EvgeniySazonov

На берегу несколько человек копошились возле деревянного сооружения, напоминающего небольшую казарму. Внутри помещения прямо по его центру стоял огромный деревянный стол, вдоль которого с обеих сторон тянулись длинные лавки. В углу располагался столик поменьше с водруженной на него газовой переносной плитой, алюминиевыми тарелками, полевыми кружками и другими кухонными принадлежностями, там же хранились пакетики с чаем и разнообразные специи. Эта постройка называлась кухней и предназначалась для прибывших на бухту добытчиков ламинарии, которая произрастала в здешних водах в изобилии. География лагеря представляла собой кухню, стоявшие напротив входа в нее два буксируемых прицепа для рабочих, в каждом из которых жили по четыре человека, и еще один прицеп с противоположной стороны для начальника лагеря, водителя КамАЗа, поварихи и руководителя промысловых работ. Возле времянки всегда горел костер, на котором готовилась пища. Раз в неделю часть работников уезжала в город на сутки для того, чтобы привести себя в порядок и завезти обратно в лагерь все необходимое. Питьевая вода бралась из близлежащего ручья.

Стоит отметить, что время года для промысла было выбрано неслучайно, так как сроки сбора этой водоросли выпадают в период со второй половины мая и заканчиваются в первой половине сентября.

Двое людей, работающих возле кухни, закончили менять пленку на окнах и присели у костра.

— Закуривай, Иван, — сказал старший, протягивая сигарету.

— Олег Сергеич, — Иван подкурил, — скажите, а вы уже давно здесь?

— В смысле? В лагере или вообще занимаюсь этой работой?

— В лагере.

— Да нет. Мы приехали сюда в середине мая, а до нас, если не ошибаюсь, лет двести промысел не велся. А ты приехал только вчера?

— Да, я же пишу диплом о добыче ламинарии. Вот к вам и прислали.

— Посмотришь, как добывают эту чертову водоросль. Знаешь, я занимаюсь этим всю жизнь, поэтому не особо жду завтрашней возни, а вот для тебя, студента, это будет интересно, — он затянулся и выдохнул дым на костер, лицо его было усталым и мрачным.

— Еще хотел спросить вас: а почему здесь добывают водоросль вручную, ведь это довольно трудно?

— Очень просто. Раньше мы использовали драгу, но потом она была запрещена, так как уничтожает микрофлору в месте промысла, вот и приходится канзой, тем более она позволяет вырывать не все водоросли подряд, а достигшие нужного возраста. Когда-то у нас даже был мотобот на базе краболовного с механизированной канзой, но потом он сломался. Денег, естественно, у конторы на ремонт нет, поэтому пользуемся обычными моторными лодками. Можешь называть их катерами.

— Но все же с чего мы завтра начнем? — осторожно спросил Иван. Ему казалось, что собеседник не особо расположен говорить о работе.

— Вообще, мы планировали испытать новый акваланг, я и… — он махнул головой в сторону одного из рабочих, — Михаил Александрович завтра поедем на катере на противоположную сторону бухты, тем более там есть участок, который я хотел бы изучить. Если хочешь, поехали с нами! Поработать еще успеешь.

— Здорово, я буду только рад…

Следующее утро выдалось еще более солнечным, чем предыдущее, но у всех трех рыбаков, готовивших лодку к отплытию, было странное и необъяснимое волнение, при этом ни один из них не хотел в этом признаваться, списывая переживания то на усталость, то на недосыпание.

Закончив погрузку снаряжения в катер, Иван спросил у Олега:

— Вы вчера говорили, что хотели изучить один участок?

— Да, позавчера на противоположном берегу, прямо в подножии скалы, я заметил вход в пещеру, тогда я не смог попасть туда — у меня кончалось горючее…

— А зачем это тебе? — перебил Михаил.

— Опробовали бы там акваланг, а заодно и посмотрели бы, что там внутри.

— Так может, направимся сразу туда? — предложил Иван.

— А что, идея! — подхватил Михаил.

— Хорошо, — сказал рыбак, заводя мотор. — Прыгайте в катер.

До пещеры было около двух километров, и по мере приближения к ней чувство тревоги у всех троих усилилось.

Катер приближался к берегу, на котором возвышалась скала приблизительно пятнадцать метров в высоту, ее подножье окутывала дымка, а на вершине виднелся густой лес. Это была даже не скала, а скорее сопка с каменистыми выступами. Сквозь пелену дымки Михаил разглядел темное углубление на склоне:

— Я ее вижу, поворачивай правее!

Лодка плавно причалила к песчаному берегу, и уже через несколько минут все трое стояли у входа в пещеру.

— Я не знаю… но мне кажется, мы не должны туда идти, не знаю почему, но… — заговорил Иван.

— Да ладно тебе, чего тут бояться? Или у тебя, что… коленки дрожат? — усмехнулся Михаил. Хотя на самом деле он нервничал не меньше, но разве мог он — человек, немало повидавший на своем веку, — при молодом студенте признаться, что ему тоже страшно и он бы с удовольствием убрался отсюда.

— Еще чего! — и Иван первым вошел в пещеру, осветив ее фонарем.

Их взору предстала куполообразная каменная комната примерно восемь на восемь метров, в центре которой находилось небольшое озеро с темной как ночь водой. Несколько минут они блуждали во тьме, пытаясь поймать светом фонариков что-либо интересное.

Осматривая свод пещеры, рыбаки наткнулись на сталактитовый известковый нарост, что свисал над озером и имел довольно причудливую форму человеческой фигуры ростом около двух метров со сросшимися вдоль туловища руками. Изваяние покоилось вниз головой, а с его заостренной макушки в озеро капала вода, причем с таким промежутком, что создавался эффект тикающих часов. Было и подобие лица: большое углубление там, где должен быть рот, вместо носа гладкая поверхность и пустые глазницы. Гримаса, запечатленная на его лике, была вызывающей, словно застывшее в вечном крике порождение больной фантазии. Эта сталактитовая скульптура излучала неприятную энергетику, которую ощущали на себе все трое, больше всего она действовала на Ивана: ему чудилось, что от нее исходит боль, словно это было живое существо, которое страдало и пыталось передать свои страдания другим через свою ауру, ауру боли.

— Надо же, чего только не сотворит природа! — сказал Олег. — У спелеологов принято давать имена подобным изваяниям. Это дух пещеры. Так, что давайте придумаем имя. Ведь мы как-никак первооткрыватели грота, так что имеем право.

