LSDinCoffin

Раньше сапоги стрелка плотно облегали его ноги. Они были частью его, как кожа, как звериная шкура. Теперь они обуза. Они волочатся за ним иссохшими лоскутами, зачерпывая песок, шурша гремучей змеей. Его рубаха лохмотьями развевается на ветру, из-за чего бесформенный силуэт стрелка похож на одинокого призрака, мечущегося по пустыне. Рубаха и брюки – вот и все, что осталось. Тяжелые кобуры больше не стучат победно по бедрам, да и свою шляпу стрелок давно потерял. Теперь его лицо открыто всему миру – изможденное, все в морщинах лицо. На нем застыло выражение сомнения, он словно не верит тому, что с ним случилось. Кажется, он сейчас заплачет.

Вокруг стрелка все еще вьется табачный дым, но теперь он только сединой путается в длинных волосах. А сигарета в его губах дрожит. Вместе с губами.

Яркая точка солнца бельмом горит в его глазах, но стрелок его не видит. Солнце, песок, пустыня, для стрелка ничего больше не имеет значения. Еще один город остался за спиной, но в этот раз все по другому. В этот раз впереди нет следующего города. Стрелок сделал свою работу. У стрелка больше нет цели. Стрелок теперь свободен.

Свободен.

***

Я облизываю сухие губы и решаю: все-таки нужно остановиться и попить.

Через боль я стаскиваю рюкзак, уже вросший лямками в мои плечи, бухаю его на песок и падаю на колени рядом с ним.

Сколько мне идти? Почти пять суток. Сколько я прошел? Иду второй день. Сколько у меня осталось воды?

Я подтаскиваю поближе громоздкий рюкзак, расстегиваю его и заглядываю внутрь.

– Твою-у-у, – мой протяжный стон тонет в песке, когда я без сил падаю в него лицом.

Колется.

Комитет распределения, сволочи, либо издеваются надо мной, либо просто понятия не имеют, что такое шесть лет свободы.

Я тоже пока не имею.

Но три литра воды! Три!

Было. Теперь у меня осталось всего два с половиной.

А еще десять банок тушенки и десять же пачек галет.

И коробок спичек. Ну, хоть что-то полезное.

Галеты я уже начал есть, а тушенка? Мне как ее открывать? В пустыне?

Скоты.

Я поднимаюсь, отряхиваю лицо и достаю из рюкзака бутылку. Она приятна наощупь – теплая, будто живая.

Что, мне уже стало настолько одиноко, что меня радует компания нагретой бутылки воды?

Да нет, пока нет.

Глоток. Один – надо экономить.

Этого не хватит, чтобы убить жажду.

Вода омывает рот и горло и проваливается в желудок так быстро, что я почти слышу звук смыва в унитазе.

Остается надеяться, что я дойду до бункера. Это единственное место в пустыне, где я смогу выжить. Там есть пища, там должна быть вода. Там точно есть приятная компания в лице Ивана Иваныча.

Я ухмыляюсь и через силу встаю.

Так вот ты какая, свобода.

Конечно, можно было попробовать обжаловать решение суда и остаться в ИКОТе еще на несколько дней. Можно было попробовать затянуть процесс на месяц-другой. Посидеть в камере, поспать на нарах, поесть нормальной пищи. Но какой смысл? Во-первых, в пустыню в любом случае пришлось бы уходить. Без адвоката оправдательного приговора мне не добиться.

Я снова саркастично ухмыляюсь и со старческим кряхтением закидываю рюкзак за спину.

А во-вторых, я устал. Возможно, я неуч и дурак. Возможно, в этом мире больше нет достойных мыслителей и мудрецов. Но единственным философом, слова которого я сейчас помню, понимаю и принимаю, для меня стал Иван Иванович. Да ну все это нахуй.

Я смотрю вперед. Пустыня суха и бесконечна. И я теперь – лишь ее часть. Не больше чем песчинка.

Что же, в конце концов, разве не этого я всегда хотел?

***

Шаг за шагом плывущий подо мной песок бледнеет, постепенно приобретая нездоровый синюшный оттенок. Я с трудом поднимаю голову.

Вечереет. Оранжевый глаз солнца сонно закрывается и медленно тонет в песке. За ним тянется последний обрывок светлого неба. А все остальное – глубокая ночная синева.

Два... Нет. Третий день.

Уже третий день клонится ко сну, а я все иду. Худо-бедно, но иду. Бреду. Волоча ноги, уже одеревеневшие и гудящие свинцом. Я перестал обращать на них внимание. И на все остальное.

Я даже не помню, как я прошел этот день. Перед глазами плыл песок и... все.

Мысли шипят и таят, не успев закончиться. Они как будто выползают на свет, чтобы умереть.

В желудке урчит. Я только сейчас обращаю на это внимание.

Я вообще сегодня ел? А пил? Не помню...

Я останавливаюсь и оседаю на песок. Ноги, видимо, не веря в отдых, все продолжают гудеть. Приливно гудеть, волнами. Я вытягиваю их.

Початая бутылка воды говорит мне, что я все-таки пил. Остается меньше двух литров. Я экономлю, как могу, но я уже иссушен до бессилья.

Сколько мне еще идти?

Наверное, день. Максимум два.

Если я правильно иду.

Иду я вроде в верном направлении, но...

Пустыня бесконечна и однообразна. Вернее не однообразна даже, а пуста. Я не знаю, куда я иду. Я только надеюсь, и то уже слабо.

Мне уже не хочется ни в бункер, ни в тень, никуда и ничего. Я волочусь вперед по инерции.

Мне надоела эта пустыня. И небо это надоело. Солнце мне надоело. Все мне надоело.

***

Я уже даже не удивляюсь. Не могу.

Старые знакомые.

Эта мысль так вяло просачивается в мое сознание, что сначала я не замечаю ее. Как и семьсот двадцать восьмого.

Моя голова чувствуется, как бочонок с горячей смолой. Тяжело и вязко. Я, будучи опытным бедуином, обмотал ее клоком от своей рубашки, но это совсем не помогает.

А как он сюда попал-то? Может, не он? Просто камень?

Я останавливаюсь перед камнем. Нет, это точно семьсот двадцать восьмой. Я его, гада, из тысячи узнаю.

Отсюда уже виден хоровод дольменов вокруг четырехэтажки. Осталось совсем немного. Час-другой.

«Притащили», – все так же вяло проплывает в голове тусклый зачаток мысли. – «Зачем?»

Надеюсь, в бункере еще осталась вода. Я смог растянуть свою на пять суток. У меня еще осталось. На донышке.

Я сглатываю. В горле будто застряла занозистая доска.

Я чувствую себя вяленым мясом.

«И все-таки притащили», – я снова тупо смотрю на камень. – «Для шутки. Все это – розыгрыш. Вывели меня. Выкинули. И вот последняя шутка, да?»

Весь мой мир был для меня шуткой. И теперь он смеется надо мной. Хотя, наверное, всегда смеялся.

Я уже даже не злюсь. Не могу.

Я перешагиваю семьсот двадцать восьмого и иду вперед.

***

Холодно.

Добравшись до бывшего отдела ИКОТы, – геологического, судя по тому, чем они тут занимались, – я сразу же отправился к спуску в бункер. И не смог войти туда. Я смотрел в черный зев, скалящийся надколотыми ступеньками, и понимал, что боюсь нырять в него. Он был похож на прорубь, в которой с минуты на минуту всплывет синюшное тело.

В первый раз я и не замечал, что в этом бункере адски холодно.

Я на скорую руку сделал факел из остатков своей рубашки и ножки сломанного стула, который лежал неподалеку. С ним я смог хотя бы спуститься в бункер. Окруженный маленьким пузырьком света в непроглядной давящей толще темноты, как батискаф на дне океана. Но даже огонь от факела не отгонял холод.

Или, может, это я так ослаб, что озноб бьет меня отбойным молотком?

Не знаю, но ослаб я точно. Если на меня кто-нибудь нападет, я даже не смогу дать отпора.

Так, не надо сходить с ума, кто может напасть на меня здесь?

Потомство бывших обитателей бункера. Бледные обтянутые кожей скелеты, с горящим от голода взглядом, сошедшие с ума от вечной темноты и гробовой тишины.

Тишина давит, давит на сознание, давит так, что в ушах начинает пищать тонкая струна, готовая в любой момент порваться и...

ЧТО ТАМ?!

Я прижимаюсь спиной к стене, которая, кажется, пульсирует из-за сквозняка. Будто обнялся с дышащим трупом. Неприятно до мурашек, но, по крайней мере, я знаю, что дверь все еще открыта. Что у бункера еще есть выход.

Шорох? Или показалось? Здесь нечему шуршать. Нечему!

Я в панике размахиваю факелом, щурясь в темноту. Желтый свет скачет по стенам, только пугая меня еще больше.

Кажется, шорох был где-то справа.

Я резко поворачиваюсь направо, неловко задеваю факелом стену и он, распавшись на тысячу искр, тухнет, оставляя меня наедине с ничем.

Или с чем-то?

Перед тем, как он затух, в его последней вспышке, в конце коридора?..

Тень?!

Не сходи с ума!

Шорох?!

Я срываюсь с места и, скукожившись от фантомного ощущения чьей-то костлявой руки, уже тянущейся к моему плечу, бегу. Эхо моих шагов разлетается по пустым коридорам, отражается от стен, перекрывает само себя, сбивая меня с толку.

Или не эхо?

Топот десятков ног в переплетении коридоров подстегивает меня. Им не нужен свет, чтобы ориентироваться здесь! Я даже не увижу, если кто-нибудь из них выскочит мне прямо наперерез!

Возможно, прямо сейчас я попадусь в чьи-то жилистые объятия!

Я чувствую чье-то дыхание на лице.

Сейчас!

Я врезаюсь в стены, зацепляю углы, но не чувствую боли, только страх. Клаустрофобичный страх крысы в лабиринте заставляет меня снова и снова врезаться в стены, зацеплять углы и бежать, бежать.

От чего?

Чтобы не пропустить поворот, я скольжу рукой по шершавому цементу. Прямо, налево, налево, прямо... Я помню путь.

Или мне только кажется, что я помню?

Если я тут затеряюсь...

Я стану таким же!

Позорное бегство на поверхность отпечаталось в памяти только звуками. Истерика сердца заглушает и топот каблуков по цементу, и хриплое дыхание. Единственный образ – серые ступени, остро торчащие из темноты.

Выход!

Выбежав на свет, я упал на песок, потом быстро перевернулся, сев на задницу, и несколько минут остекленело смотрел туда, откуда я только что прибежал, запойно глотая горячий воздух.

Конечно, за мной никто не гнался.

Дурак. Мокрые штанишки.

***

Идиот. Трус. Психопат. Психопат-трус.

– Ну, давай, – вяло рычу я под нос.

Кррр-ак! Шов, наконец-то, рвется, и рукав отсоединяется от пиджака, сухо кашлянув мне в лицо облачком пыли.

Это будет мой второй факел.

Я наматываю рукав на ножку от стула, которую не выкинул, даже лоб в лоб встретившись со стеной на очередном повороте моей истеричной гонки. О ножке я тогда попросту забыл.

Доделав факел, я смотрю на четырехэтажку. Наверное, со стороны я выгляжу жалко и дико – сижу тут на заднице в одноруком пиджаке на голое тело, обросший до состояния выходца из пещеры, и просто тупо смотрю исподлобья туда, откуда двадцать минут назад драпал, как крыса с тонущего корабля.

Но это только взгляд со стороны.

Чувствую я себя еще хуже. У меня нет сил даже на то, чтобы встать, не говоря уже об очередном заходе по черному лабиринту забытых коридоров. В первый раз я там чуть не убился. Все мои руки в синяках и ссадинах, а на лбу звенит шишка размером с кулак. Но ободранные руки и чудом уцелевшая голова – это полбеды.

Я устал, и я хочу пить.

Жажда убивает меня. Мой рот и горло будто набиты песком, мне хочется отплевываться, но у меня уже нет слюны. Язык шаркает по небу и щекам, как выброшенный на пляж кит, бьющийся в мучительном предсмертном танце.

Эта идиотская истерика в бункере дорого мне обошлась.

Я совсем ослаб. Руки дрожат, я даже рукав на факел с трудом намотал. Ноги дрожат, если я встану, то, скорее всего, просто подкошусь на месте и так и останусь сохнуть под солнцем. Меня подленько подташнивает, перед глазами плывут круги. А в голове – невыносимая легкость бытия, пусто, только струна все пищит. Не порвалась, видать, в бункере. Даже колокольная пульсация шишки на голове чувствуется слабо, как издалека, как сквозь вату. Да и вообще все чувствуется, как сквозь вату.

Кажется, если я попробую встать, то отключусь.

А если не встану и не пойду в бункер, то точно отключусь.

Меня снова разбирает усталая злость на себя. По спине пробегается холодная дрожь.

Как ребенок. Темноты испугался.

Сейчас, на свету, под злым солнцем, и эта слепая темнота, и эта тяжелая тишина, и барабаны сердца, и стократное эхо собственных шагов, и образ бледных тварей, и страх, все это кажется мне просто осколками только что разбитого сна.

Я все-таки встаю. Звон в голове на мгновение повышается до пронзительной иглы, в глаза бьет белизна. Чтобы не упасть без сознания, я упираюсь руками в колени. Мои ноги готовы в любой момент лопнуть и сдуться, как воздушные шарики.

