MaximLidov

Максим Лидов
Холодные руки

Я повстречал тебя впервые, когда ливневый сентябрь неутомимо дробил наш город бесцветными кляксами. В старом сквере кубические зелёные кусты огибались в листьях от дождей. Ты была в белом пальто, посеревшем от влаги, словно вымоченная сигарета в луже.

Мне было тогда глуповатых двадцать четыре, одной ногой на пороге меж юностью и депрессивным старением. Алкогольная зависимость ядовито отнимала мои молодые силы, и от того в этом кожаном футляре нащупывались все долгих и немощных семьдесят пять лет…

Хотя иногда получалось ходить на бокс, совсем чутка оставалось до КМС.

Эх, как сейчас помню, чёрными мокрыми лианами обрастали плечи твоего пальто, это лицо по-детски купалось в брызгах, точно дети на Ивана Купала. Апатичная осень была тебе к лицу, хорошо сочеталась с аристократической бледностью.

Был с тобой рядом мой ласковый незнакомец, мужская человеческая особь двадцати-тридцати годиков. Ещё тогда замечательно удавались фантазии, останавливали только законы уголовного кодекса. Хотелось отнять это милое существо, приютить и одомашнить, в те времена мешало, сбивало с толку наличие иного хозяина.

Ты не могла меня знать в лицо, хотя, вероятно, со временем я стал попадаться чаще в твоём кругозоре. Выпаливал за каждым углом, ходил по пятам, как сыщик — ты отлично маскировалась. Однако удалось распознать дом и квартиру.

Был случай, когда мне пришлось переодеться в бездомного, чтобы приблизиться, максимально сойтись во взглядах и прикосновениях. Я ночевал в твоей парадной на самом первом этаже. Извозился в грязи, достал с балкона потасканный ватник, опустил двухнедельную бороду. Ты едва заметила меня, когда попросил закурить. Дала мне тонкую дамскую, протянула розовый Крикет…

Успел коснуться твоих невыносимо холодных рук, самых что ни на есть cold hands, и словно сердце затвердело во льдах. До чего холодны были эти металлические кисти, будто примораживающимся к железной горке языком оказался мой указательный палец. Целый месяц думал о всяком, голову не покидали мысли. Хотелось отрезать их тебе, дорогая снежная королева, и повесить на шею, словно две болтающихся невесомых ветви.

Стал больше пить. Уходя в запои продолжал заниматься боксом, отныне тренировки превратились в какой-то Бойцовский клуб. Со временем лицо моё так разбухло от алкоголя, словно я не вливал его в глотку, а бесконечно вгонял в щёки и под глаза спиртовые инъекции.

Помимо этого забросил писать стихи, но добротно ударился в другого сорта писательство. Когда в мою жизнь пришла пьяная проза, то, вместе с этим, она убила внутри поэтическую деву, как будто зашила влагалище хирургическим шовным материалом. Словно прирезала в середине кишок плаксивое женское начало, яичники — даровала мужское тестостероновое наслаждение.

Я играл тебе под окном на ханге, вместе с этим двор — пустой и бездонный — обволакивался музыкальным космосом. Дворняги лаяли в унисон с ударами ладоней. Представлялось, как тычут твои холодные руки по инопланетному металлу, ласкают изнеженную сталь. Над головой созвездия морзянкой разрисовывают угольное небо. И тоскливо в треморной руке дрожит, как тварь, винная бутылка. Заодно с ней сотрясается земельный ландшафт, словно три кита в смирительных рубашках брыкаются под плоской дощатой землёй.

И хоть бы раз проявила уважение выглянуть в окошко, свесить волосы вниз, моя Рапунцель версии 2.0. Нет! Только замечал порой, как вылазишь покурить — на меня и не обращаешь внимания, выражая напускную незаинтересованность. Конечно, не позволяет разгуляться завышенная гордыня. И я бы мог тебя понять за твою природную красоту, прямой, без картофельности, нос, светлую арийскую аристократию. И, кажется, теперь начинаю.

На тренировках я часто получал по лицу, интересное ощущение. Казалось бы, что лицо и есть самое чувствительное, после паха, место на теле (ну, не беря в рассчёт рёбра и подобное, во всяком случае лицо сохраняется на инстинктивном уровне), но в такие моменты отключается орган боли. Иногда это даже нравится, причём, даже если и болезненно. Лучше — когда совсем. Это прочно отрезвляет туманный разум и бережно отвлекает от мыслей о cold hands…

Отрезать бы тебе руки и нацепить, как два победных амулета, на шею: в суровый летний зной они будут чётко кондиционировать грудную клетку. Двое изящных кожаных оберегов. Если подступит запах, то всегда есть вариант засушить их на жарком июньском балконе, и повесить обратно по плечам.

Снежная королева, ты так прекрасна и собою хороша в этот ливневый сентябрь. Хочешь чего-нибудь выпить? Напою и накормлю всем, чем скажешь. И укутаю в теплый плед, усажу у камина «на подождать», пока не начнётся беспощадное действие крысиного яда. Мы будем с тобою наедине, только я и покойничная умерщвлённая тишина.

Так и выпаливал я тебя по всем закоулкам, до самого Нового года. Игра в прятки стала смыслом существования. Крепко чуял себя героем нуарного романа: дождь, слежка, твоё промокшее пальто… Не представишь, сколько посуточных квартир приходилось снимать вокруг твоего дома — из каждого удавалось выхватить нужный ракурс, чтобы мой телескоп гармонично входил в твоё окно.

И в декабре переехал с концами, когда в перпендикулярном твоей парадной доме поселился, как и ты, на четвертом этаже. Махал, напиваясь, членом из окна — ты не видела. Пытался добросить пивные бутылки до тебя, как в детстве камешками по стеклу, но не хватало сил. Таким Макаром разбил окно первого этажа, не свезло, но сразу разоблачили — пришлось выплатить установку нового.

Когда иссякли силы, то забросил тренировки. Ощущал себя самого грушей, дурацким резиновым големом, словно внутренности напиханы содержимым песочных часов. Однако сыскал силы разбить ебальник твоему юродивому ухажёру. Я не зря употребил именно это слово: ни лицо, ни гримаса, ни физиономия, ни даже рожа — ебальник. Самый натуральный. Абсолютно тупой и безмозглый агрегат некоторого эмоционального спектра. Я глядел на него сперва агрессивно, но затем улыбчиво — его быдлячий ебальник язвился ягодной кровью.

Однажды мы пересеклись в случайном кафе. Каково было моё удивление, ведь этот ненастный день я выбрал своим выходным, предпочёл оставить тебя в спокойствии. Ты отозвалась на снежную королеву, и мы выпили по три горьких чаши эспрессо.

Это случилось уже после разбирательств с ебальником. Годы алкогольных тренировок проступили сквозь его лицо, словно из-под кожи наружу подошло клубничное варенье. Больше я его не видел.

Очень долго не оглашала своё настоящее имя — так и не назвала. Посчитала лаконичным снежное прозвище…

И тогда я не только «стихи бы писать забросил», но и прозу отложил в долгий ящик. Максимум — писал в стол трёхстраничные постмодернистские зарисовки, по одной таковой в месяц. Когда-то такие объёмы я выписывал, как врач рецепты, трижды и более в день.