— Я думаю, нам лучше убраться, мы ведь приехали сюда акваланг опробовать, а не изучать пещеры, — ответил Михаил, разглядывая озеро.

— А с чего вы взяли, что мы первооткрыватели? — оживился Иван. — Ведь наверняка до нас здесь велся промысел. Я вот, например, слышал, что лет двести назад в этой бухте добывали рыбу, сюда заходили корабли, был даже маяк, но почему-то потом деятельность прекратилась, и толком никто не может сказать почему.

— Я, — Олег достал сигарету и подкурил ее, не прекращая разговаривать, — будучи еще ребенком, прочел интересную книгу нашего местного фольклориста. Если не ошибаюсь, его фамилия Афанасьев. Слыхали о нем? — оба рыбака отрицательно покачали головой. — Так вот, этот Афанасьев был единственным, кто собирал сведения о живших здесь племенах еще до крещения Руси. Кстати, христианство изгнало племена с этих земель и полностью уничтожило их культуру; все, что дошло до наших времен, — это обрывки рукописей летописцев. Но речь не о них, а об истории, которая произошла здесь лет двести назад, и, похоже, кроме Афанасьева никто ее не задокументировал. Хотя, конечно, может это и вымысел.

— Не томи, Сергеич, рассказывай, — буркнул Михаил.

— Здесь, на вершине одной из скал, стоял маяк, и жил в нем только один смотритель, и все было хорошо: суда рыбачили, а маяк указывал им путь в непогоду, пока однажды один корабль в шторм не разбился о рифы, потому что не увидел спасательного света. А знаете почему? — Олег с прищуром глянул на слушателей. — Из-за того, что маяк пропал, исчез, как сквозь землю провалился, и никто не знает почему. Ну и, естественно, эти места стали считаться проклятыми и люди здесь не появляются.

— У меня аж мурашки по коже от твоих бредней, — сказал Михаил, подозрительно озираясь по сторонам.

— Но я это не придумал, прочел книгу еще в детстве, у меня бабушка была библиотекарем, брала меня на работу, вот там я и зачитывался, в основном фольклором. Кстати, про племена, которые изгнали, — они поклонялись каким-то человечкам…

— Вы лучше сюда поглядите! — Иван стоял у края озера, освещая тусклым светом воду.

Подошедшим рыбакам предстало странное зрелище: на расстоянии нескольких сантиметров от поверхности воды вглубь шла вырубленная из камня лестница. Выполнена она была довольно неумело: очень неровная поверхность ступенек, которые тянулись на всю ширину озера. Создавалось впечатление, что лестницу сотворила сама природа.

— Интересно, куда она ведет и кто тот мастер, что ее выточил?

— Предположим, — Михаил любил строить предположения, — это осталось после тех племен, о которых ты рассказывал. Вероятно, мы сейчас на вершине какой-нибудь башни, которая с течением веков заполнилась водой или… ну, не знаю, вход в жилище.

— Короче говоря, — сказал Иван, — остатки древней культуры.

Тем временем погода постепенно начала ухудшаться. С востока пришли дождевые тучи, которые своей мрачной синевой заполонили небо и напустили огромные тени, что медленно ложились на сопки и древние леса. Царившая до этой поры идиллия стала терять великолепие, казалось, природа начала выпускать своих хтонических демонов. Первый демон скрыл солнце и окутал приглушенными тонами море, поля и леса. И даже сам воздух будто потемнел. Другой демон, подняв сильный ветер, заставил деревья кланяться себе, и в шуме листвы послышались голоса древности. Демон воды всколыхнул воды бухты и моря, устроив шторм: огромные волны, словно адские создания, бегущие с глубины, забились о склоны утесов. С неба пошла мелкая морось, неспешно перерастающая в град. Овраги и ямы в лесах заполнялись дождевой водой, образуя новые болота.

На кухне сидели только два человека — руководитель промысла Котов Геннадий Сергеевич и водитель КамАЗа Алексеев Юрий Павлович. За окном бушевали проливной дождь с сильным ветром. Обычно в такую погоду, когда работа на бухте была невозможна, они играли в карты, потягивая пиво.

— Ты точно уверен, что с ними ничего не случится? — начал разговор Алексеев, сделав первый ход дамой пик.

— Ну сколько раз тебе повторять? Мы же договорились с Олегом: если начнется непогода, то они укроются в пещере, к которой отплыли утром, и переждут там. Кое-какая провизия у них есть, — Котов отхлебнул пиво, недовольно поглядев на оппонента.

— Слушай, а новенькая повариха все-таки ничего. Как думаешь, сколько ей лет? — Алексеев заулыбался, обнажив свои зубы, половину из них составляли металлические протезы, переднего верхнего вообще не было, все остальные пожелтели.

— Ты себя в зеркале-то давно видел, а… Юра? — грозно произнес Котов, отбив карту.

— Да ладно тебе, Сергеич, мне же просто интересно.

— Наверно, около двадцати пяти.

— Ух ты! Самое то!

— Чего «самое то»? Тебе-то сколько? — он еще более злобно глянул на шофера, который уже начинал хмелеть.

— Ровно сорок. Можно сказать, в самом расцвете сил, — и он гордо сдвинул свою кепку набок.

— Только попробуй мне тут учудить, вмиг вылетишь с работы. Понял?! — Котов крепко сжал руку в кулак, глядя прямо в глаза Алексееву.

— Пошутил я, успокойся, — шофер тут же сделал серьезный вид, пытаясь показаться трезвым, но получалось у него с трудом.

Недовольство начальника было вызвано неспроста — Алексеев отличался скверным характером, любил выпить, вечно ввязывался в неприятные истории, но при этом постоянно выходил сухим из воды. Коллеги старались с ним не связываться. Единственным, кто не опасался его, был Котов. Во-первых, потому что он руководил работами добытчиков, а во-вторых, если чье-то поведение становилось неприемлемым, то благодаря своей недюжинной силе он мог усмирить любого, как уже случалось неоднократно.

Михаил окунул руку в озеро, а затем обернулся к стоявшим за спиной рыбакам:

— Вода комнатной температуры. Странно.

— Ну и что ты предлагаешь? — спросил Олег.

— Неизвестно, сколько еще будет стоять такая погода, а делать все равно нечего. Я предлагаю опробовать акваланг прямо здесь.

— Вы что, хотите погрузиться в озеро? — встревожился студент.

