб, сельпо. Много незнакомых, красивых слов. Могу не без затаенной гордости сообщить, что в начальной школе я матерился не просто лучше всех во всей нашей параллели, а на голову лучше всех. Опустим несущественные детали. Приступим сразу к делу.
Напротив дома Алёны, через дорогу, жили некие Давыдовы. Рядом, по правую руку — некие Трусовы. Причем, именно ТрусОвы, а не ТрУсовы. Они почему-то невероятно щепетильно относились к этому обстоятельству. По уверениям Алены, за ошибку в ударении они могли запросто застрелить человека из настоящего кулацкого обреза. Она вообще советовала мне не подходить близко к этим Трусовым. А еще пуще к Давыдовым. Алёна была мудрая русская крестьянка и зря болтать не стала бы. К сожалению, вовремя я этого не понял.
У обоих почтенных семейств имелся целый выводок пацанят в возрасте от пяти до десяти лет. Естественно, я довольно быстро сошелся с туземцами. Алёна категорически не одобряла этой дружбы. Она пребывала в полной и непоколебимой уверенности, что давыдо-трусовская хебра в конце концов меня укокошит. Про ее крестьянскую мудрость уже упоминалось.
Вопреки опасениям Алёны, соседская молодежь меня не только не обижала, но даже взяла под этакий протекторат, отбивая у других деревенских гопников охоту подходить ко мне ближе, чем на расстояние броска кирпича. Болтался я с ними по Гагино сутками напролет и никаких трений между нами не возникало. То есть возникало, конечно. Но самого рабочего характера.
Вообще-то, Давыдовы с Трусовыми были не разлей вода и друзья до гроба, но иногда нет-нет да и всплывала промеж них какая-нибудь древняя, давно забытая межродовая размолвка. Прения начинались как бы с полуслова и буквально по теме: «Коровьи лужки не ваши! И никогда они не были ваши! Коровьи лужки наши!».
Эти сраные Монтекки и Капулетти могли совершенно внезапно побросать все дела и там, где стояли, сойтись в рукопашную. Однажды, например, они попиздились в клубе, прямо во время демонстрации кинофильма «Человек-амфибия». По абсолютно пустячному, на взгляд постороннего человека, поводу.
В общем, Давыдовы и особенно Трусовы были самые отъявленные негодяи во всей деревне. Все как на подбор будущие уголовники и закоренелые рецидивисты. И вот как-то под вечер рецидивисты позвали меня поиграть в интересную подвижную игру. Игра называлась «Партизаны и немцы» и представляла из себя локальную разновидность «Казаков-разбойников».
Сюжет и правила тоже почти (прошу обратить внимание на «почти») совпадали с классическими: партизаны прячутся, немцы устраивают на них облаву и приводят в действие план «Перехват». А что имелось в виду под «почти», станет понятно позже.
Я был сразу и без разговоров зачислен в партизаны. Тут бы мне, дураку, и призадуматься. Я же, напротив, остался доволен таким раскладом. Не насторожило меня и то подозрительное обстоятельство, что все самые авторитетные Давыдовы-Трусовы без раздумий предпочли встать под штандарты ваффен-СС. Это шло вразрез с моим городским патриотическим воспитанием.
По моим понятиям, быть партизаном почетно и завидно. А как же! Партизан, он же веселый белозубый парень в кубанке с красным околышем, в потертой кожанке и с трофейным «шмайссером» в руках. Партизан без каких-либо видимых усилий кладет фрицев в штабеля десятками. А уж если придется ему и самому погибнуть, то сделает он это как-нибудь по-героически. Например, в одиночку подзорвав целый фашистский бронепоезд. Вот он какой, партизан-то. Он как артист Александр Збруев — красавец, комсомолец и душка.
У моих новых гагинских друзей на этот счет имелось свое особое мнение. Более широкое, что ли. Стереоскопическое.
Короче, понеслась. Эсэсовцы сгруппировались за давыдовским амбаром, партизаны стреканули по палисадникам, гумнам, овинам и как там еще называют всякие деревенские постройки. Через условленное время облава началась. Все как положено, с построением в цепь и криками «Шнелле! Шнелле!».
У Трусовых в глубине сада стояла хибарка, в которой летом проживал их старший сын — патлатый парняга призывного возраста. Парняга считался местным хиппаном и нонконформистом. На том смехотворном основании, что к двери хибарки изнутри были прибиты четыре вырезанные из бересты латинские буквы: LOVE, а его портативный проигрыватель «Висла» день и ночь наяривал «Малиновки заслышав голосок» и еще песню, в которой имелись следующие раздирающие душу строки:
У ребенка другой есть хороший отец,
А таких подлецов нам не надо!