Ты посчитала, что можешь убить во мне всё! А в итоге убил тебя я. Как же хорошо свисают на грудку эти два талисмана. Уверен, это из-за них началась белая полоса в жизни. И, наконец, закончился январский мороз. Он, как и полоса, был невыносимо белым, дерущим своим ледяным натиском роговицы.

Фёвралём я заказал билет в морозный Новосибирск — оставались только купе-места. Взял себе одно сверху, с самого детства обожал спать в переездах наверху. И сейчас люблю, переросшей детиной громоздиться на верхней полке: длинные ноги мои швабрами топорщатся в чёрных носках в проходную. Проводница промелькнула мимо: чипсы, газировка, пиво, бутерброды, дошираки, пирожки. Взял один чёрный байховый в пакетике — всегда нравилась вокзальная пыль. В классическом металлическом подстаканнике. Ручка слегка обжигает изгиб переднего пальца. «Чучухают» рельсы-рельсы, шпалы-шпалы…

Чувствую безмерное отдаление. Хорошо, что междугородние сумки почти не проверяются, ведь внутри есть два памятных колокольчика, хлёсткие приветы из ледяного царства. С ними намного проще переносить переезд, легонько пощупываю холодок через сумочную тряпичную стенку. Только я знаком с этим трёхмиллиметровым порталом в забытье. Всякий раз как бы здороваюсь с тобой, моя снежная королева.

Ночной ноутбук приглушённо слепил лицо на втором ярусе — соседние пассажиры вежливо попросили пригасить экранное факелище. И всё равно эгоцентрично тарабанил пальцами по клавиатуре: не смог не писать прозу. Так и не останавливался, пока жалобами не усыпало, как акне пубертатное лицо.

Смирился, поставил ноутбук на режим сна. Но в голове так и мелькали бегло лабиринты фраз, хитросплетения из глаголов, существительных, прилагательных, местоимений… В синергии они становились шизофазической путаницей, и тогда я, наконец, смог заснуть. Целую ночь снились кошмары, две неистовых cold hands твоих стукали исполинскими пальцами над головой, словно и я сам стал клавиатурой. И звук характерный, как жгучие молнии синтезатора, жгут извилины, точно редкие полевые деревья.

Прибыли в Новосибирск. Арендовал однушку на месяц, от одиночества скрипели зубы, покалывало сердечный моторчик. В старой квартирке советского интерьера, на балконе, точно памятник прошлого, стояла печатная машинка. Опробовать не стал — как и прежде воспользовался писательским киберпанком начала двадцатого — если бы ноутбуки появились в те годы, пропала бы заурядность минувших лет. Тексты мутируют вместе с развитием технологий.

И всё же достал cold hands твои, в сумке они словно запрели, но по-прежнему оставались ледышками.

В те времена я долгосрочно продлил аренду и сел за большой и великий роман. Голова болела от переполненности идеями, только пальцы не слушались — дрожали насмешливым тремором. Я быстро обнаружил выход из ситуации, когда отбросил взгляд на холодные руки, моя ты снежная королева. Удивительные твои подушечки пальцев оказались гениальнее моих: за четыре месяца удалось написать шестьсот знаков с пробелами — пятнадцать авторских листов.

Только камерная рукопись не достигла иного человеческого взора, никто не узнает твою снежную одарённость. Королева… Дописав роман, я так сильно замёрз, словно с головой залез в крио-камеру. Необходимость согреться заставила разбить кострище, как в палаточном пионерском лагере, сжечь до тла подкорковое ego, эту маленькую мёртвую душу…

Шёл не первый год увлечения Виктора Венедиктовича мирмекологией. В пристройке около дома находилось великое множество террариумов, в каждом из которых, как маковая насыпка на булочке, циркулировали мизерные чёрные точки. Муравьи, удивительные создания, не самые глупые на планете, группировались в клубки и тем самым могли сдвигать предметы, во много раз их обгоняющие по весу.

Виктор зарабатывал этим на жизнь, организовывал небольшие локальные экскурсии для начинающих мирмекологов, а также выполнял под заказ фермы, учитывая особенности и пожелания клиента.

— Прошу обратить внимание на данную касту рабочих муравьёв. Как вы видите, рабочая каста является бескрылой, — Виктор Венедиктович подправил очки, взявшись за оправу указательным и средним пальцами, словно за сигарету.

В пристройке грудилось, навскидку, около десяти начинающих мирмекологов, под присмотром Виктора они пользовались фермами в ознакомительных целях.

Среди террариумов величественно выглядывала похвальная грамота по мирмекологии, присвоенная Виктору. Её он заполучил в две тысячи одиннадцатом, на ежегодном съезде муравьеведения.

— Виктор Венедиктович, вы представляете? — Полноватая девушка в тёплой клетчатой рубахе и с зеркальной камерой, висящей на грудях, подобралась к нему ближе. — Позавчера мои самки заставили самцов выполнять всю работу. Представляете?

— Это, Сонечка, называются муравьи-«рабовладельцы».

— Ого, не знала…

Виктор оглянулся с некоей величавостью и мудростью на остальных, открыто демонстрируя многолетний опыт. Подняв над головой своих любимых Myrmicinae, он вымолвил:

— Мирмицины. — Чётко и утвердительно, и окончательно, и с этой нотой поставил террариум на место.

Экскурсия завершилась в течение пяти последующих минут.

Его жена, имеющая несвойственные мужиковатые плечи и рыжую голову, доготавливала жульен, а Виктор к тому моменту уже ступал на крыльцо дома.

Сам Виктор был щупленьким и низковатого роста, пятидесяти лет отроду, с тёмно-серыми волосами с седыми вкраплениями. Он всё время носил с чёрной оправой очки и мутно-серую, поросшую катышками, утеплённую рубашку.

— Что тут у нас, — Виктор, надвигаясь к обеденному столу, произнёс стареющим, но не грубым голосом, — жульен?

— Именно. — Алёна приправила стол салфетками.

Заобедали.

И чувствовалась в их доме какая-то гармония и своя, ничем не поддельная идиллия.

Виктор медленно пожёвывал, местами отвлекаясь на глоток чёрного байхового чая с тремя ложками сахара. Алёна ела слегка напористее, и чай она пила не с тремя, а с четырьмя ложками.

Она была младше Виктора на пятнадцать лет, но с характером и некоей верностью. В ней он всегда был уверен, идиллические десять лет брака это добросовестно подтвердили.

— Мама, мама! — Одиннадцатилетний Андрейка подбежал вприпрыжку. — Смотри, что я нарисовал! Я учусь рисовать, мама.

На листе А4 было запечатлен широкий чёрный овал, покрытый сверху донизу оранжевыми полосками.

— А мне покажешь? — Виктор поставил чай, двинулся привставать со стула.

— Конечно, папа!

— Это ты что, маму нарисовал?

Алёна посмеялась как-то не женственно, с неярким оттенком недовольства.

— Да!

— Какой молодец. Возьми конфету! — Виктор указал полусогнутым пальцем на полку, висящую над раковиной.

Андрейка хвать конфету и побежал, а затем закрылся в комнате. Его рисунок остался вылёживаться на столешнице, где нарезают еду, и уже преуспел вымазаться с уголка в майонезе, придавая как бы маслянистое продолжение маминым плечам.

И шло всё у них гладко.

Виктор с Алёной запланировали небольшой супружеский уезд на воскресенье, решили посетить музей динозавров, а после рвануть в театр на Гамлета.

И вот они уехали, Андрейка остался дома один.

