Ratiborka52

Со мной все реже происходят абассаки. Что поделаешь – возраст, во многой мудрости много печали, грусть моя светла, ну и так далее.

Рождественская история, которую хочу вам рассказать, в равной степени смешна и трагична. Выбирайте – ржать или плакать.

Есть у меня друк Слава. Добрый толстый чювак, хороший дизайнер. В 35 еще не женат, любит работу и сестренку Люську, кобылу и грубиянку - больше всего на свете. Я не понимаю, почему он опекает Люську и готов за нее голову положить. На самом деле именно из-за Люськи Славу в свое время отправили на воспитание к бабушке в Омск, потому что премудрой маме хватало забот с новым мужем и грудной дочерью. А тут еще потсан в трудном подростковом возрасте.

Бабушка и Слава жили душа в душу несколько лет, пока мамин новый муж не испарился, и она не призвала к себе сына – в помощь, воспитывать сестру.

Добрый Слава на всю жизнь сохранил к бабушке нежную привязанность и часто о ней рассказывал. Обещал познакомить. Наконец, это случилось. Я услышала в трубке Славин восторженный голос:

- Приезжай, увидишь мою бабулю!

Было это третьего января. Я решила, что надо оторвать жопу от дивана и немного растрясти жирок. Ага, мечтательница. В гостях меня ждала гора блинов, перемазанных маслом. У самой бабушки летсо напоминало румяный аппетитный блинчик, в складках век сияли добрые голубые глазки. Счастливый Слава наблюдал, как бабушка одышливо порхает на стандартной девятиметровой кухне, задевая пышной кормой то стол, то плиту. Толщины эта 75-летняя дама была невероятной, что, впрочем, ее совсем не портило.

Внук и бабушка ворковали, я набивала организм блинами – вкуснее ничего в жизни не ела.

Сознание мое плыло, накатывала сонливость, но я хорошо слышала, как бабуля сказала Славе:

- Ох, сердце часто стало прихватывать. Вот помру я у тебя, смотри – отправь в Омск. Рядом с дедом хочу лежать.

Слава, естественно, отмахивался – от счастья же не умирают, правда?

Я тоже от комментариев воздержалась. Ну, не буду же советовать малознакомой женщине меньше жрать и больше двигаться…

Рождество подкатывало к концу. Зазвенел мобильник.

- Умерла!.. Бабушка умерла! – рыдал в трубу Слава. – Легла после обеда поспать и не проснулась…

Через час мы привезли бабушку в морг. Нас там «обрадовали» - никаких вскрытий до 11 января. Все на каникулах. Да и в холодильниках мест нету – народ отмечает, как надо.

Я вздохнула и набрала знакомый номер.

- Чего? Это ты, баскетболистка? Ты забыла, что я вас ненавижу, блять?! – послышался знакомый голос.

- Ну, Борис Семеновииииич, - заныла я.

- От вас одни неприятности! В могилу загоните раньше времени!

Довольно странно слышать от дяди Бори такое. Доктор-смерть, кладбище – дом родной, а сам ссыт…

- Так ведь утряслось же все, с Левой-то.

- Мне твоя подружка седых волос стоила!

Душка мне совсем не подружка. Подумаешь, играли в одной команде сто лет назад. Зато я не ебалас с Левой, не каталась с ним бухая на машине. Я не сбивала мужика насмерть, не затаскивала его в салон и не привозила в морг к папе Грязону. Хотя Леву и Душку я понимаю: что прикажете делать – гайцов вызывать, чтобы сесть на добрых десять лет?

С Левой действительно утряслось. Папа Грязон не долго прореживал лысину и проклинал сынка - отправил отпижженного Леву домой и нашел жену погибшего. Наврал, что труп подбросили к моргу.

- Да и хуй на него! – заявила счастливая вдовушка. – Бог прибрал алкаша.

Дядя Боря-таки выслушал слезливую историю про Славкину бабушку. И приехал. Он добрый дядька.

Славка рыдал, не переставая.

- Ну, что ты плачешь – запакуем завтра бабулю в цинк и отправим в Омск. Иди за билетами, - распорядился Борис Семеныч.

