LSDinCoffin

Я чувствую, что меня трясет. Будто бы я еду в машине.
Блин, да я и еду в машине!
Я подскакиваю на месте и тут же сбоку:
– Не дергайтесь лучше, Антон Сергеевич, не надо...
Я бешено оглядываюсь. Позиция моя не самая оптимистичная. Мои руки (в наручниках!) пристегнуты к подголовнику водительского сиденья. Сам я пристегнут ремнем безопасности, однако таковой на себе абсолютно не ощущаю. Справа от меня сидит Иван Иваныч и давит лыбу гнуснейшую из всех, что мне доводилось видеть. Масляную такую, подхалимскую и лицемерно дружелюбную лыбу. Аж противно, аж злоба берет. И страх, надо признаться.
– Слушайте, – говорю я, – мы же с Косовым договорились, я через неделю все верну.
– С Косовым? – рассеянно переспрашивает Иван Иваныч. – А, вы про это... Я же сказал, что нас не волнуют ваши грешки.
– А что волнует-то?! – я тупо смотрю на него. – Кто вы такие и что вам от меня надо?
– Что ж вы зачастили-то, – морщится Иван Иваныч. – Все одно: «Кто вы, что вам надо...» Я же вам представился. Вот удостоверение.
И протягивает мне корочки раскрытые, а там и правда федеральная служба по свинству. И печати, и подписи есть. Все как у людей.
– Это шутка какая-то, – говорю растерянно. – Никогда не слышал ни про какой россвиннадзор, что это за дичь вообще?
– Это значит, работаем хорошо, раз не слышали, – подмигивает Иван Иваныч. – А россвиннадзор – это вам не дичь! Мы важным делом занимаемся, – с какой-то даже обидой просвещает он меня.
– Каким? – спрашиваю мрачно. – Каким важным делом может заниматься СВИНнадзор? Свиней колете что ли?
– Можно и так сказать, – продолжает улыбаться Иван Иванович. – Свиней колем.
– А я тут причем?
– А вы свинья та еще, – улыбка Ивана Иваныча становится печальной. – Вот, кстати, ордер. Чтобы вы уж до конца поверили... – он достает из внутреннего кармана пиджака бумажку, сложенную в три раза. – Да и для правомерности. Нельзя же процедуру нарушать, мы вас и так сразу не ознакомили.
Разворачивает и показывает мне.
– Читайте вслух, чтобы я был уверен, что вы все поняли.
Читаю:
– «Приказ начальника четвертого отдела Федеральной Службы Гигиенического Контроля и Пресечения Свинства №410 О применении меры окончательного освинения к Кошкину Антону Сергеевичу за систематическое грубое нарушение правил ФСГКПС, установленных Комитетом по разработке нормативного правового регулирования деятельности ФСГКПС 30.11.1994, а именно за совершение следующих деяний:..»
Я пробегаюсь взглядом по длинному списку.
– Это что, меня «освинять» будут за то, что я бычки мимо урн кидал что ли? За то, что харкал на улице? – я тупо смотрю на Ивана Иваныча. Он, ласково улыбаясь, кивает.
– Именно, Антон Сергеевич, именно! Что же вы так-то? – он с укором покачивает головой. – Ай-ай-ай, как не стыдно.
Я смотрю на него в ступоре.
– И... эммм... А что такое «Окончательное освинение»? – я озвучиваю первый вопрос, пришедший мне на ум.
– А, ну это довольно интересная процедура. Понимаете, мы придерживаемся такой позиции: Если ты свинья, то свиньей быть и должен. А не обманывать других, прикидываясь человеком.
И смотрит на меня холодно, проницательно.
– Что за чушь? Вы меня что, в костюм нарядите или пятак прилепите?
– Не совсем... Но вы это все сами увидите потом. Я не управомочен раскрывать вам процедуру освинения.
Я чувствую себя, как в каком-то диком, беспокойном сне. Что вообще происходит? Видимо, почувствовав мое смятение, Иван Иваныч продолжил:
– И я в последний раз уверяю вас: это не шутка. Вы сейчас в очень серьезной ситуации и отнестись к ней должны соответствующе, – и глядит на меня строго, как учитель. Уже без всякой улыбки.
Я пытаюсь отнестись к своей ситуации серьезно: Значит, меня сейчас везут, не пойми куда, чтобы сделать со мной хрен знает что, за то, что я бычки мимо урн выбрасывал.
Я внимательно оглядываю своих «везунов». Костюмчики, как с иголочки, дорогие, небось, да и салон у машины нефиговый – сплошные кожа да дерево. Видимо, прилично им платят в этом Россвиннадзоре.
Хотя какой, нахрен, свиннадзор, что за дичь?
И кто они вообще?
Не верю я им совсем, не верю, хоть убей.
Я аккуратно так говорю Ивану Иванычу:
– И что, много вообще в вашем свиннадзоре людей работает?
Тот сразу подбоченивается, кивает так солидно:
– Конечно, много! Естественно, конкретных цифр я вам назвать не могу, но вы представьте, сколько людей ежедневно мусорят! Бычки мимо урн – это же только вершина айсберга, как говорится. Простых исполнителей, вроде меня, – это он говорит, скромно опустив глаза, но только на миг, – не напасешься. А аппарат? А обслуживающий персонал?! Много, Антон Сергеевич, очень много. Вы даже не представляете.