Малец-сорванец сперва носился, как угорелый, по квартире, ел сладости и в частности те конфеты, что лежали на полке над раковиной. Их он теперь поедал без спроса, без каких бы то ни было заслуг.

Поднабравшись глюкозы, Андрейка не унимался, всё бегал, бегал… Но в конечном итоге силы иссякли, и он задремал на диване, что располагался посередине зала. Закимарил крепко, устало сопя носом в подушку.

Он разлёживался в таком положении, что левая рука змейкой сваливалась на пол, легонько пощупывая пальцами ковёр. С некоторыми сонными вздохами мягкая, слегка по-детски припухлая кисть Андрейки вскидывалась куда-то в сторону, чуть-чуть ныряя под диван.

Она ходила ходуном, как маячок или язычок колокола, а затем ударилась об какой-то запылившийся предмет под диваном. Кисть ударилась снова, настырнее, от чего Андрейка вздохнул напористее, будто ревя.

Из-под дивана вылетел DVD-диск, на котором виднелся молодой Шварцнеггер и величавая, металлическая надпись Терминатор-2. На лице Арнольда красовались порезы и высовывалась из одного глаза красная, как на обратной стороне компьютерной мышки, мигалка. Сама упаковка была какой-то потёртой, видно — частого использования. Углы коробки были самую малость вогнутыми, края оттопыренными, но диск, диск-то был весьма ничего, без единой царапины, весь аккуратный и сохранившийся.

Перпендикулярно дивану стоял большой и толстый телевизор, с прямым, достаточно широким экраном. Достаточно крупным для комфортного просмотра лёжа на диване. Справа от него стоял отцовский террариум, уготовленный не для показов и экскурсий, а лично для себя. Муравьи чего-то шевелились и бегали туда-сюда.

— А вторую часть я не видел! — Андрейка вскрикнул, бегая раззадоренными детскими глазами. Давеча они с отцом действительно посмотрели первую часть, но до второй, по какой-то причине, дело не дошло.

Дисковод выехал вперёд после нажатия на кнопку, в выдвинутом кругу неприметно лежал себе диск с первой частью Терминатора, его Андрейка аккуратно достал и убрал. Открыв упаковку со второй частью, он выудил диск, воткнул в ореол дисковода, нажал кнопку и ускакал вприпрыжку на диван.

Держа руки на коленях, Андрейка сидел, весь изумлённый и полон ожидания. На его лице виднелась детская, неподдельная интрига, словно перед новогодним подарком.

За окном слегка темнело мартовское небо, освещение комнаты стало быть приглушённым, акцентируя внимание на одном лишь телевизоре.

И тут белый свет, как распахнувшаяся дароносица, озарил Андрейку, словно вскрытый сундук с золотом Колчака. Начался фильм, пробежала непонятная и нестандартная заставка, вся с розовыми надписями и какой-то зажигательной музыкой. Подступило что-то вроде сюжета:

— Get acquainted? — Чернокожий паренёк в обтягивающей, прозрачной клетчатой майке, играл грудными мышцами на барной стойке.

— Come on! — Девушка, напоминающая блядь, долго в раздумьях не оставалась, потягивая попутно какой-то алкогольный коктейль через трубочку.

— My name is Mike.

Тот взял её под талию, а она дососала последние капли коктейля, поставила бокал со звенящим при движении льдом в нём.

— Dina.

— So what’s your story, Dina?

— I am 25 years old and I am a porn actress… — Dina широко улыбнулась, показывая возможности своей растяжки губ, демонстрируя отбеленные тридцать два зубы.

Вдвоём они стремительно следовали в какое-то укромное место, но только в какое — они будто не могли определиться. Пара глупо мыкалась из угла в угол, но вскоре направление быстро сменилось, и они зашагали в туалет.

Андрейка увлечённо разглядывал меняющиеся кадры телеэкрана, но в его детском уму всё никак не укладывалось, кто из них Арнольд Шварцнеггер и когда уже начнётся какая-нибудь перестрелка, или погоня, или ещё чего.

— I'll get the gun now. — Произнёс с интонацией шерифа чернокожий и, услышав знакомое слово Gun, которое Андрейка проходил накануне урока английского языка, он раззадорился.

— Пистолет, ура! Круто! — Малец взялся радоваться, предвкушая скорую схватку, но где-то в глубине душе всё также не понимал, кто из них Арнольд Шварцнеггер. — Сейчас он достанет пистолет! Пи… сто?! лет?! Пистолет?! — Андрейка быстро изменился в лице, как только увидел пистолет чернокожего, а затем с тяжёлым выдохом дополнил: — Пистолет…

Чернокожий дядя принялся вставлять свой пистолет в белую тётю, расположившуюся в укромной маленькой кабинке в позе писающей собаки.

Мечты Андрейки об Шварцнеггере на экране, о перестрелках и каких-то схватках быстро разрушились, как скорлупа выроненного куриного яйца. Вместе с этим появился некоторый интерес, уже не столько к Терминатору, а сколько к его таковому аналогу. На безрыбье, как говорится.

То, что происходило на экране, стало резво подогревать интерес допубертатного подростка. Что-то внизу немного зашевелилось, задвигалось, в принципе несильно удивляя Андрейку, так как случалось уже не впервой, но в целом в какой-то мере насторожило. Это происходило против воли. Бугристая поверхность камуфляжных шорт изогнулась в районе молнии, с чем Андрейка сопротивляться не смог. Это творилось само по себе, интуитивно и необратимо, как гроза при тучном небе, и с этим невозможно было бороться. Молодая припухлая ладошка произвольно потянулась к месту происшествий, дабы хоть как-то разведать обстановку, или даже — остановить это безумие.

Всё шло по инерции. На телевизоре тоже кое-что случалось, случались двое, как сука и кобель.

Андрейка, супротив воли своей, затеребил рукой, занырнувшей в трусы. Затеребил — и всё тебе, не остановить. А, так как подобное с ним уже приключалось, он не понаслышке знал, что заканчивается это всегда одним и тем же — какой-то непонятной мутноватой жижицей, которая, по идее, должна являться мочой. Так считал Андрейка и был твёрдо верен своим убеждениям.

Что-то потустороннее овладевало им, Андрейка пялился в экран, как зомби, вожделея, вампирея и сходя самую малость с ума. Тут-то малец-сорванец и почуял неладное, что дело движется к концу, а мочу каждый раз необходимо куда-то девать.

Справа от телевизора громоздился отцовский террариум, угол этой фермы был приоткрыт. Туда Виктор Венедиктович засыпает муравьиный корм, затем закрывает это отверстие крышкой. Именно сегодня Виктор его не закрыл.

Андрейка, приметив террариум, спохватился бежать, неся руку накрепко в трусах и по пути другой стягивая шорты. Стянул шорты, а затем трусы, вместе они упали на пол, обвивая стопы, будто удав. Молодое семя сфонтанировало в отдел для муравьиного корма, немного стекая по стенке и расплываясь мутными хлопьями внутрь.

На экране стонала блядь.

Малец-сорванец словно остался один в этом мире, наедине с обделанным террариумом, стонущей блядью и растущей за окном темнотой.

Быстро вытащив диск испуганными трясущимися ручонками, Андрейка упаковал его обратно и зашвырнул под диван, а сам очень быстро упрыгал к себе в комнату на второй этаж.

