Ratiborka52

К 15.00 ковыляет к выходу профессор. На четырех этажах мгновенно пустеют ординаторские. Сестры на постах расслабляются, уходят пить чай.

Детский травматолог Игорь Тихомиров спускается на дежурство в приемный покой. Танечка уже сидит за столом – макияж, колпачок, прозрачный халат в талию застегнут на все пуговки. Никаких бесполых цветных «пижам» - снежная сестренка, чистенькая девочка. «Моя девочка», - сладко думается Игорю.

- Как жарко… - жалуется Таня, обмахиваясь историей болезни.

- К ночи станет прохладнее, - успокаивает доктор.

- А если нет? - улыбается Танечка.

Глаза у нее детские, вызывающе ясные.

- Если будет жарко, я тебе обеспечу воздушную прослойку, - тихо произносит Игорь. А сам видит ночную процедурную, лунные блики на инструментах, белеющую в темноте Танюшку, аккуратно наклонившуюся к подоконнику. Игорь видит свои руки, откидывающие полу халатика на узенькую спину девушки. «Я люблю врачей, потому что у них всегда чистые пальцы…» - однажды прошептала Танечка. В тему прошептала, вовремя – длинные пальцы хирурга были в упругом, тесном, влажном… Но сегодня, в жаркую июньскую ночь, Игорь обеспечит Тане сочленение в единственной точке – без шлепков, трений, без пота, мятых тряпок. Хватит длины, изгиба ее змеиной спинки – под нужным углом, в нужном расширении…

Господи, как же он жил без этого, долбоеб… Сколько баб вокруг – юных, сочных. Нет, сидел под каблуком десять лет, придурок. Ничего наверстаем.

Доктор рефлекторно потягивается, угоняя кровь от разбухшего комка под халатом. «Твою мать, - думает он, - что-то я не ко времени, белый день на дворе».

* * *

В 18.00 Игорь бросает запрещенную фразу:

- Тихо для первой недели каникул, не находишь?

Танечка прижимает пальчик к губам:

- Хватит на сегодня, Игорь Александрович – три сотряса и один перелом, вам мало?

Окончание фразы звучит двусмысленно, как приглашение к игре.

- Мне - мало, - подхватывает подачу Игорь. – А тебе?

Можно не спрашивать. Можно не смотреть в это детское безмятежное лицо – за него говорит розовая соленая устрица с хищными лепестками, всегда влажная, блестящая, гостеприимная…

«Кончится когда-нибудь этот день, или нет?» - думает Игорь и выходит на крыльцо покурить.

Действительно душно, даже к вечеру - ни ветерка, ни шороха листьев в больничном парке. Континентальное лето накатило, как скорый поезд – с пылью, жарой под тридцать, тополиным пухом. Зато детям раздолье – вырвались из школы, носятся как кони, падают с гаражей, лазят по подвалам, игнорируют светофоры – работайте, доктора. Хорошо, что сегодня последнее дежурство, завтра - палатку в багажник, два спальника для себя и Танечки, и на озера. Хотя бы неделю они заслужили. Сколько можно париться в грязном городе, сколько можно трахаться урывками на узких кушетках и на Танькиной скрипучей общежитской кровати. К себе не поведешь – на жену (бывшую, слава тебе господи!) плевать, но Олежке всего девять – не поймет. Прижмется к мамочке, и они молча вытаращатся в четыре одинаковых зеленых глаза – папа бабу домой привел!

Жена, дура, так гордится, что сын подобрал все капельки с ее породистого лица. Еще с пузом плавала вокруг Игоря, щелкала по носу и посмеивалась:

- А вот эта курносая деталь нашему мальчику ни к чему.

- Смотри, чтобы главная деталь нашему мальчику досталась, - отшучивался он.