– Да уж, не представляю, – отвечаю, задумавшись. – И как же ваша служба с таким-то аппаратом умудряется оставаться незамеченной?
– Да так же, как и любая, – усмехается Иван Иваныч. – Будто бы вы о каком-нибудь Ростехнадзоре много знаете. Просто соблюдаем определенные меры предосторожности.
– А зачем такая секретность?
– О! – вскликивает Иван Иваныч. – Вы же знаете наших людей! Им стоит что-нибудь запретить, они же сразу против шерсти попрут, запретный плод же! Да еще и возмущаться будут, что мы их права и свободы ограничиваем, применяя к ним справедливые санкции.
– То есть, – тяну я, глядя на свои руки, уже прилично затекшие в чертовых наручниках, – вы применяете санкции... А люди даже не знают, что к ним такие санкции могут быть применены?
– Как же не знают! – Иван Иваныч аж руки вскинул от такого вопроса. – Разве это такой уж секрет, что мусор нельзя где попало кидать? Или что стенки метрополитена, – он с осуждающим намеком смотрит на меня, – бычками портить не хорошо? Неужели все думают, что правила вроде и есть, а никакой ответственности за их несоблюдение не последует? Бросьте вы это, как это они не знают?
– О вашей же службе не знают, – я мрачно пытаюсь поставить один локоть на другой, чтобы дать какую-то опору уставшим рукам, – и об «освинении» каком-то тоже никто не слышал. И что, разве это справедливо? Наказывать за то, о чем человек даже не подозревал, что это незаконно... Даже не знал, что за ним следят постоянно, кидает он окурок в урну или мимо...
Я опять задумываюсь.
– А все тайное становится явным. Вам этого в школе разве не говорили? – снова улыбается Иван Иваныч. – Очень плохо... – но я его перебиваю:
– Кстати, откуда вы узнали, что я бычок о стенку раздавил?
– Ну так как же! – искренне удивляется Иван Иваныч. – А камер вы у входа в метрополитен не видели? Думаете, они там просто так болтаются, как напоминание об освоенном бюджете?
– Вы что, постоянно все камеры в городе мониторите? – я напрягаю память. – А что я с балкона иногда бычки кидаю, вы как узнали? У вас там в этой бумажонке есть такое...
– Ну, тут у нас уже свои методы, разглашению не подлежащие, – серьезно хмурится Иван Иваныч. – Тут вы уж извините.
«Постоянно следили за мной что ли? Суки! А как? Хрен их знает, черт, попал я.»
Я замолкаю и пытаюсь обдумать услышанное.

«Вот сссуки!..» – я давлю бычок о стену, оставляя уродливое черное пятно, и откидываю его в сторону.
«Вот сссуки! Где я возьму шестьсот тысяч? За неделю?! Твари, суки!» – я спускаюсь в метро, не останавливаясь на эскалаторах, не обращая внимания на толпу, на сыплющиеся на мои ребра локти, иду к платформе, протискиваюсь и сам толкаюсь и наступаю на чьи-то ноги.
– Ай! – раздается тоненький писк из-под моих ног и тут же сбоку женский крик:
– Смотри, куда идешь, придурок, ребенка чуть не задавил! – я проскальзываю взглядом по красивому женскому лицу, обрамленному рыжей шевелюрой, и, даже не замечая его, не выделяя из общей массы лиц и шевелюр, иду дальше.
«Суки, суки, суки!!! – я вою и рычу в своих мыслях, как раненый волк. – Суки! Но я сам виноват... Сам, черт, дурак, сам взял “подъемные”, пихали они мне их что ли? Нет! Вот хитрые, твари, не пихали, даже не предлагали, а так... полунамеками...»
Я вваливаюсь в вагон в последний момент, меня чуть не придавливают закрывающиеся двери, но на это я тоже не обращаю внимания. Я сразу же бухаюсь на свободное место и устремляю стеклянный, наверное, взгляд в извивающиеся за окном провода, ползущие по стене вслед за вагоном.
«И что мне делать-то, а? Суки, что мне делать, где мне брать их, а? Шестьсот тысяч, а? У меня сбережений – два косаря и сосиски в холодильнике, до зарплаты два дня, но зарплата-то! Мне больше года вкалывать надо, пахать, как коню, чтобы наскрести такие деньги, сссуууукииии!»
Выйдя из метрополитена, я сразу же вытаскиваю из кармана пачку сигарет и... она пустая!
«Да бл...» – я кидаю ее в сторону урны и широкими шагами иду в сторону дома.
***
– ...припомню, козлина, еще как припомню! Сука, вас тварей выручаешь, вы потом хрен вспомните! Давай, до встречи, земля круглая! – я бросаю телефонную трубку на старый, еще советский, аппарат, и он испуганно динькает, а я принимаюсь ходить по комнате из стороны в сторону, на каждом заходе отпинывая из-под ног дурацкую декоративную подушку, сделанную под коровку.
«Суки, все они друзья-друзьями, особенно, когда им жопу припечет, а как с просьбой обратишься – “нет возможности, не обессудь уж”. Суки, а! Таких друзей... в музей!»
Я падаю на свое компьютерное кресло (хорошее, кожаное) и начинаю нервно крутиться в нем. Потом снова беру и начинаю листать свою записную книжицу.
«Зыков. Кроткин. Андреев. Сто... черт, да хрена мне кто одолжит! Где я вам должен шестьсот косарей насуетить?!»
