Когда я пошла в первый класс, а это было в 1967 году в городе Самарканде (Узбекистан), первое сентября запомнилось мне благодаря митингу в защиту Анжелы Дэвис (никто из нас не знал, кто эта лохматая тетка), подаренной книжке со стихами Агнии Барто и выпущенными в коридоре кем-то из учащихся летучими мышами.
То ли из-за юбилея, то ли учительница нам такая попалась, мы постоянно разучивали революционный репертуар. К концу года некоторые учащиеся не выучили ни одной буквы, зато могли с легкостью исполнить «Интернационал», «Марсельезу», «Замучен тяжелой неволей», «Вы жертвою пали в борьбе роковой», «Варшавянку», «Каховку», «Полюшко-поле», «Орленка» и «Белая Армия, Черный барон». Впрочем, в те времена учащихся запросто оставляли на второй-третий год.
Помню, одноклассница-узбечка позвала меня к себе играть. У них на стене висел портрет Ленина, что меня озадачило: в моей семье подобного культа не было. Моя мама – украинка, всегда говорила: «Серп и молот – смерть и голод», а СССР расшифровывала не иначе как «Сталин срал сырою рыбой». У меня с детства засела в голове мысль, что Советская власть отвратительна, но надо терпеть, выбора нет. А тут эта девочка сняла портрет вождя и начала его целовать, повторяя «Ленин бобо» (дедушка Ленин). Это меня так потрясло, что я с той поры старалась держаться от нее подальше.
Помню, неподалеку от нашего дома был какой-то зачуханенький памятник, кажется, борцам за революцию, и когда мы проходили мимо, под ним всегда было нагажено. Однажды, когда мы с мамой в очередной раз проходили мимо, увидев очередную кучу дерьма, я спросила у мамы, кто это здесь вечно гадит? Мама ответила, что это делают высланные сюда крымские татары, они так выражают свой протест.
Мы жили тогда в узбекском квартале, рядом с нами был квартал бухарских евреев, даже улица называлась Бухарская, наша улица называлась Каратипинской, а школа № 21, в которую я ходила, стояла на Ташкентской. Рядом была улица Восточная. По соседству с нами стоял знаменитый дом с балахоной, надстройкой, разрисованной красками, дом квартального, позже, к сожалению, снесенный. В нем жила моя подружка.
Мы, разновозрастная компания детей от трех до двенадцати лет – русские, узбеки, таджики, бухарские евреи и представители прочих национальностей, целыми днями носились по улице в поисках поживы, так как наши родители работали, а мы в основном были предоставлены сами себе. Узбечки-домохозяйки шили на дому тюбетейки, сюзане (вышитые шелком коврики), вышивали полоски для женских штанов, делали на продажу манты, поэтому им тоже некогда было заниматься воспитанием своего многочисленного потомства.
Мы бегали то на поминки, то на свадьбу, то на детский праздник по поводу рождения ребенка. Можно было получить угощение, посмотреть канатоходцев.
Время от времени появлялась арба и раздавались крики бабая в черно-белой тюбетейке, полосатом халате, подвязанном платком, и белых штанах с мотней до колен: «Вторсырье берем». Можно было сдать бутылку, металлолом, макулатуру, тряпье, а взамен получить леденец, шарик на резинке, надувную пищалку или картонную дудочку. Если бутылка была чуть надколота, приходилось идти на хитрость: мы плавили сургуч и аккуратно замазывали поврежденное место. Иногда нам удавалось всучить такую бутылку: старик плохо видел. Остаток дня улица свистела и пищала. Вечером по всей махалле стоял рев: вернувшиеся родители нещадно лупили детей, сдавших какой-нибудь старый халат, ичиги или глубокие калоши.
В Узбекистане тогда некоторые пожилые, а иногда и далеко не старые женщины еще ходили в парандже. Обычно это был черный чачван – сетка из конского волоса, да обычно еще на голову поверх сетки набрасывали халат, так что рукава свисали по бокам. Если поблизости не было мужчин, женщина могла открыть лицо, чтобы поболтать со знакомой.
В городе всегда было много иностранных туристов, которые приезжали посмотреть Регистан, жемчужину Востока, наподобие Тадж-Махала, и охотно фотографировали безликие фигуры на фоне глиняных кибиток, расположенных совсем неподалеку от дворца, что очень не нравилось чиновникам. Тем более, это был год пятидесятилетия революции! А мы жили совсем рядышком с Регистаном, тогда его еще реставрировали. Хорошо помню, как снимали фильм «Шахсенем и Гариб», артисты бегали по стенам древнего дворца, а мне тогда не было еще и пяти лет! Можно сказать, я росла на площади Регистан, летом мы практически каждый день бегали туда, а вечером отдыхали на скамейках целыми семьями, наслаждаясь ароматом огромного количества высаженных у дворца роз.