Я заметила, что разглядывал он Славу довольно странно – как портной.

- Слушай, баскетболистка, а бабка сколько весит? – спросил прозорливый Боря, когда безутешный внук папиздил выполнять последний долг.

- Ну… Килограммов девяносто, - проблеяла я.

- Это поместится, но с трудом, с трудом. Хм. Щяс посмотрим.

Вернулся Грязон в ярости.

- Я же говорил – от вас одно гавно! Куда я нахуй засуну эти полтора центнера?! На нее специальный ящик надо варить.

- Ыыыыыыыыыыы, - ныла я, - че делать будем?..

Борис Семеныч вздохнул. И на секунду пробежал по мне знакомым портновским взглядом – с тайным сожалением. Я бы в ящик поместилась на раз.

- Есть выход, - обнадежил доктор-смерть. И замолк.

- Вы знаете, где большой ящик сгавнякать? – обрадовалась я.

- Вот дура. Праздники же – никто не возьмется.

- И что тогда?

- Бабушку надо уменьшать, - задумчиво сказал Грязон.

Ну, что. Сказать, что я ахуела от перспективы пластической операции на трупе – ничего не сказать. Включилась защитная реакция – в виде дикого ржанья. Я согнулась пополам и чуть не уебалась на морговский кафель.

- Чего ты залупаешься, - возмутился доктор-смерть. – Цинк же никто ковырять не будет. Все пройдет тип-топ. Быстро попрощаются родственники и писдец.

На утро я примчалась к моргу. Было страшновато – вдруг Славка прекратил рыдать и прозрел. Вдруг он не узнает бабушку…

На крыльце меня ждал сюрприз – вместо Славки и парочки его запланированных друзей, толпилась куча визгливого народу. Оказывается, у бабушки, коренной красноярской жительницы, здесь была тьма дальних родственниц и подружек.

Оставалось надеяться, что все они слепошарые и давно бабулю не видели.

Бабки были чрезвычайно активны – они уже метали на стол харчи в зале прощания и приплясывали в предвкушении халявной выпивки.

- Борис Семеныч, - осторожно прошептала я в трубу. – А где наша бабушка?

- Одевается ваша бабушка, - пропел жизнерадостный Грязон, - наряжается бабуленька… Готова ехать на вокзал.

- Тут народу много, Борис Семеныч. Они надолго зарядились, кажется…

- Блять, - коротко прокомментировал доктор.

Хорошо, что я предупредила Грязона. Бабушку на прощание выкатили, накрытую каким-то широким покрывалом. Борис Семеныч сам встал в караул у гроба и покрикивал на старух:

- Так, не задерживаемся! Шнелле, шнелле, сторужки, машина ждет, на поезд опоздаем!

У нас почти обошлось. Старухи думали только насчет схарчить и выпить, Славка ничего не видел из-за слез, только сестра Люська (она никогда мне не нравилась, сука) свела бровки и спросила, слава Богу, тихо:

- А че это бабушка такая ниибацца мелкая стала? Че это она в гробу натурально тонет?

- Покойники сохнут, доча, - неожиданно пришла на помощь какая-то тетка. – У них только волосы растут и ногти.

Через десять минут Грязон нахлобучил на бабушку крышку гроба и облегченно укатил паять. Славку затрясло от горя. Его было реально жаль. Какая добрая душа…

Меня бы так внуки провожали через лет …надцать. Ведь будут же у меня когда-нибудь внуки.

Гроб загрузили в машину. Слава укатил с бабулей в Омск.

А я утерла со лба холодный пот и подумала, что центнер весу эквивалентен центнеру проблем.

Надо держать себя в руках. На фига моим внукам такие заморочки.

Да и Борису Семенычу, как пластическому хирургу, я не очень доверяю…

Я залезла в старую-старую книжку британского арабиста за правдой об Исламе, а встретила тебя.

«Матери ветра» - так, оказывается, арабы называли женщин, у которых рождались одни девочки. Красиво. Я даже замерла, пробуя метафору на вкус. И действительно почувствовала ауру, ветерок. Северный, холодный, он вдруг наполнился жаром, морской солью и превратился в сирокко.