И правда, когда Олежка родился – трудно, едва вывернулся на свет со сломанной ключицей - казалось, выпросила жена сына для себя: весь в мамашину родню, в этих блятских поляков. Но Игорь только посмеивался – родинка, кофейный росток, тихомировская отметина на пухлом младенческом плечике. Отцовская география, не отвертишься. А потом из пацана полезла кержацкая стать, крепкие плечики, широкие кулачки, прыть родная, тихомировская. Ползал, как ящерка, шишки набивал. В три года навернулся с письменного стола – вторая ключица треснула. Игорь тоже в детстве без переломов не обошелся, бегал на костылях - потому и травматологом стал, наверное.

Ничего – вырастет, пустим энергию в мирное русло. И никакие разводы его от парня не оторвут, никакие тещи и бывшие жены.

К Игорю присоединяется покурить дежурный анестезиолог, молчун, холостяк, бородатый бабник. Даже Танечка – фыркает, но глазки ему строит. Вот и сейчас выскочила на крыльцо. Э, нет, ей не до кокетства – протягивает телефонную трубку: «Скорая!».

- Да, - отвечает Игорь, - ага, щас передам. Чейн-Стокса? Агонирует… Может, и довезете. Ладно, ждем.

- Готовься, Серега, – это он анестезиологу, - пацана везут из центра. Безнадега - под грузовик влетел – вроде разрыв печени, перелом основания черепа, и, похоже, гематома нарастает.

- Откуда в центре грузовик? - задумчиво произносит бородач.

Медлительность эта обманчива – Игорь знает. Если выкарабкается дите, то во многом благодаря Сереге – лучше спеца в клинике нет. И хирургическая бригада сегодня крепкая.

Свое дело Игорь тоже знает – не его больного везут, быстро протечет парень мимо приемного покоя, не нужен ребенку лишний врач. Поэтому, когда к крыльцу подлетает скорая и мимо Игоря протаскивают носилки, он всего лишь придерживает дверь. На носилках ритмично дергается комок – без лица – грязная кровь, слипшиеся волосы. Из этого месива раздается монотонный стон, как заевшая пластинка. Вывернутая нога в маленькой кроссовке.

Танечка бежит за носилками, а Игорь на крыльце лезет за сигаретами.

- Откуда в центре грузовик? – неожиданно спрашивает он у потного водителя.

- Да заблудился пидарас какой-нить. Шары залил, нах…

Жарко. Ладонь у Игоря мокрая, сигарета горькая. Сглазил, блять. Хотя чего ему-то волноваться – пусть хирурги суетятся. Похоже, именно они станут для мальчишки апостолами – реанимация отдыхает, уйдет малый на столе.

* * *

21.00. Танечка все бумаги отложила, пьет чай, оставляя на кружке розовое пятно. Яркое такое.

«Помада у нее жирная, - лениво думает Игорь. – На кой ей к ночи помада?.. Че-то долго они в операционной. Неужели тянет парень? Вот молодец… Надо начмеду позвонить, сообщить, что тяжелый, что сейф опустошим. Хорошо, что кровь вторая – ее до хера…»

- Ты завтра во сколько за мной заедешь?

- Что?

- Иго-о-орь, - вполголоса говорит Танечка, - о чем думаешь?

И ждет ответа, смотрит ясными глазами.

«Нет, дорогая, мысли мои тебя не касаются. Тебя вообще моя верхняя голова не касается».

- Таня, у тебя помада везде – и на кружке, и на зубах.

- Где бы мне ее еще оставить? – шутит девушка.

«Вот дура, - вдруг раздражается Тихомиров. – Ничего в башке, кроме хуя».

- Хочешь в рот взять, Таня?

Девочка задыхается, как после удара. Тихомиров и сам не понимает, какого черта, но способен только похлопать ее по плечу:

- Прости. Ты права – очень жарко. У меня с головой что-то.

Он опять идет курить, но не на улицу – зачем-то в подземный переход. Там есть ниша, где прячутся с бычками и пивом пациенты-подростки. Игорь садится на корточки, как зек, и мутно смотрит в одну точку. На кафеле намалевана всякая хрень, мусор, бычки валяются, где-то за углом шуршит крыса.