Сгущающаяся за окном тьма и какое-то юное чувство вины не покидали его. Он сидел около кровати, съёжившись в позе эмбриона, и легонечко себе хныкал. Коленки достаточно длинных камуфляжных шорт намокли крокодильими слезами.

Ближе к ночи, когда уже стало вовсе темно, родители его вернулись, а сам Андрейка уже дремал вовсю.

Виктор ничего необычного не заметил, только что торчал из-под дивана уголок Терминатора-2, его он запнул обратно легковесным движением пальцев ноги, обрамлённых растянутым чёрным носком.

На этом завершился день и не весьма удачно: Гамлета заменили на спектакль какого-то малоизвестного местного драматурга, чьё имя — Сильвестр — Виктору на корню не приглянулось; из музея увезли любимого птеродактиля Алёны. Да ещё и такое. В общем, всем понемногу досталось своего, в т.ч. и отцовскому террариуму.

По утру после каши Виктор всегда любил догнаться вафельными шариками, облитыми шоколадом, и сегодняшнее утро — не исключение.

На выходе из кухни он шёл с небольшим пакетом таковых шариков, подобрался к дивану, размашисто плюхнулся в него, едва не рассыпав сладости. Первый, Россия-1, СПАС, телеканалы листались будто сами по себе, без ведома нажатия кнопок.

Обычно после завтрака Виктор делал обход по муравьиным фермам, начиная, непосредственно, с домашней и самой любимой. Сидя в удобном диване, он перевёл взгляд с телевизора на террариум, утренний свет из окна приятно и отчётливо обдавал его солнечными лучами. Первым, что бросилось в глаза Виктора, оказался некий пространный в муравьиных объёмах шар. Проведя аналогию, он сперва посчитал, что шоколадный шарик каким-то непонятным образом заскочил туда.

«— Наверное выронил шарик по пути, — посчитал Виктор».

Виктор убавил звук телевизора на пять делений, приподнялся с дивана, в полусгорбленном положении подобрался ближе, жуя шарики и одной рукой снуя, снова и снова, в пакет.

Шар не был похож на шоколадный, а напоминал так прекрасно знакомый Виктору муравьиный кал, только в гораздо увеличенном размере.

«— Неужто муравьи слепили каловый ком, — подумал Виктор. — Нет, ерунда какая-то».

С висящим на спине толстым и длинным рыжим хвостом, а на лбу со слегка засаленной чёлкой, Алёна подошла сзади, будто не сгибая ноги в процессе ходьбы.

— Таракан, что ли? — предположила она, взглянув.

— Не понимаю.

— Похоже на муравьиный кал, — Алёна так же хорошо была знакома с этим явлением, как и Виктор.

— Вот и я думаю — кал! А оно вот как, нет…

— Нет, ну откуда б оно взялось?

— А чёрт его знает! Мирмицины могут, конечно, создавать нечто подобное, но в очень редких случаях и при особой надобности, чаще — в дикой среде. А тут…

Алёна потянула руку с щипцами для бровей, чтобы уловить новообразование, но Виктор её сразу же прервал:

— Постой. Пущай лежит, Алён. Значит, так надо!

Та попятила руку с щипцами назад, заводя за спину.

— Муравьи, — Виктор Венедиктович наконец-таки закрыл крышкой место для кормления муравьёв, — умные создания! И вправе сами понимать, чего им надобно.

— Это, конечно, так, — Алёна сузилась, будто сдула свои широкие плечи.

Андрейка неохотно спускался на первый этаж, а когда приметил родителей, чего-то ворочающихся около фермы, то молоденькое сердце его замерло. Он сперва взялся медленно выходить из поля зрения, затем обул какие-то тапки и выбежал на улицу, разбегаясь по мартовским лужам, брызги активно разлетались по тем же самым камуфляжным шортам, вокруг молнии, достигая голубоватой футболки.

Он пробежал по длине улицы, вдоль домов, выпрыгнул за угол, проскользнул мимо спящего бомжа, перебежал через дорогу на красный свет, достиг местных многоэтажек, увидел медленно закрывающуюся домофонную дверь, без раздумий залетел в подъезд, буквально телепортировался на девятый этаж по лестнице. Невысокая дверца, ведущая на чердак, была открыта, свет с улицы легонько достигал её. Весь заляпанный, Андрейка, не сгибаясь в силу возраста и роста, спокойно походил по чердаку, затем сел в самом укромном месте и затрясся. Он вспоминал о содеянном и чувство стыда властвовало над разумом.

Когда ливень начал тарабанить по крыше, вместе с этим приятным шумом пришло и усмирение. Андрейка расслабился, чутка захотел даже в сон, но спать не стал. В закрывающихся глазах его всплыла вчерашняя кинокартина, а вслед за ней и всё остальное. Сон обрубило на корню, а рука, шальная, будто загипнотизированная шаманами, самостоятельно, вне контроля над телом потянулась в трусы, минуя камуфляжные шорты, и всё снова повторилось, только уже без отцовского террариума.

Вскоре напряжение спало и полегчало на душе. Это место уже полюбилось им, по крайней мере по тому, что здесь он может быть наедине с собой и миром, и своей, непосредственно, физиологией.

Виктор Венедиктович тем временем высунул подозрительный комочек из террариума, положил под яркую настольную лампу и принялся разглядывать. Уже под лампой стало заметно и предельно ясно, что это нечто оживлённое, имеющие брюшко и лапки. Неприметные, странновато изогнутые, лапки слегка высовывались из шарика, напоминая бесформенное месиво.

Виктор не стал экспериментировать и очень скоро возвратил это обратно на ферму, любопытные муравьи быстро облепили это со всех сторон. Оно не шевелилось и вообще не подавало признаков жизни, но выглядело так, будто в скором времени к этому приступит.

Утром следующего дня комок увеличился в полтора раза, и тогда Виктор уверенно решил делать записи, этим он и занимался несколько предстоящих дней:

20.03. Увеличение в 1,5 раза, размах лапок увеличен вдвое. Признаков жизни всё также не подаёт.

21.03. Увеличение в 1,5 раза, размах лапок увеличен в 2,5 раза. Раз в час объект колышет левой нижней лапкой.

22.03. Без изменений.

23.03. Без изменений.

24.03. Без изменений, но активность лапок увеличена в четыре раза.

25.03. Увеличение в 2 раза, размах — полтора.

26.03. Уплотняется в стенки террариума, активно движет лапками, обозначилась брюшная полость, раскрылась голова.

27.03. Без изменений.

28.03. Царапает стенки террариума лапками.

29.03. Увеличение в 3 раза. Треск террариума, приобретение нового. Переведение объекта в аквариум для рыб.

30.03. Увеличение в 3 раза. Полноценное обозначение муравьиных черт, но со второстепенным человеческим отливом. Невесомая одутловатость морды, припухлость лапок, схожих на человеческие. Очень знакомые лапки, такие мягкие кисти я видел только у своего сына.

31.03. Увеличение в 2 раза.

С приходом апреля стало тепло, лужи на улицах посохли, а свет солнца очень хорошо палил на муравья, недурно подкармливая тем самым. Муравей распустился, как цветок, он уже стоял во весь рост в аквариуме так, что будь у него ещё пара сантиметров длины, и он перешагнёт этот порог окончательно.