Ветер принес меня к тебе – по прямой, через пять поколений, пять деторождений, мучительных и бесполезных, если верить мусульманам.

Кстати, ты и арабы – не такое уж дикое сочетание. Сицилийская кровь, порченая маврами. Может, поэтому они привели меня к тебе? Непредсказуемый ветер судьбы, судебный ветер.

Вообще-то, я знала о тебе всегда. Еще в детсадовском возрасте разглядывала единственную большую фотографию семьи Цешинских. На фото начала века всего двое мужчин – пожилой отец и крошечный внук. Царят одиннадцать девушек и строгая мама. Я, конечно, смотрела только на девочек в кружевных блузках. Кудрявые, большеглазые, нежные. И, конечно, обратила внимание на одну из младших, в правом верхнем углу – с грубоватым, застенчивым лицом, слишком смуглую и черноволосую. Темное платье, тяжелый шелковый бант, в руках скрипка.

- Это Марийка, - объяснила твоя внучка. – Единственная из нас, похожа на бабушку Низио. И самая талантливая.

- Некрасивая, - вынесла я жестокий детский вердикт. – Слишком черная.

Девочка-скрипачка, надежда семьи, умерла в восемнадцать от тифа.

Но ты можешь спать спокойно: наследники рода Низио – смуглые, носатые макаронники - все еще выскакивают в огромной семье.

Мне, праправнучке, не досталось от тебя ничего. Иногда, в порядке прикола рассказываю об 1/16 сицилийской крови.

Прости меня, я действительно ни разу не замечала, что принес ветер из XIX века. Я ни разу не пыталась пройти по прямой, обнаружить то, что объединяет нас, матерей ветра.

Есть голые факты. Голые? Нет, факты-зеркала, закутанные в темные, стекающие в землю, тряпки. Это Сицилия.

Но начать надо все-таки с востока, с польского восстания 1862 года, с нищего юного шляхтича, удравшего от сибирской ссылки в веселую орду Гарибальди. Забавно: Сибирь все-таки не миновала твоих наследников, Анджей Бутрим…

Наемник пламенного Джузеппе высадился на зеленом острове в августе. Гарибальди рвался к Риму. Шляхтич, потерявший все и всех, рвался к смерти.

Как вы встретились?

Знаешь, мне ничего не приходит в голову кроме классической сцены из «Крестного отца». Фруктовая роща и смуглая девушка, запыхавшаяся на бегу. Под кожей у нее не кровь – гранатовый сок. Картинка под музыку Мариконе «Любовь женщины». Жаль, ты не слышала эту мелодию, которую я люблю больше самой любви.

Думаю, ты увидела его первой – бледного славянина с обреченным лицом. В этот момент ты взяла его в мужья, хотя он никогда не узнал о твоей воле.

Женщины в нашем роду сами выбирают мужчин.

Ты взяла его в свою жизнь вопреки ярости отца и братьев (А может, у тебя тоже не было братьев?). Ты взяла чужого мужчину вопреки всему. На суровое военное венчание не пришел никто из соседей. Да, мой прапрадед не был похож на Майкла Корлеоне, разве что гонором – чем еще могут похвастаться поляки.

Но ты не ошиблась в Анджее Бутриме. Женщины в нашем роду редко ошибаются в выборе.

У твоих шестерых девочек были польские имена. Каждая - дар обреченному славянину, напоминание: эй, держись, мы здесь, с тобой.

Последняя дочь получила твое библейское имя.

Младшую из Бутримов, в замужестве Цешинскую, я помню. Мне – пять. Прабабушке Марии - девяносто. Стройная старуха сидит в плетеном кресле, во дворе. Слепая, с прямой спиной, неподвижное, четко вырезанное лицо с крупными веками, строгими губами. В ногах у нее кипит жизнь – копошатся куры, шелестят кошки, пробегают дети.