- Клиническая больница, ептыть! – свирепеет Игорь. – Помойка! Иностранцы ездят опыт перенимать…

Духота стоит страшная, над головой у мокрого Тихомирова четыре этажа дореволюционной постройки. Огромный карточный дом – вот-вот рассыплется.

А может, и хорошо бы сейчас – вся эта махина на голову. Все равно ничего не светит впереди – жену и сына просрал, квартиру менять западло. На Таньке жениться и поселиться в общаге? Танька-мокрощелка – жена. Цирк! Вот работа спасает. И гробит тоже. Сейчас, например – въябывает наверху бригада, а все зря. Тоска какая…

* * *

В 22.00 он мирится с Танечкой – неловко, нелепо. Целует в затылок, бормочет что-то из-за спины, чтобы в глаза не смотрела. И быстро отстраняется от ее напрягшихся ягодиц.

Тоска сместилась за грудину, поворочалась, устроилась надолго. Надо бы в отделение сходить, а заодно в реанимацию – вывезли ребенка из операционной, Таня сказала. Но Игорь опять курит на крыльце: надо будет - позовут.

Солнце спряталось за деревьями, длинные тени хватают за ноги. Рядом вырастает бородач, достает сигареты. Спокойный, как танк.

- Ну, что там у вас?

После второй затяжки анестезиолог говорит:

- Кома. До утра не протянет – там еще ДВС попер. Хуле – льем, а толку?

- Почему-то родители не ищут.

- Странно. А может, алкаши какие. Парень-то, видать, сам оторванный – представляешь, я такое впервые вижу – обе ключицы переломаны…

Травматолог Тихомиров глохнет. Серега еще что-то говорит – как из-под воды. Из ватного пространства исчезают цвета и запахи. Потом Игорь пытается бежать по лестнице, но ноги вязнут в пластилиновых ступеньках. Никелированная дверь реанимации глухо всхлипывает за его спиной. Игорь не слышит мерного жужжания и не видит людей в халатах. Он тупо шагает к маленькой запеленутой мумии с трубкой во рту. Внимательно и равнодушно разглядывает незнакомое искореженное лицо.

«Зачем нашему мальчику эта курносая деталь?» - слышит он голос жены. «Правильно, - через девять лет соглашается Игорь. – Хорошо, что ты подарила ему свою горбинку, а то был бы курносой деревенщиной, как этот - гиблый, безнадежный, не мой».

Он спокоен, и совсем не хочет сдвигать простыню с левого плеча. Он не хочет видеть родинку, родовую, тихомировскую, овальное кофейное зернышко величиной с копеечную монету. Он просто знает, что она есть.

Совпадение, простое совпадение. Реальность, вывернутая наизнанку. Бразильский извращенный сериал. Они всегда с хеппи-эндом, бразильские сериалы.

Игорь смеется, закатывается. Он не чувствует укола в вену – это Серега все понял, распорядился. Он не увидит прорвавшуюся в больницу жену, бьющуюся в истерике в приемном покое. Он засыпает с улыбкой на губах. Травматолог Игорь Тихомиров спасен – мальчик уходит без него. В первую минуту новых суток. Ребенка никто не держит за руку, как и в тот момент, когда он рванул через дорогу под колеса грузовика.

И первое, что подумает, проснувшись, его отец: «А был ли мальчик? Может, мальчика и не было…»

Он не часто рассказывает о работе, все повидавший врач. Он холодноват, как все анестезиологи – сказывается привычка погружать людей за предел, в маленькую смерть.

Сегодня школьницу привели на аборт. Загрузил ее, вижу - гинеколог застыла, сестра тоже в ступоре. Пришлось гаркнуть: девчонки, время идет! Начали, помолясь…

Доктор досадливо морщится:

Лежит такая розовая, хорошенькая – совсем ребенок. А нам ее вскрывать, как консервную банку. Я бы кастрировал этого сопляка…

С чего ты взял, что сопляк? Может, у нее взрослый мужик?

Не верю. Мужчина поберег бы такую красоту - это мальчик, ровесник. У подростков любовь, как смерть – ты же знаешь.

Да, знаю. И думаю о Суламите.