Я не падаю в обморок.

Это хорошо. Если упаду – не встану.

Перед спуском в бункер я освобождаю рюкзак от вещей. Гениально.

В первый раз я просто бросил рюкзак рядом с крыльцом. Дебил.

Чем я ближе к этой чертовой лестнице, тем сильнее индевеют внутренности. Темнота и шныряющие в ней образы все отчетливее вырисовываются фантазией. Но я отгоняю их, делаю глубокий вдох и, не останавливаясь, ныряю в густую темноту.

Нужно торопиться, пока я еще в состоянии двигаться.

***

Или они просто боятся света?

Я замираю. Эхо моего последнего шага испаряется и оставляет меня наедине со стойким желанием обернуться.

Они уже близко. Совсем. Их костлявые белесые руки, растущие из темноты, уже в считанных сантиметрах от моей спины. Сейчас они схватят меня, до крови вопьются своими грязными обломанными ногтями в плечи, под ребра, обовьют мои руки и ноги, зажмут рот затхлыми ладонями и утащат меня к себе – туда.

Я закусываю губу.

Нет. Еще одна истерика – и мне конец. Либо инфаркт, либо обезвоживание.

Либо разобью свою тупую башку о стену. Самый, пожалуй, закономерный исход в моем случае. Столько лет только и делал, что долбился ей, этой башкой, обо все подряд. В основном – о чужие бошки. Пытался достучаться и вот – достучался.

Я представляю себе лучшее символическое воплощение всего моего существа – неровный, смазанный книзу кровавый отпечаток моего лба на серой стене. Я представляю себе самого себя, лежащего под этим пятном – оборванная и растрепанная куча с густым кровавым нимбом, медленно расплывающимся вокруг головы. Факел, напитываясь кровью, медленно тухнет, последний виток дыма растворяется в воздухе и на мое тело опускается саван черного бархата.

От прозаичности этой сцены мне становится легче.

Вот и все, что мне светит. Лучше уж костлявые монстры.

Я вымученно ухмыляюсь и снова иду вперед.

Абсолютная чернота коридоров – идеальная иллюстрация солипсизма. Существует лишь то, что вырисовывается из тьмы дрожащими желтыми красками факела. Мир проступает сквозь тьму, живет несколько секунд, а потом снова растворяется в ничем. А в самом центре этого туманного ничего – я.

Ничего не изменилось, просто сейчас я наяву плаваю в собственной метафоре.

Я хмыкаю. Вокруг черный хаос, а в самом его сердце – я с факелом. Не самая скромная метафора получается.

Плевать.

Передо мной – еще одна лестница. Темнота внизу еще темнее. Темнота внизу плотная и упругая, масляная, как нефть.

Я делаю еще один глубокий вдох и с холодным сердцем спускаюсь. Сначала мне кажется, что эта тьма не расступится даже перед огнем. Что она сейчас вскипит, взбугрится и слизнет меня со ступеней, поглотит. И что я не смогу выплыть из нее, захлебнусь. Может быть, я пропитаюсь ей и когда-нибудь, через миллион лет, мое законсервированное липкой тьмой тело найдут в этой гробнице былых времен.

Хоть и нехотя, тьма расступается.

Думаю, я смогу пройти до конца.

***

Коридоры не были идеальным солипсизмом. Коридоры не были первозданным хаосом.

Когда я отошел от входа в хранилище на несколько шагов, я оказался в концентрированном нигде. Должно быть, сюда проваливается весь мир, когда я закрываю глаза.

Небольшой пляшущий огненным светом круг цемента под ногами – вот все, что здесь есть. Возможно, это все, что вообще есть.

У меня появляется странное чувство падения в бездну и начинает кружиться голова. Пол подо мной опасно кренится.

Я встряхиваюсь и щипаю себя за ляжку. Пол возвращается на место. Я убеждаю себя, что это от голода и жажды. Я заставляю себя пойти вперед. Не хватало еще в обморок здесь упасть.

Через несколько шагов передо мной начинают материализоваться складские стеллажи. Мой рассудок хватается за них, как матрос потерпевшего крушение корабля схватился бы за обломок мачты.

Если бы я упал в обморок, умудрившись не разбить голову об пол, то, наверное, очнулся бы через несколько часов. Факел бы уже затух к тому времени. Я бы истерил. Я бы шатался во тьме, натыкаясь на стены, я бы заплутал в стеллажах. Я бы слушал скачущее по стенам эхо собственного крика. Я бы сломал все ногти в попытках проскрестись к выходу. Я бы ползал на четвереньках, окропляя цемент слезами. И, в конце концов, я бы сдался. Я бы оказался частью тьмы. Я бы с ней слился. Я бы сошел с ума и стал бы тем, кого так боялся совсем недавно – бледным безумцем, мечущимся по лабиринтам собственного сознания.

Армии консервных банок тускло и желто блестят, почему-то напоминая мне самураев, держащих наготове свои катаны. Горы мешков с крупами лежат, как трупы на чумных улицах. Баррикады коробок и ящиков, деревянных и металлических, картонных и пластиковых.

А где бутылки? Где банки?! Канистры! Бочки и бочонки! Где?!

И только пройдя почти в самый конец хранилища, уже на пороге новой истерики, злой и безнадежной, я нахожу воду. Лучистые башни из пузатых пятилитровых канистр. Преломляя свет факела, они брызгают на стены желтыми пятнами.

Я сдерживаю себя, но моего самообладания хватает только на то, чтобы аккуратно отложить мой светоч.

Дрожащими руками я хватаю ближнюю канистру, и она тут же выскальзывает из пальцев, падает и подпрыгивает, недовольно булькая. Я валюсь за ней на пол, расшибая колени, откручиваю крышку, обдирая ладони, и прикладываюсь к широкому горлышку.

Холодная!

Я пью.

Я глыкаю.

Я захлебываюсь.

Мой рот был настолько сух, что даже не сразу почувствовал воду. Сначала – только холодок, а потом... Вода! Целые потоки! Не куцые и экономные, а полноценные глотки! Затопление солевой пещеры! Разбухший кит языка со смачным шлепком плюхнулся в море! Он снова двигается! Он снова плавает!

Вода!

Вода льется на грудь, на штаны, на пол целыми потоками. Я буквально сижу в луже. Меня бьет озноб, холод пробирает до костей. Канистра скачет в окостеневших руках.

Я оживаю.

– Фух, ну и жарища! – судья, весомая женщина средних лет с живым подвижным лицом и высокой прической неопределенного цвета, трясет ворот мантии, проветривая телеса. – Петюня! Открой окно!

Судебный пристав Петя, не имеющий никакого выражения лица, что делает его похожим на хорошего дворецкого, уже третье поколение передающегося по наследству в роду аристократов, встает со своего места у входа в зал.

– Ветер на улице, Тамара Степановна! – недовольно пищит девочка-секретарь. – Сквозняк будет!

Петя, помедлив, начинает садиться обратно.

– Вот и хорошо. Зал проветрим. Петя, что ты сидишь?

– Дуть будет! Я только с больничного!

– О господи! – судья закатывает глаза. – Лизка! Что ты как бабка! Тебе ж всего двадцать семь! – я замечаю, как по лицу у секретарши прокатывается едва скрываемая волна злости. Тамара Степановна не обращает на это никакого внимания и с самозабвенной радостью капризного ребенка обращается к приставу: – А ты, Петя, ты кого слушаешь, судью или секретаршу?

Последний аргумент оказывается решающим. Петя встает и, поеживаясь под взглядом разъяренной кошки Лизки, топает через весь зал к окну, которое как раз над моим местом.

Вообще, зал заседаний – это слишком громко. Обычная средних размеров аудитория. Перед входом – пять рядов стульев, напротив – массивный судейский стол, по бокам от него – еще два, поменьше. Вот за одним из них и сижу я.

– Петь, и дверь открой, – командует Тамара Степановна. – Пусть воздух циркулирует.

Петя, только что севший на свой стул, крякает и тащится к двери. Секретарша смотрит на судью с явным недовольством. Тамара Степановна же всем своим видом демонстрирует полную удовлетворенность жизнью – она мечтательно, с легкой лирической улыбкой смотрит в окно, подставляя лицо ласковому ветерку.

– Ладно, – она, наконец, спускается в нашу действительность. – Пора отпускать правосудие. Хоть на все четыре стороны! – судья довольно и на удивление раскатисто похохатывает и обращается к секретарше: – Лизка, что там с явкой.

– Все явились, – как только разговор перетекает в ее профессиональную сферу, Лизка сразу отбрасывает все эмоции и принимает бесстрастный вид.

– Замечательно! Погнали! – судья эффектно дает отмашку рукой и, шурша мантией, встает.

– Всем встать! – строго приказывает Лизка. – Суд идет!

Я встаю.

Тамара Степановна снова бухается в кресло и покровительственно кивает в зал.

– Садитесь! – разрешает секретарша.

– Ты сама-то что не вставала? – ухмыляется Тамара Степановна.

– А я это... Ой! – Лизка виновато опускает глаза в стол.

Тамара Степановна отпускает еще несколько басовитых смешков и начинает:

– Заслушивается уголовное дело номер двенадцать точка два, – она прерывается и с напускным порицанием смотрит на меня. – Что это вы разошлись в последнее время? ...двенадцать точка два о покушении на убийство номера семьсот одиннадцать. Судебное заседание объявляю открытым!

Она с видимым удовольствием и даже смаком три раза стучит молотком.

– Так. Дело рассматривается мной единолично. Меня зовут Тамара Степановна Кузнецова. Поняли? Хорошо! Теперь. Со стороны защиты у нас, значит... Подсудимый! – от неожиданности я вздрагиваю. – Мне вас как представить?

Интересный вопрос.

– А что, в материалах дела этого нет?

– Есть. Кстати! Вам постановление-то обвинительное хоть показывали?

– Показывали.

– Вы его подписали?

– Ну да.

– Ну, все, значит, вы обвиняемый! – Тамара Степановна весело подытоживает конец этого диалога еще одним ударом молотка. – Так, кто там дальше?

Дальше мой защитник, с которым я познакомился десять минут назад. Номер триста девятнадцатый, небольшой пучок перекати-поля, сидящий рядом со мной. Сейчас он дрожит толи от волнения, толи от сквозняка. В любом случае это не придает его виду уверенности и профессиональности. Наоборот – рушит мои последние надежды на благополучный для меня исход дела.

Государственный обвинитель, номер четыреста восемьдесят первый, наоборот – спокоен, собран, серьезен. Он явно намерен выиграть процесс. Ну, это у камней менталитет такой, что с них взять. Будут стоять до конца.

За тем же столом, что и обвинитель, – собственно, потерпевший. Номер семьсот одиннадцатый. Он все еще перебинтован и все еще корчит из себя подбитого лебедя. Но сегодня он особенно старается, даже мне кажется, что он побледнел.

– Ну, и секретарь нашего судебного заседания... – Тамара Степановна делает паузу в стиле ведущих из игровых шоу, объявляющих суперприз, и рекламным жестом указывает на секретаршу. – Лизавета Федоровна Косячкова!

Лизавета Федоровна, видимо, растаявшая от таких интонаций, скромно кивает. Я борюсь с желанием встать и захлопать.

– Двадцать семь лет, а мужа все нет! – добавляет судья и просмеивает заливистую трель. Секретарша поразительно быстро краснеет и даже привстает от возмущения, играя желваками, но Тамара Степановна пресекает недовольство: – Так, что это тут! – удар молотком. – Порядок в зале судебного заседания! – еще удар.

Лизавета Федоровна медленно опускается на стул, явно борясь с желанием пару раз оприходовать судью судейским же молоточком. Мне же остается только поражаться, как это я стал всего лишь вторым уголовником, с такой-то дружелюбной атмосферкой в судебном отделе?

Убедившись, что Лизавета Федоровна поборола свои нервы и больше не представляет угрозы для чьей-нибудь – особенно судейской – жизни, Тамара Степановна как ни в чем не бывало продолжает:

– Вот, собственно, все участники сегодняшнего разбирательства.

Она говорит это с интонацией продавца в гастрономе, так что мне хочется приобрести килограмм-другой какого-нибудь участника. Лучше всего, конечно, секретаря...

Но я борюсь с этим соблазном – да и денег у меня нет – и оглядываю зал. Ну да, вот и все участники. Будут еще свидетели, но их потом пристав позовет. На зрительских местах сидят только трое камней, не считая Анджелы. Она нервно теребит какой-то платочек и, не отрываясь, смотрит на меня глазами, полными материнского разочарования. Мне под этим взглядом тяжело, поэтому я слабо улыбаюсь ей и смотрю на судью.

А судья – на меня.

– Так, подсудимый! Ваши права вам известны? – я не успеваю ни кивнуть, ни покачать головой. – Слушайте внимательно, повторять не буду, – Тамара Степановна делает паузу, будто вспоминая начало зазубренного стихотворения, и начинает механическим голосом зачитывать мои права, глядя куда-то в потолок. – Вы имеете право знать, в чем вы обвиняетесь, получить копию постановления о привлечении вас в качестве обвиняемого, копию постановления о применении к вам меры пресечения, копию обвинительного заключения, обвинительного акта или обвинительного постановления...

Все-таки, права была Лизавета Федоровна, сквозит от окна. Причем прямо мне в шею. Не знаю насчет нее, а меня точно продует.