О чем она думала? Тихо перелистывала жизнь. Одиннадцать дочерей. Две войны. Однажды, еще в 20-х, за неделю похоронила троих детей. Две девочки ушли от тифа, одна – от скарлатины. 15, 18, 22 года. Последняя должна была на днях выйти замуж.

У прабабушки было очень спокойное лицо. Безветренное.

Как жаль – тебе ничего неизвестно о судьбе внучек и правнучек, Мария Низио. А может, это не так? Может, еще тогда, в гранатовой роще ты знала, что оставишь нам в наследство, куда подует ветер?

Ты не рожала роковых женщин и фанатичных матерей - только жен. Ты подарила всем нам эту странную профессию, требующую решимости, терпения и надежды.

Я вспоминаю, ищу в родне одиночек. Их нет. Наших мужчин могли отнять только война, ссылка и смерть, больше ничего.

Даже ослепительная твоя праправнучка, Анна - королева красоты, контракты, работа за рубежом - все бросила, в двадцать лет шагнула с парижского подиума в объятия своего мужчины. Вместо миллионных гонораров – семья, ребенок. Конечно, девочка - а как же?

Еще жива моя бабушка Стефания. Уж не твой ли это характер, Мария Низио?

- Отстаньте от девчонки! Пусть носит все, что нравится, пусть хоть голая ходит – ей девятнадцать.

- Бабушка, слушай, что прочту: «Есть женщины, у которых не было любовников, но нет женщин, у которых был только один любовник».

Лукавый взгляд зеленых глаз:

- Есть такие женщины.

- Аленка, ну как тебе замужем?

- Еще не поняла.

- За полгода не поняла?

Она качает головой:

- Это не твоя проблема, детка. В нашем роду холодных женщин не было.

- Бабушка, почему тебя так любит дед?

- Ума не приложу. Самой удивительно. Мужчины ко мне всегда слишком серьезно относились.

После смерти деда, гневно:

- Никто из вас мне его не заменит. Можете не стараться.

Твоей внучке сегодня 93. Последняя из огромной семьи, Стефания гаснет, как свеча. Она уходит к тебе.

Может, в этом тайна – ветер возвращается.

Мы, конечно, рожаем сыновей, любим их больше, чем ветреных дочек и даже не пытаемся это скрывать. Но главные в нашей жизни – мужья, самые дорогие дети. Наверное, каждая из нас получила от тебя знание: нет ничего на свете дороже семьи. Запредельная степень родства с мужчиной – вот что принес ветер из XIX века.

Иногда ты мешала мне, Мария. Особенно по молодости, когда мечталось о легких, ветреных отношениях. Любая связь превращалась в инцест. Никто из мужчин, меченых твоей густой гранатовой кровью, не уходил.

И тянется за мной десятилетиями вечная вина.

Мы, конечно, рожаем сыновей, любим их остро и ревниво. Но что они значат по сравнению с дочкой – теплым ветром, несущим семью в будущее. И что мальчики значат для отца, по сравнению с маленькой собственной женщиной.

Мы полтора века дарим дочерей своим любимым мужчинам. Как ты, Мария Низио.

Кажется, я срываюсь на фальцет, когда говорю с тобой. Это неправильно. Сейчас, спустя век после смерти ты слышишь только шепот. В шепоте больше ветра.

Послушай напоследок историю о твоем последнем чуде, Мария.

Я говорила, что мне от тебя ничего не досталось. Это неправда. Понятно, что предпочла бы твои роскошные косы или яркие средиземноморские глаза, но на нет и суда нет.

Зато у меня есть твой крестик, дешевый маленький католический крестик из красноватого золота с эмалевой вставкой. На обороте корявое клеймо итальянского ювелира.

Я носила его лет семь, очень рисковала – дужка почти протерлась.

Похоже, он приносил мне удачу.

В 2000-м году подруга шла в роддом рожать мертвого сына. Так сказали врачи. На УЗИ обнаружилась огромная киста головного мозга.

- Умрет парень в родах, оно и к лучшему, - вынесли вердикт акушеры.

Я обняла ее и надела на шею шнурок с твоим крестиком, Мать ветра.