Я думала о ней и двадцать лет назад в чужом старинном доме. В черепичный скат стучат яблоки, на столе бисквит, пропитаный коньяком, чашка шоколада, католическое распятие в изголовье дубовой кровати, скрипка на комоде. Девочка-скрипка, девочка-смерть…

Горбоносый мужчина спокойно следит разноцветными глазами за суетой бабочки-девятиклассницы: застегнула крючки, пуговицы, молнии – все, спряталась в кокон. Боже, где второй шлепанец?

Мужчина улыбается. Но я чувствую, как гудит его тело.

- Готова?

- Да, я пошла…

Улыбка пропадает, желтый дьявольский глаз ярче зеленого, нежного. Он роняет слова, как камни:

Ты обкрадываешь себя. Ты будешь вспоминать этот вечер всю жизнь. Нельзя экономить на любви.

Он прав. Но я ничего не могу ему рассказать - ни про скрипку, ни про девочку-смерть. Я забираю с собой его проклятие.

Суламита. Суламифь. Соломка.

Она действительно была. С реальной фамилией, с почтовым адресом: город Владимир-Волынский, улица Коперника, 7.

В ее доме и сегодня живут люди. Не просто люди – соплеменники. Гитлеру не удалось стереть богоизбранное племя с лица земли. Главное еврейское счастье в том, что бесноватый Адди пристегнул к колену израилеву цыган, славян, мусульман, прочих неарийцев. У автора “Майн кампф” случился перебор.

Я не понимаю слова “холокост”. Не вижу причин сортировать жертвы охоты на людей. Вот и моя Суламита – всего лишь особый случай. Вне национальности, вне времени, вне пространства…

…Говорят, ты была рыжая, буйно кудрявая, в коричневых веснушках, как библейская тезка. Темные пушистые глаза. Уголки чуть опущены вниз - только у евреев и армян бывает такой разрез.

Дочери клана Ашкенази встречаются и совсем белобрысые, но не ты, Суламита. Думаю, немецкому офицеру и в голову не пришло бы рисковать погонами из-за слабой копии арийской девушки…

А еще ты была последним ребенком в многодетной семье, запертой в гетто, как стадо овец. И какая-нибудь бабка наверняка успокаивала:

Немцы цивилизованная нация – философы, поэты, музыканты. С нами ничего плохого не случится.

Ну, и плела, конечно, про первую мировую войну, про родственниц, учившихся в немецких пансионах. Они так поверили в собственный спасительный бред, тетки и бабушки, что с радостью отдали тебя в услужение вежливому коменданту полесского городка. И даже твой отец - мужчина, все понимающий, разобравший на молекулы взгляд белокурого фашиста, направленный на девочку-подростка - не возражал.

Жить. С арийской спермой, текущей вперемешку с кровью по смуглым ногам, но быть на свете. Он хотел, чтобы ты жила за него, Суламита. Через твою скверну, боль, ужас – он был готов прийти к тому, кого евреи называют Б-г, со всеми детьми, кроме младшей, любимой дочери.

Отец знал о твоей красоте, но ничего не узнал о твоей любви, Суламита.

Фашистский офицер привез тебя на квартиру - в этом домике с черепичной крышей и розовым садом когда-то жил ксендз. Ты наверняка познакомилась с его скрипкой – он таскал за собой инструмент с польской кампании. Он, конечно, показал тебе семейные фотографии, и ты съежилась перед галереей немецких аристократов. Он, не морщась, слушал твой лепет на идиш, а ты слышала, как гудит от желания его тело, совершенное тело 37-летнего викинга. Тебя, маленькую женщину, не могла обмануть шлифованная учтивость, с которой он провел тебя до комнаты с узким топчаном.

И, конечно, он не спешил.

Он настраивал тебя, как свою бесценную скрипку. Мы с тобой знаем, как это происходит – как медленно сгущается вокруг прохладной пустой девочки завеса мужского жара и плотной тьмы. Ты слепнешь и глохнешь, как ежик в тумане, твои колючки и мурашки никого не пугают. Тьма входит в тебя еще до первого прикосновения – от нее нет защиты.