Виктора это всё одновременно как радовало, так и настораживало. Время от времени от испытывал некую горделивость за свою заслугу, хоть и не знал, чья она по праву, а иногда он наоборот побаивался этого быстрорастущего монстра. Но, так или иначе, Виктор не был настроен совершенно негативно, а потому регулярно кормил муравья муравьиной дозой, помноженной на десять раз.

Целую неделю никаких изменений не наблюдалось, а от того Виктор и вовсе позабыл о муравье, перестал захаживать и кормить. Никаких звуков из пристройки также не доносилось.

Когда Виктора решился осмотреть его, то, войдя туда, первым делом приметил лежавшую длинную тень, вытянутую, как ель, в верхушке копошащуюся лапками.

Это стоял муравей.

Виктор ещё не увидел его вплотную, но уже чувствовал его, словно человеческое, дыхание, тяжелое и массивное, захватывающее крупные клубни воздуха.

Муравей выдвинулся из-за угла, демонстрируя Виктору своё естество, от чего у того сильно защемило справа в груди.

Муравей шагнул вперёд и затем ещё дальше, минуя Виктора, он покинул пристройку и зашипел, словно инопланетный монстр, и скрылся за углом дома, а потом и вовсе исчез. Ошарашенный Виктор метнулся за угол, осмотрел территорию и нигде его не увидел; привстал на цыпочки, глянул за забор и там его тоже не было.

То было утром, и после, не найдя муравья, Виктор возвратился в дом.

Алёна всё видела из окна и пребывала в некоем ступоре. Её коричневые глаза располагались слишком близко друг к другу, а скулы наоборот расходились вширь; челюсть отвисла вниз, показывая твёрдые, с лёгким налётом зубы; она прижала руки по швам, от чего плечи показались ещё шире.

— Это что такое, Витя?!

— Это наш Муравей, наш новый друг семьи. — В отличие от Алёны, Виктор совершенно не выглядел удивлённым, а, напротив, казался задорным и полным на свершения. — Алёна, не переживай! Это всего лишь мутация, генная инженерия, нафиг!

— Хренасебе он здоровый, не съест?..

Виктор подошёл к ней ближе, припуская голову, будто объясняя что-то как ребёнку, взял её за ладонь и поцеловал:

— Не съест… — с ноткой облегчения вымолвил он. — Это такой Myrmicinae, любимая. Они безобидны и, как правило, строители. По хозяйству нам поможет, в баню дров наколет, а, глядишь, и крышу починит!

У Виктора были некоторые проблемы со спиной, из-за чего ремонтом он не занимался. Это случилось ещё до появления муравьиного хобби, после переросшего в цельный заработок.

— Ну… Ладно…

Алёна обняла его весьма крепко, будто наваливаясь сверху какой-то каменной статуей, гарантируя тем самым тепло и заботу.

Отойдя к окну, уставив выгнутые ладони в подоконник, Виктор задумчиво взглянул куда-то в небо:

— Только если он запомнил, где его родной муравейник… — и с этими словами он одёрнул штору, в помещении сгустилась темнота.

До самого мая о Муравье никто и ничего не слышал; Виктор изредка тяжко вздыхал, вспоминая; Алёна, напротив, вздыхала с облегчением и полным понимаем, что ничего их жизни не угрожает; Андрейка же совершенно не понимал, что творится, он считал, что его отец самостоятельно вывел какую-то новую особь и скоро непременно получит Нобелевскую премию.

Хотя иногда малец-сорванец мысленно строил раскрытие своей теории, откуда берутся дети…

И как-то раз, вечером, когда все сидели в семейном кругу, дегустируя яблочный пирог по рецепту Алёниной знакомой, кто-то постучался во входную дверь. Стук был настойчивым, настырным, чего-то требующим. При массивных ударах дверца немного содрогалась.!

— Петька, что ли? — Виктор приподнялся из-за стола. Услышав стуки, он первым делом вспомнил о Петьке-хулигане, живущем в общежитии неподалёку, они с Виктором учились когда-то в одном классе. — Петь, ты?

Заглянув в глазок, пред линзой умещалась только какая-то глубокая чернота, будто космическая пропасть, и ничего более.

— Петя?!

Алёна высунула рыжую голову в окно, под натиском уличной темноты волосы показались тёмно-русыми; повернув шею налево, она закричала:

— Муравей!..

Виктор не отмыкал глаз от глазка, а потому в момент её крика тотчас же заметил движение: Муравей передвинулся с места, попятился назад, едва не падая, демонстрируя своё естество насекомого.

Виктор робко коснулся рукоятки, нажал вниз, дверца щёлкнула. Повеял с улицы свежий ночной кислород, а вместе с ним где-то переливался едва слышимый душок перегара.

Муравей развернулся по направлению в дверь, пошагал внутрь, отодвигая Виктора в сторону.

— Как мне к тебе обращаться? — Виктор отступил назад, медленно поднося сжатую узкую ладонь к разинутому рту, любуясь сверкающими бельмами, почему-то близко соединившимися друг к другу в данный момент.

Тот проигнорировал вопрос, а затем громоздкой шатающейся походкой зашагал по квартире — туда-сюда, туда-сюда, перебирая худощавыми лапками-ножками и опираясь о стены. Муравей был прямоходящим, в некотором виде напоминающим Homo, его морда напоминала глупую гримасу малоумного дитя. Концы его верхних лапок-рук были подпухлыми, юными и слегка розоватыми, как и всё остальное.

Но при всём своём обличии он оставался Муравьём, и муравьиная доля преобладала в этом теле. Рост Муравья достигал свыше двух метров, своей малоподвижной головой он задевал потолок вскользь.

Вскоре после неразборных скитаний по квартире он обнаружил для себя диван, стоящий по центру зала, и стремительно бухнулся на него своей увесистой тушей, так, что диван малость съехал по направлению к телевизору. Из-под дивана, одиноко скучающий на полу, показался диск Терминатора-2, увидев диск Виктор незамедлительно запнул его обратно.

— Божечки… — Алёна окрестила свои странные щёки грубыми шероховатыми кистями. — Это что ж… Ой…

Позади неё, словно оселедец, болтался толстый рыжий хвост волос.

— Алёна! — Виктор подобрался ближе, обхватил её крепкие плечи и уставился прямо в лицо, будто собравшись обнадёжить: — Тебе не о чем беспокоиться, я мирмеколог, ещё и с большим стажем… Я знаю, что нужно делать.

Похолодевшая в лице Алёна будто едва заметно налилась кровью после сказанных слов, которые внесли некую долю уверенности. Она стояла, обклеив руки по швам, взгляд её перемещался от пункта А — Виктора, до пункта Б — Муравья, и так практически до бесконечности; глазные яблоки её мелькали, словно маятник.

— Точно?.. — оробев, она поинтересовалась. Грузное туловище Муравья громоздилось на диване, превращая её нелепый вопрос в риторический.

— Конечно!

Из-за мелкой головы Виктора, стоя на полке выглядывала похвальная грамота за идеальный террариум. Вот эти убеждения и эта грамота, под определённым освещением сливающаяся с его ухом, они как-то убедили Алёну, после чего та всё ещё тяжело выдохнула, но уже с нотой облегчения. Виктор скорчил добрую родственную улыбку, сморщив все складки на лице, глаза его налились какой-то заботой, ровно такой же, как при появлении сына, с некоей долей появившейся ответственности.