Пока я листаю книжку, матерясь себе под нос, ко мне по-охотничьи тихо подбирается Туха и запрыгивает на колени. Туха – это кот. Туха – потому что толстый и тучный.
– «Толстая, ленивая, серая кошка... Развратно заползает ко мне на колени», – напеваю я, почесывая ему за ухом. – Все, Туха, абзац твоему хозяину, – я вздыхаю.
«Иконов! Точно!»
Я аж подпрыгиваю на кресле, скинув пригревшегося Туху с колен, хватаю записнушку и, листая ее на бегу, несусь к телефону.
«Иконов точно выручит, сколько раз выручал, и я его тоже, Иконов не прокинет!»
Я хватаю трубку, чуть не опрокидывая старенький телефон, и накручиваю номер старого друга (школьная скамья, все дела) на диске набора.
– Алло? – ленивый бас Сереги я из тысячи узнаю!
– Палыч, здорово, не занят? – я нервно накручиваю кольца провода на палец. – Встретиться надо срочно!
– Кошкин, ты что ли? Погоди секунду, – я слышу, как на трубку ложится его ладонь и сквозь нее: «Ира, отложи сегодня все, перенеси, я не знаю. Я занят сегодня». – Кошкин, что там у тебя стряслось?
– Проблемы у меня, большие, ты – последняя надежда, – говорю я искренне. – Надо увидеться. Не телефонный разговор.
– Ага, – говорит Иконов. – Встретиться так встретиться. Давай, знаешь где, на сквере, там такой...
И тишина.
– Палыч? – тишина. – Алло!
Я кладу трубку на телефон, делаю вдох, опять поднимаю.
Тишина. Даже гудков нет.
– Что за такое, – бурчу я озадаченно и лезу посмотреть розетку как вдруг...
Стук в дверь.
Тяжелый такой стук, но быстрый. Командный.
Тук-тук-тук.
Я аж вздрогнул.
Из комнаты вальяжно вырулил Туха и вопросительно посмотрел на меня, мол, что, хозяин, проблемы?
– Да, Туха, именно так проблемы и стучат, – я осторожно подхожу к двери и смотрю в глазок.
Прямо мне в глаза смотрит искаженное рыбьим глазом лицо – длинное и узкое, с черной бородкой-эспаньолкой и в очках, с толстенными линзами, но в довольно изящной проволочной оправе, на толстом, грушевидном носу.
«Еврей, что ли?»
В смысле, прямо мне в глаза. Он знает, что я за дверью стою и так же вот на него пырюсь. Знает!
Я отстраняюсь от глазка и открываю дверь. Стоило мне вытащить ключи из скважины, как дверь резко распахнулась. В прихожую, аккуратно оттеснив меня, беспристрастно оглядываясь, вошли два лысых амбала, два на два, в темных очках и черных костюмах.
«Фига, девяностые вернулись!» Даже забавно стало от их вида. Такие типичные секретные агенты ФБР.
– Вы кто такие? – спрашиваю я, угрожающе набычившись. Я это умею. – Лелик и Болик?
– Ха-ха-ха, Лелик и Болик! Я их тоже так называю иногда! – доносится от двери.
Это тот самый еврей. Стоит уже в прихожей, дверь за собой прикрывает, по-хозяйски так. И смотрит, сволочь, колко, холодно. Все настроение юморное сразу испарилось.
– Вам что здесь надо? – спрашиваю я.
– Нам, Антон Сергеич, вас надо, – дружески улыбаясь, говорит он. И смотрит-смотрит, глазками бегает туда-сюда.
– Вы кто такие? – спрашиваю я с уже ярко выраженной агрессией.
– А вы не нервничайте, не надо, – ласково говорит еврейчик, будто бы скатерть шелковую стелет. – Мы из госструктур.
Я чуть с ног не падаю, принимаюсь вспоминать свои косяки перед родиной нашей. И вспоминаю ведь парочку, черт!
Наверное, я побледнел, потому что еврейчик подхватил меня под локоть и начал успокаивать:
– Да не волнуйтесь вы, не переживайте, Павел Сергеевич, вряд ли мы с вами сейчас думаем об одних и тех же ваших грешках! – и посмеевается эдак подленько, будто бы знает, чего я не знаю.
– Я тут похозяйничаю, вы не против? – не дожидаясь моего ответа, он начал греметь посудой, чай заваривать... А мы уже на кухне, оказывается. А я уже сижу на табуретке, старясь не упасть. И амбалы в дверях стоят, будто не могут решить, кто первый на кухню зайдет.
Амбалы эти меня почему-то меня приободрили:
– О каких это грешках вы говорите? И из каких это вы таких госструктур, что вот так вот в квартиру вламываетесь?
Еврейчик кружки отставляет и ко мне поворачивается:
– Разрешите представиться, – с таким драматизмом говорит, очень театрально. – Царев Иван Иванович, старший исполнитель при четвертом отделе Россвиннадзора.
Тишина.
– Росфиннадзор? И чем же я его заинтересовал?
– Да нет же! – улыбается Иван Иванович. – Рос-свин-надзор! – говорит он по складам с какой-то детской радостью в голосе. – Федеральная Служба Гигиенического Контроля и Пресечения Свинства!
Тишина. Я начинаю злиться. Приподнимаюсь на табуретке.