Он готовил тебя к боли, как к музыке. И ты зазвучала, Суламита.

Не прошло и месяца, как твои оленьи глаза залили светом средневековые улочки полесского городка. Ты редко поднимала ресницы, но все, кто попадал в густое сияние, забывали о войне, о чужих людях с каркающей речью, о крови и унижении.

Ты приходила на рынок и тонкими пальцами выбирала зелень для своего мужчины. И никто не смел назвать тебя немецкой подстилкой, как румяных хохлушек, оприходованных комендантом до твоего прихода. Ты была ребенком, Суламита. Никто не мог обидеть ребенка, влюбленного и доверчивого, потому что люди интуитивно знают: первая любовь - крепка, как смерть…

Он выпускал тебя из рук только, чтобы взять скрипку. Он и раньше играл вечерами, но теперь голос скрипки изменился, стал ниже - страсть не терпит фальцета.

Любил ли он тебя, Суламита? Не знаю. Я ничего не знаю о любви, хилым цветком выросшей на развалинах арийского рода. На людях он не был с тобой ни нежен, ни суров. Но равнодушная маска никого не обманула - тебя нельзя было не хотеть, и он тебя хотел. Хотел и через полгода, летом 42-го, когда Гитлер собирался в свою ставку в Виннице. Вслед за Адольфом Алоизовичем паковали чемоданы жены и дети офицеров-оккупантов.

Теплым июньским вечером, когда площадь перед клубом была полна народа, комендант вышел на крыльцо. Он долго наблюдал, как ты подвязываешь розы и поправляешь чумазыми пальчиками рыжие пряди. Потом подозвал тебя и о чем-то долго говорил. О чем, Суламита? Будь я проклята, если не о том, что знает весь христианский мир: “Ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна. Глаза твои – два голубя у истока вод…”

А потом он попросил тебя закрыть калитку, и ты пошла по дорожке. Он, не целясь, выстрелил в пушистый затылок. Ты буднично скользнула на землю, открыв миру изуродованное лицо.

Это все. Если не считать, что вечером комендант особенно долго играл на скрипке.

Через неделю в полесский городок приехала молодая женщина с хорошенькой девочкой. Белокурая малышка хваталась за отдраенную от крови калитку и норовила выскочить со двора. Отец останавливал ее и подхватывал на руки. За этой лирической сценой наблюдали жители городка. И каждый помнил о Суламите.

Я тоже помню тебя, Суламита. Я не знаю женщины, счастливее, чем ты. Весь цимес твоей короткой жизни - в путешествии по садовой дорожке. Ты шла, любимая и желанная. Ты ничего не успела понять, когда средоточие счастья и нежности разорвал кусок металла.

Один средневековый поэт сказал:

Возлюбленных все убивают,

Так повелось в веках.

Кто трус – коварным поцелуем,

Кто смел – с мечом в руках.

Тебе повезло, Суламита - выпал второй вариант.

Ты однажды спасла меня, маленькая библейская девочка. Только благодаря тебе, я не нырнула с головой в любовь-смерть. А толку? Если не становишься жертвой, значит, твой удел – убийство. Третьего не дано…

Как странно сознавать, что ни я, ни миллионы других женщин никогда не будут тобой, Суламита. Ты исчезла, не успев понять, что любовь умирает. Всегда. И с этим ничего нельзя поделать.

В этом тексте много  мата и шокирующих вещей. Моралфаги пролистывают дальше. Остальные пруцца.

Сейчас мама вспоминает мою кормилицу с юмором. А тогда, в незапамятном году, плакала от ревности, глядя, как белобрысый детеныш впивается деснами в желтую грудь с черным соском.

- Смешная какая, - приговаривала бурятка Саша, почесывая подкидыша за ухом. - Голодная - чисто волчонок...

Новорожденный сын Саши спокойно дожидался очереди, слепив узкие глазки - повезло ему с молочной родительницей. И мне повезло - шесть месяцев не отлипала от щедрой Азии.