По правде говоря, он в некотором смысле воспринял Муравья за своё дитя. Виктор притащил длинный широкий плед, поросший шерстяными катышками, и накинул его на дитя; под спуском пледа образовался ветерок, обдувая рыжий оселедец Алёны, заставляя ощетиниться торчащие корни и чёлку, выступающие у лба и висков.

Целую ночь Муравей лежал бревном на диване, раскидывая конечности по обе стороны, словно растягиваясь на дыбе. Периодически в очертаниях зала различались редкие похрапывания, но, достигая стен, они не смели покидать его.

Виктор с Алёной спали, как и прежде, у себя, но этой ночью Виктор посещал туалет несколько осторожнее и тише, и реже, перебираясь на цыпочках, дабы не встревожить Его. Невольные мысли посещали его о том, что Муравей скончался, но опять же похрапывания приводили в чувство.

Зал целиком и полностью пропитался кисло-сладкой вонью перегара и какого-то ещё, доселе незнакомого Виктору, горьковатого душка.

Около дивана небрежно расплывалась кислая лужица.

Супружеская пара всегда соблюдала правильный режим дня, потому пробуждались они в семь ноль-ноль, и не позднее того. Задремав достаточно рано, Муравей к тому моменту уже сидел на диване, его насекомообразное очертание отсвечивалось телевизором по стене.

Виктор робко пододвигался к залу, эти мерцания на стене дали понять о пробуждении Муравья.

Тесная кухня обставленной шкафами, двумя раковинами, имеющими в себе полоски ржавчины, и плитой коммуналки, пропахшая какой-то жареной капустой и старостью, умещала в себе двух персон, сидящих за столиком, обтянутым запятнанной скатертью — Михаила Палыча, седовласого с проплешиной старичка, чьё мешковатое пузо вываливалось из растянутой серой майки; Илью Иваныча, сорока с лишним лет мужичка, имеющего грузные плечи и вытянутую бороду лесника, раскидистую на звенья, словно педипальпы.

В глубокой сковороде шипел плов из баранины, тарахтя переливистым маслом.

Михаил с Ильей как-то уверенно и стремительно пили водку, ударяя пустеющие стопки хлопками. Стол наводнялся некоторым количеством тарелок с закусками: солёные огурцы и помидоры, слегка подсохший хлеб, мелкий шмат сала расчленился на тонкие дольки.

Зинаида Глебовна, старушка лет восьмидесяти, носящая на лице кучу вывернутых, словно решето морщин, периодически приходила из другой комнаты — полной тумб, шкафов и всякого хлама. Она помешивала плов алюминиевой ложкой, после чего громко обстукивала эту самую ложку о край сковороды и удалялась. С каждым подъёмом крышки над сковородой взмывала порывистая волна пара, от которого слоящиеся голубые обои орошались влагой.

— Опять сидите? Водяку гоняити? — её старушчатый голосок скрипел, улетучиваясь в безмерном шуме, распространяющемся от плиты.

Синие хоботки сгорающего газа циркулировали под пловом, всасывая сковороду, словно щупальца осьминога.

— Гоня-я-яем!.. — раскатистым рёвом протянул Михаил Палыч.

— А чего ещё делать? — подхватил Илья Иваныч, нанизывая огурец на вилку.

По всей коммуналке, задевая и кухню, носились двое мальчиков, внуков Михаила — близнецы, русоволосые, под глазами у них умещались треугольные выступы, образующие широкую и грубую, почти как у деда — только детскую, форму лица.

— Деда! Деда!

— Взлослие апять вадичку пют!

Мальцы выхватили из ассортимента закусок по солёному огурцу, надкусили, так, что сок брызнул по розовым подбородкам, и затем убежали куда-то в коридор.

За столом опрокинулись стопки.

Свет искоса падал сквозь короткую штору, обкидывая кухню по диагонали таким образом, что Михаил сидел в тени, а Илье припекало в темя солнце; из форточки доносился тёплый летний ветерок.

По радио играла группа Кино с песней Пачка сигарет. Услышав её, выпивающие достали по папиросе Беломора и закурили. Их захмелевшие взгляды как-то незаинтересованно упадали в заляпанную скатерть стола.

Две противозного вида женщины продвинулись на кухню, на их бесформенных бёдрах виднелись выраженные следы целлюлита, неряшливые животы торчали сквозь синтетические цветные футболки.

Обе достали тонкие сигареты и стали выдыхать дым в форточку, не опуская руки от уровня лица и говоря о чём-то пошлом, противном, о чём-то вроде каких-то бывших мужей и о неудачных родах.

Зинаида вновь вошла на кухню и, пугаясь столпотворения, вымолвила:

— Ой! Вы чего все тут столпились!

— Мать, ты чего? — Илья вмешался, моментально оторвав взгляд от скатерти. — Эт ещё не все наши в сборе!

Обстучав алюминиевую ложку, она скрылась в проходе. Этот металлический стук словно дал всем по голове, словно всех их внезапно вызвали по имени где-то на улице, проходя в тёмном закоулке. Этот звук донёсся до их ушей, как будто боевой клич.

— Плов сготовился! — Михаил грузно поднялся, обхватывая колени, и надвинулся к плите.

Курящая в розовой, как бы детской футболке, Маша бросила окурок в окно и испарилась в другой комнате. Соня поступила также, и они уселись в зале, тупо пялясь в малогабаритный телевизор.

— А к плову хорошо грибочки подойдут, — Илья Иваныч всосал маленький шарик помидора, вытянул из него содержимое и сложил твёрдую плёночку на столе.

Из соседней комнаты подхватила Соня:

— Солёненькие?

— А как же! — Михаил взялся за металлическую чашку и принялся накладывать. — А как же, Соня.

— Дядя Витя нам хорошие прислал, сибирские! — Илья смолил новую папиросу, держа голову ниже руки, стоящей ввысь на локте, словно столб, наверху которого извергался, будто с вулкана, дым.

— В наших краях такие не растут.

— Всё правильно. — Зинаида взяла небольшую чашу, что-то вроде пиалы.

В старом облупившемся серванте стоял картофельный самогон, а в советском холодильнике, издающем шумное тарахтение, умещалась себе неприметно банка солений, внутри которой плавали в рассоле опята, окружённые чесноком, перцем горошком и укропом. Крышку банки окаймляла белого цвета изолента, на которой полосками лежали следы какой-то земли.

— Прям из погреба! — Михаил достал банку, держа в руке перед лицом, всем её демонстрируя.

— А то. Витяй-то молодец, однако. Насобирал — сам, засолил — сам, отправил родственничкам — самостоятельно. Нормальный мужик.

— Витька-то да… Сибиряк, хуле.

— Палыч, разливаем? — Илья схватился за бутылку самогона, как за победоносный факел или как за кубок Олимпии.

Палыч мягкотело кивнул, ставя закрутку на стол.

Зинаида Глебовна взялась отматывать изоленту, из-под которой легонько ссыпались крошки земли. Показались очертания медного цвета крышки.

Опята интересно плавали внутри, от манипуляций её рук шляпки состыковывались друг с другом, как космические корабли, ножки грибов застенчиво ёрзали друг об друга, будто знакомясь.

Зинаида взялась своей старческой пятнистой рукой за крышку банки, сгорбилась, немного подгибая колени, решето её морщин слегка налилось кровью. Она потянула против часовой стрелки, вгибая суженные губы внутрь рта, над глазами её нависали сжатые курдюки кожи.