Я смотрю на своего защитника. Он дрожит. Мне его даже жалко становится. В какой-то момент у меня появляется желание накрыть его пиджаком, но приходится держать себя в руках – тут может выйти конфуз. Ведь я не знаю, какого пола это перекати-поле. Ладно, если девушка, тогда этот жест еще может сойти за проявление джентельменского этикета, а если мальчик? Это уже будет странным.

Интересно, есть у него вообще какой-нибудь пол?

А, черт, что там с моими правами?

– ... объясняться на родном языке или языке, которым вы владеете, пользоваться помощью переводчика бесплатно...

Я бы не отказался от помощи переводчика. Интересно, есть здесь переводчик с каменного языка? Эх, вряд ли. А он мне не помешал бы, причем не только на суде. По работе тоже.

Хотя, наверное, заявлять такое ходатайство будет глупо. Сразу появятся вопросы касательно моей службы. Как же это я умудрялся работать, не понимая камней?

А как все остальные умудряются работать, не понимая камней?

А как все остальные, понимая камней, умудряются работать, а не лежать в психиатрическом отделении?

– ... знакомиться с протоколом судебного заседания и подавать на него замечания...

О, представляю себе этот протокол! По две реплики, моих или судьи, на страницу, а остальное – пустота.

Хм, а ведь интересно будет его почитать. Хотя бы после заседания узнать, о чем меня спрашивал каменный обвинитель.

– ... участвовать в рассмотрении вопросов, связанных с исполнением приговора, защищаться иными средствами и способами, не запрещенными Законом, – Тамара Степановна выдыхает и осоловело, но самодовольно смотрит на секретаршу. – Ффух! Во, видала! Все наизусть помню! – для убедительности она еще раз выдает удар молотком и поворачивается ко мне. – Все понятно?

Я киваю.

– Вот и славно. Так, теперь потерпевший, – Тамара Степановна смотрит на семьсот одиннадцатого с каким-то сомнением, но вздохнув, все-таки начинает: – Вы имеете право знать о предъявленном обвиняемому обвинении...

Я вздыхаю, сразу же, испугавшись, что у меня получилось слишком громко, оглядываюсь по сторонам. Нет. Никто не заметил. Разве что мой защитник, но ему, по-моему, сейчас не до того.

Я смотрю в зал и встречаюсь взглядом с Анджелой. Кажется, она совсем не отводит от меня глаз. У меня снова неприятно холодеет нутро, так что я опять выдавливаю слабую улыбку и отворачиваюсь.

Эх, как же меня так занесло?

Сейчас вся череда событий, из-за которых я нахожусь здесь, представляется мне какой-то размытой линией, речным потоком, который закрутил, протащил мордой по камням (я ухмыляюсь ироничности этой мысли) и выплюнул меня на какой-то совсем незнакомый и неродной берег.

Хотя, когда я последний раз был на родном берегу?

Думаю, в детстве. В пустыне, с книжкой в руках. Тогда я даже позволял себе усесться на какой-нибудь камень и не испытывать потом муки совести. Мне от этого было хорошо. Это был бунт, я так ломал игру. В которую сам потом заигрался, хоть и не так глубоко как остальные.

– Ой, ужас, – Тамара Степановна заканчивает с правами потерпевшего, снова берется за молоток, но, помедлив, откладывает его. Мне кажется, что с явным сожалением. – Так, теперь. Ходатайства у кого-нибудь имеются? О вызове незаявленного свидетеля, об истребовании доказательств? Об исключении доказательств? Нет? Отлично! Так, обвинитель. Излагайте обвинение.

Камень-обвинитель начинает молчать.

И все-таки сейчас при всем желании я не могу сказать себе: «Дурачина! Не надо тебе было трогать этот камень!» Я даже не могу представить себе такого развития событий, в котором я повел бы себя по-другому. Я все сделал так, как должно. Я все сделал закономерно.

Так что нет во мне никакого раскаяния. Вину признаю, но не раскаиваюсь.

– Хорошо, – Тамара Степановна как-то быстро решила, что обвинитель закончил свою речь. Наверное, обед скоро. – Подсудимый, вам понятно обвинение?

В общем-то, понятно, но хрен его знает, как его изложил обвинитель.

– Эээм, ну, в общем-то, да, но...

– Признаете себя виновным?

– Ну... Да.

– Здорово, – судья облегченно улыбается. – Это хорошо! – двумя ударами молотка она подтверждает свою радость. Не сдержалась, наверное. – Так. У сторон имеются какие-нибудь доказательства кроме уже представленных в материалах дела?

Стороны молчат.

– Хо-ро-шо! Тогда приступим к допросу подсудимого! – она еще раз стучит молотком и с любовью смотрит на него. – Ох, люблю я это! Подсудимый, что вы сидите?

Я встаю.

– Вообще-то, у нас тут принято выходить за кафедру, когда тебя допрашивают, – язвительно говорит судья.

Я оглядываюсь.

– Но кафедры у нас нет, – уже намного веселее продолжает Тамара Степановна. – Так что стойте так. Обвинение, давайте!

Обвинитель начинает молчать.

И что? Мне надо придумывать вопросы, чтобы потом самому на них отвечать? Или как это работает? Слушайте, я не понимаю, я никогда не понимал! А если я буду молчать, это прокатит? За что обвинителю вообще платят?

Но Тамара Степановна облегчает мою задачу:

– Что, у обвинения нет вопросов? Вот и славно! – а тетка-то явно сечет фишку. – А у защиты? Нет? Что же... У меня, в общем, тоже. Ладно, подсудимый, опишите сами коротенечко, за что вы сотворили с потерпевшим... – она бросает беглый взгляд на моего бывшего начальника, – такое? Чтобы хотя бы зрители знали.

– Ну...

– Хотя, знаете, начните лучше с начала.

– Хорошо, – я киваю и начинаю мычать и запинаться: – В тот день я опоздал на работу и... когда я зашел в кабинет, Андрей... Андрей Николаевич, мой бывший начальник, он... Он уже собирался покончить с собой...

– Что? – совсем бесстрастно перебивает меня судья. – Что собирался?

– Покончить с собой, – говорю я четко. – Он уже стоял на подоконнике.

Тамара Степановна одаривает меня пустым холодным взглядом. Ее лицо мигом разглаживается, как простыня, улыбка исчезает, губы поджимаются.

– Вы хотели сказать, – все так же безэмоционально спрашивает судья, – «освободить свой пост»?

В ее голосе я слышу неприязнь. Яркую, ядовитую неприязнь.

Остается надеяться, что не ко мне.

– Нет, я... Да. Да, он собирался освободить свой пост, – мне становится тяжело говорить. Слова застревают в горле, как угловатые ящики или шкафы, выброшенные в мусоропровод. – И передать полномочия номеру семьсот одиннадцать. В соответствии с приказом. Номер восемь тысяч сто.

Тамара Степановна отстраненно кивает и вздыхает. Я делаю паузу и, собравшись, продолжаю:

– В общем, он скинулся из окна. А я... А я разозлился. И начал избивать ка... Номера семьсот одиннадцать. А потом упал на него. Носом. Вот.

– Ясно... – теперь она смотрит не на меня, а куда-то в пустоту. – А почему именно семьсот одиннадцатого? Там ведь было еще три человека?

Потому что он стал для меня символом безумия законодателя.

– Потому что он... – «камень». Я чуть не сказал «камень». Это было бы плохо. Это отдавало бы расизмом. – Не знаю... Он был ближе всех.

В этот момент порыв сквозняка из окна подхватывает моего защитника и несет его к выходу. Номер триста девятнадцать кубарем пролетает через двери и уносится куда-то в коридор.

Видимо, ему совсем не понравились мои показания.

В моей душе будто бы лопается последняя струна. И остается только пустота. Я медленно оседаю на кресло.

– Пристав, закройте, пожалуйста, окно. И дверь, – Тамара Степановна смотрит на меня с какой-то иронической грустью в глазах. – Кажется, от вас только что отказался ваш защитник. Не хотите ходатайствовать о переносе заседания?

А толку? Я еще никогда не видел такого непрозрачного намека от самой природы. Убедительнее было бы, только если бы облака на небе выложились в надпись: «Ты в жопе».

Так что я говорю:

– Нет.

– Будете защищать себя сами?

– Да.

Судья кивает.

– Понятно. Ладно, что скажет потерпевший?

Потерпевший начинает молчать.

Через какое-то время судья решает, что можно послушать свидетелей.

Сенька, Гоша, Паша, все они по очереди повторяют примерно то же самое, что сказал я, только с поправкой на их точку зрения: ворвался, начал избивать. Никто из них даже не поднял на меня глаз.

Я чувствую себя позором семьи. Этаким Джимом Старком. В других обстоятельствах это было бы довольно приятное ощущение.

Тамара Степановна даже не задает свидетелям дополнительных вопросов. После того, как Паша заканчивает свой рассказ, она спрашивает:

– У сторон имеются какие-нибудь дополнения? Нет? Что же, приступим к прениям.

Прения проходят быстро.

Сначала камень обвинитель молчит.

Потом я говорю:

– Мне нечего сказать.

Потом судья объявляет:

– Суд удаляется в совещательную комнату для постановления приговора.

Она встает, собирает со своего стола бумаги, папку с материалами дела, и направляется к выходу из зала.

***

– Встать, суд идет! – выкрикивает секретарша и, как чертик из табакерки, подпрыгивает за своим столом.

Мы встаем.

Тамара Степановна чинно проходит к своему столу. Мне кажется, что за двадцать минут, проведенных в совещательной комнате, она немного осунулась и побледнела. Она идет, глядя под ноги, будто сейчас будет зачитывать приговор самой себе.

Усевшись, она извлекает откуда-то из складок мантии сложенный листок, разворачивает его и зачитывает:

– Третий суд отдела судопроизводства в составе председательствующего судьи Кузнецовой Тамары Степановны, с участием государственного обвинителя – номера четыреста восемьдесят первого, защитника – номера триста девятнадцатого, при секретаре Косячковой Лизавете Федоровне, рассмотрев в открытом судебном заседании материалы уголовного дела номер двенадцать точка два, приговорил...

Я коротко вздыхаю и понимаю, что не могу выдохнуть.

– ... подсудимого признать виновным в совершении преступления, предусмотренного частью третьей, статьи пятнадцатой, частью первой статьи девяностой Уголовного Закона, «покушение на убийство», и назначить наказание в виде шести лет свободы с отбыванием наказания в пустыне, с лишением права занимать государственную должность на тот же строк. Приговор может быть обжалован в апелляционную коллегию отдела судопроизводства в течение пяти дней.

Тамара Степановна берется за молоток, с сомнением смотрит на него, но потом все-таки стучит. Сухо и совсем невесело.

Я выдыхаю, и с этим выдохом из меня выходят остатки души. Мои ноги слабеют. Я отчаянно борюсь со своим телом, чтобы не упасть на свой стул.

В поисках какой-то поддержки я оглядываю зал и снова натыкаюсь на Анджелины глаза.

Как пуля в сердце.

***

Слушая свой приговор, я думал, что судья ошиблась с моим наказанием. Оговорилась, потеряв слово «лишение». Но нет. Она не ошиблась. Меня приговорили к свободе.

Обшарпанные стены, покрытые шелушащейся паутиной потрескавшейся краски неприятного блекло-зеленого цвета. Бугрящийся линолеум, к которому прилипают туфли. Разбухшие от канцелярских папок шкафы, щерящиеся бумагой.

Вот так и должен выглядеть кабинет настоящего следователя. Максимально агрессивная среда, никакого уюта. Атмосфера, давящая на криминальную мразь, пока показания сами из нее не полезут. И если нужно – со слезами.

На массивном столе громоздятся стопки бумаг. За столом – устрашающая фигура следователя. Огромный силуэт под два метра ростом, монолитно-черный на фоне окна, он нависает над этой комнатой, как всевидящий маяк над рыбацкой деревней, как разочарованный в жизни отец с ремнем в руках над провинившимся ребенком. Это его территория. Здесь он главный.

Он кактус.

Просто здоровый кактус, стоящий в горшке. За столом. Он щетинится длинными тонкими иглами, всеми силами имитируя суровую небритость, но он кактус. А на его верхушку натянута элегантная фетровая шляпа, которая выглядит на нем так, будто кто-то, собираясь домой, забыл ее на вешалке.

Эта шляпа меня и доконала.

От живота к горлу по моему телу проходит пульсирующая волна, сдержать которую я не в силах. Я сгибаюсь пополам, сжимаю живот руками и начинаю смеяться.

Хохотать.

Ржать.

Я не могу остановиться.

По щекам уже текут слезы. Мне свело челюсть, ее стянуло болью, так что я сомневаюсь, что смогу разжать ее в ближайшее время.

«Как он теперь будет меня допрашивать? Меня прихватило, как бульдога на медведе», – думаю я и представляю себя, болтающегося на лапе медведя. Медведь танцует по поляне и машет мной, как тряпкой, пытаясь скинуть с себя, а я только глухо рычу ему в шерсть. Я не могу сдержать все новых и новых толчков смеха.

Мой живот сейчас надорвется. Мне не хватает воздуха. Мой смех уже превратился в истеричные всхлипы, что-то среднее между криком голодной чайки и хитрой усмешкой довольного осла.