— Да. Если это на самом деле остатки какой-то культуры, то там, на глубине, можно найти много чего интересного. Кроме того, это озеро может вести к другой пещере.

— В принципе, можно так сделать, но с условием, что ты не будешь заходить слишком глубоко: погрузись на пару метров, освети фонарем дно, и все.

— Хорошо.

— Плохое предчувствие у меня, — сказал Иван и повернулся к выходу из пещеры, за которым бушевали ветер с дождем.

Примерно через двадцать минут Михаил, одетый в водолазный костюм, стоял на первой ступеньке подводной лестницы. Что-то манило его туда, у него появилось ощущение, что он прожил всю свою жизнь только ради этого момента, ради погружения в воды таинственного озера, которое могло скрывать все что угодно. Его мысли оборвала очередная капля, упавшая в воду с головы страшной скульптуры.

— Итак, — сказал Олег, — помни: спустишься максимум метра на четыре, даже если увидишь что-то примечательное — долго не задерживайся, потом решим, как поступать.

— Я все понял, — закрепив на лице водолазную маску, Михаил стал медленно спускаться по скользким ступенькам.

Вода была прозрачной, и никакая, даже мелкая рыба в ней не водилась. Сойдя вниз примерно на полтора метра от поверхности, он направил фонарь перед собой, и луч света ушел далеко вперед. Осветив все пространство вокруг, он увидел лишь темную бездну и лестницу, чьи ступени тянулись вдоль по обе стороны, и сколько он ни всматривался вдаль, так и не разобрал, где же они заканчиваются. Продолжая осторожно спускаться, Михаил решил посмотреть наверх, дабы определить, как далеко он зашел. Каково же было его удивление, когда свет опять улетел в бездонное пространство. В этот миг он понял, что над ним нет никакого выхода. В подводной тишине было слышно, как быстро застучало сердце. Чтобы прийти в себя и не паниковать, он какое-то время пролежал на лестнице. Немного успокоившись, Михаил стал карабкаться вверх. Перед глазами мелькали отвратительные покрытые илом ступеньки, и больше ничего, кроме них. Когда прошел около десяти метров, его посетила мысль, что внутри скала залита водой и он пробирается к ее вершине и что при спуске он отклонился в сторону, а выход остался позади. Вглядевшись в нескончаемую мглу, он решил, что лестница уходит в никуда, а значит, нужно попытать счастья и вернутся обратно. Медленно скользя вниз, Михаил почувствовал приступ паники, он видел себя как бы со стороны — один в мрачной бездне, без надежды на спасение. Он жалел, что решил спуститься в озеро, оно заманило его и подарило вместо интересных тайн лишь ощущение скорой гибели, ведь кислород неумолимо заканчивался. Но вдруг его нога уперлась в илистое дно. Это было странно, ведь наверх пройдено около десяти метров, а при спуске около пяти, но теперь его ничего не удивляло.

Но оказавшись на дне, водолаз увидел перед собой другую лестницу, которая быстро двигалась прямо на него… секунда… и ступени сомкнулись…

ГЛАВА II

Они стояли на песчаном берегу возле пещеры.

Иван взглянул на часы:

— Ровно двадцать три ноль-ноль.

Олег после очередной неудачной попытки связаться с лагерем присел в катер и задымил последней сигаретой:

— Или он погиб, или нашел еще один грот и не может выбраться оттуда.

Приблизительно за час до их разговора сильный ветер и дождь закончились, но небо все еще было захвачено тучами. Олег обратил внимание на густой туман, который стал постепенно окутывать противоположный берег, где находился их лагерь. Бело-молочная дымка спускалась с туч и концентрировалась только на одном участке бухты, словно там родилась огромная воронка, затягивавшая в себя небо.

— Странно. Почему туман сгущается только там? — Иван пнул небольшой камень, который улетел в воду.

— Наверно, это… — Олег не успел закончить фразу, из пещеры раздался громкий протяжный крик.

— Это еще что?

— Может, Михаил?

— Но это, по-моему, не человеческий голос.

— Если честно, мне не хочется туда заходить, но вполне возможно, это все же Мишка, — Олег не спеша, крадущейся походкой приблизился к пещере и застыл у входа, вслушиваясь в пустоту. Со стороны озера доносился еле улавливаемый слухом звук, больше похожий на скрежет. Рыбак медленно вошел в каменную комнату и, включив фонарик, огляделся по сторонам. Вроде бы ничего не изменилось, но все же что-то было не так, не хватало одной важной детали. Звук стал немного громче, на этот раз он был сродни мычанию. Невольно в голове Олега возникла ассоциация: он представил морского котика, которого забивают насмерть, предварительно надев ему на голову целлофановый пакет. Однажды он видел документальные съемки норвежских рыбаков, где показывалось, как они расправляются с этими животными. Протяжный вой, отражаясь от стен пещеры, становился все громче и безумней. Рыбак решил, что если задержится здесь хотя бы на минуту, то наверняка сойдет с ума от ужаса. Олег понял, что источник звука находится над озером, и тут же сообразил, что именно привело его в замешательство: перестала капать вода с макушки пещерной скульптуры. В тусклом свете он разглядел, как голова этого изваяния медленно поворачивается из стороны в сторону, открывая при этом рот и как бы хватая воздух.

— Вот черт!!! — закричал Олег и, развернувшись, побежал прочь.

В это время основание скульптуры дало трещину, и, сорвавшись с каменного свода, она рухнула в озеро, окатив рыбака водой.

— Черт!!! Заводи катер!

Не задавая вопросов, Иван со всей силы дернул шнур мотора, раздался звук работающего двигателя, и лодка отчалила от берега. На мгновение рыбаки решили, что спасены, но отойдя от суши всего метра на три, катер на что-то напоролся дном, и от резкого скачка Олег выпал за борт, а Иван ударился головой о корпус лодки.

Над поверхностью озера уже показалась голова известкового чудовища, оно медленно выбиралось из воды по каменным ступенькам. Его голова при каждом движении запрокидывалась назад, оно так же продолжало хватать ртом воздух, издавая мычащие звуки. С его торса стекала отвратительная жижеобразная масса — известь вперемешку с водой и какой-то слизью. Когда оно вышло на сушу, все его тело ниже пояса превратилось в подобие юбки, которая образовалась благодаря стекающим потокам мерзкой жидкости.