— Птьфу! Не могу!

Зинаида потянулась за открывашкой и стала нащупывать ей удобное места стыка, чтобы отогнуть часть крышки, но такого участка не находилось.

Палыч взглянул на неё как на женщину старую, пожилую, хоть и сам был далеко не молод, но посчитал он себя явно сильнее:

— Ой, давайте я!

Михаил подобрался к банке, будто спортсмен к снарядам, подбирая подходящее места обхвата рук он исполнял пальцами нечто, похожее на немой язык. Его тюленевый живот упёрся в край стола.

— Та-а-ак…

Его архаичная немощь вдруг вспорхнула свежей волной, вены предплечий налились и набухли, проползая через бледную кожу.

— Фух… Падла. — Михаил взялся за открывашку, сделал несколько порывистых движений, но проскользнул, не сумев подпереть. — Зараза!

Сделав ещё несколько напоров руками, послышался грубый, готовый на всё голос Ильи, уже разлившего к тому времени по стопкам самогон:

— Палыч, давай я открою! Что мы мозги делаем, в самом деле.

Оттянув уголок своей рубахи, Илья обхватил им крышку и натужился так, что моментально покраснел и запыхтел, от чего даже немного пукнул.

— Га-ди-на!.. — выдавилось сквозь его пыхтение.

Крепкие руки Ильи обмякли, ослабили хват, и он отпустил банку. Она чутка прокатилась юлой.

На кухню вошла Маша, нескромно неся промеж пальцев тонкую сигарету.

— Дядивитины грибочки? Вкуснятские те!

— Ага. Ты представляешь, открыть не можем.

Маша отбросила сигарету и подошла к банке:

— Хе, хе, хе. Давай я, может получится.

Сзади слегка рассмеялась Зинаида.

Маша взялась за банку, её пальцы с облезлым лаком заковали всю крышку. Она пыталась открыть, махая выкрученным по сторонам локтями, после чего ругнулась, взялась снова за сигарету и задымила.

— Не получается.

— Да это Витя… ёб… его мать… заколотил… бляха! — Илья начал растянуто выругиваться, быстро переобувая своё мнение о родственнике. Неудача с открытием соленья почему-то сильно задела его, тогда как все другие засолки он вскрывал с лёгкостью. — Мудозвон…

Михаил наклонился к банке, приценился, щурясь и выпуская дым:

— Заржавела…

— Да кого там… Это Витя закрутил!

Услышав ругань, в дверь постучались. Маша пробежала через кухню и открыла в другой комнате входную дверь.

— О, соседушка!

— Как сами?

— Да ничего, — сигарета дымилась в её руке, от чего помещение прованивало.

— А чаво разорались громко?

— Банку открыть не можем, может ты сможешь?

Сосед расправил крупные плечи и выпрямился, он был два метра с кепкой, лысый и с толстой шеей; тату паука красовалось на округлом толстом плече.

Он надменно взглянул на мужиков:

— Ща откроем…

Сосед вцепился в банку, словно хищник; на его правой кисти — сверху, недалеко от большого пальца — была размытая татуировка в форме лучистого Солнца, по центру которой выделялось слово «Лёха».

Немного поднатужившись, Лёха налился ненавистной желчью к банке, на его лбу проступил огненный пот и синеватая вена.

— Не, мужики, давайте сами… — Запыхавшись, он попятился назад, расправив рамообразные руки вширь. Он приблизился к Михаилу: — Папироской не угостишь?

— Держи, — Михаил выставил, словно ящик с кладом, картонную пачку Беломора.

С минуту все находились в полной тишине и забвении.

Соня вошла на кухню, оголодавши никотином:

— Ну чё вы тут? — Её гусиное лицо жамкало вторым подбородком, как педалью автомобиля.

— Банка не открывается у них! — Зинаида Глебовна махнула рукой, будто прося машину остановиться.

— Ну давайте я. Хе, хе, хе.

Соня глупо усмехнулась, а затем обвила банку своим бесформенным телом; толстая обвисшая грудь заслонила крышку горой, из-под цветастой футболки выделялись лямки дешёвого бюстгальтера.

Её стенания оказались бесполезны: крыша не сдвинулась ни на миллиметр.

— Уйди! — Илья решил сделать ещё одну попытку, откинув женщину локтём. — Щас открою… погоди…

Палыч разлил самогон по стопкам, гостеприимно предложил выпить Лёхе, в чём тот не сумел отказать.

Иваныч не сдержался, утратив силы рук:

— Бля… дина! Т… варь! М… разота! По… таскуха!

— Да успокойся ты, хоспадеее… — перехватил Михаил.

Детишки мелькали вокруг.

— Деда! Деда!

— Чайок из стякляшки пют!

Увидев внуков, дед сразу придумал:

— О, дай сорванцам попробовать.

— Да куда, Палыч…

— Да дай, пусть попробуют. Внучата, засолки открывать умеете? — Он наклонился с банкой, ехидно улыбаясь.

— Да!

— Да!

— Гляди, сейчас как откроют! — Зинаида загоготала взахлёб.

Следующий час близнецы катали банку по полу, игрались с ней, а взрослые к тому моменту уже и позабыли о ней, увлёкшись самогоном. Лёха начал хмелеть и рассказывать тюремные истории.

Все уходили в забытье.

Когда Илья поднял со стола последний солёный огурец, то все вдруг опомнились и даже в какой-то мере отрезвились — кончилась закусь.

— Надо опята открыть!

Михаил пошёл искать банку и обнаружил её под шкафом у телевизора. За это время Зинаида разложила другие огурцы и помидоры. Найдя и накрепко ухватив банку, он зашагал на кухню.

— Ну, зараза, держись…

Он снова вцепился за засолку и начал пытаться оттопырить хоть как-нибудь крышку.

Охмелевший Лёха вымолвил с какой-то такой интонацией, словно попросил денег в долг:

— Давай я?

Лёха раздулся, будто рыба фугу, и так и сяк пробуя обнять эту поганую банку.

Ничего не получалось.

Общая суета возвысилась из-за бурлящего в кровяных сосудах самогона, все начали галдеть. Эта суматоха разбудила весь дом. Соседи начали ломиться в дверь, там была и Лёхина жена, и какие-то трое мужиков со своими толстомордыми дамочками, и местный варщик крокодила по имени Вася — весь худой, в ссадинах, щёки его впадали, едва ли не обрисовывая кожей редкий ряд подгнивших зубов.

Кухня теснилась непонятной толпой людей.

— Дай мне, я быстро открою! — Мужик с верхнего этажа вцепился в банку, чего-то там пытаясь.

— Да уйди, дай. — Сбил его другой.

— Я открою!

— А ну погоди!

— Дайте мне!

— Погодите, ща… Оп-па!

— Достали… Дайте!

Вася карабкался, словно оголодавший зомби, по головам к столу, норовя тоже испытать судьбу. От него исходил неприятный запах.

Банка стала чем-то сродни меча короля Артура, всяк хотел помериться силушкой и откупорить заветные опята.

— Надо футболкой обхватить, смотри… Во-о-от так!

— Какой футболкой, вот же — полотенец! Лежит полотенец вон!

— Полотенец в масле весь, рубаху возьми. Или дай я сам открою.

— Да уйди, дай сюда. Вот.

— Ой, хоспаде, уберись. Смотри как надо!

— Ну, что, каши никто не ел? А ну дайте мне!