Я кое-как доползаю до стола следователя и усаживаюсь на расхлябанный стул перед ним. Стул опасно кренится, но не разваливается подо мной, что радует.

Через несколько минут я успокаиваюсь. Из меня все еще вырываются смешки, но это лишь отголоски истерики. Сейчас я чувствую себя просто замечательно! Как после приема у психолога – будто бы с меня что-то свалилось. Будто бы я избавился от всех тягот и проблем. Будто бы теперь я снова свободен, снова могу смеяться, радоваться, жить! Будто бы ничего и не было.

Отдышавшись, я, наконец, поднимаю глаза и на столе замечаю еще одно дополнение к образу матерого детектива – пепельница, в которой еще тлеет, дымясь, недокуренная сигарета. Она лежит на бортике пепельницы, так, словно ее просто отложили на секундочку, чтобы не занимать руки.

Эта сигарета отзывается в моем сознании пропущенным ударом в челюсть.

«Это какая-то шутка», – проносится в голове.

На меня наваливает усталость. Слезы на щеках становятся холодными. Смешливая пустота в голове начинает неприятно звенеть. Я чувствую себя самым настоящим ослом, который не может понять, розыгрыш это или нет? Не может понять, а потому не может и адекватно среагировать, выставляя себя посмешищем.

Так что я сижу тут, перед кактусом-следователем, с мокрыми глазами, прерывистым дыханием и ощущением, будто мне сарказмировали на лицо.

Противно.

Пересилив себя, я отрываюсь от пепельницы и перевожу взгляд на следователя. Мне тяжело смотреть на кактус, будто бы я чем-то провинился перед ним. Он висит надо мной осуждающей тенью, давит на меня. Еще бы лампу мне в глаза направил, детектив двудольный.

Честно говоря, знал бы я, в чем сознаваться, сознался бы, как миленький.

Через какое-то время мне это надоедает.

– Еще вопросы есть? – хмуро спрашиваю я у кактуса.

Он молчит.

Я встаю со стула. Он не возражает.

– Ну, я пойду?

Он молчит. Молчание – знак согласия.

– Что же... До свидания, – я киваю кактусу и поворачиваюсь к двери. На пороге уже стоит мой охранник.

Увидев мое смятение, он говорит:

– Пошли уже!

Я пожимаю плечами и следую за ним.

***

Видимо, следователь отпустил меня как раз к ужину, потому что как только я зашел в камеру, за моей спиной лязгнуло дверное оконце. Еще одна оловянная тарелка.

Может быть, моему охраннику просто хочется уйти с работы пораньше. Не могу его винить. Наверное, тяжело поверить в собственную значимость, обслуживая интересы одного единственного человека. Причем преступника.

После посещения следователя я почти ничего не чувствую. Не знаю, выдохся я или просто устал. Но сейчас, думаю, я смогу что-нибудь съесть. Надо, весь день, все-таки, не ел.

Глядя на эту оловянную тарелку, я подсознательно ожидаю увидеть в ней баланду из прогорклых огурцов, подгнившей картошки, квашеной капусты и соли. Но нет – там вполне сносный супчик из нашей столовой. Ну да, в ИКОТе вся пенитенциарная система – две камеры предварительного следствия, откуда здесь отдельная кухня для заключенных?

«Заключенных...» – мысленно повторяю я и хмыкаю. Забавно, я, наверное, первый человек-заключенный за много-много лет. Черт, даже здесь нас камни обогнали!

Вообще-то, из дотошности и ради точности, заключенным меня назвать нельзя. Я пока что всего-навсего содержусь в КПЗ. Что касается «заключенного»... Это интересный вопрос.

«Заключенный» – это же тот, кто сидит в тюрьме, да? Или в колонии там, например. Чалится.

И мне, конечно, тоже там место. В конце концов, в моем случае глупо даже пытаться отрицать свою вину. Но есть, как говорится, нюанс. Нюанс есть, а тюрьмы нет. Тюремный блок, насколько мне известно, еще задолго до моего появления был упразднен, позже восстав из пепла для нужд какого-то другого отдела, деятельность которого была более актуальной. Так что я понятия не имею, где я буду отбывать наказание, когда суд официально признает меня преступником.

А что преступником меня признают, у меня даже нет сомнений. Все-таки, я в этой игре уже проиграл. Или нарушил правила и был дисквалифицирован. Не знаю. Сам до сих пор не разобрался.

Единственное, что я понимаю – я сломанный винтик. Так что либо этот механизм меня выплюнет, либо я встану между какими-нибудь шестернями и сломаю его к чертям. Но ломать я его не собираюсь.

Во-первых, ломать что-то можно, только имея перед глазами четкий проект того, что собираешься построить на руинах. А я строить ничего не хочу. Честно говоря, я понятия не имею, что на месте ИКОТы можно будет построить. Я ведь ничего кроме нее и представить не могу. Пытаюсь, а перед глазами – пустыня. До конца времени и пространства, одна лишь пустыня.

Во-вторых, он, механизм этот, уже сам разваливается, хрипя, звеня и буквально рассыпая другие свои болтики, гаечки и шестеренки. Ему недолго осталось. И это меня пугает. Потому что если все развалится стихийно, закономерно, своими силами, то тут уже никакого проекта перепланировки и в помине не будет. Все просто рухнет, уйдет под пески и что? Пустыня.

Не хочу пустыню. Пустыня – это ничего. Раньше я предпочел бы что угодно, лишь бы не пустыню, но теперь... Приказ восемь тысяч сто наглядно показал, что механизму конец. Механизм лежит в собственном дерьме и блюет кровью. Мне он противен. Я его ненавижу. Всей душой и сердцем, аж на стены лезть хочется. Но как его вылечить, я не знаю. Что вместо него сделать я не знаю. Вот и получается, что приходится выбирать между безумием и смертью.

И к чему мы пришли?

Теперь шизофреником стал уже я.

Логично.

***

Все это расследование оказалось чистой формальностью, чего, в общем-то, и следовало ожидать.

На следующий день после допроса я сидел в кабинете следователя напротив номера семьсот одиннадцать. Его верхняя часть была перемотана бинтами. Всем своим видом он демонстрировал недомогание.

«Симулирует, сволочь», – уныло подумал я.

Справа от меня сидел другой камень. Он был немного поменьше семьсот одиннадцатого и выглядел в высшей степени невозмутимым. На стуле слева лежала веточка.

Через десять минут мне надоело перемигиваться с камнем. Я встал, молча подписал протокол опознания, лежавший на столе кактуса. В нем говорилось, что меня ознакомили с моими правами и обязанностями. Как только я отложил ручку, за спиной скрипнула дверь – мой охранник каким-то образом почувствовал окончание процессуального действия и зашел за мной.

Весь оставшийся день я размышлял, как долго продолжалась бы процедура, если бы я не был таким инициативным. В итоге пришел к выводу, что охранник прервал бы всю эту пантомиму минут через двадцать.

Еще через день была очная ставка.

Точно так же я сидел напротив перебинтованного семьсот одиннадцатого.

Спустя какое-то время мне стало неудобно просто молча сидеть, так что я решил заговорить с ним. Я начал с извинений, а потом сам на себя разозлился и, опять расписавшись в протоколе, призвал охранника.

Я начал подозревать его в сношениях с самим Сатаной, но, к сожалению, подтвердить это не представляется возможным. В мире не осталось книг, тем более по демонологии. В любом случае, я решил приглядеться к своему церберу повнимательнее. Может быть, стоит подумать о продаже души?

В любом случае, в бетонном гробу камеры мне не оставалось ничего другого, кроме как серьезно обдумывать вероятность того, согласится ли приглядывающий за мной ОВКшник стать посредником между мной и Темным Лордом.

А на следующий день следователь вызвал меня для предъявления обвинения.

***

За несколько шагов до кабинета следователя я все-таки собираюсь с духом:

– Слушай, а может, купишь мою душу?

Охранник замедляет шаг, задумывается. Потом отрицательно качает головой:

– Не. Зачем мне душа? Давай иди уже.

Он открывает дверь и толкает меня к следователю.

Я хмыкаю. Бездушный. Он точно посланник адского пламени.

В этот раз в кабинете нет семьсот одиннадцатого, только я и кактус.

Я все не могу привыкнуть к черному силуэту на фоне окна. Его непоколебимость пугает меня и вгоняет в робость.

Но я все-таки совершаю над собой волевое усилие и иду к нему.

Прямо на краю стола, так чтобы я видел, лежит листок бумаги, прижатый ручкой с уже снятым колпачком. Постановление о привлечении в качестве обвиняемого... Ого! Я обвиняюсь в покушении на убийство камня семьсот одиннадцать.

Серьезно, но... справедливо. Все-таки, я собирался выкинуть его из окна. Поразительно, мне ведь даже нечего возразить.

Печальнее всего то, что я даже не удивлен.

В конце документа – должность кактуса (старший следователь Комитета Общественного Контроля, Кактус номер сто тринадцать) и место для моей подписи.

У меня такое ощущение, словно кто-то сверху управляет мной, как марионеткой. Будто меня волочат за шкирку, непонятно куда и непонятно зачем, а потом дают пинка под зад – выступай на потеху кому-то. А кому? Тоже непонятно.

Но сопротивляться сейчас у меня нет ни сил, ни желания. Поскорее бы это все закончилось, вот и все.

Я ставлю свою закорючку в документе и встаю со стула.

Охранник уже ждет меня в дверях.

***

Сон не идет.

Я лежу на спине и смотрю на светло-голубую лунную линию, разрезающую темный потолок на две части.

Да нет. Вообще-то, все понятно. Если кто-то у нас и может волочить за шкирки и раздавать пинки, то это ОВ(П)ЕЗдУ. Это ведь из-за них все происходит, верно? Это из-за их приказов камни стали равноправными членами общества, а люди градом посыпались из окон.

Но зачем?

Я привык относиться к законодателю, скорее, как к стихийному явлению, для меня они всегда были абстракцией – горсткой старых маразматиков-психопатов, которые на ночь вместо чепчиков надевают на головы пакеты с клеем, а с утра вместо бодрящей чашки кофе вмазываются хмурым. И как может выглядеть законотворческий процесс этих людей? В лучшем случае – что-то сродни лото.

И, что интересно, все относятся к ним примерно так же. Нет, не в том смысле, что все считают глав нашего двора какими-то психопатичными наркоманами с замашками Калигулы. Но власть Органа Временного (Постоянного) Единого Законодательного Управления фактически безгранична. Никто уже даже не пытается понять их, никто уже даже не видит в них людей. И это странно. Учитывая, что они совсем рядом. ОВ(П)ЕЗдУ занимает отдельное здание прямо здесь, в ИКОТе. Ах, ну да, отдел образования же хорошо работает! Настолько хорошо, что постепенно превратил их в сознании людей в каких-то полубогов.

Но все-таки они люди. И мне как-то не верится, что все они поголовно наркоманы и душевнобольные. Ведь, надо признать, в их действиях есть определенная последовательность. Шизофреничная и больная, но все-таки последовательность. Видно какое-то развитие, куда бы оно ни шло.

А значит, у них должны быть какие-то мотивы.

Но какие?

Черт их знает.

Ладно, что мы имеем. Во-первых, их власть уже закрепилась в нашем подсознании как рефлекс. Во-вторых, их приказы становятся все более провокационными. Что из этого следует?

Думаю, только одно – они хотят посмотреть, что будет.

Мне становится неуютно. Я представляю себе ребенка, жгущего муравейник лупой.

И зачем?

А что еще делать ребенку? Особенно, если у него под рукой кроме муравейника и лупы нет ничего на миллионы километров вокруг.

То есть, все-таки не шизофрения, а эксперимент? Пусть и из скуки и отчаяния, но эксперимент? С другой стороны, кто знает, когда этот эксперимент мог свести с ума их самих.

Тьфу, черт! Кругами хожу.

Я недовольно ворочаюсь на нарах, и они скрипят в унисон моему настроению.

Ладно, хрен с ними. Надо от них отвлечься. Надо лучше подумать о своей судьбе. Меня ведь уже признали обвиняемым, значит, дальше только суд. И что мне там делать?

Признать вину или попытаться защищаться?

А как защищаться?

Встречный иск? Вообще, нос-то он мне сломал, конечно. Если отбросить тот факт, что я сам на него со стола упал. Но в данной ситуации даже я признал бы это необходимой обороной. А если еще и не отбрасывать тот факт, что я на него со стола...

Врать? Нет. Все-таки, совесть у меня пока не отвалилась. Да и три свидетеля...

Давить на жалость? Кому? Можно, конечно, ходатайствовать о суде присяжных, но ведь госслужащие присяжными быть не могут. А значит, ими будут суровые твердые камни, насмешливые колкие кактусы и, в лучшем случае, пара впечатлительных ломких веточек. Из такой публики много жалости не надавишь. Только время тратить.

Подкуп, угрозы, шантаж? Нет, в моем положении не выйдет при всем желании. Хотя... Если, допустим, договориться с охранником... Нет-нет! Все-таки совесть у меня пока не отвалилась.

А что, если аффект? Сильное душевное волнение? Нет, не поверят. Какое душевное волнение может быть у сотрудника, только что ознакомленного с новым приказом? Вообще-то, из-за этого приказа человек умер! У меня на глазах! А тем более. Новый начальник – новые возможности. Опять же, сотрудники любят начальников-камней – не такие требовательные.