Молодые узбеки с тележками продавали здесь восхитительную самсу, которую я очень любила и при одном воспоминании о которой у меня текут слюнки, а еще поблизости было кафе, где можно было вкусно и недорого поесть шашлык, плов, лагман, сдобные лепешки и прочие потрясающе вкусные блюда узбекской кухни.
После школы мы, дети, не бездельничали, а ходили помогать соседям, которые привозили уголь для сандалов (это такая яма посреди комнаты, наподобие камина, в которой зимой разжигают огонь, бывало, что кто-то сваливался туда и получал ожоги) и гузу (гуза – высушенные отходы хлопчатника) для отопления домов. Ведрами и тазами мы носили с улицы уголь и гузу во дворы, самые маленькие, трех-четырехлетние малыши вместо тары использовали ночные горшки. После работы мы получали от хозяев по несколько карамелек.
Ходили мы и на расположенный поблизости рынок: продавцы могли дать половинку сладкого, темно-бордового граната, выставленного для привлечения покупателей, или ломтик медовой дыни. Здесь же можно было купить немного узбекских сластей на деньги, вырученные от сдачи бутылок. У входа на базар всегда сидели нищие, стоял точильщик ножей со своим вращающимся колесом. Мальчики постарше помогали продавцам носить ящики, а младшие старались стянуть то, что плохо лежит: абрикос, сливу или редиску. А еще дальше за рынком, на другой стороне дороги, начиналось узбекское кладбище с красивыми мазарами.
Рядом с нашим домом была «биржа»: там по утрам собирались люди со своими инструментами, которых можно было нанять для побелки, покраски и прочих работ. Там же стояли молочницы, зазывающие попробовать свой товар. Потенциальный покупатель, прежде чем сделать покупку, просто совал палец в каждую емкость с коймаком (сметаной), облизывал его и переходил к следующей торговке.
А еще рядом с нашими домами был хауз – вырытый вручную большой и глубокий пруд, в котором каждый из нашей компании тонул как минимум один раз, удивительно, что всё всегда кончалось благополучно. Когда был ветер, мы запускали бозбарака – воздушного змея. В сильную жару сидели на деревнях тутовника (шелковицы), ветви которых упустили срезать для своих червей работники шелкоткацкой фабрики, и лакомились самыми вкусными на свете ягодами. Время от времени мальчишки бегали к расположенной поблизости пожарной части, чтобы набить камней в разложенные по земле для просушки рукава. А мы, девочки, набирали в ведра воду, брали стаканы и продавали прохожим на улице. Из развлечений была еще игра, когда мы лепили корчажки из глины и по очереди бросали их об землю. У кого получалась самая большая дырка, тот был победителем, и остальные должны были отщипывать ему от своей корчажки по кусочку глины, чтобы закрыть дыру. Постепенно почти вся глина переходила к победителю. Еще мы пускали кораблики по арыкам: вырытым вдоль улиц канавкам, по которым текла вода, что повышало влажность воздуха и немного охлаждало его в сильную жару. Перед праздниками мы скупали в киоске самые красивые открытки, а потом перепродавали их на копейку-другую дороже.
В школу я пошла, уже умея писать, читать и считать. Когда мне не было и пяти лет, папе попалась на глаза деревянная азбука, и он купил мне ее на будущее. Показал мне буквы. Я быстро их заполнила и читала вывески магазинов: «Хлеб», «Молоко», «Мясо», «Бакалея». С пяти лет я уже подписывала открытки родственникам к праздникам.
У нашего класса был вожатый, молодой узбек, очень веселый и симпатичный юноша, который учил нас петь песни типа «Взвейтесь кострами» и прочий пионерский репертуар. Он всегда ходил в строгом черном костюме, белой рубашке с галстуком и комсомольским значком на лацкане, да не таким значком, как у всех остальных, а особым, большим по размеру, который давали лишь активистам-карьеристам. И вот я, идя из школы домой, увидела очередную фигуру в черной парандже, закрывающей лицо и часть фигуры. Вдруг из проулка выскочило несколько молодых узбеков в костюмах, среди которых я узнала и нашего вожатого, и начали срывать с женщины паранджу. Это оказалась худенькая старушка. Она кричала и закрывала лицо руками. Вожатый наступил на паранджу ногой и начал яростно рвать кусок черной ткани. Женщина убежала, плача и ругаясь на узбекском языке. С тех пор, когда я видела вожатого, мне всегда было неприятно: картина уничтожения паранджи мгновенно всплывала у меня перед глазами.