Каждый последующий смотрел на открывающего, как на немощного слюнтяя.

Зинаида Глебовна ахнула от столпотворения.

У входа уже грудилась толпа человек, не помещающихся в дом. Комнаты заполнились желающими. Это было что-то вроде соревнования, каждый желал что-то доказать.

— Мужики! — Обрезал галдёж взобравшийся на стол, словно на Эверест, Илья. Хилый стол содрогался под его большим весом. Вместе с его словами замолкла толпа. — Хорош уже бредом страдать. Давайте мы банку, как консерву, вырежем? А? Вырежем! А?

— В смысле? — послышалось где-то там.

— А мы возьмём и воткнём вот тут, — указал на место стыка, — и прорежем сразу жа! А чаво?! Сразу жа — оп!

— Давай, хуле!

— Погнали.

— Можно попробовать!

— Разойдись! Я возьму сейчас открывашку и вскрою опята! По рукам? Сразу жа — оп! А?

— Да!

— Ага!

— Открывай уже, нах!

Илья медленно присел на одной ноге, вторую составил на пол, его вельветовые коричневые штаны проехались задницей по чьему-то плешивому затылку.

Илья грузно вздохнул, намертво обхватил открывашку в руке, другой рукой замахнул стопку самогона. Взял папиросу и, не вынимая её изо рта, принялся ковыряться в крышке. После первого фундаментального удара легковесная струйка рассола брызнула ему на рубаху, словно помочившись, последующие срезы пошли достаточно гладко и почти по контуру.

Показалась мутно-оранжевая ржавчина вдоль стеклянного ободка, увидев её, Михаил томно улыбнулся, дескать был прав.

Послышался приятный грибной душок, замешанный в уксусном запахе.

Илья выложил опята на блюдце, получилось их даже с небольшой холмистой горкой.

Ближайшие к столу руки выросли и повылазили сквозь прощелины толпы, выпив самогону, коего добавилось ещё три бутылки, они закусили опятами и словно испарились.

Кухня двигалась ходуном, как и вся коммуналка.

Каждый желающий и находящийся в ней испробовал заветного грибочка, закусив им самогон. Каждый.

— Мм! А вкусные… — Илья Иваныч затянул гриб губами за ножку, шляпка врезалась в препятствующие губы; шляпка провалилась внутрь, будто втянутый пылесосом тяжёлый предмет.

— Дааа… — Михаил Палыч послышался где-то в толпе. — Залихватские.

— Может ещё ваш Дядь Витя!

— А то!

Зинаида Глебовна робко билась старой немощью средь теснящихся тел, её сморщенная кисть как-то удачно достигла тарелки:

— А правда — ничего! И без самогона хороши…

— А с самогоном-то! — подхватил Илья.

— Деда! Деда!

— Глибоськи!

Один из соседей стоял в углу, смакуя гриб и держа его в руке, скрестив пальцы, словно итальянский шеф-повар:

— Опята что надо…

— Правда вкусные.

— Вообще — кайф!

— А есть ещё?! — чьё-то тело пыталось пробиться через проход на кухню, забитый толпой.

— Тут ещё нормально!

— На пробу точно всем хватит!

— Ммм… объедение…

— Праздник живота! — Соня подцепила грибочек вместе с помидоркой и огурчиком.

— А огурцы-то все попробовали?

— Все… Да что нам огурцы? Мы их каждый четверг у вас гостим, а дядьвитины грибочки, вот, впервой…

— Падла… Какие нежные!

— Кайф…

— Кайф…

— Кайф…

— Оп-пля! Уже и не тесно. — Маша наконец достала сигарету и принялась курить в разрастающуюся форточку.

Приятная прохлада стремительно задувала бризовым ветром.

— Правда, а то продыху не было, — согласилась Зинаида. — А давно здесь этот… Мишка, а эт шо у нас?

Она показала дрожащим пальцем на пол.

Михаил наклонился взглянуть и увидел свежий, только выложенный паркет.

— Капремонт, что ли. Может, пока дома не были?

— Да кто бы нам паркет-то выклал тута… — Илья пытался оглянуть всё пространство, от того кружилась голова.

— Хорошо тут, чистенько… — Соня обрисовывала пальцем простор.

Соседи давались диву, кто как мог:

— Слушайте, как у вас дома прекрасно…

— Что ж мы раньше в гости не захаживали?

— Ты погляди — столы стеклянные, прозрачные. А плита на кухне, уоай…

— Потолки высокие, а какие интересные… Это натяжные или как их?

— Пиздец, вот это красота!

— А мебель… а мебель…

— Разбогатели небось. Мишань, ты кого-то в карты обыграл?

— Да не, это они, наверное, в лотерею.

— Или в кредит.

— Ипотека. — Гость в углу оглянулся глазами, зрачки которых были во весь радиус радужки. — Точно говорю, у меня брат ипотеку давеча взял, вот и живёт теперь.

— Ну это чума…

— Охуеть, посудомойка! А это шо? ПЛАЗМА?! Митенька, погляди, у них плазма на всю стену висит!

— Правда что, и в кино ходить не надо — свой кинотеатр, японамать…

— Ну, я такое только в кино видела…

— А я читал о таком, миленько…

Пространство вытянулось и взросли, как грибы, потолки; прежняя духота сменилась каким-то очень свежим запахом, просторным и богатым.

Маша курила уже не в форточку, а стоя на просторной лоджии, оббитой и утеплённой каким-то дорогим материалом.

Крокодильщик Вася тупо глазел в окно, к нему подключились другие зеваки:

— Погляди! У них вид на море! Соседушки…

Михаил Палыч мостился в кресле-качалке, обвитой золотом, на берегу моря, по обе стороны вокруг него стояли два разодетых в драгоценности перса; они бережно махали на него пальмовыми листьями; грудастая рабыня с вытянутой золотыми кольцами шеей медленно поставляла ему в рот виноградинки.

— Вот соседи. А! Погляди! А у нас нет такого вида…

— Что-ж, могут себе позволить.

— Люди видные.

— Пидорасы… — тихо шепнул мужик с четвёртого этажа, напоминающий помидор.

— Вот это загляденье, Мамма Миа…

— Богачи, хуле.

— Нет, ну молодцы… ну молодцы…

— Прям-таки да…

Илья Иваныч пил коктейль в массажном кресле, весь нагой, его старые обноски небрежно валялись позади кресла; пляжная модель в бикини отсасывала ему.

Толпа терялась в лабиринте и гудели животы. Зинаида лежала навзничь на полу, наслаждаясь. Соня высовывалась в окно лоджии, пытаясь ухватиться за прекрасную разноцветную бабочку. Толпа терялась в лабиринте и гудели животы. Илья испытывал оргазм. Михаил вкушал сладкие плоды винограда. Толпа терялась в лабиринте и гудели животы. Дети катали по полу опустевшую банку от опят. Лёха пружинисто прыгал на одном месте, пытаясь достигнуть разросшихся потолков. Толпа терялась в лабиринте и гудели животы. Вася громоздился в позе камня. Один мужик рисовал ангела на полу. Толпа терялась в лабиринте и гудели животы. Другие двое мужиков сладострастно целовались под столом. Маша тянула одновременно три тонких сигареты, их три угля, как головы Цербера, горели оранжевыми отметинами. Толпа терялась в лабиринте и гудели животы.

— Хорошие опята.

— Дядьвитины.