От всего этого цинизма у меня пропадает всякое желание даже думать об этом. Прав был Иван Иваныч. По всем пунктам.

Значит, мне остается только путь праведника.

Перед дверью кабинета я останавливаюсь, согнувшись и уперевшись руками в колени. Мне нужно отдышаться после захватывающего спринта по лестницам. Я слышу глухие удары в голове, чувствую собственные горячие щеки, мое дыхание скорее похоже на хрипы выброшенной из воды рыбы-курильщика.

Опаздываю, как всегда. Минут на двадцать, наверное. Черт.

Сегодня на планерке будут заслушиваться годовые отчеты. Андрею не получится просто налить воды на уши. Он не камень. И единственный плюс в этом – по крайней мере, я понимаю, когда нас предупреждают об отчетах.

Отдышавшись, я оправляюсь и захожу в кабинет.

– ... в целях противодействия коррупционным факторам, поэтому мне придется передать свои полномочия номеру семьсот одиннадцать, – говорит Андрей и кивает куда-то за свой стол.

Сам он стоит на подоконнике, за его спиной – распахнутое окно и голубое небо. Ветер треплет полы его пиджака. Увидев меня, Андрей улыбается. Эта улыбка пригвождает меня к полу – она такая легкая и спокойная, что кажется, будто он сейчас вылетит в окно и махнет куда-то вверх, в прохладную синеву. Его глаза чисты и прямо лучатся теплым солнечным светом. Он облегченно вздыхает и подмигивает мне, как человек, расправившийся, наконец, с долгой и нудной работой, а теперь идущий домой.

– Так что, пора мне, наконец, в отставку, – заканчивает он и отталкивается ногами.

Медленно, как в тяжелой больной дреме, он начинает падать, заваливаясь на спину.

Медленно, как песочные часы, его лицо «пересыпается» сверху вниз, меняя выражение, – глаза закрываются, улыбка сходит, а на их месте разливается чистое спокойствие спящего ребенка.

Медленно, как густой джем, мне в голову просачивается понимание – Андрей сейчас выпадет из окна. Он умрет.

Медленно, как боксерская груша, мое тело реагирует на эту мысль, и я бегу к подоконнику.

Медленно.

Медленно.

И тут – пах!

Короткий глухой удар где-то внизу и я, перегнувшись через подоконник, уже смотрю на взвившиеся вокруг распластанного далеко внизу тела Андрея песчаные облачка.

Медленно, как конфетти над салатом, они оседают.

Тяжело дыша, я поворачиваюсь к столу.

Сенька, Гоша, Паша, все они сидят и смотрят на меня с легким раздражением.

– Вы хули сидите? – свищу я сухим горлом.

Они удивленно переглядываются.

– Он же... – я не нахожу слов. Меня пробивает дрожь, с которой я не могу совладать. – Он же...

– Слушай, садись уже, – недовольно говорит Сенька. – Дел по горло, а нам еще отчеты слушать.

– Что?.. Отчеты... – и в этот момент я все понимаю. Раскаленные обручи сжимают мои легкие. – Какие отчеты?!

Меня колотит. Я не контролирую свой голос, он дрожит и прыгает.

Все смотрят на меня как-то опасливо, Сеня медленно поднимается из-за стола. Он что-то говорит, но я его не слышу.

– КАКИЕ ОТЧЕТЫ?! ОН ЖЕ УМЕР, ВЫ... вы вообще видите?!

– У нас теперь другой начальник, – нарочито мягко, словно успокаивая плачущего ребенка, говорит Сеня. – Отчеты мы заслушаем...

– КАКОЙ НАЧАЛЬНИК?! КАКОЙ...

– Да вон! – Сенька повышает голос. – Вон, за столом! Семьсот одиннадцатый!

Я смотрю за стол. Там, на кресле, лежит камень, размером с семьсот двадцать восьмого, только немного округлый с одной стороны. Живот сводит еще одной волной ярости.

– ДЕБИЛЫ! ЭТО КАМЕНЬ! КАМЕНЬ! – одним прыжком, сам этого не замечая, я оказываюсь у кресла и подхватываю камень. – ВОТ! КАМЕНЬ! ХВАТИТ ВАШЕЙ ИГРЫ! ОН ЖЕ УМЕР!

Я напрягаюсь и со всей силы опускаю камень на стол. Раздается оглушающий грохот, стол под камнем жалобно хрустит. От удара камень выскальзывает у меня из рук и, оставляя за собой повисшие в воздухе отзвуки ударов послабее, как кольца на воде, скачет дальше по столу.

– ВОТ! КАМЕНЬ! – ору обезумевший я. – КАМЕНЬ! – я вскакиваю на стол и прыгаю к нему.

Мое сознание, вернее, его остатки, смотрят на все это со стороны, как пьяница, засыпающий перед телевизором.

– ОН ЖЕ КАМЕНЬ, А НЕ ЧЕЛОВЕК! ХВАТИТ ИГРАТЬ! – я снова хватаю камень и поднимаю его над головой.

Сквозь мой собственный ор до меня доносятся суматошные крики Сеньки и Гоши. Я их совсем не понимаю. Я чувствую, что меня хватают за брюки, чувствую, что теряю равновесие. И тогда, уже падая, я на последнем выдохе запускаю камень в окно.

Панический вздох кого-то из моих сослуживцев.

Истеричный хруст оконной рамы.

Звон стекла и дождь рассыпающихся по полу осколков.

И самое главное – глухой удар камня о подоконник, и еще один – о пол.

И снова время вязнет в моем крике.

Медленно камень подскакивает на полу.

Медленно мои ноги вырывают из-под меня.

Медленно я падаю со стола, приближаясь лицом к распластавшемуся камню.

Медленно он увеличивается в размерах.

Я отчетливо вижу на нем каждую впадинку и каждую шероховатость. Это могло бы быть эротичным.

«Надо было в открытое окно» – эта мысль звучит в голове расстроенным голосом отца двоечника, но ее заглушает хруст моего носа.

***

– Э! К тебе посетитель! – грубый голос из темноты разливается волнами боли в моей голове.

Хлопок двери, похожий на лязгающий лай несмазанного электрического пса, окончательно приводит меня в чувство. Я понимаю, что не могу дышать.

Мой нос распух, а неаккуратно наложенный на него пластырь пропитался кровью. Наощупь эта конструкция ощущается, как разваренный пельмень на лице. Он пульсирует и дергает меня за нервы при каждом прикосновении.

Я отваживаюсь приподняться.

Первые же потуги приводят к тому, что в моей шее что-то хрустит, а по всей длине позвоночника пробегает горячая молния. Она шустро заползает ко мне в голову и ослепляет меня.

– Ай! Твою...

Сесть все-таки удается.

Я нахожу себя на деревянных нарах в серой цементной коробке три на полтора. В одном конце коробки – тяжелая дверь с маленьким оконцем, сейчас закрытым. В другом конце – маленький прямоугольничек неба, забранный решеткой. Я не могу понять, какое оконце больше по размеру. В дальнем от двери углу – рыжий от ржавчины унитаз. Я морщусь и отвожу от него взгляд.

На нарах напротив меня, вцепившись ногтями в колени, сидит Анджела. Она смотрит на меня блестящими от подступающих слез глазами и иногда всхлипывает. Видимо, убедившись, что я осознаю себя частью действительности, она отрывисто вздыхает, вздрогнув всем телом, и с надрывом выдавливает:

– Ч-что ж ты наделал?

Я чувствую себя, как подросток, проснувшийся с похмелья от разочарованного взгляда матери. Мне становится стыдно, хоть я и не совсем понимаю, о чем это она. Но приходится сглотнуть подступающий к горлу ком, чтобы сказать:

– Не знаю. А что случилось?

Она еще раз вздрагивает, словно я зарядил ей пощечину и расплывается в плаксивой гримасе, однако ей удается совладать с собой и не расплакаться.

И рассказать мне, что произошло.

***

Все это заходит слишком далеко.

Зашло.

Все это зашло слишком далеко.

Если раньше я чувствовал себя крысой, толи домашней, толи лабораторной, хоть и запертой в клетке, но хотя бы живой и веселой, с ощутимыми перспективами на смерть от старости или, по крайней мере, от неудавшегося опыта с веселящим газом, то сейчас я все чаще чувствую пристальный взгляд удава на спине.

Или это от веселящего газа?

Нет, даже не хочется думать, что это какой-то опыт. Во-первых, это все усложняет. Во-вторых, это становится слишком циничным.

Мне намного комфортнее думать, что все окончательно сошли с ума.

***

Когда я стоял перед кабинетом, пытаясь перевести дух, Андрей как раз заканчивал оглашать новый приказ ОВ(П)ЕЗдУ. Приказ номер восемь тысяч сто. «Об организационных мерах по борьбе с коррупцией». Смысл в том, что теперь все сотрудники, замещающие должности начальников отделов, раз в полгода должны освобождать свое место, передавая полномочия сотруднику, кандидатура которого утверждается совместно КОКом и ОВК, а затем – самоликвидироваться.

Во время той планерки несколько десятков людей по всей ИКОТе покончили с собой.

Сейчас я даже не могу вспомнить, предполагал ли я когда-нибудь, хотя бы в шутку, что дойдет до этого. Нам в прямом смысле приказывают самоубиваться. И все продолжают поддерживать игру. Никаких вопросов, никаких возражений, разве что пара ворчливых замечаний в усы.

И большая часть разговоров – о том, не пропихнута ли эта законодательная инициатива лоббистами от камней? И опять заговор камней, и опять каменная паранойя. Как будто с прошлой недостаточно времени прошло.

Как коровы, по пути на бойню недовольно обсуждающие неопрятный вид мясников.

Мне страшно.

Мое восприятие будто бы разделяется. С одной стороны я не могу представить себе, как кто-то вообще может относиться к этому серьезно. С другой – я точно знаю, что все относятся к этому серьезно. Это похоже на игру в каменное лицо с аллигатором под столом.

Судя по всему, я проиграл.

***

Через полчаса дверь со скрежетом открылась, и хмурая морда незнакомого ОВКшника сказала, что свидание закончилось. Анджела испуганно встала и ушла, бросив мне на прощание сверлящий сердце взгляд, из-за которого я почувствовал тяжесть петли на шее.

Хмурая морда отказалась говорить, в чем меня обвиняют.

Хотя, мне сейчас не до этого.

Серый цемент камеры и зависшие над головой абстрактные перспективы призрачного наказания навевают кафкианские мысли, но я отгоняю их.

Вот, значит, как?

Вообще-то, само по себе издание такого приказа логично. Мы тетешкались с камнями, потом признали их равными, а что дальше? У шизофреника два выхода – отдаться своему безумию и покончить с собой. И по большому счету это одно и то же. Но даже старые психопаты из ОВ(В)ПЕЗдУ понимают, что не смогут приказать нам стать камнями. А вот самоубийство!

Это все понятно.

Что меня действительно выводит из себя – как же вы все могли на это пойти? Как? Почему? О чем вы думали в этот момент? Стоя на подоконнике, проверяя крепеж петли, нащупывая в канцелярской подставке ножик для бумаги, к чему вы все шли? Что было впереди?

Не похоже, что вы хотели избавиться от невыносимых тягот жизни, вам ведь все нравилось, да?

Я вспоминаю выражение лица Андрея, падающего из окна.

– В отставку ты уходишь... – бормочу я под нос, а сердце неприятно екает. – Дурак, в какую отставку?

Или это было что-то вроде жеста? Выражение преданности своему родному учреждению? Да бросьте! От нас этого никогда не требовали. Нам все равно некуда больше идти... Что? В другой бункер? Ага, ну и идите... Копать.

Нет, все было более обыденно. Обычная работа. Выполнение приказа.

Но какого приказа!

Бюрократические камикадзе. Офисные шахиды.

То есть, что? То есть, все просто продолжают корчить хорошую мину? Ну не при такой же игре!

Паутинистой тенью мне в голову заползает вспоминание о книге, которую я читал еще в детстве. Вроде как там люди повырезали себе глаза, а потом как ни в чем не бывало продолжили заниматься своей рутиной. А тех, кто не повырезал, вроде гнали... не помню.

Ладно, может быть, наказание? Что было бы, если бы какой-нибудь начальничек не выполнил требований приказа?

Интересно, а ведь в приказах уже давным-давно нет никаких санкций. Они даже не предусматривают неповиновения. А зачем предусматривать-то? У нас никогда не было даже повода не подчиниться. У нас из показателей социального статуса – этаж в жилом комплексе и отдельный кабинет. Раньше, наверное, за это могли и глотку перегрызть и задницу подставить, но у нас таких идиотов нет. У нас это, скорее, игра. А кроме этажа с кабинетом? А больше у нас ничего и нет – подчиняйся не хочу. У нас нет самой возможности жить как-то иначе. Нет, ну, можно копать туннель...

И что получается-то? Что все просто по инерции, просто потому что такая работа, летят, хлопая полами пиджаков, как птицы с подрезанными крыльями, прямо в песок, с девятого – или кто там на каком – этажа, даже не задумываясь об альтернативах. Потому что альтернатив-то больше нет. Потому что это уже природа, это уже изнанка подкорки, это уже на уровне рефлексов и инстинктов.

А, собственно, почему должно быть иначе? Мы ведь с самого детства к этому привыкаем. Этим занимается наш отдел образования. Он же детский сад, он же школа. Помню, как я сбегал оттуда в библиотеку. Уже тогда Андрей прикрывал меня.