– Какого, нахрен, свинства, шутник херов, – угрожающе говорю я и ласково беру его за грудки. – Да я ж тебя сейчас прямо здесь закопаю...
Договорить я не успел.

Сев на место, я задумываюсь о тех гопниках. Интересно, что думают их матери о своих сыночках?
Я представляю себе двух маленьких детишек. Светловолосых, и волосы их превращены в нимб ярким солнечным светом. Дети – клевые. В них нет злости, агрессии, они чисты. Они еще не успели навредить кому-нибудь, сделать больно. Они ни в чем не виновны. На них еще не свалилась будничная тяжесть, превратив их в брюзжащих неудачников. Они счастливы. Могли ли эти гопники, а ведь они тоже когда-то были маленькими и милыми, представить, что вырастут в это? Не думаю, что у них хватило бы мозгов представить себе хоть что-нибудь. А что теперь думают о них родители? Наверное, у них сердце кровью обливается. Если они не такие же быдланы. Как больно должно быть для матери смотреть на то, как ее любимый и самый лучший сынок превратился в отброс жизни. Представьте себе, что ваш ребенок загремел в тюрьму. Что вы чувствуете?
Я вспоминаю маленького себя. Я пытаюсь понять, как я стал самим собой. Я всегда был добрым, ласковым ребенком. Я любил родителей. Потом, конечно, я не раз расстраивал их, но... Думаю, я был правильно воспитан. Может, я не умен, не талантлив, не уверен в себе, зато я не какой-нибудь наркоман, валяющийся в подъезде с пустым взглядом. Я никогда не заявлялся домой пьяным. Я даже не курю.
Думаю, родители могут мной гордиться.
Но все-таки, как я стал таким? И когда? Как тот я превратился в меня настоящего?
Не знаю. Я этого даже не заметил, все просто прошло.
Я даже не заметил, что повзрослел, что стал другим.
Возможно, мне чуждо самопознание, но я никогда не вспоминал свое прошлое. И никогда не представлял свое будущее. Честно говоря, я не могу представить, что со мной будет дальше. То есть, представить-то могу, но поверить в это... Я не могу поверить, что буду другим, я не могу поверить, что у меня вообще есть какое-то будущее. Честно говоря, вся моя жизнь представляется мне просто каким-то фильмом. И я здесь далеко не режиссер. И не сценарист. Просто актер, который плохо выучил сценарий. Я смотрю на себя со стороны, сквозь туман. Я не отдаю себе отчета в своих действиях. Меня словно ведут за руку. Я не могу объяснить, почему я делаю то, или это. Для меня существует только настоящий момент. Но ведь «умные действуют по вдохновению, как Бог на душу положит», нет? Проблема в том, кто положит на душу мне. Бог ли?
Меня это бесит. Моя душа – моя. Я хочу управлять собой. И буду. Никто не посмеет мне приказывать. Я – единственный сценарист.
Дождь продолжает меланхолично стучать в окно. Капли на стекле как будто наполнены теплым фонарным светом изнутри. Они по диагонали стекают вниз, оставляя на запотевшем стекле прозрачные следы.
Нас обгоняет другой автобус. В нем сидят три или четыре человека. Куда они едут? У меня появляется какое-то странное чувство раздвоенности. Я как будто пытаюсь влезть в их тела, посмотреть их глазами. Допустим, я девушка из того автобуса. Я сижу в таком же желтом свете, уютном (а вдруг ей он не кажется таким?) свете, а на моих (ее) коленях лежит книга. Она тоже куда-то спешит, у нее тоже какие-то проблемы. Но обычно я не обращаю на это внимание. Я слабо представляю себе жизнь других людей. Я не могу ее понять. Если я главный актер в этом фильме, то все другие – статисты. Роли второго плана. Я не могу принять того, что вселенная не крутится вокруг меня. Она вообще не крутится вокруг кого-то. И это доставляет мне дискомфорт. Странный интеллектуальный зуд, приносимый попытками осмыслить жизнь не только свою, но и других. Это похоже на расщепление миров: ты думаешь, что весь мир – для тебя, кто-то думает, что для него, и получается, что у каждого свой мир.
И этот зуд в моей голове сводит меня с ума. Как сеточка, стягивающая кожу, щекочущая скальп.
На нашей остановке я расталкиваю Леху.
– Приехали.
Когда мы подходим к выходу, водитель не спрашивает, выхожу ли я. Видимо, он понимает свою роль. Я кидаю мелочь в уже подставленную пригоршню. Его красная толстая ладонь с желтыми ногтями вызывает у меня неприязнь.
Я спрыгиваю на блестящий асфальт. Дождь уже кончился.
– Ну, и зачем ты меня припер сюда? – Леха накидывает капюшон и, закрывая им огонь закуривает. Огонь освещает лицо, заливая тенью его глаза. Из-под заботливо закрывающей сигарету руки поднимается дымная медуза, плывущая вверх, оставляя за собой зыбкие щупальца.
Я морщусь. Ненавижу сигаретный дым.
– Пошли, – коротко бросаю я и иду в парк.
Тропинка теряется в темноте. Тонкие вытянутые тени деревьев переплетаются друг с другом, ложась черной сетью на землю, теряясь в траве. Я иду все глубже в парк, схожу с тропинки. Деревья обжимают нас плотнее.