Наташа родила здорового милого мальчишку. Диагностическая ошибка? А может, все гораздо серьезнее? Недаром твой крестик, Мария, расплавился на Наташкиной груди.

Носить его теперь невозможно. Запаять никто не берется. Ювелиры говорят, что от температуры эмаль выпадет.

Крестик бездействует.

Значит, так нужно. Значит, Мария Низио, Мать ветра, устала нянчиться с детьми – своими и чужими.

Неужели тебя не хватит на шестое поколение, на девочку-подростка – дерзкую и беззащитную? Слишком яркую, слишком смелую, слишком темноволосую – твою.

Ты очень ей нужна.

Юбилей у друга семьи, онколога. Возраст царя Соломона совпадает с защитой докторской – праздник двойной. В ресторане жарко – кавказская родня прилетела из Еревана поздравить дядюшку Рубена.

Все как один и одна - антрацитовые глаза, ресницы-крылья, биение веселой крови под смуглой кожей, дикая кошка, армянская речь ласкает ухо. Они пытаются говорить на русском, но быстро переходят на родной – на нем так легко смеяться и славить семейную гордость, профессора Рубена Есаяна.

Скатерти заставлены лучшим в мире коньяком – французская бормотуха в подметки не годится. Глаза ласкает земная снедь – плоский хлеб, колдовские травы, дамла, виноград, персики.

Ах, Рубик, как они на себе это великолепие перли? Как они любят тебя, Рубик, какие тосты произносят, на зависть русским друзьям!

- Пусть веселятся, - ворчит муж. – Рубен все равно наш.

Это точно – перебор в новоиспеченном профессоре доброты, щедрости, простодушия. Не зря его и больные обожают, и жена, и ребенок, и все мы. Это русская мама победила ссыльного армянина, подарила сыну ангельский характер. А старый Есаян, говорят, тот еще дед. Выжил в Норильлаге, лесом после реабилитации торговал. Предприимчивый, жесткий, по бабам ходок известный – половой маяк Норильска. Где он, кстати? Любопытно взглянуть. Наверняка прилетел к старшенькому своему. Фиг разглядишь в черноволосой толпе, на которую вытаращилась, как ребенок.

Муж искоса поглядывает и прикалывается:

- Ну что, чухонка, ты чужая на этом празднике жизни?

Лет десять назад и представить было нельзя, чтобы сам провоцировал. Не отпускал ни на шаг. Сегодня – другое дело. Он хорошо знает и свою жену, и правила игры, и сценарий вечера. И финал – за дверью семейного гнезда. А может, все начнется уже в лифте – разве можно не видеть в замкнутом пространстве рваное облако чужого желания, окутавшее твою женщину, разве можно его не изничтожить хозяйскими руками? Е-мое, сколько тряпок пострадало после выходов в свет…

Ну, что ж, он меня отпустил, ему интересно посмотреть спектакль. Должна же когда-нибудь проколоться, преступить черту, за которой начнутся нотации о компромате и семейной чести. Не дождешься, дорогой.

…Нет ничего слаще этой игры, в которую не врываюсь - на цыпочках вхожу, как по лезвию бритвы. С невинным оружием – детским подбородком, беспомощным ртом, тяжелыми бедрами, светлым платьем. Эти траурные мужчины еще и взгляд не прочитали, на любом языке понятный, а уже отметили белесость, отмытость, нарочитую хлорированную чистоту.

Как привыкнуть: каждый из этих людей - совершенство по сравнению со мной. Рядом с их персиковыми женщинами я просто бесцветная трава. Но именно вырождение, северные слабые гены дают власть над южной кровью, и это уму непостижимо…

Нужно совсем немного времени в танцующей толпе, чтобы отпечататься на влажных лицах, в кинжальных зрачках, ненавязчиво тронуть краешком льна. Чужая, тихая и прохладная – среди этих роскошных глаз, горячего дыхания, движения жесткой плоти. Я чувствую за спиной закушенные удила, натянутые поводья – никому и в голову не придет прикоснуться к белой, такой близкой женщине, они видят бдительного хозяина.

