TimPalart

«На дворе стоял тридцать второй год. Шестнадцатилетний Зяма пришел в полуподвальчик в Столешниковом переулке в скупку ношеных вещей, чтобы продать пальтишко (денег не было совсем). И познакомился там с женщиной, в которую немедленно влюбился. Продавать пальтишко женщина ему нежно запретила («простынете, молодой человек, только начало марта»). Из разговора о погоде случайно выяснилось, что собеседница Гердта сегодня с раннего утра пыталась добыть билеты к Мейерхольду на юбилейный «Лес», но не смогла. Что сказал на это шестнадцатилетний Зяма?

Он сказал: «Я вас приглашаю!»

– Это невозможно, – улыбнулась милая женщина. – Билетов давно нет…

– Я вас приглашаю! – настаивал Зяма.

– Хорошо, – ответила женщина. – Я приду.

Нахальство юного Зямы объяснялось дружбой с сыном Мейерхольда. Прямо из полуподвальчика он побежал к Всеволоду Эмильевичу, моля небо, чтобы тот был дома. Небо услышало эти молитвы. Зяма изложил суть дела – он уже пригласил женщину на сегодняшний спектакль, и Зямина честь в руках Мастера!

Мейерхольд взял со стола блокнот, написал в нем волшебные слова «подателю сего выдать два места в партере», не без шика расписался и, выдрав листок, вручил его юноше.

И Зяма полетел в театр, к администратору.

От содержания записки администратор пришел в ужас. Никакого партера, пущу постоять на галерку… Но обнаглевший от счастья Зяма требовал выполнения условий! Наконец компромисс был найден: подойди перед спектаклем, сказал администратор, может, кто-нибудь не придет… Ожидался съезд важных гостей.

Рассказывая эту историю спустя шестьдесят с лишним лет, Зиновий Ефимович помнил имя своего невольного благодетеля: не пришел поэт Джек Алтаузен! И вместе с женщиной своей мечты шестнадцатилетний Зяма оказался в партере мейерхольдовского «Леса» на юбилейном спектакле.

И тут же проклял все на свете. Вокруг сидел советский бомонд: тут Бухарин, там Качалов… А рядом сидела женщина в вечернем платье, невозможной красоты. На нее засматривались все гости – и обнаруживали возле красавицы щуплого подростка в сборном гардеробе: пиджак от одного брата, ботинки от другого… По всем параметрам, именно этот подросток и был лишним здесь, возле этой женщины, в этом зале…

Гердт, одаренный самоиронией от природы, понял это первым. Его милая спутница, хотя вела себя безукоризненно, тоже явно тяготилась ситуацией.

Наступил антракт; в фойе зрителей ждал фуршет. В ярком свете диссонанс между Зямой и его спутницей стал невыносимым. Он молил бога о скорейшем окончании позора, когда в фойе появился Мейерхольд.

Принимая поздравления, Всеволод Эмильевич прошелся по бомонду, поговорил с самыми ценными гостями… И тут беглый взгляд режиссера зацепился за несчастную пару. Мейерхольд мгновенно оценил мизансцену – и вошел в нее с безошибочностью гения.

– Зиновий! – вдруг громко воскликнул он. – Зиновий, вы?

Все обернулись.

Мейерхольд с простертыми руками шел через фойе к шестнадцатилетнему подростку.

– Зиновий, куда вы пропали? Я вам звонил, но вы не берете трубку…

(«Затруднительно мне было брать трубку, – комментировал это Гердт полвека спустя, – у меня не было телефона». Но в тот вечер юному Зяме хватило сообразительности не опровергать классика.)

– Совсем забыли старика, – сетовал Мейерхольд. – Не звоните, не заходите… А мне о стольком надо с вами поговорить!

И еще долго, склонившись со своего гренадерского роста к скромным Зяминым размерам, чуть ли не заискивая, он жал руку подростку и на глазах у ошеломленной красавицы брал с него слово, что завтра же, с утра, увидит его у себя… Им надо о стольком поговорить!