Студент очнулся в катере с заглохшим мотором, а на песчаном берегу ожившая скульптура уже расправлялась с Олегом. Она схватила его своими подобиями рук и подняла так, чтобы их взгляды встретились. Затем создание рывком прижало рыбака к себе, от чего его лицо врезалось в лик скульптуры. Его голова полностью вошла в известковую голову существа, а после оно втянуло Олега в себя целиком. Было видно, как человек пытается выбраться из спины изваяния — оттуда вырвалась его рука с растопыренными пальцами, затем показалось и лицо. Создание развернулось спиной в сторону Ивана. От этого зрелища студент почувствовал, как подкашиваются его ноги.

— Помоги мне!!! Оно сильно обжигает!!! — кричал Олег, и на самом деле его лицо покрылось ожоговыми пузырями.

Спустя мучительное мгновение Олег и скульптура превратились в однородную массу, которая напоминала огромный мешок. Вид известкового монстра на фоне склонов скал и сумрачного неба, а также понимание того, что внутри твари находится еще живой Олег, свели Ивана с ума — в его мозгу сработал защитный механизм, и он стал мыслить как пятилетний ребенок. На берегу вместо отвратительной массы уже стоял камень. В центре этой структуры с трудом различались застывшие черты человеческого лица, на которых замер ужас. Теперь это изваяние будет вечно покоиться на песке и омываться морем.

Но и самому Ивану оставалось жить недолго: уже через несколько секунд что-то сильно толкнуло дно катера и студент, еле удержавшись, чуть не выпал за борт. Затем произошло еще несколько толчков, и со всех сторон внутрь лодки хлынула вода…

ГЛАВА III

Стрелки часов перевалили за полночь. Дождь и сильный ветер закончились, и работники, уставшие сидеть в своих тесных временных жилищах, решили провести время на свежем воздухе вокруг костра, попивая пиво и обсуждая насущные вопросы. Единственным, кто чувствовал себя беспокойно, оставался руководитель промысла Котов. Ему не давал покоя вопрос: почему отсутствовала связь с тремя работниками, отплывшими утром, их сотовые телефоны оставались недоступны, на вызовы по рации они не отвечали и сами связаться не пытались?

— …и когда КамАЗ заглох, я открыл задний борт и громко им крикнул: «Товарищи, мы никуда не едем, так что выходим естественным путем», — закончил свой рассказ Алексеев под громкий хохот рыбаков.

— Забавная история, — произнесла повариха. — Может быть, кто-нибудь расскажет что-то пострашнее?

— Ты хочешь немного побояться? — спросил один из рабочих, поднеся бутылку к губам.

— А что такого?! — весело засмеялась она. — Ночь, мы вдали от цивилизации, кругом дремучий лес, почему бы и не вспомнить всякие страшилки?!

— Я знаю одну историю, — вновь отозвался рабочий. — И это не страшилка, а правда.

— Так расскажи, Дима! — подхватил другой работник. — Ты, наверное, хочешь поведать о своем дяде?

— Хорошо, я попытаюсь рассказать вкратце, чтоб не слишком всех утомить, — он вновь отхлебнул пиво. — Мой дядя работал сторожем на дачных участках…

Дмитрий не был хорошим рассказчиком, он часто запинался, терял суть истории и постоянно связывал слова между собою отборной бранью. Суть байки была в том, что в районе дачных участков завелся медведь, который по ночам забирался на пчелиные пасеки и разрушал их, добывая тем самым мед. Разумеется, местным жителям пришлось принимать меры. Вначале ими был вызван отряд егерей, но все попытки охотников поймать зверя потерпели неудачу, они не смогли подкараулить его на пчелиных угодьях и не смогли отыскать медвежью лежку, да и вообще после прибытия ловцов медведь прекратил покушаться на улей и на какое-то время о нем было забыто.

Приблизительно через месяц, когда разговоры о звере улеглись, он появился вновь. Однажды ночью на проселочной дороге медведь напал на одну подвыпившую компанию и задрал двух человек. Девушка, которая была там и видела, как зверь загрыз людей, попала в психиатрическую больницу. И тут снова начались поиски. Бригады добровольцев совместно с отрядами егерей и милиции прочесывали леса вокруг, но тщетно. Через неделю дядя рассказчика, работавший сторожем на этих участках, решил в одиночку отправиться в лес и застрелить хищника, ведь он вырос в уссурийской тайге и когда-то промышлял охотничьим ремеслом. До сих пор никто не знает как, но все же в течение трех дней и ночей этот человек выследил и убил зверя и снял шкуру с него прямо в лесу.

— Да, в те дни мой дядя был настоящим героем, — хвастался Дмитрий, отхлебывая хмельной напиток. — После того как он уничтожил зверя, люди могли без опаски выходить из домов и гулять по лесу. О дядьке даже сделали телерепортаж, как сейчас помню, он назывался «Гроза людоедов».

Кто-то из слушателей хихикнул, на это Дмитрий скорчил гримасу и произнес:

— Но это еще не все. Потом начались странности в поведении дяди, ему постоянно снились кошмары, — теперь он начал рассказывать, не употребляя брани, и без запинок, — часто стала болеть голова, его сон сильно нарушился, он все время пребывал в нервном напряжении. Однажды, выпивая со своим приятелем, он рассказал ему о случае, произошедшем в лесу на третий день, точнее ночь, поисков зверя. И взял с друга клятву, что тот никому об этом не расскажет, а иначе его примут за сумасшедшего.

— Но он все же не сдержал клятвы! — с интересом произнесла повариха и тоже отхлебнула из бутылки.

— Да, но рассказал он это только одному человеку — мне. В общем, ночью, сидя у костра так же, как мы сейчас, мой дядя услышал мелодичный свист, который доносился из глубины леса. Он не мог понять, кто его насвистывает: то ли человек, то ли животное? Но эта мелодия была настолько завораживающей, что он, взяв фонарь, направился к источнику звука. И после недолгих ночных хождений вышел на не замеченную им ранее тропинку, хотя знал этот лес очень хорошо. Дорожка быстро привела его к опушке, где несколько деревьев росли по окружности, ну то есть как бы хороводом. Их кроны были переплетены между собой и составляли подобие купола. Именно оттуда, из центра этой беседки, и доносился свист. Но под светом фонаря он никак не мог разглядеть, кто же там прячется.

— И что, ему не было страшно? — спросил Алексеев.

— Я же сказал, свист заворожил его. Он протиснулся между деревьев и увидел… как бы это сказать… это было существо, но вот вместо ног у него росли корни дерева, что постоянно шевелились. Тело вроде как человеческое, только древесного цвета, а вот физиономия… что-то между оленьей мордой без носа и человеческим лицом. Из головы росли ветки, которые упирались в кроны деревьев.