- У Саши молоко рекой лилось, а ты все равно орала, засранка, - вспоминает мама. - Вот Даржи - такой спокойный был мужичок! Словно в нирване пребывал, маленький Будда. Где он теперь, твой молочный брат?..

...Я никогда не расскажу ей, что приключилось со мной жарким летом в жарком 25-летнем возрасте. Есть вещи, которые мамам знать не положено. Она ведь, как шахматист, начнет проворачивать в голове десятки вариантов...

Ну, что сказать о 25-летней Мандале? Этакий Наф-Наф в юбке - практичное, морально устойчивое, самодовольное существо, заложившее фундамент каменного дома.

Диплом в кармане, обеспеченный муж, квартира в центре, здоровый ребенок, к счастью, не изуродовавший мамкино тельце. Чего еще желать? «Пятерка» Мандале за обязательную программу.

И вот такая вся благополучная, бегу я вечером домой из гостей - в прекрасном настроении. И вдруг вспоминаю, что забыла в чужом доме... А хрен его знает, чего я там забыла, только надо срочно позвонить. Мобильника у меня нет. Его почти ни у кого нет - такое время на дворе. И осеняет меня идея: к Лариске! Вот ее «сталинка» на углу.

Лариска - бывшая одногруппница. Насмешка природы: строгое лицо библейской Юдифи - от отца, и распиздяйская русская удаль - от мамочки. Лариска недавно вышла замуж - в третий раз. Я этого третьего мужа видела - на ознакомительной пьянке. Чудовище с поломанными ушами. Чемпион Европы по вольной борьбе. Бабла - немеряно, купил Лариске норковую шубу. Целовал ей ножки - при всех. А потом, когда я, привычно проблевавшись с водки, пошла умываться в ванную, это чмо возникло на пороге и стало бормотать, типа: «Как ты поешь, блять, какой темперамент, ахуеть, обними меня, девочка...»

Этот номер со мной не проходит - женская солидарность превыше всего. Ответила я ему что-то вроде: «Щас как обниму, яйца в раковину стекут. Молодожен, твою мать...»

...И вот я взлетаю на второй этаж, звоню в дверь. Открывает борец - расписной, уши красные, рожа сияет:

- Вау! Заходи!

И я ступаю в прихожую с вопросом:

- Где Лорка?

- Нету Лариски, к родителям уехала с ночевой. Ты давай, проходи! - и нежно заталкивает меня на кухню, из которой слышно звяканье, несет водкой и арбузом. Куприн писал, что арбузом пахнут юные девственницы. Ошибся классик - за столом четыре копии Ларискиного молодожена. Бугры мышц, причудливо изломанные ушки, сонные глазки. Правда, разномастные парни - черные, белые...

- Посидишь с нами, - без тени вопроса выдает Ларискин борец. - Ребята турнир отработали, вот - отдыхаем.

Отдыхают они знатно. Под столом катается пустая тара, бликует на солнце «Смирнофф», икорка, балычок, кровавый разлом арбуза. Табаком не пахнет - не курят борцы, здоровье берегут.

Обрадовались мне мужики, пьяно улыбаются - глупо так, по-детски. Пусть пялятся - не они первые, не они последние.

- Хорошо у вас, ребята, но не получится. Мимо шла, позвонить надо.

- Ну, позвони, Мандала, потом споешь нам, лады? - не унимается молодожен.

- Ага. И спою, и станцую.

Иду в прихожую, набираю номер, говорю чего-то. Ларискин третий муж вертится за спиной, дышит в шею, и... перехватывает по дороге к двери.

- Ну, чего ты? Тебе же сказали - посидим.

Я вижу, в его простоквашных глазках кровавые жилки. Пальцы у борца каменные.

- Успокойся, - говорю, выдергивая руку. - В другой раз.

И добавляю - зря, наверное:

- Я с кем попало, не пью.

Он хватает меня за горло и бьет головой об стену. Бесшумно у него получается, даже бережно - силу чемпион Европы рассчитывать умеет - натренировался. И я молчу, потому что больно и страшно, очень страшно. Потому что шутки разом кончились.