«После антракта, – выждав паузу, продолжал эту историю Зиновий Ефимович, – я позволял себе смеяться невпопад…»

О да! Если короля играют придворные, что ж говорить о человеке, «придворным» у которого поработал Всеволод Мейерхольд? Наутро шестнадцатилетний «король» первым делом побежал в дом к благодетелю. Им надо было о стольком поговорить! Длинного разговора, однако, не получилось. Размеры вчерашнего благодеяния были известны корифею, и выпрямившись во весь свой прекрасный рост, он – во всех смыслах свысока – сказал только одно слово:

– Ну?

Воспроизводя полвека спустя это царственное «Ну», Зиновий Ефимович Гердт становился вдруг на локоть выше и оказывался невероятно похожим на Мейерхольда…»

Влюбленность дело тонкое. Когда ты юн и упруг, то и весь мир вокруг тебя идеален. Юн и упруг. И в человеке все должно быть прекрасно. А если не прекрасно хоть что-то, то он говно. Он рушит твои идеалы и плюет в душу.

И мне было двадцать пять. И я был таким. И мне тоже казалось, что принцессы не писают. Или писают розовым маслом, которую предприимчивые болгары собирают в расписные бутылочки и продают туристам.

Принцессы-то, конечно, не писают. Но ты! Ты-то писаешь. И не маслом никаким не розовым. И даже не одеколоном Шипр.

И вот после двухнедельного кобеляжа и конфетно-букетного, после счастья бессонных ночей с думами о ней, самой нежной и охуительной, чье имя ты сто раз писал фиолетовым фломастером в блокноте и мастурбировал рукой с измазанными фиолетовым пальцами, и вот наступает час, когда ты стопудово будешь обладать ею. Дрожащими ручонками снимешь с нее бюстгальтер и ослепнешь от любви.

Она ангел. Вы когда-нибудь ебли ангела? Нет? А вот сейчас будете. И после этого даже можно помереть, хотя бы потому, что главная миссия вашей жизни выполнена. Да что вы знаете о любви?

И вот, когда свечи расставлены, лепестки цветов рассыпаны по белой простыне, когда она, прекрасная и вся твоя трепещет в объятьях, ты с ужасом понимаешь, сто тупо хочешь сцать. И если не посцышь, ты сделаешь это в трусы ещё до того, как тебе понадобится их снять. Катастрофа. Трагедия! Коллапс! Тупик!

Ты, стесненный жуткими обстоятельствами, целуешь ее в прозрачное ушко, мурлычешь что-то типа « я щас» и легкой тенью скользишь в туалет.

Там ты садишься на унитаз. Да, да. Постыдно садишься на унитаз. Не как настоящий мужик, сцышь стоя, обсцыкая стульчак и крышку, а садишься. По бабьи. Сложив руки на коленках. С мерзкой мордочкой. И сцышь тихонько, по стеночке керамической сантехники, чтоб не произвести шум. Она же принцесса, она не писает. А ты писаешь. Да что там писаешь! Ты сцышь! Но она этого знать не должна, или хотя бы не слышать этого.

Потом ты немного смущенный возвращаешься к своему ангелу. Обнимаешь ее жарко и...

Но тут она шепчет тебе: « я щас» и скользит туда, откуда минуту назад выскользнул ты. А ещё через секунду ты слышишь грохот струи в унитаз. Да. Она писает. Да что там писает! Она сцыт!

Какое-то время ты растерянно осмысливаешь это. Как? Она не принцесса? Как? Она не ангел? Как же так-то? Как так?!

А потом она возвращается к тебе. И вы просто ебетесь. Не как с ангелом, а как просто человек с человеком. Обыденно. И даже слегка сухо.

А вы говорите любовь, идеалы, красота. Не верьте. Вам напиздели. (с) А. Гутин