Я не люблю вспоминать детство. Наверное, это говорит о том, что отдел образования хорошо выполняет свои обязанности. В общем-то, мне и нечего вспоминать, как и всем нам. Все то же самое, только вместо квартальных отчетов – аппликации из картона.

Наверное, все, что сейчас происходит, говорит о том, что отдел образования хорошо выполняет свои обязанности.

Резкий лязг дверного оконца режет слух, я вздрагиваю от неожиданности.

– Э! Обед!

Красная грубая рука ставит на маленький подоконник под оконцем оловянную тарелку.

Оконце захлопывается.

Есть мне сейчас совсем неохота, в желудке, будто стираются носки. И заглушить это чувство никак не получается.

В надежде взбодриться я пытаюсь посмотреть в окно, то, которое ведет на улицу, а не в унылый коридор, но при каждом повороте моя шея хрустит и стреляет в голову, так что я просто откидываюсь на нарах и пытаюсь расслабиться.

Я вспоминаю, как камень увеличивался в размерах, приближаясь к моему лицу. Черт, я ведь упал рожей на камень, причем со стола упал! Повезло, что шею не сломал. Был бы сейчас коллегой бывших начальников в небесной канцелярии.

От этой мысли по спине бегут мурашки. Это же мой самый жуткий кошмар – наличие канцелярии даже там, наверху.

Через какое-то время окошко снова лязгает, и та же красная рука забирает нетронутую тарелку, оставляя меня наедине с мыслями.

А какие у меня мысли? Да никаких.

Наверное, это должно меня беспокоить. Ведь неспроста же я сижу здесь. Ведь я натворил что-то. Вот, интересно, что? Не причинение же вреда мне инкриминировать. Камню? Хотя, конечно, может быть. Я даже не удивлюсь.

В любом случае, я ведь должен чувствовать что-то. А я не чувствую. И нельзя сказать, что я в шоке каком-то, что я не понимаю, что происходит. Все я понимаю. Никогда еще реальность не кидалась мне в лицо так резко. Я могу избавиться от этих цементных стен, только закрыв глаза, иначе – они напирают на меня, накатывают, лезут в глаза, застилают собой все пространство.

Но мне все равно. Лежу себе, как камень. Ничего не чувствую.

Ответственность? За что? Вина? Перед кем? Перед камнем? Плевал я на него.

Страх перед наказанием? Точно нет. Скорее – просто страх. Да, это я чувствую. Вернее, даже не страх. ИКОТа, ОВ(П)ЕЗдУ, в общем-то, в лице этих органов, весь мир сошел с ума. Я чувствую себя, будто бы качели, на которых я раскачивался, сломались и запустили меня куда-то. Прямо в небо. И я теперь падаю с такой высоты, что уже успел все осознать и со всем смириться.

В общем, мое состояние теперь лучше всего описывают незабвенные, буквально вырезанные на столешнице истории слова Ивана Иваныча, кем бы он ни был. Да ну все это нахуй.

Уже ближе к вечеру дверь опять лязгает.

На пороге стоит, очевидно, мой охранник – ОВКшник с красными грубыми руками и таким же лицом.

– Следователь вызывает, – говорит он. – На допрос.

Фонари осветили настоящую шахту – широкий туннель высотой почти в два метра, отражавшийся от стен свет слепил глаза. Стены были гладкие и блестящие, будто стекло. Запекшийся песок? Тогда я и подумал про взрывчатку.

Я шел впереди. Я чувствовал, что мы на финишной прямой. Весь смысл нашей экспедиции был в этом туннеле.

Эхо доносило откуда-то сзади приглушенные шепотки, восторженные и возбужденные.

– Как они выдолбили такой туннель?

– А стену бункера?

– Хм...

– Стекло? Стекло...

– Сверкает как!

– Они его били?

– Чудно! А как оно так?

– Зачем они били-то?

Я помотал фонарем по стенам. И правда. В некоторых местах фонарный свет не просто скользил по стене, а зацеплялся за острые неровные углы и зазубренности, разрываясь на яркие брызги и отражаясь во все стороны ослепительными взрывами. Я посмотрел вперед, вглубь туннеля. Свет наших фонарей, многократно отражаясь от стен, скакал где-то впереди, в темноте, стаями светлых пятнышек, я будто находился внутри калейдоскопа.

Туннель был длинным. Минут через двадцать нам начали попадаться инструменты – кирки, молотки, лопаты. Некоторые были воткнуты в стены. Очевидно, с их помощью и пробивали туннель.

Туннель был достойным продолжением бункера. Лучи света отражались и преломлялись, брызгали и взрывались, пятнисто скакали по стенам, как обожравшиеся фосфора тараканы. Я будто бы плыл в психоделическом потоке.

– Сколько мы уже идем? – спросил сзади кто-то.

– Не знаю, – ответил кто-то другой.

– Так, сейчас, посвечу... Ага.

– Ну, сколько?

– Так. Мы во сколько сюда вошли?

– В туннель?

– Ну, в туннель?

– Не знаю.

– Ага. Ну... Ладно. Народ! Мы сколько уже идем? Никто не знает?

Никто не знал. Я тоже. Я давно потерял счет времени.

***

Я отхлебываю еще воды и пару минут отмалчиваюсь.

Андрей терпеливо ждет, не отводя от меня жадного взгляда.

– Андрей, ты смотришь на меня, как голодный волк на стадо овец.

Он крутит пальцем руки, призывая меня продолжать.

– Я потом засек время. На обратном пути. Мы шли около полутора часов. Даже если учесть, что в темноте и по стеклу шли мы довольно медленно... Ну, получается около трех километров. Это самое скромное.

Андрей вопросительно поднимает брови.

– Три километра, Андрей. Три километра стеклянного туннеля. Что думаешь?

Он пожимает плечами.

– Даже не знаю. А рабочая группа ученых что думает?

– Ты шутишь, да?

Он усмехается.

– Не знаю. Может быть, бомба упала в том районе. Может быть... еще что-нибудь. Что там дальше-то было?

Честно говоря, я сам еще не понял до конца, что там было.

***

Большую часть пути я прошел в каком-то гипнотическом трансе и не сразу обратил внимание на ропот за спиной. Я поднял глаза, и меня сразу же ослепил свет, отражающийся прямо мне в лицо из глубины туннеля. Мы почти дошли до конца.

Я встряхнул головой и ускорил шаг.

Туннель заканчивался избитой, надколотой и раздробленной стеклянной стеной. Тупик. Незаконченная работа. Это было ожидаемо.

Под стеной лежала куча. Она состояла из молотка, почти истлевшего куска ткани, который наверняка был когда-то пиджаком, и завернутого в него скелета. Сейчас скелет представлял из себя скорее кучу разрозненных костей, но, насколько я мог судить, раньше он лежал в позе эмбриона. Я присел на корточки, чтобы осмотреть все это повнимательнее. Однако никаких новых деталей не разглядел.

– И что? И все? – раздался сзади разочарованный голос.

Отчасти я разделял его чувства. Я полагал, что мы найдем здесь куда больше скелетов.

***

– В общем, я кое-как заставил их раскопать один из этих дольменов. Все-таки, оказалось, погребальные сооружения. Их там... семьдесят с чем-то. Ну, это отражено у них в акте.

Андрей откинулся в кресле и сплел пальцы в замок на груди. Он сосредоточенно смотрит в потолок и, наконец, говорит:

– Долговато они акт составляли.

– Еще бы. Представь, как опись делать в бункере без света. С фонариками.

Андрей кивает:

– Ну да...

Он сидит с абсолютно отсутствующим видом манекена. Видно, что мыслями он где-то далеко-далеко. Я от нечего делать допиваю воду из стакана и чешусь.

Через несколько минут Андрей вздыхает, смотрит на меня жалобно и спрашивает:

– Ну, и что все это значит?

Я с вымученной гордостью говорю:

– Это значит, что тот городок теперь является памятником истории и культуры! Следовательно, требует принятия особых мер по его сохранению, определение полномочий ИКОТы по его сохранению, ну, ты понимаешь. Сохранение. Столько геморроя! Возможно, из-за этого городка у нас замутят целый новый отдел!

Андрей уныло поджимает губы, всем своим видом выражая недовольство моей клоунадой.

– И чему ты радуешься?

– А тому, что это уже не наши заботы, – я хлопаю по лежащей перед Андреем бумажке. – Дело сделано. Задолбали меня эти экспедиции, вот что.

Андрей снова задумывается, почесывает щеку и кивает:

– Ну, да. Это да. Ты – он медлит, подбирая слово, – молодец. Отлично все сделал. Тебе трех дней отгула хватит?

Я киваю:

– Угу. Андрей, а что я сделал-то?

– Что? – он едва заметно морщится.

– Ну, ты нафига меня туда посылал-то?

Он пожимает плечами.

– Чтобы ты мне все рассказал. Подробно.

– А акт? Опись?

– Подробно.

– Ясно. Ну и что теперь думаешь?

– Не знаю, – вздыхает Андрей. – Я чего-то такого и ожидал. Какой-то чуши. Какой-то глупости. А как эту глупость понимать... Не знаю. А в свете той истории. «Легенды». Вообще все как-то... Не понимаю.

Андрей ставит точку, хлопая ладонью по столу. Но я вспоминаю еще кое-что.

– Кстати, насчет страшилки той, – Андрей смотрит на меня с легким раздражением. – Помнишь, когда мы первый раз туда ходили, Перепейко брякнул что-то про какую-то первую экспедицию?

Андрей задумчиво хмурится, вспоминая. Потом кивает:

– Угу. Было что-то. Когда мы... Когда мы туфлю нашли, да?

– Ага.

– Он еще шел потом с такой важной рожей... Думаешь, он эту историю имел в виду?

– Ну, а если да?

– А что, если да? Ну, услышал где-нибудь да решил выпендриться.

– И где он мог ее услышать?

Андрей резко пожимает плечами. Его лицо не выражает никакого интереса к этой теме. Да и сам я, честно говоря, не знаю, к чему веду. Просто интересно.

– Он же из избиркома, – бурчит Андрей. – Им там все равно делать нечего. Ходи да болтай языком, с кем попало. Да и если дед эту историю знает, знает и кто-нибудь еще.

Я киваю. Так и есть.

Андрей переводит взгляд с меня на свой заваленный бумагами стол. И обратно. Я понимаю намек и спешу оставить его в покое.

***

– Ну ты и бородатый!

Если подумать, я не видел Анджелу уже... ого-го! С самого начала всей этой суеты с выборами, экспедициями, городками и бункерами.

Она выскочила у меня из-за спины, когда я открывал дверь в свою комнату, и сразу же потащила к себе, где налила чаю и стала допрашивать.

– То есть, им было интереснее копать, чем работать? – спрашивает она, выслушав мой рассказ.

– Ну, получается так.

– Лентяи! – ставит Анджела печать на представителях древних бюрократий.

– А что, разве тебе не интересно было бы побурить стеклянный туннель? Он красивый – изнутри светится, как калейдоскоп. На космос похоже.

Анджела колеблется – вздохнула, губки поджала, но все равно:

– Да ну! Надоест же быстро. Копай да копай.

– А тебе еще не надоело? Сидишь с этой... с Катюхой своей, чаи гоняешь да отчеты строчишь.

Она щечки дует:

– Я работаю, вообще-то!

– И как, интересно? Или просто делать больше нечего?

– А что делать-то?

– Копать туннель!

– Неа, – Анджела мотает головой. – Работать интереснее.

– Ну, не знаю...

– Ой, да тебе лишь бы не работать! – она машет рукой. – Ты как ребенок. Вечно надутый и недовольный. Вот, эти шахтеры, наверное, такие же были.

– Может быть, – я киваю. – Хотя, я бы тоже не стал просто копать.

– А что стал бы?

Я пожимаю плечами.

– Ну вот. А все знают, – чеканит Анджела и смачно отхлебывает чай. – Вот так и надо.

Я не спорю. Вместо этого решаю порасспросить ее о том, что было, пока меня не было.

Ничего интересного.

Андрей поднял показатели отдела до невиданных ранее высот, очевидно, согнав со своих подчиненных по семь потов («Ваши все, бедняжки, ходят, как истуканы»); Петр Тимофеевич выиграл выборы, став самым молодым членом Органа Временного (Постоянного) Единого Законодательного Управления. Или, попросту говоря, ОВ(П)ЕЗдУ. Будем надеяться, его свежий, не замутненный старческим маразмом взгляд сможет обеспечить принятие более адекватных приказов.

И все-таки интересно, дерьмом на стенах они приказы пишут или нет?

В архивах этого сейчас точно не найти.

Эта история уже успела превратиться в расплывчатую байку, когда дедуля-библиотекарь был еще совсем не дедуля и работал совсем не в библиотеке.

Очевидно, когда война только зрела, как свинцовое дерево с тяжелеющими на ветвях плодами-бомбами, а бункеры только заселялись, у человечества еще была надежда переродиться, подобно фениксу, встать из пепла и пойти дальше. Куда? Этого человечество, наверное, никогда и не знало, но суть не в том.

Главное – бункеры должны были стать чем-то вроде семян, эмбрионов нового государства. Вернее, государства старого, того же, но нового...

Ну, ты понял.

Возможно, поэтому рядом с нашим бункером и был другой, поменьше.