Я глубоко вдыхаю дождливый воздух. Меня охватывает дикое возбуждение. Пришло время высшего богохульства – осознания себя, как творца, а не раба. Я больше не ягненок. Теперь пришло время мне подгонять баранов хлыстом. Каждый вдох все туже закручивает мои кишки, а те в свою очередь давят снизу на набитые ватой легкие.
Когда мы останавливаемся, адреналин в крови заставляет мои ноздри раздуваться, как у бешенного быка. Мое сердце готово разорвать грудь, выпрыгнуть из нее, оторвавшись от артерий, раздвинув легкие, и застучаться на злость всем законам и правилам. Меня охватывает приятное предчувствие, дрожь предстоящих перемен.
Леха сзади запинается обо что-то.
– Черт ногу сломит! – бормочет он.
– Ты не черт, – говорю я. – Статист.
– Хм, – мычит Леха и идет к каким-то кустам, – серебрящемуся черному облаку в тени деревьев.
– Что ты там увидел? – я тихо подхожу к нему почти вплотную.
– Смотри, тут какие-то бомжи себе лежку устроили, – он тычет в темноту на какой-то грязный матрац.
– Мрази, – говорю я.
– Иногда я тебя боюсь, – говорит он, не поворачиваясь. – Я даже не хотел с тобой ехать сегодня. Ты меня, случаем, не убивать сюда потянул?
От этих слов у меня напрягается все тело. Я как будто услышал закадровый смех. Нет-нет-нет, это я решил! Сам!
Мои кулаки сжимаются.
Леха стоит спиной ко мне.
Я достаю из-за пазухи молоток.

Тяжелые капли ливня стучат в стекла автобуса. В темноте за окном иногда проплывают островки света. Уличные фонари, теплое оранжевое сияние которых подернуто рябью дождя. В черное небо светящимися стеклянно-бетонными столбами упираются подсвеченные снизу здания. Понятия не имею, что здесь. Бизнес-центр? Банк? Эта часть города застроена неплотно. Только такие вот солидные здания, должно быть, островки будущего мегаполиса. И парки. Здесь куча парков или просто каких-то лесочков, насаждений. А жилых домов совсем мало.
Автобус едет по городу, растапливая темноту своими фарами и ему насрать, что там дальше. Как и мне.
Полночь. Март. Ливень. Что может быть лучше такого дождливого одиночества? Приятно быть никому не нужным, когда никто не нужен тебе.
Поразительно, как грязный салон автобуса, со всеми его протертыми чужими жопами креслами с лезущим из-под порванной обивки поролоном и залапанными желтыми поручнями, может быть таким уютным. Из-за грязного и болезненного, но теплого желтого света у меня слипаются глаза. Меня пригревает, я глубже кутаюсь в куртку и приникаю лбом к стеклу.
Город кончается, колеса автобуса съезжают с ровного асфальта, вгрызаются во влажный гравий и хлюпают по нему дальше, разбрызгивая грязь. Много грязи. Деревья все плотнее прижимаются к обшарпанным бокам автобуса, пока не начинают хлестать по нему ветками, заплескивая внутрь воду. Пригоршни холодной воды бьют мне в лицо.
Я встаю и иду вперед, чтобы посмотреть в переднее окно. В салоне не горит свет, металлические поручни светятся голубым в лунном свете. Я, аккуратно пробираясь, иду на свет фар, как какой-то заплутавший мотыль. Фары едва-едва распыляют тьму, вырывая из нее грязь, землю и деревья. Это березы. Тонкие березы. Освещаемые фарами, они превращаются в яркие белые пятна, полосы, изъеденные черными отметинами. Они уже обступили нас так плотно, потолком сжали над нами свои ветки, мы словно едем по какому-то коридору.
Меня пробирает дрожь. Где я? Зачем? Что? Мне становится сложно дышать.
Паника. Беспомощность. Скованность.
Автобус набирает скорость, двигатель рычит все агрессивнее. Пол под ногами вибрирует, отдаваясь зудом в стопах. Бах – автобус подпрыгивает на кочке, я кое-как справляюсь с ватными ногами и умудряюсь устоять. Я поворачиваюсь к водителю. Это Леха. Он сидит на водительском кресле, бешено вращая баранку.
– Мы едем прямо, – говорю я.
Он поворачивается ко мне. Из-за теней, озерами заполняющих его глазницы, ползущих по его щекам, целующих его губы, его лицо кажется обтянутым кожей черепом.
– Не мы, – тихо говорит он. Я не вижу его глаз, но замечаю, что по его щекам бегут слезы, крупными, блестящими хрусталинами.
– Ты выходишь? – из-за голубого света его лицо кажется мне мертвым.
– Нет, - сиплю я пересохшим горлом.
– Я знаю, - говорит он и показывает пальцем вперед.
Я поворачиваюсь, и в этот же момент автобус врезается в шершавую металлическую стену, начинает плющиться, корежиться... Мне в лицо летят осколки стекла.
– Ну ебана! – блеет чей-то голос. – На штаны прямо, нахуй!
Раздается гогот, заглушивший гневную тираду какого-то страдальца.
Я открываю глаза.
В салоне горит свет. Хотя теперь я замечаю, что одна лампочка, почти перед выходом, иногда помаргивает.
Я заснул?