На десерт в медленном танце обнимаю юбиляра. Простодушный добряк Рубен представить не может, в какую игру его втянули – подставляет колючую щеку губам своей бывшей студентки, и не замечает, как искусственно долго вплывают в ухо нежные слова…

Мужу смешно – он наслаждается вызывающим зрелищем, непониманием, легкой паникой в рядах армянских гостей, и встречает меня незаметным шлепком по заднице:

- Наигралась?

- Пойду, перекурю.

- Иди, остынь, - не обошелся без укола. – Может они, наконец, «Ай, Сирун, Сирун» споют.

На улице дождь. Из холла падает свет на заплаканную стеклянную дверь. Закуриваю, подкрашиваю губы в импровизированном зеркале.

Сердце постепенно утихает и вдруг совсем замирает – зрачок улавливает в плохо освещенном холле человека в кресле.

Я вижу только профиль и, не оборачиваясь, начинаю робкое восхождение – от крутого подбородка к сурово сведенным губам, взбираюсь на горбинку носа, рискуя свалиться в смертельный каньон глаза – до самого виска, достигаю переносицы и выхожу на распаханное морщинами плато лба. И все-таки падаю, падаю. Влажный взгляд не удерживается на иссушенном лице. С таким же успехом, с равной долей унижения можно лизнуть монету государства Урарту. Нет, монеты, кажется, появились позже. Они моложе этого старика.

Что я вообще помню - об ассирийцах, вавилонянах, хеттах, обо всех первых индоевропейцах? Ах, да – Тигр и Ефрат, жирная богиня Астарта, а еще Вавилонская карта – семиконечная звезда. Один из лучей – Армения. Карте двадцать пять веков. Две с половиной тысячи лет стране, искрошенной, как сухой лаваш, но все еще живой – вот оно доказательство, за моей спиной.

Именно этот человек вышел из ковчега и ступил на каменную плоть Арарата.

Это он выдавал замуж царевну за римского кесаря, в то время как мои предки лазали по деревьям.

Это он через 300 лет после распятия Спасителя принял христианство – первым в мире.

Это он строил храмы из розового туфа, стоял за спиной Маштоца и наблюдал рождение гениальной азбуки, повторяющей рельеф армянского нагорья.

Это он еще две тысячи лет назад поставил диагноз чеченцам: «Вайнахи воруют людей и скот, и жестоки, как волки» - цитата из армянских летописей.

Это ему отсекали голову воины Тамерлана, это его жене младотурки вспарывали живот и набивали посеченными в фарш младенцами.

Это его убивали, убивали, убивали – но не убили до конца. Живучие сыновья и дочери – от французского шансонье до голливудской дивы – рассеялись по планете и украшают ее библейскими глазами.

И - мама дорогая! – это перед его бессмертным племенем я, моль белая, с чувством полного превосходства вертела задом…

Надо проскользнуть в зал незаметно, но не получается – скалистый профиль поворачивается, старик смотрит в упор.

Из горла вырывается писк:

- Здравствуйте…

Он медленно растягивает узкие губы и скрипит:

- Я тебя видел. Ты жена Володи.

Все – приплыли. Да и хрен с ним – пусть думает, что хочет. Где уж нам до армянских супружниц с их каменной верностью.

- А вы – отец Рубена, - звучит уже вызывающе.

Древние глаза неожиданно теплеют, наливаются медом. Старик плевал на вызов, он видит меня насквозь. И долго подбирает слова, которые падают на душу, как розовый туф:

- Любов дрэмлет. Женщина всегда хочэт ее разбудить.

Старый армянин даже не улыбается, но вокруг него летают золотые пчелы смеха. Они вдогонку жалят шею и бесстыдно голые плечи, когда я открываю дверь в шумное застолье.

Рубена, наконец-то, оставили в покое шумные родственники. Он в привычном кругу – друзья, коллеги.

Сажусь напротив. Нет, ничего общего нет у этого теплого полукровки с призраком из холла.

- Что случилось? – спрашивает чуткий Рубик.

- Познакомилась с твоим отцом.

- Ну и как?

- Обалдеть. Патриарх - ему две тысячи лет.