— А откуда исходила мелодия? — спросил Котов, который уже отвлекся от своих мыслей и заинтересовался рассказом.

— Леший играл ее на флейте, сделанной из ветки.

— Почему ты назвал его лешим?

— Так его назвал дядя, и у них даже состоялся небольшой диалог. Он спросил создание, кто оно, на что то ответило, что оно дух леса и люди называют таких, как оно, лешими, а еще это существо сказало, что медведь является чем-то вроде домашнего животного для лешего, как для нас кошка или собака. И это он послал зверя убить тех двух людей, так как оба они были братьями, детьми одной женщины, которая очень давно заблудилась в этом лесу, а дух указал ей направление, чтобы она выбралась. Но за свою услугу потребовал от нее дар.

— Какой? — поинтересовалась повариха, крепко прижавшись к Алексееву: ей становилось страшно от такой сказки.

— Совершенно незначительный. Она должна была прийти через три дня ночью в лес, сплести ему венок из веток и оставить его где угодно: на земле, на дереве; он сказал ей, что найдет его. Но… то ли она боялась вернуться в лесную чащу, то ли не восприняла всерьез этот наказ, но обещания своего не выполнила. Хотя лесной дух предупреждал ее, что в случае невыполнения договора заберет двух ее сыновей. Которые, кстати, тогда еще не родились. Леший велел дяде утром убраться из леса и не трогать хищника. На что тот согласился. Как он дошел обратно к своему костру, дядя не помнил, но утром он потушил пламя, собрал рюкзак и направился по направлению к главной дороге. И вот тут-то и произошло самое ужасное. На своем пути он встретил медведя — столкнулся с ним нос к носу. Возможно, зверь и не хотел нападать на него и это банальная роковая случайность, но в тот миг охотник забыл о своем обещании и выстрелил зверю прямо в сердце, убив его. Что сделано, то сделано, и поэтому он снял шкуру с медведя, чтобы доказать людям смерть хищника. Поначалу он опасался, что леший начнет мстить всем живущим в этой местности, но потом понял, что тот хочет добраться только до него.

— И в чем это выражалось?

— После этого дядя стал постоянно слышать свист, мелодию, которая звала его в лес, она была настолько притягательной и манящей, что он еле сдерживался. Доходило до того, что по ночам он привязывал себя к кровати, чтобы не пойти на эти звуки во сне.

— Да, напоминает истории об Одиссее и сиренах, — сказал Котов.

— Но свист преследовал его и днем, и ночью. Так продолжалось около месяца, пока однажды люди не заметили, что он не выходит из своего домика; еще через некоторое время его приятель, которому тот и рассказал обо всем, пришел к нему и постучал…

— Дверь, естественно, оказалась не заперта.

— Да, и в доме тоже никого. Только записка на столе. В ней говорилось, что он больше не может сдерживаться и отправляется в лес на эти таинственные звуки. Он понимал, что живым из леса не выйдет, и попросил разыскать его тело, чтобы его похоронили по христианским обычаям.

— И что же было дальше?

— Ничего. Его искали очень долго, но так и не нашли, даже собаки не могли взять след. Было решено, что у дяди поехала крыша, на том следственно-розыскные мероприятия и закончились. Так никто и не узнал, что с ним произошло в лесу после исчезновения.

Подвыпивший Алексеев решил было обвинить рассказчика во лжи, но первым делом он оценил физические возможности оппонента и понял, что если доведет дело до драки, то не справится. Кроме того, у Дмитрия к шоферу имелись свои счеты, поэтому, чтобы не гневить судьбу, Алексеев принял оптимальное решение — отправиться спать.

— Всем спокойной ночи, — негромко произнес он и побрел к буксируемому прицепу.

Генератор, работающий на бензине и питавший лагерь светом, стоял рядом с его балком. Приближаясь, он слышал знакомый неприятный гул и уже собирался забраться в кунг, как ощутил позыв изнутри. Конечно, можно было сходить в туалет прямо здесь, но оглянувшись, он увидел, что находится всего метрах в десяти от костра, где сидела нравившаяся ему повариха. Поэтому, дабы не создавать о себе неприятного впечатления, он отправился в лес, к счастью до него было буквально метров пять. Забравшись подальше в кусты и сделав свое дело, он ощутил новый позыв, но теперь в желудке. С такими серьезными намерениями он решил пройти еще дальше в лесную чащу, чтоб его наверняка никто не увидел. Темные заросли встретили Алексеева неприятными прикосновениями мокрых веток. Тут он разглядел тропинку, которая вела вверх по склону, на удивление она была довольно широкой и относительно гладкой, ее покрывал слой мокрых осенних листьев. Поднимаясь все выше, он ощутил, как ноги его заскользили по листве, точно по отполированной дороге.

— Праздный образ жизни не по мне. — Он топтался на месте. — А который час? — Бедняга вытащил карманные часы на цепочке и долго что-то высматривал на них, но крышку так и не открыл.

— Мой сын хочет попробовать себя в писательстве, а без этих учебников он не сможет узнать что и как.

— Истину говорите, госпожа Эвелина, истину. Пособия университетов, а учебники по языку. У-у. Такие учебники. Да такие уже не выпускают. А в школе? В школе такому не научат, госпожа Эвелина.

— Так сколько?

— Э-э… Значит, говорите, сыну взбрело в голову стать писателем?

Она посмотрела на него с изумлением:

— Да я вам это битый час объясняю, синьор Манфреди.

Конторщик остолбенел. Щурясь, смотрел то на закрытые часы, то на Эвелину, то на свою глубокую баранью тень. Густые брови ошарашенно приподнялись, и марионетка заскрежетала зубами:

— Вы остановили меня в неурочный час, мадам. Утром один плут обсчитал меня на площади, и хорошо обсчитал, пользуясь моей немощью. Теперь я, синьора, пойду по миру. А я ведь честный, порядочный человек и не могу требовать с вас много.

Барашек оказался речист, повысил тон и с каждым словом превращался в лесное чудище, ну вылитый дьявол, будь он неладен. Торгуется, цену набивает, изображает бурную пантомиму лицевыми мышцами, вот тебе и человечек с жалобным голоском. Жажда поживиться творит с людьми занятные метаморфозы.