Голос принадлежит бледному, худому, короткостриженому субъекту в спортивном костюме. Бедняга пролил на штаны пиво. Видимо, встряхнул, залезая в автобус. И теперь пена, стекая по зеленому стеклу бутылки, по его пальцам, льется на штаны. Он вытягивает руку с бутылкой в проход, и теперь все пиво льется на и без того грязный, затоптанный мокрыми ботинками пол.
Мразота. Блевотина. Ненавижу таких.
– Ты присосись, гы, – басит второй гопарь, поздоровее.
Первый вытягивает шею вбок, в проход, и, изогнув руку с бутылкой, чтобы не залить и ее, присасывается к горлышку.
Я, сморщившись, смотрю на это. Уроды. Убил бы их.
И я смог бы это сделать, разве нет?
Я представляю себе, как выхватываю бутылку у первого, бью его по лицу, разбиваю бутылку о поручень, бью его острым стеклом в горло. Он хватается за горло, брызжущее кровью, другой рукой хватается за спинку кресла. Потом второго. Он будет зажат первым у окна. Мне достаточно будет полоснуть его через плечо первого, он не сможет меня ударить. У него просто нет места.
– Сосать-та ты мастер, га? – подначивает здоровяк своего криворукого приятеля.
– Ди нах, – огрызается тот, оторвавшись от бутылки.
Он утирает рукавом мокрое пятно на штанах.
Здоровяк поворачивается ко мне. У меня перехватывает дыхание. Ненавижу их.
– Пацан, скока время?
– Н-не знаю, – я отвожу глаза в сторону.
– Чо не знаешь-та? – с вызовом спрашивает он.
– Часов нет, – мямлю я.
– Лошара, еба, – заключает он и отворачивается обратно.
Мои щеки горят от злости. Я смотрю на свои руки, сжатые в кулаки, побелевшие от напряжения. Над сухожилиями вспухли вены, похожие на червей, грызущих меня изнутри, ползающих под кожей, пульсирующих.
Гандоны. Уебки. Убить вас.
И все-таки, почему я не могу их убить прямо сейчас. Я могу.
Мои кулаки сжимаются еще сильнее, я тупо и слепо смотрю в окно.
Я представляю, как снова и снова опускаю молоток на лицо этого ублюдка, уже превратившееся в месиво, в кашу, с торчащими из сломанной челюсти осколками зубов, опускаю истерично, злобно, с громкими выдохами, почти всхлипами. Глаза застилает яростный туман. Живот сводит злобное возбуждение.
Автобус замедляется, останавливается. Продолжая бросаться матами, гопники встают и идут к выходу. Первый на ходу сосет бутылку, закинув голову. Уже почти выйдя из автобуса, здоровяк оглядывается на меня и смотрит прямо мне в глаза. Я снова отвожу взгляд.
Когда автобус снова трогается, я встаю, задевая спящего рядом Леху, и иду к водителю.
– Выходишь что ли? – недовольно спрашивает он, заметив меня.
– Нет.
– Тогда что встал? – грубо бросает он.
Уебок. Что он так хочет меня выкинуть?
– Парк скоро?
– Скоро, - бурчит под нос водитель.

Я просыпаюсь в темноте.
Бл*ть, где я?
Я на чем-то твердом. Я заснул у них на полу.
Моей голове жутко больно лежать на полу. Он твердый, и мне кажется, что он прессом упирается мне в голову с тяжелым намерением раздавить ее. Я с трудом отлепляю ее от пола, опираясь на руки, и слышу жутковатый хруст. Шея тоже болит, она затекла. Она сейчас кое-как выдерживает тяжесть моей больной головы.
Я поднимаюсь. Спина болит, ноги не слушаются, руки болтаются плетьми.
Скользя по стене, задевая косяки, я иду в туалет и падаю на колени перед унитазом.
Я проблевываюсь.
Моя рвота отвратного красновато-коричневого цвета. И она дымится.
Я проблевываюсь еще раз.
Рвотные ниточки тянутся от моих губ и из моих ноздрей до самой рвотной массы в унитазе, соединяя меня с ним, словно пуповиной. Мы становимся родными.
Я проблевываюсь еще раз.
С каждым рвотным толчком моего желудка мою голову просто разрывает, она гудит. Как будто кто-то бьет в гонг.
Я отхаркиваюсь, отплевываюсь и прислоняюсь спиной к стене. Одна рвотная ниточка прилипает к моей рубашке.
Дрожащими руками я достаю из кармана пачку сигарет, рассыпаю половину из них по полу, но в итоге запихиваю одну в рот и прикуриваю от пепельного пальца.
Сознание немного проясняется. Я уже в состоянии вспомнить что-то.
БЛ*ТЬ!
Воспоминания калейдоскопическим штормом врываются в мой мозг.
Я сижу за столом и пью. Я сижу рядом с Аней.
Наш новоселец играет что-то на гитаре. Он постоянно запутывается в струнах.
Я обнимаю Ее, мы смеемся и пьем.
Кто-то танцует, кто-то поет. Она тоже поет. У Нее красивый голос.
Она тащит меня куда-то. В спальню.
Мы лежим на кровати, обнимаемся и целуемся.
Я лезу ей рукой под футболку, глажу спину, она гладкая и прохладная.
Как у нее может быть прохладная спина в такой духоте?
Мы целуемся. Мой язык не шевелится, мне едва удается удержать его прямым. Это Она целует меня.
Она говорит, что Ей плохо, я не хочу Ее отпускать, но она выскальзывает из моих рук.