- Больше! – смеется Рубен. – Знаешь, как армяне зовут Бога? - Аствац.

Аствац. Отец. Мудрый Бог - подарил формулу супружеской любви: она «дрэмлет». Не провоцируй - если надо, проснется, чтобы защитить, спасти и умереть за тебя, легкомысленную дуру.

Аствац. Злой Бог – состарил на два тысячелетия.

Любовь дремлет. Я давно не бужу ее без повода.

Память – штука странная: иногда такое выбрасывает из марианских глубин…

Вот например, профессор Карл Саган считает, что привычка начинать утро с яичницы досталась нам от первых млекопитающих – они так динозавров извели. Спит скотина чешуйчатая сном олигофрена, а к ее лежбищу подкрадывается хитрая крыса (котегоф тогда еще не было). Хуякс – и нет яиц вместе с зародышами.

Если ученый прав, и в нас жива генетическая память, так что же по сравнению с ней каких-то 25-30 лет?..

Ползу намедни в пробке, пальцем тычу в кнопки, ищу перлы в попсовых джунглях. На «Шансоне» Высоцкий обнаружился с «Канальчиковой дачей». Словила кайф, и только собралась на другую волну прыгнуть, как вдруг тремя аккордами вынесло из реальности, из машины, из морозного города.

«Уже который год мне снится этот сон,

он вертится в моем сознанье, словно колесо…»

Я очень давно эту нежно-глупую песню не слышала. Вообще никогда, с одной странной ночи. А вот услышала и мгновенно поняла: то, что много лет казалось галлюцинацией, конфабуляцией, аберрацией, еще какой хренацией – было на самом деле. Думала, приснилось в подростковом возрасте, а оно случилось. Имело место.

«Ты в платьице стоишь, зажав в руке цветок,

спадают волосы с плеча, как золотистый шелк…»

…Не было ни платьица, ни цветов, ни спадающих, блять, локонов, ни морского берега, ни других атрибутов киностудии Довженко.

Было загорелое существо с накачанными битками, задорным хвостом на макушке, в драных шортах, белых кедах и майке. Было раскормленное украинское село Березовичи, школа, в которой разместили наш спортивный лагерь. Был пруд с карасями, пыльная баскетбольная площадка, лесок с переспелой земляникой.

И был чужой пятнадцатилетний мальчик. Мне его посреди сезона всучил под опеку тренер футболистов – Ярослав Антонович Кориневский. «Я от корня Невского» - шутил Ярек. От пива «Невского» - будет вернее. Бухал тренер нещадно, вот почему нежданно свалившийся на голову алма-атинский племянник был ему нужен, как зайцу триппер.

- Присмотри за… (Блин, как мальчика-то звали?..), - попросил Ярек по старой дружбе. – Чесслово, с ним не соскучишься – симпатичный парень, на гитаре играет.

На гитаре – фигня. Главное, этот «казах» всерьез играл в хоккей на легендарном Медео. Наш человек оказался. Из родных - кайфующих от физической нагрузки, координированных, мышечных, но в чем-то и убогих.

Это теперь я понимаю, как обманчива внешность спортивного подростка: оформлен на все 16-17, а гормональные железки, которые у нормальных пацанов и девчонок уже во всю сочатся, давят на мозги, увлажняют и распирают - в полусонном состоянии. Словно заморожены. Юные падонки подозревают в тебе темперамент, который ты показываешь на площадке, но жестоко ошибаются. И утром, и днем, и вечером в незатуманенной гормонами башке одна мысль: «Щас бы в зал – мячиком постучать»...

Алма-атинский племянник (как же назвать его – предположим, Вовка) – из той же серии: с перспективной анатомией - энергичный разворот плеч, длинные ноги. Чисто жеребенок. И абсолютно безопасен для нимфеточных железок:

- Ты садишься на поперечный шпагат? Только на продольный? Фигня! Смотри!

Вовка падает на шпагат, я – рядом, на продольный, потом мы валимся в песок, барахтаемся, пинаемся. Он умеет ходить на руках, зато я круче делаю колесо и мостик. Мы шаримся по окрестностям, плаваем в пруду, загораем, он кидает мне за шиворот лягушек. А еще пытается рассказывать про каких-то девочек – это скучно.