— Вы должны понимать, госпожа Эвелина, я не монах-францисканец, я не могу раздавать нажитое направо и налево. Но заламывать цену тоже не в моих правилах. Еще раз напомню — я честный человек, из порядочной семьи…

Женщина окинула его презрительным взглядом, аккуратно сняла свои перламутровые сережки-улиточки и сунула их в его руку с часами:

— Этого должно хватить, господин Манфреди, они в золотой окантовке.

— Позвольте полюбопытствовать…

— Достались от матери.

— Разумеется, — улыбнулся Манфреди и низко поклонился, как преданный камердинер.

Эта сценка тронула Карло. Твоя коленка разбита; ты лежишь с температурой; тебе поставили фингал; тебя выдворили за порог школы; тебя поймал за шкирку садовник, когда ты набивал карманы вишней в чужом саду; ты встретился с Птицеловом, в конце-то концов. Да что угодно может быть, но вот есть мама, готовая отдать последнее ради тебя, даже если ты и виноват в чем-то. Она недоедает и экономит. Она могла бы обменять сережки на платье, но решила подарить сыну ступеньки, по которым, возможно, он взойдет к своей мечте. Она любит его по-настоящему, и только она по-настоящему способна поддержать его в любых начинаниях.

И отец любит его. Легендарный Роберто Кавальери пару дней назад, сияя от счастья, будто выиграл в лотерею, принес в дом игрушечные детали от разных моделей военной техники. Где он их только раздобыл? И не подходили детали друг к другу, и не мог никак пропеллер самолета быть пришпандорен к танковой башне. Но это была ерунда и только забавляла отца с сыном — так заливисто они смеялись. Так смеются маленькие дети, когда впервые слышат неприличное слово.

И безусловно, отец очень любит маму. Украдкой Карло замечал, как он обнимает ее на кухне, целует перед ужином, как ходят они под руку на редкие прогулки и весело шушукаются. В ее присутствии Роберто оживлялся, даже если был до того хмур и невесел. Бабушка Чезарина говаривала: «Заарканила она этого оболтуса. А оно и к лучшему. Вроде поумнел даже». Очень мудрая вдова эта Чезарина, суровая, конечно, но прожженная, как наполеоновский бомбардир.

Как же хорошо, когда у тебя есть любящие родители, и никакие невзгоды тебе не страшны. Единение в семье — это главное, это надежный остров в штормовом океане. Остров с монолитным домом на крепком фундаменте. А что до барашка Манфреди, так он всего лишь второсортный актер в эпизоде их жизни, и только-то. Карло больше тревожила несправедливость к поэту, да и отголосок страха перед Задирами все еще преследовал его, как слепень. Если он станет писателем, то непременно опишет в мемуарах сегодняшний день и назовет эту главу «Путеводитель мурашек по коже», ну или что-то вроде того.

21

Массимо соврал. У его матери было лицо.

Бабетта любила сына. Бабетта ненавидела сына. Бабетта полна противоречий. Она мать Массимо, она жена Акилле Филиппи. Она взывает к смерти. Она принюхивается к стоячему воздуху комнаты и пытается услышать запах смерти, но смерть не спешит к ней, у смерти и так дел невпроворот — какое ей дело до Бабетты?

Когда-то она слыла веселой болтушкой, любила танцевать, увлекалась шитьем и работала в ателье. Но все это в прошлом. Осколки авиационной бомбы навечно срастили ее стройное молодое тело с постелью. Паралич позволял Бабетте только немного крутить головой и кое-как работать правой рукой. Ей отвели просторную комнату с широкой кроватью, чистыми стенами и всегда открытым настежь окном — врач сказал, что свежий воздух полезен для здоровья, Бабетта сказала, что у врача с чувством юмора все в порядке. Испытание сделало ее характер тяжелым, как столетняя наковальня, и переменчивым, как цены на рынке Навильо-Гранде. Ее капризы и придирки легли на плечи родственников невыносимым бременем, отчего дом Филиппи вскоре опустел, а Массимо с отцом остались у одра, где в агонии стыда и срама распадалась мать и жена. Однажды она сказала, что ее ужас — это ужас оперной дивы, потерявшей голос, и помноженный на миллион.

Массимо зашел в квартиру. Воздух стоял затхлый, отдающий свалявшейся козьей шерстью. До возвращения отца оставалась пара часов, а значит, одному придется сидеть на краю пропасти — сидеть с матерью. Глядя на старую корзину, оставленную в коридоре, он вспомнил прежнюю Бабетту, что наводила порядок, порхая по солнечной комнате, улыбаясь и напевая песенку о поросятах и жеребятах. А он, будучи совсем крохой, сидел в этой корзинке и хлопал в ладошки, радуясь тому, что она рядом. Массимо и сейчас помнил этот мотив, но теперь песенка поднимала в нем лишь горечь и смущение.

— А не пришел ли это мой ребенок? — протяжно раздалось за закрытой дверью соседней комнаты.

Тишина.

Сыпь вновь разыгралась, сыпь чуяла Бабетту и зудом выражала свое недовольство, но несильным зудом: сыпь, как и Бабетта, любила Массимо.

Он затаился. Ее голосом словно говорили старые пожитки, засунутые под лестницу. Такие пожитки выкинуть рука не поднимается. К таким пожиткам испытываешь и презрение, и жалость.

— Если это ты, мое маленькое чудовище, и опять пригласил гостей поглазеть на меня, то сделайте одолжение. — Послышался мягкий шум одеяла, упавшего на пол. — А раз уж пожаловали, то вынесите за мной судно, сукины дети.

Однако никто в гости к ним не жаловал. Никто не хотел видеть ее. А сын ее стыдился, и муж ее стыдился, для них она являлась проклятием, позором с голосом рухляди и неуместными высказываниями, ставшими притчей во языцех.

— Бог ты мой!! — истошно протянула Бабетта. — До чего докатились. А! Родной сын игнорирует больную мать. Ты, верно, прислонил ухо к двери? Так слушай: я в моче и дерьме, сынок, я обрела форму жабы. Зайди и вымой меня, это твой сыновий долг, я родила тебя, я терпела муки ради тебя, а ты… — Она закашлялась, захрипела. Но кашляла она свирепо-показушно и ошалело.

Массимо закрыл уши и увел взгляд на единственную фотографию в овальной рамке. С полки вполглаза за ним следил Верди. Кем была мама Верди? Поддерживала ли она его или отвешивала тумаков ежедневно?

Тишина.