Я жду Ее у туалета.
Мы пьем вино на брудершафт. Откуда появилось вино?
Мы снова целуемся, она спрашивает меня, как я умудрился расстегнуть ее лифчик.
Я этого не помню.
Ей снова плохо, но в этот раз я держу Ее крепко.
Ей приходится вырываться.
Я снова жду ее у туалета.
На этот раз уже я тащу ее куда-то. В спальню.
Она говорит мне: «Не торопись».
Я пытаюсь расстегнуть ее джинсы, потом свои брюки.
Тщетно.
Я справился с лифчиком, даже не заметив этого, но не могу расстегнуть сраные джинсы.
Рядом с кроватью кто-то есть.
Она вырывается, я держу.
Кто-то что-то говорит.
Ей удается вырваться.
Мне говорят, я ее напугал.
Я куда-то иду.
БЛ*ТЬ!
Это был самый ужасный калейдоскоп, из всех, что я видел. Единственный калейдоскоп, который я видел, но меня от него тошнит.
Я снова склоняюсь над унитазом, но толчков нет. Я не могу проблеваться. А мне бы жутко хотелось выблевать все эти воспоминания, вообще все воспоминания, связанные с ней, выблевать вместе с мозгами, выблевать с таким напором, чтобы мои глазные яблоки вывалились в унитаз, чтобы рвота текла из моих ноздрей, чтобы я в ней захлебнулся, чтобы я корчился здесь, рядом с унитазом, глыкая и харкая, забрызгивая стены вонючей массой своих воспоминаний, чтобы я весь пропитался этим дерьмом, хлюпал и кашлял...
Интересно, какой бы была эта рвота? Пепельно-серой, наверное. Дымящейся и воняющей сигаретами.

Входная дверь не заперта. Я опираюсь на перила, переношу на них весь вес своего тела и сползаю по ним. В конце лестницы я запутываюсь в ногах и коленями проезжаю по пяти ступенькам, разбивая их и сдирая кожу.
Нет, пепел.
Когда я встаю на ноги, из моих штанин сыпется пепел.
Осталась еще одна лестница.
Я, повиснув на перилах подмышками, скатываюсь по ним. Я слышу хихиканье и причмокивание.
Я сейчас проблююсь.
Когда я спускаюсь с лестницы, я вижу Аню с нашим дорогим новоселом. Они целуются. Он прижимает ее к подоконнику. Я вижу его широкую спину и ее руки, свисающие с его плеч. Между пальцами одной из них дымит сигарета. Он обнимает ее за талию.
Чмокание.
Сосание.
Хлюпанье.
Я сейчас проблююсь.
Я прошаркиваю через всю площадку, с трудом открываю дверь. Даже щелчки проворачиваемого в замке ключа не отвлекают их.
От чмокания.
Сосания.
Хлюпанья.
Я вваливаюсь в квартиру, запинаюсь о порог и захлопываю дверь.

Ну, вот и все.
Прилив пришел к песочной статуе.
Я весь в пепле. Я весь из пепла. Я есть пепел.
Я тлею и дымлю, я сгораю прямо на глазах. Чертовы красные прожилки разъедают мое лицо, мое тело.
Мои волосы стали серыми, когда я провожу по ним рукой, на ладони остается приличный пучок, но они сразу же ломаются, рассыпаются.
Пепельная кожа щек уже поотвалилась, оголив черные кости обугленного черепа.
Каркас.
Пока я смотрел в зеркало, у меня вывалилось три зуба. Теперь они лежат в раковине и тлеют, дымя.
В моих глазах больше нет огонька, мои зрачки заволочены белесой туманной дымкой. И я почти ничего не вижу, все как будто в дыму.
По всей квартире за мной тянется пепельный след, я разваливаюсь. Из моего левого бока торчат ребра. Они ломкие. Уже два ребра отломались просто из-за неудачного движения рукой.
Надо закурить.
Мое сердце.
Мой уголек уже почти истлел. Теперь он уже не ярко-оранжевого цвета, а зловещего затухающего темно-красного.
Я выпираюсь на площадку.
Их уже нет.
Я закуриваю, и после первой же затяжки меня пробирает жуткий кашель. Я хватаюсь за грудь, за сердце, за свой мертвеющий уголек и падаю на колени, стряхивая с себя килограммы пепла. Я сижу в куче пепла, меня разрывает кашель, я трясусь и задыхаюсь, мои легкие рвутся.
Я убираю руку от груди и смотрю на нее. На ладони лежит черный, мертвый уголек. Я откидываю его и привстаю, но тут же снова закашливаюсь и падаю. Мне не удается затормозить падение руками, и я бьюсь головой об пол.
***
– Ну а где он сам? Никто не знает?
– Тьфу, черт, по всему дому разнесло.
– У него и в квартире горы этого пепла.
– Откуда столько пепла? Откуда он мог взяться?
Куча людей столпились у почти уже разнесенной сквозняком кучи пепла на лестничной площадке.
Пепел повсюду. Пепел запорошил лестницы, подоконники, полы.
Из квартиры выходит хмурый Паразит, держа в руках истлевшие рубашки.
– А это что такое?
– Рубашки.
– Вижу, что рубашки, что с ними случилось?
– Они, бл*ть, сгорели, – Паразит выходит из себя. – Ты сам что, не видишь?
Хруст.