Испытательный бункер, который должен был открыться раньше основного, чтобы проверить пригодность постапокалиптической среды для жизни. И если бы новая среда обитания удовлетворяла запросам людей, потерявших человечество, – то есть радиационный фон не слишком превышал бы норму, кислотные дожди не портили бы костюмы и здоровье строителей будущего и так далее – дать отмашку уже для основного бункера.

По крайней мере, такой версии придерживался дед.

Были и другие. Например, кто-то говорил, что второй бункер был нужен для того, чтобы после конца света обществу не нужно было заново делиться на классы. То есть, если совсем гипертрофировано, в одном бункере – хозяева, в другом – рабы.

Версий было много. И их уже не проверишь.

– Но смысл этой легенды не в назначении бункера, – сказал дед. – Смысл в том, что с ним произошло.

Меня тогда передернуло от этих слов.

Мы стояли и курили рядом с крыльцом заброшенной четырехэтажки, но перед моими глазами стоял образ старейшины, рассказывающего юношам старинное предание. Освещенное ярким костром лицо висит оранжевым пятном в темноте пещеры, в глазах – отраженный огонек, блестящий вдвое сильнее, усиленный безумием.

Я и не знал, что у ИКОТы есть свои легенды.

В любом случае, для чего бы ни был задуман этот бункер, он стал частью ИКОТы. Можно сказать, территориальным подразделением. Естественно, это подразделение было ИКОТе подотчетно. Ежу понятно. Но в силу территориальных особенностей расположения подразделения, а именно – далеко за пределами самой ИКОТы, связь с ним осуществлялась посредством рации.

И вот этот наш внешний отдел, или как там его называли, в обозначенный срок не выходит на связь. На вызовы не отвечает. День, два. Что делать?

Это меня дед спросил:

– Что делать?

Я не знал. Я пытался себе это представить.

Бесконечная пустыня. Вроде бы вот она, лежит перед тобой, как на ладони. Но ее ведь никто и никогда не изучал. Мы же не колонизаторы какие-нибудь. Мы простые государственные служащие. Так что хрен его знает, что там может быть за горизонтом.

Бесконечная пустыня и в ней всего два бункера, в нескольких днях ходьбы.

И вот один исчезает.

Куда? Как? Почему?

Что бы я почувствовал? Думаю, что страх. Страх и ноющую надежду на то, что на той стороне просто разбилась рация. Если бы это было правдой, то они послали бы гонца. Отчетность-то в любом случае должна быть. Но просто сидеть и ждать этого гонца я бы не смог.

– Отправить экспедицию?

Они отправили отряд. И стали ждать.

Не знаю, может быть, я слишком нервный, но я бы такое вряд ли перенес. Меня бы инфаркт скрутил от такого ожидания. Послать целую группу непонятно куда, черт знает, что их там ждет.

Ни за что не хотел бы быть ответственным за это.

А что если и отряд исчезнет?

Не исчез. Дождались.

Через несколько дней рация захрипела голосом одного из членов отряда. Рация прошуршала, что домой отряд можно не ждать. Рация прошипела, что никакого территориального подразделения ИКОТы больше нет. Оно расформировалось. Само. Все просто уволились из него. Теперь на его месте совсем другое заведение, можно сказать, частная фирма. И все члены отряда решили перевестись туда. Бюрократии меньше, работа интереснее, в общем, до свидания.

Рация замолкла и больше никогда не говорила.

Послали еще один отряд. Он вернулся с огромной стопкой заявлений на увольнение. Они лежали перед неприступной дверью в бункер, прижатые камнями. За дверь попасть не удалось.

Отдел пытались вернуть всеми доступными средствами.

По самой ИКОТе прошла волна сокращений, служебных расследований, реформ. Еще бы, целый отдел просрали! Приказы сверху сыпались, как осенние листья.

Это не помогло.

Туда посылали еще отряды. Безрезультатно. Они находили только запертый бункер и тишину.

В итоге всех просто лишили премий на полгода, а заявления на увольнения подписали. А что еще делать? Не хотят они работать, как их заставишь?

– И что, про все это просто забыли?

В итоге про все это просто забыли. Двинули какую-то официальную версию об упразднении подразделения в связи с нецелесообразностью, законодатель подписал приказ, чем навсегда поставил точку, закончив эту главу в истории ИКОТы.

– А чем таким интересным решил заняться тот отдел? Никаких слухов не было?

– Слухи были, но верить им? Пф! Никто ведь там лично не был, – старик помотал бородой. – Будет еще папироска?

***

Старик полюбил мое общество. Ему нравилось покурить в моей компании, он рассказывал про свою молодость, про свою работу.

Молодость у него была примерно такая же, как у меня, а работа библиотекаря меня не вдохновляла. Рассказывал он хорошо, но рассказывать про нее было особо нечего. Когда библиотеку упразднили («Как можно? – сокрушался дед, сплевывая на песок. – Гады они невежественные, вот кто!»), он перевелся в избирательный комитет. За всю его жизнь выборы проводились всего раз, так что про эту работу он тоже ничего интересного не вспомнил.

В общем-то, я услышал от него всего пару историй. Когда я начал заканчивать предложения за него, он стал расспрашивать меня о моей жизни. Тогда я соврал ему, что у меня кончились сигареты. Больше он меня не тревожил.

Меня не отпускала его история. Она ничего не объясняла и, по большому счету, не давала никаких ответов. Только распаляла мой интерес.

Я стал чаще наведываться к входу в бункер и подгонять ученых, когда они филонили. Из кучи камней постепенно проступала лестница, ведущая вниз.

Я старался относиться к этой «легенде» с максимальным скептицизмом. В конце концов, где гарантия, что дед не выдумал ее как предлог, чтобы пострелять у меня сигарет? Но перед глазами снова и снова всплывала придавленная камнями стопка заявлений на увольнение. Черт, да чем же это они занялись таким интересным? Конечно, я могу представить много вещей, которые были бы интереснее работы в ИКОТе. Перебирать гречку интереснее работы в ИКОТе.

Хотя.

Наверное, я утрирую. Наверное, только я тут такой зажравшийся, только мне подавай веселья и развлечений. Если бы все смотрели на эту работу как я, ИКОТы бы уже давно не было. Тоже расформировалась бы.

В конце концов, мне приснилось это здание. У всех сотрудников был клоунский грим, и они передвигались от стола к столу на старомодных моноциклах. Время от времени кто-нибудь из них запутывался в педалях своими длинными башмаками и падал и тогда все остальные начинали смеяться и забрасывали бедолагу яйцами. Потом оказалось, что это я упал, что это меня закидывают яйцами. Откуда-то сверху я услышал голос начальника:

– В кабинет! Ко мне в кабинет! Сейчас же!

Я вскочил, я схватил моноцикл, я пытался забраться на него, но все время падал. Смех нарастал. Он отражался от стен, он становился громче, казалось, надо мной смеются тысячи людей. Смех постепенно становился все более истеричным.

Я зажмурился, мне было страшно. Я не хотел видеть клоунов. Я подхватил моноцикл под мышку и побежал к кабинету начальника, расталкивая всех локтями. Я оказался в длинной переговорной. Во главе длинного, должно быть, в десятки метров стола сидел Иван Иваныч. Его череп сиял так, что я не видел его лица. Он сказал:

– А твое заявление где? На увольнение? Все уже давно подали!

И рассмеялся.

Я рассмеялся вместе с ним и проснулся.

После этого сна я старался не задумываться об этой истории.

Так что все, что мне оставалось – это смотреть на вяло таскающих камни «ученых» и иногда дремать в маленьких каменных домиках.

Я все-таки надеялся, что эти юрты, использовались не как способ захоронения почивших жителей поселения. Конечно, довольно странно, что ни в одной из них мы не нашли ни следа жизни, но, во-первых, они достаточно большие, чтобы в них могли жить люди, а во-вторых, какого бы это хрена те кто вышел из местного бункера стали бы обустраивать свое кладбище в мегалитическом стиле?

В любом случае, следующие два дня я провел по большей части именно в этих хижинах.

А к вечеру четвертого дня исследования города, вернее, попыток проникнуть в бункер, ко мне в юрту зашел один из ученых и сказал:

– Мы раскопали бункер.

***

– И что, что там было? – нетерпеливо подгоняет меня Андрей.

– Да ничего, – я делаю глоток из стакана с водой.

– В смысле? Что там было?

– Ничего. Пусто. Бункер был абсолютно пустым. Только пыли по колено и куча ржавых кроватей. И шкафов. В общем, он выглядел так, будто был заброшен уже на протяжении, как минимум, нескольких сотен лет, но...

– Он не мог быть заброшен, – тон Андрея становится деревянно непреклонным, как у упертого ребенка. Упертого ребенка в кресле начальника.

– Там...

– Они бы никуда не ушли, – он уже не обращает на меня внимания. – Некуда.

– Стой...

– А этот дед, – Андрей снова фокусируется на мне, – он ничего больше не рассказывал?

– Нет, стой, слушай. Бункер – это еще не все.

***

За той колоссальной дверью была лестница. Узкая и крутая цементная лестница, уходящая в темноту. Спуск вниз выглядел, как купание в проруби темной ночью. Один за одним, люди уходят вниз, погружаясь под полог тьмы, а толстые стены превращают их голоса в приглушенные раскаты из неоткуда.

Бункер действительно оказался совсем маленьким. Думаю, где-то на полсотни людей. Мы обошли его всего за пару часов.

Это было похоже на дешевый аттракцион, комнату страха в каком-нибудь провинциальном парке развлечений. Именно такие ощущения – игривый страх, которым ты пугаешь сам себя, чтобы не заснуть от скуки.

Свет фонарей вырывал из темноты ровные круги бункера – цемент, ржавчина, цемент. Иногда пятно света проваливалось куда-то в глубину коридоров, освещая клочки цемента или ржавчины где-то вдалеке. Иногда пятно света спотыкалось обо что-нибудь еще – остатки шкафа, полки, кровати. Больше здесь ничего не было. Все, что могло истлеть, истлело, все, что могло сгнить, сгнило.

Иногда пятно света скользило по стене к повороту за угол, заставляя мое сердце подпрыгивать и проваливаться. Я все ждал, когда на нас выскочит что-нибудь, откуда-нибудь. Может быть, жившие здесь люди сошли с ума, одичали, превратились в отдаленно напоминающих человека зверей, рыскающих в вечной тьме в охоте на какую-нибудь крысу.

Или друг на друга.

Подключать фантазию, чтобы почувствовать реальность. В общем-то, это наша работа. Хотя у меня это всегда плохо выходило. Наверное, фантазия слабая.

Коридоры были сновиденчески сюрреалистичными. Бункер был совсем маленьким, но в темноте коридоры казались бесконечными. Они все загибались и переплетались. И рано или поздно выводили нас к еще одной лестнице.

В конце концов, мы вышли в самое большое помещение бункера, хранилище. Нижний уровень, еще одна массивная дверь. Не такая, как та, отделяющая бункер от поверхности, но намного массивнее всех остальных дверей внутри. Скользнув в проем, луч света ударился о тьму и утонул в ней. Фонари не дотягивались до противоположной стены.

Я слышал, что хранилища в бункерах строили такими огромными, потому что они играли роль последнего шанса. Даже если остальным уровням пришел конец, в хранилище войдет все население бункера и сможет там протянуть какое-то время. Хотя зачем это нужно, если на поверхности творится что-то такое, что смогло уничтожить бункер? Наверное, чтобы люди успели обменяться прощальными объятиями.

Фонари вырисовывали из темноты огромные стеллажи, тянущиеся на десятки метров вперед и вверх, на которых еще стояли какие-то припасы – пирамиды из сотен консервных банок, вакуумные пластиковые пакеты с крупами, металлические ящики-кубы, в которых, насколько я понимаю, хранились самые легкопортящиеся продукты. Очевидно, единственное изобретение предков, которое нам действительно пригодилось, – технология консервации пищи. Ну, и нас тоже.

Стук наших идущих вразнобой каблуков разлетался по хранилищу эхом, похожим на нестройные и неуверенные аплодисменты в каком-нибудь третьесортном ситкоме. Через какое-то время они превратились в хруст. Фонари уставились вниз, и нам в глаза брызнули яркие осколки отраженного света. Мы шли по чему-то вроде битого стекла. Или даже стеклянной пыли. Сначала по тонкому слою, потом – по целым насыпям. Иногда нам попадались куски цемента, чем дальше – тем чаще и больше. А потом фонари стали высвечивать стену хранилища. В ней была дыра. Достаточно большая, чтобы в нее, держась за хоботы, смогла спокойно пройти пара влюбленных слонов. Из трехметрового торта стены бункера – слой цемента, слой стали, слой цемента, слой стали – будто бы вырвали кусок. А там – снова непробиваемая темнота.

***

Андрей покачивает головой:

– Не может быть. Как?!

Я просто пожимаю плечами и делаю еще глоток воды. Я говорю уже минут сорок, ощущение такое, будто катаю по горлу ком наждачки.

– Ну не могли же они стену бункера ногтями процарапать? Чем?

– Я не знаю, Андрей, – я уже устал от этого рассказа. – Взрывчатка?

– Какая в бункере взрывчатка?!

– Я не знаю, Андрей.

Он хмуро смотрит в окно, бормочет что-то под нос.

– Хм. Нахимичить, конечно, можно что-нибудь. Но стену... – он снова поворачивается ко мне. – Стену-то? Бункера!