Сыпь лишь слегка пощипывала, сыпь лишь хотела обозначиться и снова свернуться калачиком в ожидающем сне.

— А не надумал ли ты сбежать? — не унималась Бабетта. — Только Небеса знают мою боль! Сегодня ты молода и желанна, а завтра после полудня ты оплакиваешь свое тело в покойницкой. Хииих-хииих-хииих!! — прорезался сиплый смешок. — Я искупаю все наши грехи, сынок, а ты не хочешь подмыть мне зад. Кто ты после этого?

— Меня чуть не убили сегодня, — не выдержал Массимо, — я уже попрощался с жизнью.

— Бедный, бедный мальчик, — сокрушался голос за дверью. — Зайди же ко мне, сынок. Я обниму тебя, прижму к груди сильно-сильно. Не будь как твой папаша, он у тебя никчемный, исписавшийся пьяница. Он изменяет мне и бравирует своим сифилисом. Но мудрая женщина прощает измены. Я мудрая, сын?

— Да, мама.

— Так почему же в разговорах вы не касаетесь меня? Я у вас табу? Вы с папашей несете галиматью и разглагольствуете о машинах и жрачке, а обо мне ни слова. Разве со мной покончено? Или я претендую на излишнее внимание?

— Нет, мама.

— Меня прохватывают сквозняки, но я не афиширую этого при каждом удобном случае. Я принуждена видеть опостылевший потолок, а твой отец не способен раздобыть мне инвалидную коляску. Ценишь ли ты, сын, мое библейское терпение, мое смирение?

— Да, мама.

— Я так озябла здесь. От этих стен я сама не своя, сынок, сыночек мой. — Интонация ее голоса скакала то вверх, то вниз и извивалась так, что казалось, будто в той комнате на корточках сидит паяц и насмешничает. — Я в пролежнях, я в дерьме, сколько еще мне умолять тебя, чтобы ты вынес судно и обмыл меня, сын?

— Я все сделаю, — сдался Массимо.

— Но мой меня тщательно и нежно, — предостерегла Бабетта. — Я же не оглобля, я твоя мама.

Массимо взял таз и вышел на улицу набрать воды для помывки. Ужас соседства с Бабеттой он переживал каждый вечер, а потому завтрашний поход на рынок ждал с нетерпением. Набирая воду, мысленно он отстранился. Мысленно он вышел в море на весельной шлюпке, проплыл над затянутым илом баркасом, подивился русалкам, цепляющимся за борт, и обратил лицо к берегу, где, точно святой Петр, Бессмертный Зодчий тянул из моря сети. В сетях трепыхались, пучили глаза и били хвостами морские окуни. В том райском уголке задувал северо-западный ветер, он был прохладен и проплетен теплыми потоками. Тот ветер трепал волосы. Тот ветер клонил вершины кокосовых пальм к белому мучнистому песку. Тот ветер пах водорослями, обтесанной волнами мореной древесиной, желейными медузами и жемчугом, источающим аромат золотистого зерна. Желейные медузы пели о кораллах и о забытых божествах, которым люди поклонялись тысячи лет назад, когда на небе светили две луны, а в пучине океанов вспыхивали и гасли причудливые королевства и истории. Как давно это было! Что сейчас покоится на вершинах подводных гор? И смотрят ли Они на нас в блеске желтого зарева?

22

День клонился к вечеру, а Акилле Филиппи, некогда легенда пера, автор обличающих статей подпольной газеты, а ныне составитель спортивных хроник, прикладывался к бутылке в заведении, славившемся хорошим винным погребком и женщинами с потекшей тушью, но чистым нижним бельем. Акилле знал свою норму, еще стаканчик — и он пойдет домой, к жене и сыну. Хозяин заведения подошел к нему, чтобы забрать пустую бутыль:

— Мне жаль, что так случилось с Бабеттой. Но, Акилле, у тебя растет сын. Ты не можешь прятаться от нее и прикрываться мальчиком как щитом. Ты же кидаешь его на амбразуру. Будь мужчиной, не давай ей втаптывать тебя в грязь.

— Но она калека. Калекам все можно. Разве не так? — сказал Филиппи.

— Прости меня, друг, за то, что я скажу, но что, если Господь хотел наказать ее за излишнее жизнелюбие, перевоспитать, но, как всегда, переусердствовал? Он хотел сперва отбросить лишнее и оставить этюд для новых набросков, но не сложилось, переборщил.

— Пф! «Переборщил»! Да похоже, он был пьян в стельку, когда кидал эти чертовы бомбы. Они там, на небесах, видно, любят вечеринки и принимают решения на пьяную голову, а мы страдаем тут, в Милане. Ненавижу его, ненавижу твоего бога, его надо закопать и утрамбовать!

Парочка прохиндеев оторвалась от игры в карты и, мельком глянув в его сторону, сочувственно покачала головами.

— Но тем не менее пьяным в стельку домой приходишь ты, и ревешь в подушку ты, а не покаявшийся Бог. Сын не должен видеть твою слабость. Ты сделал много для свержения режима, ты не можешь жевать сопли.

— Оставим, — Акилле поднял руку, отгоняя хозяина заведения, словно навязчивого мальчишку-газетчика. — Оставим. Я разберусь, не знаю как и когда, но разберусь.

Он допил резкое вино и, скрючившись мороженой устрицей, закутался в пиджак и вышел на улицу. Вечер. Город в руинах, его жизнь в руинах. Он чувствовал, что исписался и его удел — это статист в спортивной газете, где его терпят скорее за старые заслуги, чем за умение красиво осветить матч или бой. Его пронзало омерзение к монстру, живущему с ним под одной крышей, и оно усиливалось от воспоминаний, в которых жена была красивой и живой, кокетливой и опрятной. Черт! С ней невозможно провести и минуты. Бедный Массимо, терпит ее сейчас там. Нужно идти, нужно поддержать сына. Нужно найти выход.