Кто-то наступил на уголек. Теперь это просто кучка черного порошка и два черных следа от наступившего в него тапка.
АВАНС, ТВАРИ, ВЫПЛАТИТЕ МНЕ АВАНС!

Свиньи, вокруг меня одни свиньи. Они скачут и скачут вокруг меня, сидят со мной за одним столом, пьют и пьют, разговаривают и смеются, одна свинья играет на гитаре, а другие поют, а я сижу с ними и хрюкаю, и пытаюсь подпевать, и я тоже свинья.
Хрю-хрю.
Свиньи только и хотят, что жрать и пить, и трахаться. Залезают на других свиней, даже если те не хотят. Даже если у тех болит голова или если они сейчас проблюются от выжратого алкоголя, все равно, на них надо залезть.
Хрю-хрю.
Вот уж нет уж, пусть я лучше буду Дьявол. Заберите эту жесткую щетину на шее, она не моя, я не свинья, верните мне пепел, верните мне дым из носа, верните мне тлеющую рубашку, только ради Бога заберите пятачок.
Хрю-хрю.
Я не хочу хрюкать, я хочу кашлять пеплом и плеваться огнем. Я хочу рассыпаться. Сделайте меня песочной статуей, сделайте меня снова камином, сделайте...
– Спать на работе? Уволю к чертовой матери!
Это Паша.
Я отрываю лицо от стола. К нему прилипла бумажка, какие-то счета, и мне приходится помотать головой, чтобы она отлепилась. Она плавно опускается на пол. На ней я вижу размазанный серый отпечаток своей щеки. Ну вот, уже и лицо.
– У тебя пятно на щеке. От карандаша что ли.
Я потираю щеку рукой.
– Все?
– Все.
А, нет, еще не лицо.
– Чем это таким важным ты занимаешься по ночам, что днем спишь на работе?
Я отвечаю не сразу. Потому что я закуриваю.
Почему-то я всегда закуриваю, закрывая сигарету руками, будто от ветра. Почему? Я задумываюсь об этом только сейчас и вспоминаю, как мне первый раз прикуривала Аня.
– Я терзаю себя экзистенциальной болью, вызванной осознанием абсурдности происходящего со мной и своего бессилия изменить что-либо, прежде всего – самого себя.
Паша задумывается на секунду, а потом, предварительно взглянув на меня – а у меня сейчас достаточно отрешенный вид, – затягивает долгую, заунывную песню о том, что все люди что-то там могут, и изменить себя могут, и надо только постараться...
Умник.
Я все вглядываюсь в плитки и вдруг замечаю одну неприятную деталь. Одна свиная морда исчезла. Я больше не вижу свиньи на одной из плиток, а вместо нее – толи пса, толи козла. Да, скорее козла, вон и рога есть. Я щурюсь, напрягаю зрение, смотрю на плитку под разными углами. И не могу увидеть свинью. Вся моя фантазия работает на пределе, а свинью не видит.
– Слушай, что ты смотришь в эту плитку, как в зеркало какое-то?
– Свиньи больше нет, а вместо нее – козел, – говорю я грустно.
– Я, по-моему, начинаю понимать твои переживания насчет абсурдности происходящего, – Паша ухмыляется. – Отдохнуть тебе надо, вот что. А то мерещится всякая гадость, абсурд всякий.
– Свиньи – это не абсурд. Абсурд – это когда свиньи превращаются в козлов, – мне не по себе. Очень не по себе. Я поворачиваюсь к Паше. – Тварь рогатая, как он вообще появился?
Паша смотрит на меня с опаской, бросает недокуренную сигарету в пепельницу и как-то медленно выходит из курилки, предварительно сказав: «Не знаю».
Идиот!
Что со мной вообще не так?
Я смотрю на свое отражение в гладкой поверхности плитки с козлом.
Все, понятно.
Огонь моих зрачков настолько яркий, что отражается в плитке, где я свой силуэт-то толком не вижу. Черт, да даже если мне мерещится все это пепельное дерьмо, то уж хотя бы отголосок этого огня каждый увидит.
Ненавижу себя.
Я затягиваюсь. Скорее бы уже сойти с ума до конца, чтобы меня обкололи каким-нибудь дерьмом, и я впал бы уже в бессознательное состояние. Так я не буду пугать ни себя, ни окружающих и, может быть, даже забуду про Аню. И тогда я буду себя ненавидеть не так сильно. Хотя, под транквилизаторами я вообще никого ненавидеть не буду. Полгодика бессознательного состояния овоща, и пепел должен сойти.
Может быть, мне в Аду даже не будут платить.
***
Я чувствую себя здесь не в своей тарелке.
Куча людей сидит за столом, кто-то на диване, кто-то на стульях. Стол небольшой, народу много, в комнате душно.
Неловкое молчание. Далеко не все здесь знакомы.
Мне захотелось курить уже через пять минут.
Аня сидит напротив меня, так что я внимательно и с интересом разглядываю свою тарелку.
«Вечеринка».
Тарелка мне надоедает, я начинаю разглядывать рюмку. Запотевшую рюмку водки.
Я сейчас проблююсь.
Наконец кто-то, мне плевать, кто и когда, произносит тост. Что-то там про счастье-здоровье, мне плевать.
Водка воняет отвратительно. Она обжигает мне горло, в нос сразу же бьет тошнотворный выдох отравы.
Ненавижу.