- Пойдешь, сука, тихо сядешь и выпьешь с нами, - шипит борец. - Я тебе в ванной не понравился? Сегодня понравлюсь - обещаю.

Не знаю, что у меня на физиономии написано. Но лица четверых борцов вижу и понимаю - все слышали и задумались о своем, мальчиковом. Мысли эти коротенькие, шустрые: «Пришла вся из себя деловая по имени «Нельзя». А сейчас сидит дрожащая овца по имени «Можно».

Как я вас понимаю, мальчики. И взгляды ваши понимаю. Вы не на женщину сейчас - на мясо смотрите, перебираете - филе, грудинка, лопатка. Ваш товарищ по команде подал знак: можно, вот вы и повелись. Это нормально, мальчики. И молчание ваше гробовое понимаю. Вы хоть и пьяны в драбадан, а ритуал еще никто не отменял. Вы от меня сейчас ждете ответного хода и потому неопасны. Пока. Стоит ошибиться - назад не отмотаешь. Вот почему ваш дружок, молодожен сраный, кует железо, пока горячо. Одна его лапа с моего плеча свисает, другая - на коленке под столом. Дрожит моя коленка, и ему это жутко нравится. Он ведь не сам заводится, он вас заводит, мальчики. Ему компания нужна - одному-то страшно.

Ну, что - есть у него компания? Посмотри, Мандала, не боись - может, чего и выгорит.

Первый напротив солнца сидит. Русский богатырь - морда здоровенная, угрюмая, шары светлые, как плесень - сходятся, расходятся, закатываются. Пьянее его в комнате никого - этот бык пойдет на автомате со всем стадом, если прикажут.

Второй - кавказец. Не азер. Дагестанец, что ли, или чеченец? Переминается весь. Глазки блестят, ноздри раздуваются - жеребец. С этим тоже ясно: русские бабы - бляди, вольная борьба - форева, Аллах акбар, Иншалла! Поставь ему Мандалу и вокзальную проститутку, попроси найти десять отличий - не найдет.

Третий, невзрачный славянин - трезвее остальных, но и злее. Раздраженно ковыряет пальцем арбузную мякоть и ждет развития событий. Проиграл, что ли, средний вес? Мочегонные не подействовали? Знаю я ваши мучения, знаю, как руками выдавливаете из себя мочу и топчетесь на весах. Ну, ешь арбуз, парень, ешь. Ты и меня будешь хватать острыми зубами, если выгорит. Но не сразу - твой номер пятый. А может, ты-то как раз и с места не сдвинешься...

Четвертый... О, Господи, это вообще какая-то резьба по дереву. Смотрит... Куда он вообще смотрит - хрен разберешь. Это глаз не человеческий, прорезь какая-то, затопленная водярой. Только мышцы-веревки на смуглых руках перекатываются. Луноликий ты мой, ты вообще к белой женщине прикасался когда-нибудь? Ты видел когда-нибудь в своем улусе белую женщину, голубь? Как тут любимого Бродского не вспомнить:

«...предпочитай карему - голубой

глаз, ибо в полынье

легче барахтаться,

чем в вязком, как мед, вранье...»

Попала ты, Мандала под раздачу, как пить дать, попала.

А пить мне дают. Молодожен сжимает коленку крепче - до синяков. Тихо, только не орать.

- Ну, давайте! У всех нолито! За дам! - веселится Лоркин третий.

Я беру рюмку и сливаю в стакан. Доливаю из бутылки под завязку. Сжимаю стакан в ручонке и слышу незабвенный голос тренера:

- Ты притворяешься, что ли? Дети на динамометре больше выжимают. Ты как баскетбольный мяч в руках держишь, инвалидка? Быстро отжиматься!

А без толку отжиматься. Руки мне сегодня не помогут - точно. Вот пяткой, глядишь, успею кого-нибудь кастрировать.

- Девочки, не глупите - лучше раз без любви отдаться, чем с жизнью расстаться!..