Сейчас я понимаю куцесть, если не сказать, пошлость музыкальных пристрастий призывного нонконформиста, но тогда он казался мне настоящим героем и титаном подполья.
Вот в избушке своего кумира я и решил схорониться. Кумир, как это нередко случается с кумирами, оказался свиньей. Он без всякого зазрения совести сдал меня карателям, едва те появились из кустов смородины. Пособник, хули… Коллаборационист. Слов я тогда таких жирных не знал, поэтому высказал ему все, что думал по его поводу на простом языке. С обильным использованием недавно усвоенных деревенских терминов.
Каратели скрутили меня и без лишних разговоров потащили к гимнастическому турнику. Там я был подвергнут суровому допросу: «Где есть находится ваш партизанский штаб? Отвечайт, руссиш швайн!». В ответ я лишь рассмеялся им в лицо.
Во-первых, в кино артист Александр Збруев никогда не сдавался. Даже перед лицом смертельной опасности. А во-вторых, я и не знал, что у нас есть еще, оказывается, какой-то штаб. То ли каратели упоминали о нем протокола ради и просто искали повод для расправы, то ли он действительно существовал, но меня в известность не поставили.
Тогда самый главный каратель (кто-то из старших Трусовых-Давыдовых), распорядился принести табуретку и веревку. Младшие прихвостни исполнили все в лучшем виде. По тому, как сноровисто они мастерили виселицу для героя-партизана, становилось понятно, что занимаются они этим делом явно не впервые.
Ну поставили меня, значит, захватчики на табуреточку, петелечку накинули, последний раз попросили одуматься, не губить свою молодую жизнь и рассказать чистосердечно про партизанский штаб. Я, все еще уверенный в том, что это лишь игра в «Казаки-разбойники», только с местным туземным колоритом, повторно рассмеялся им в лицо. Даже, кажется, чего-то там успел вякнуть про Советскую родину.
Тут-то табуреточку у меня из-под ног и выбили. Ну я и повис как груша. Все чин по чину: захрипел, засучил ножками, лицо постепенно стало приобретать багровый оттенок.
Каратели, эти колхозные сучата недоделанные, крича от ужаса, бросились врассыпную.
Небольшое лирическое отступление. Так уж странно устроена человеческая память, что ничего этого лет до двадцати пяти я вовсе не помнил. Вообще не помнил. То есть отлично помнил Гагино, Трусовых, Давыдовых этих проклятых. Помнил, как меня укусил за жопу давыдовский боксер Рекс. Помнил хибарку хиппана и слово LOVE. Помнил деревенского тракториста с говорящей кличкой Нехристь. Помнил даже душераздирающие строки из песни: «У ребенка другой есть хороший отец / А таких подлецов нам не надо». А вот про то, что меня вздернули во славу фюрера и идеалов национал-социализма — забыл, как отрезало.
Только много позже, когда мне осторожно рассказали про этот прикольный случай, я стал его потихоньку вспоминать. Сначала по кусочкам, потом все больше и больше. Но до той поры не помнил абсолютно ничегошеньки. Потому, кстати, и сочинял детям про упавший шкаф.
Болтаюсь я, стало быть, в печальном одиночестве. И остается у меня, честно говоря, в запасе ну… Хрен его знает. Ну не четырнадцать минут, это точно. Секунд тридцать-сорок. Если вдуматься, это совсем не много.
Вдруг сквозь туман вижу: по палисаднику, вдоль плетня идет мой дядька. Тот самый Володька, про которого я вскользь упоминал в самом начале.
Идет себе Володька куда-то по своим делам и ни хрена меня не видит. Уже почти прошел. Мне становится как-то вообще... Уныло испускаю дух. Настраиваюсь на торжественный лад. Почти уже Володька прошел, да не совсем. Ни с того, ни с сего он обернулся. И увидел своего любимого племянничка в петле, как какого-нибудь пошляка и декабриста Пестеля.
Наверное, он изумился. Я готов спорить на серьезную сумму денег, что он очень даже изумился. Я бы даже сказал, что он просто-напросто охуел. Но на мое счастье, взял Володька себя в руки довольно быстро. Все-таки только что демобилизованный десантник-разведчик — это вам не балерина Волочкова. В крылатой пехоте таких не держат. Последнее мое личное воспоминание такое: Володька кувырком сигает через плетень и крынки в крапиву.
В общем, с тех самых пор я и заикаюсь. Ну так еще бы не заикаться после такого. Посмотрел бы я на того, кто бы не заикался. Однако, пострадал, можно сказать, за Родину. Все ж таки уважительная причина, потому и прошу снисхождения. Я и сам, если честно, терпеть не могу разговаривать с заикой. Смотришь на него, и думаешь: «Да вот хули ты тут му-му за пи-пи!».
© Феликс Кулаков
.