Когда я тренируюсь, он тоже занят – работает на турнике. Потом мы идем плавать – капельки пота на коже, как линзы, собирают вечернее солнце.

Так проходит время – скоро ему уезжать. Никаких сожалений – мало ли еще новых людей влетит в мою жизнь, как в воронку?..

- Давай устроим праздник, - осеняет Вовку. – Давай на рыбалку сходим, я у дядьки удочки возьму!

Нет проблем. Кроме одной:

- Ты меня разбудишь, - говорит мой хоккеист. – Я в пять утра будильник не услышу.

- А я девок перебужу - пусть тебя Ярек тряхнет. (Вовка в комнатке Кориневского живет).

- Нет его – в город уехал.

Вобщем, я беру будильник. Мы даже по койкам разбредаемся раньше обычного, чтобы выспаться.

В час ночи меня зло берет: сна ни в одном глазу. Луна мордатая в окне, девчонки сопят. Глядя на полную луну, я думаю о дурной наследственности – в моей семье полно лунатиков. Говорят, одна из десятиюродных бабушек даже погибла – ночью забрела на железнодорожную станцию и долго шла по шпалам, пока поезд не сбил. Я вижу ее, сомнамбулу в белом. Босые ножки не прилипают к смолистым доскам. Девушка идет навстречу смерти с широко открытыми глазами. Что ей снится?

Дальше – амнезия. Я действительно не помню, как возникла на пороге Вовкиной комнаты - босая, с одежками подмышкой, в длинной футболке на голое тело, с распущенными патлам – привидение.

Кажется, я ворчала, что ты, мол, дрыхнешь, как сурок, а мне не спится. До пяти утра со скуки подыхать?

Он растерялся только на секунду. Потом обрадовался. Мы долго болтали ни о чем, он взял гитару, и вот тогда я услышала про девушку с портрета Пикассо. И почему-то отчетливо увидела себя со стороны – в комнате у мальчика, считай неглиже, в «турецкой» позе на соседней кровати. И он увидел – меня и себя, и того невидимого, кто уже два часа летает между нами и безуспешно заглядывает в детские холодные глаза.

Кажется, мы оба разозлились. Наверное, на того, третьего. Я буркнула:

- Спать хочу.

И рухнула на Ярековскую подушку.

Мы отрубились, как в летаргии. К счастью, обнаружил нас к девяти утра похмельный дядюшка, а не кто-нибудь другой. Вовке Ярек навесил подзатыльник, мне – поджопник по праву друга семьи. Едва успокоили футболиста.

Два последних дня мы ржали - сходили, блин, на рыбалку. Натянуто ржали, откровенно говоря…

Вовка, конечно, приехал на следующий год – наверстывать. Копытом бил. Все в юном жеребце – от лаковых иудиных глаз до напряженной ширинки – говорило об одном: «Блядь, какой я был дебил!».

Я бы к этой метаморфозе по-другому отнеслась, если бы сама осталась прежней - возмутилась бы, обиделась, типа, «я не такая, я жду трамвая». Но прошлогодняя нимфетка уже оценила вкус интереснейшей в мире игры. Игры, в которую одни рубятся, как в баскетбол, другие - как в хоккей, а третьи расставляют фигуры и начинают партию в шахматы.

Так вышло, что судьба сразу усадила за шахматную доску, подарила возможность обдумывать ходы, никуда не торопиться и аккуратно загонять короля в угол. Спасибо учителю, но сейчас не о нем…

Разумеется алма-атинский хоккеист со своим сопением, мокрыми ладошками и тупой уверенностью: достаточно слегка надавить! – не вызывал ничего, кроме тошноты. Но хватило ума сдержаться и впервые ответить за то, что дала мужчине повод. Ограничиться прохладой и невинной ложью, чтоб не дай Бог не убить девочку в платьице и шелковыми золотыми волосами.

Пусть она стоит со своим цветочком и глупо смотрит в вечность…