Я вздыхаю.

– Я не знаю, Андрей.

Мне кажется, что он смотрит на меня с каким-то разочарованием.

– Ну ладно, – буркает он, наконец, и поднимает глаза к потолку. – Ладно... Но зачем?

Я снова вздыхаю.

Придется набраться терпения.

В этот раз в походе участвует больше дюжины человек.

Рабочая группа состоит из кучи архивщиков и картографов – людей, которые больше кого-либо из нас похожи на ученых. То есть из людей, которые по идее должны знать и уметь что-нибудь, не связанное с ведением шизофренических диалогов с камнями и составлением косноязычных документов.

Да, в нашей конторке довольно просто быть ученым.

Еще один «ученый» – семидесятипятилетний старичок, согбенный и трясущийся, как чихуахуа, выпившая десять кружек кофе. Он считается нашим историком, потому что раньше заведовал библиотекой. Он казался мне стариком еще в то время, когда она работала. Я был, возможно, единственным ее посетителем, но когда я знакомился со всеми этими «учеными» и им в том числе, он меня не вспомнил. Почему-то из-за этого мне стало грустно. В нем я будто бы увидел свое детство, машущее мне рукой, перед тем как спрыгнуть с крыши.

Хотя, наверное, оно это уже давно сделало.

Уже через два часа ходьбы я начал бояться за старичка. Он шел, почти не поднимая ноги, разбрасывая ими песок. Его плечи опали, он был похож на скелет из класса биологии – такой же безвольный, просто волочится туда, куда его тащит судьба, болтая своими конечностями. Я подошел поближе. Его глаза остекленели, он отключился от реальности и разговаривал сам с собой. Прислушавшись, я понял, что он бормочет что-то о своем сыне.

В таком состоянии он и дошел до города.

Мне противно это признавать, но я не думаю, что он дойдет обратно. Возможно, дедуля решил попутешествовать, пока еще есть возможность. Мне, честно говоря, совсем не хотелось бы увидеть, как он хватается сведенными судорогами пальцами за грудь, поднимает лицо, скорчившееся от боли, и, хрипло вдыхая последнюю порцию кислорода, падает на колени, а потом плашмя, лицом в песок. Поэтому я постоянно поглядываю на него, думая, как мне реагировать, когда это произойдет.

Как бы мне из-за него самому не схватить инфаркт.

Что касается моей роли в этой великой экспедиции, я понятия не имею, что мне здесь делать. Вообще-то сейчас я должен быть на своем участке, расспрашивая очередной камень о какой-нибудь проблеме, которую я ему придумал, чтобы было, о чем его расспрашивать. Этим я занимаюсь все то время, что работаю в ИКОТе. Сейчас же я вроде как надзираю за соблюдением законов целой исследовательской группой. Это явно не моя компетенция.

Но Андрей отправил меня сюда.

Зачем? Почему? Неужели эти остатки чьих-то жизней настолько важны для нашей истории и культуры? Сомневаюсь. И тем более не важны для Андрея. Опять же, признание их таковыми теперь лежит на группе «ученых». Андрею как начальнику нашего отдела тоже нет пользы с этого городка. Ни практически, ни статистически.

Думаю, надо будет спросить у него об этом, когда вернусь.

Хотя заранее знаю, что хрен он мне ответит. Только если очень уклончиво.

***

Внутри домиков – полумрак, спасибо маленьким окошечкам. Те, кто жил здесь, знали толк в строительстве. Не то что наши окна – весь кабинет светится, как янтарная комната в микроволновке, а от штор только жарче. У нас в помещениях духота – воздух такой густой, что хочется вставить промышленный насос в легкие. И горячий – после каждого выдоха ожог на верхней губе. А здесь – прохладно, самое то после еще одного марафона по пустыне. Я лежал прямо на песчаном полу и чувствую себя ужом, спрятавшимся под крыльцом от деревенских мальчишек.

Хотя, внутри того большого «офисного» здания была та же ситуация, что и у нас.

Все наши «ученые» сошлись на том, что это именно «офисное» здание.

Мы исследовали, прости меня господи, это поселение почти неделю.

В общем-то, все, что можно исследовать (хотя в нашем случае «исследовать» значит «осмотреть и пожать плечами) было исследовано еще в первый день. В «юртах» не нашли ни единого признака присутствия кого-либо – ни кострищ, ни какой бы то ни было обстановки, ничего. Только песчаный пол. Вернее, отсутствие пола и песок. Этот факт послужил для наших доморощенных археологов довольно-таки нажористой пищей для размышлений, но переварить ее никто так и не смог. Я спросил у дедка-библиотекаря, могли ли эти постройки использоваться в качестве кладбища. Он злобно сверкнул глазами и прошамкал что-то насчет того, что все может использоваться в качестве кладбища, но он еще нас всех... Дальше он закашлялся, отвернулся и, преисполненный достоинства, пошаркал в сторону четырехэтажки, бормоча что-то себе под нос.

Мне стало не по себе, обижать его я не хотел.

Слово «дольмен» никто из ученых мужей, конечно, не знал.

Четырехэтажка же изнутри была похожа на вымершую ИКОТу. Те же кабинеты. Та же обстановка. Тот же актовый зал на первом этаже. Только все покрыто толстым слоем пыли и, в открытых для пустыни местах, например, у окон, песка. Здесь те же сейфы – здоровенные железные дуры с криво сваренными швами. А в одном кабинете я нашел ту же картотеку, вернее, шкафчик для ее хранения. Должно быть, это была какая-нибудь регистратура или что-то вроде того. Это была точь в точь ИКОТА. Только поменьше. Маленький заброшенный бюрократический аппарат, он вонял бумагой и чернилами даже сквозь все то время, что он стоит здесь, обдуваемый солеными ветрами.

И меня это напугало. Я почувствовал какое-то мрачное предзнаменование, заметив на стене в проходной часы, навечно остановившиеся во времени.

Это чувство было смутным, оно только щекотало периферию моего сознания, дразня и крутясь на языке крепким словцом. Пока я не зашел в одно из помещений, которое, судя по длиннющему столу, так и норовящему завалиться на бок, было комнатой для совещаний. Во главе этого стола сидел скелет. Солнце падало как раз на него. Он, казалось, светился изнутри, как стоящий перед камином стакан с коньяком. Или ангел. Из-за яркого света его череп был похож на мощную лампочку, торчащую из расползающегося пиджака. Рельефные тени черепа плавали и ползали по нему, переливались и завихрялись, вдыхая в него жизнь. Он ухмылялся, едва сдерживая хохот, а его глазницы, пустые черные колодцы, подмигивали мне и довольно жмурились.

Не то чтобы я испугался его. Я уже имел дело со скелетами. Работал с этой публикой.

Но теперь, когда я его увидел, это место стало еще больше ассоциироваться у меня с кладбищем. С кладбищем, место на котором дают только после предъявления тобой свидетельства о смерти, прививочного сертификата и страхового полиса. Причем перед тем как, наконец, лечь в могилку, надо выстоять пятилетнюю очередь.

У меня появилось чувство, будто бы я очень сильно опоздал на планерку.

Кроме того, он вогнал меня в ступор. Как я должен к нему относиться? Как к живому или как подобает? Мне представиться ему? Сказать, зачем мы пришли? Показать документы? Или не надо?

Я обогнул стол и подошел к нему вплотную.

Он сидел, откинувшись в кресле и положив одну руку на стол, ладонью вверх, будто бы держа что-то. Вторая рука выпала из рукава и лежала теперь на полу, рядом со стулом. Она сжимала канцелярский ножик. Когда-то. Теперь он просто лежал в костях, бывших некогда пальцами.

– Будешь Иваном Иванычем... – бормочу я, почесывая щетину.

Я решил относиться к скелету как к скелету, а не человеку. Или камню. Не как к семьсот двадцать восьмому или Сан Санычу.

И все-таки, именно в этом скелете было что-то жутковатое. Хоть вблизи его череп больше не жмурился и не лыбился, он все равно, казалось, косился на меня. Да и во всей его позе было что-то странное. Он сидел умиротворенно и расслабленно.

Мои глаза задержались на столе. На самом краю стояла разбитая и потертая печатная машинка. Вся столешница была исцарапана и ободрана, но рядом с рукой царапины – глубокие, мощные, явно вырезанные тем ножичком, – складывались в слова:

«ДА НУ ВСЕ ЭТО НАХУЙ!»

Я подумал, что понимаю Иван Иваныча. И сразу же ощутил в нем что-то родное и знакомое.

Я чувствовал, что Иван Иваныч, будь он немного поживее, мог бы ответить на многие вопросы. В таком же виде, он только подкидывал новые. Если все, кто жил здесь, ушли, то почему он остался? Почему он сейчас здесь, а не с ними? Или он вообще пришел сюда уже после них? Может быть, он, бредя по пустыне, так же как и мы наткнулся на этот городок? Тогда откуда он шел? Не помню, чтобы из ИКОТы кто-то уходил.

Да и откуда здесь вообще кто-то появился?

В общем, у меня появилась пара вопросов, ответы на которые можно было бы поискать в нашем архиве.

От созерцания Иван Иваныча меня отвлек один из исследователей, хмурый парень, видимо, не горящий научным азартом.

– О, скелет, – заметил он. – Наконец-то.

– Что? – удовлетворенность в его голосе была мне не слишком понятна. – Почему «наконец-то»?

– Наконец-то у этого деда-библиотекаря, реликта хренова, будет, с кем попиздеть.

Меня не сильно интересовало наличие собеседника у дедушки-библиотекаря, он и сам с собой прекрасно общался, так что я спросил у этого парня насчет хода исследования.

Он сказал, что у рабочей группы возникли сложности. В виде двери, преграждающей путь к нижним уровням строения, в подвале.

Но он не упомянул, что это была дверь в бункер.

Здесь, под этим самым зданием был бункер.

Я стоял и смотрел на десятки тонн стали, тускло блестящей в темноте, угрожающе, как огромная змея, анаконда, подбирающаяся к жертве, а у меня в голове крутилась самая худшая метафора, на которую я был способен: «Словно ты смотришь на труп сестры-близнеца твоей матери».

По крайней мере, эта исполинская дверь давала ответ хотя бы на один вопрос. Те, кто здесь жил, кто работал в этом здании, – а я почти на сто процентов был уверен, что они в нем «работали», – были такими же выходцами из бункера, как и мы.

Интересно, Иван Иванович тоже? Надо будет спросить.

Дверь была приоткрыта.

Меня это заинтересовало. Я спросил у себя, что бы это могло значить?

Меня прижимала к двери все сгущающаяся толпа заинтересованных ученых, глазевших на нее скорее как дети на сидящую в клетке обезьяну, а не профессиональные археологи, коими они вообще-то должны были быть.

Если они не закрыли дверь в бункер, уходя отсюда, то либо они совсем не собирались возвращаться сюда, либо... не уходили?

Дверь была приоткрыта достаточно, чтобы внутрь можно было заглянуть.

Я этого делать не хотел. Я этой двери побаивался. Поэтому я этого и не сделал. А тот, кто сделал, сказал:

– Тут камни... Кирпичи... Завал, короче.

Исследование тела моей тети требовало вскрытия.

Пардон. Не буду больше про нее.

***

Тебе это будет интересно.

В общем, пока наши ученые разбирали завал, я думал. Им я, конечно, говорил, что надзираю за ними, но они мне не сильно верили... Ну, так вот, я перерыл все здание. Все сейфы, все шкафы, но ничего не нашел. Ни документов, ни чистой бумаги, ничего.

Я думал, что этот бункер и здание над ним были чем-то вроде филиала ИКОТы. Во-первых, расположены они, если подумать, не очень-то и далеко, а во-вторых... вообще все там похоже на ИКОТу. Слишком похоже, не верил я, что между ИКОТой и тем местом нет связи.

После возвращения домой я хотел поискать что-нибудь по этому поводу в нашем архиве, но, видимо, смысла в этом нет. Один из архивщиков рассказал мне, что в архиве не хранятся материалы, которым больше десяти лет. Он сказал, что в ином случае, половина ИКОТы была бы архивом.

Но на следующий день, ошиваясь по этому некрополю... ну, то есть, надзирая за раскопками, я наткнулся на дедушку-библиотекаря. От него на раскопках тоже пользы особой не было. Он стрельнул у меня сигаретку.

Голосом, похожим на звон болтающейся на ветру двери заброшенного дома, он проблеял:

– Парень, дай папироску.

Я достал пачку. Мы закурили.

Затягиваясь, он одобрительно посмотрел на меня. Его глаза слезились, веки были воспалены.

– Мы уже второй день здесь, – сказал он. – Ты, я вижу, запасся.

Я кивнул.

Он тоже.

Мы стояли и курили. Я иногда исподтишка поглядывал на него.

И чтобы поддержать разговор, я спросил:

– Ну... что вы думаете об этом месте?

Не поворачиваясь ко мне, он пошамкал губами.

– А ты что думаешь?

– Думаю, что это связано с ИКОТой. Вроде подразделения.

Он задумчиво поднял глаза к небу, потом кивнул:

– Думаю, можно и так сказать. – Он немного помедлил и выдохнул вместе с дымом: – Когда-то этот бункер был легендой.

И он мне ее рассказал.

Хотя я назвал бы ее скорее страшилкой, чем легендой.