Это уже Семен Эммануилович, любимый препод, судебный медик. Он нам зачитывал милицейские протоколы по теме «Изнасилование». Например: «Органы трупа - печень и кишечник - извлечены рукой через половое отверстие и находятся в пяти метрах от тела. На груди и животе трупа следы зубов, предположительно человеческих».

- Имейте в виду, у каждого мужика разный барьер возбудимости! - вещал дядя Сема. - Надо с ним пуд соли съесть, прежде чем в постель ложиться.

Ну, извините, Семен Эммануилович, соли тут нет. Вот сейчас выпью и закушу арбузиком, а там посмотрим.

- Никогда не пей в чужой компании...

А это первый любимый говорит, так и не ставший первым мужчиной. Ты помнишь, как он тебя оберегал, Мандала? Как он был нежен с тобой, помнишь? Он же не предполагал, что с тобой такая хрень может приключиться среди бела дня.

Вобщем, выпью я все-таки свои двести граммов. Чтобы не думать. Они ведь тебе сейчас во главе с молодоженом мозги пытаются проебать. Причем групповухой. Потом ты шелковая станешь. Вот выпьешь свой стакан - мозги и отключатся. На подкорке будешь действовать - как покатит. Доверься ей, подкорке.

А помнишь, Мандала, как вы в школе с подружками мололи языками, дескать, взрослым бабам не страшно, даже если изнасилуют - им терять нечего. Не страшно тебе, Мандала сейчас, когда ты знаешь, что такое секс по любви?

Я пью свой стакан долго, маленькими глотками, не морщась. Борцы молчат. Даже молодожен. Он и клешню с моей коленки убрал.

Водка бьет по башке молотком. Рауш-наркоз. Шикарно. Обвожу взглядом компанию. Ищу белесого. Мы, должно быть, с ним похожи сейчас... Не вижу я белесого. Вот арбуз вижу - яркий такой. И солнце вижу - когда оно зайдет, солнце?..

- Пойдем, я тебя уложу, - беспокоится молодожен.

Решился, все-таки. Пойдем, пойдем, сволочь. Я этот дом как свои пять пальцев знаю. И кочергу на камине в Ларискиной спальне знаю. Острую, Каслинского литья. «Основной инстинкт», блять...

- А давай я ее уложу.

Голос у луноликого глухой, почти неслышный.

Мужики взрываются хохотом:

- Отдай ему бабу, молодожен!

- Он белой бабы не видел, уступи ему!

Даже белесый просыпается и смеется похрюкивая.

Ну вот, угадала. Не видел он русской бабы. И не увидит. Что ж, хороший вариант...

Он выводит меня из кухни и плотно закрывает за собой дверь. Я даже не запинаюсь о косяк - мышцы слушаются, значит, можно повоевать. Кстати, под Ларискиной спальней крыша пельменной... У тебя есть шанс, Мандала.

Борцы шумят на кухне. Ожили. Я вас понимаю, мальчики.

Луноликий, не отпуская мою руку, на цыпочках идет к двери. Он только раз зыркает лисьими глазами. В них приказ: «Замри». Он так долго и бесшумно открывает замок, что я схожу с ума, я почти падаю - нельзя доверять подкорке...

Луноликий сует в руки сумку и выводит меня на лестницу.

- Идти можешь?

Не могу. Но иду. Оборачиваюсь и спрашиваю:

- Как тебя зовут?

- Даржи.

Вот теперь я точно свалюсь.

- Сколько тебе лет?

Луноликий качается на кривых ногах и улыбается. Ничего хорошего в его улыбке нет - какие-то степи, мохнатые лошади, вонючие малахаи, кривые луки...

- Пошла ты на хуй. Как же я вас, русских, ненавижу...

Из великого уложения монголов.

XIII век.

«И если кто дернет за косу чужую рабыню или покусится на ее честь, тому положено сорок плетей...

И если кто дернет за косу или покусится на жену арата, тому отрубить руку...

И если кто дернет за косу или покусится на жену воина, тому рубить голову и всю добычу отдать хозяину...»