Дворняжка ковыляла и видела, как повсюду вспыхивали лиловые обручи, кольца, бублики. Они искрились холодным светом и падали с голов прохожих, выпрыгивали буквально из-под лап, накатывались справа и слева, рассыпались в виде звездочек и вздымались вверх, к небу, густой россыпью. Чудеса какие! Но идти что-то совсем тяжело. И воды поблизости нету. И почему, интересно, от нее так шарахаются люди? Так, так, так, ага! Вот он, палисадничек, вот она, изгородь, обвитая плющом, вот запахло вареными яблоками. Она пошевелила горячим сухим носом. Странно, запахи не такие, как обычно, запахи отчего-то тусклы, приглушены и прозрачны. Запахи словно потеряли душу, и будто в них остановилось сердце. Бедный бочок. Как же колет в нем. Ой! А вот же моя девочка, у палисадника! А ну-ка, хвостик, помаши нашей спасительнице. Ох! Почему она плачет? Почему осторожно тянет ручки ко мне? Она что-то говорит, но я не слышу и не чувствую запаха ее рук, да и дышать трудно, будто дышу через пыльную тряпку. А знает ли девочка, что у меня был когда-то хозяин, нас было три сестры, но любимицей была я…

— Сильвия, — сказал отец, — иди в дом, я займусь собакой.

— Папа, она умирает, — всхлипнула девочка.

— Увы, дочь, мне жаль.

— Ты обещал, что мы возьмем Душку к себе, — упрекнула девочка.

— Я говорил: «посмотрим».

— Да, — вздохнула Сильвия, — а еще ты говорил: «Поживем — увидим».

— Я хотел взять ее, честно, но мы пока и сами не обустроены, а тут еще и собака. Как все наладится, я куплю тебе щенка.

Слова отца и девочки улетали от Душки, как площадные голуби, и были где-то за горами, в долине беззвучья. А впереди открылся большой сводчатый зал. Здесь так хорошо и светло, и не чувствуется голод, и не колет в бочок невидимка. А кто это стоит у арочного окошка и смотрит на зеленые поля, в которых проказничает ветер? Да это же человек, что жил за решеткой, а теперь он не за решеткой, теперь он глядит на раскинувшиеся вдали дубовые рощи и даже окно открыл нараспашку. Интересно. Меня подзывает. Последую-ка я за ним, посмотрю, чего там за окном, может, и по травке побегаю. Слышу лай моих сестричек. Пойду посмотрю.

Душка мирно улеглась на здоровый бочок, дернула ухом, затаила дыхание и закрыла глаза. Боль ее больше не тревожила.

Сильвия с обидой посмотрела на отца, но тот отмалчивался, как каменный бюст.

18

Сильвии Мьеле двенадцать лет. Она единственная девочка в компании «сынов Италии». Скромная, стеснительная, с красивыми круглыми голубыми глазами, длиннющими ресницами и миловидным, немного вытянутым вперед лицом, напоминающим лисью мордочку.

Сильвия стала для товарищества неким талисманом. Их умиляла ее наивность, привычка наступать одной туфелькой на другую, когда она смущалась, и волнительно белеть, если речь заходила о драках с «детьми дуче»: она переживала за ребят. Помимо борьбы за идеалы справедливости, борьбы с сильнейшим противником и жаждой страстных отношений со зрелыми женщинами, их компания испытывала потребность в присутствии доброго ангела, который уравновешивал бы их дерзость, не давая горячей крови сжечь подростковые жилы. Когда Сильвия была рядом, ребята остепенялись, вели себя потише и всячески опекали ее, а она частенько таскала им из дому кусочки сахара да рассказывала всякое разное, когда не так стеснялась. Ее мать была «важным лицом», что ущемляло ее отца — обычного трудягу на заводе «Альфа-Ромео».

Все ребята были тайно влюблены в Сильвию, но та любовь была скорее проявлением рыцарства, отцовского покровительственного отношения. Таилось в этой девочке нечто интересное, нераскрытое, но угадываемое внутренним чутьем — так угадывается душистый аромат, дремлющий за витринным стеклом в изящном флаконе. Между собой они звали ее сестрой. Ее внутренняя и внешняя красота отчетливо раскрывались в фантасмагоричном уме Массимо. Для него ее рыжие волосы имели цвет медного ключа с проступающей патиной, что покоится на дне быстрой и чистой реки, — владей он словом, он воспел бы этот образ в стихах. Цвет ее кожи — это цвет дозревающей груши. Будь он Тицианом, он перенес бы ее на холст, и Мадонна с вишней потеснилась бы, уступив Сильвии с грушами. А еще он представлял ее скульптурой, выброшенной волнами на песчаный берег. Вот Бессмертный Зодчий разводит костер подле нее. Долго смотрит на прекрасное лицо, в глаза с отблесками пламени. Восхищается ее контурами. И, вдохновившись, рисует палочкой на мокром песке чертежи монастырей, в чьи фасады будут врезаны ниши в форме открытых створок раковин. Те ниши приютят обсидиановых львов с грозным оскалом; серафимов с пылающими мечами; алебастровых невест, что будут жаться под сенью виноградных ветвей; базальтовых скатов, возлежащих на россыпях золотых монет и цепей. И над всеми нишами будут укреплены геральдические щиты, высеченные из белесого камня, инкрустированного фианитовыми созвездиями. А купаться те монастыри будут в свете новолуния. И Зодчий складывает ладони в молитве. Аминь.

19

Обратно Карло и Массимо брели в молчании. Они прошли по мостовой, вымощенной гладким морским камнем; миновали груду битого кирпича, о которую оперлось зеркало; проследовали под самым носом работяг, что разбирали кованую ограду. На крики «Здесь запрещено шарахаться!» они не обратили внимания. Все, что попадалось на пути, значения не имело. Мальчишки впервые увидели безобразие смерти, и это нужно было обдумать в немоте и глухоте. Трещины. Деревья. Фрески. Распятия. Винные ящики. Облитые бензином рубашки. Остовы автомобилей. Порванные афиши на стенах. Пыль в воздухе. Разбитый чемпионский кубок. Дух гвоздики. Букет гвоздики высохшей. Трафаретная надпись белой краской: «Стоять здесь». Кокарда в пыли. Просвет извилистой узкой улочки, где стоит темный неизвестный в шляпе. Рокот мотора. Запах машинного масла.

Первым молчание прервал Карло:

— Зачем оно тебе?

— Что? — сказал Массимо.

— Каменное лицо, которое ты нашел в сквере. Мы побежали к поэту, и ты оставил маску там. Но зачем она тебе? Повесить на стену? Ты серьезно?

— У моей матери нет лица, — ответил Массимо, — оно будто смыто.

— Прости. Я не знал, — сказал Карло.

— После прошлогодней бомбежки она прикована к постели. Лицо в нарывах и бинтах. Я хотел подарить ей гипсовое, красивое лицо. Понимаешь?

Карло не ответил. Он не знал таких слов, что могли бы утешить или увести беседу в иное русло.

— Вернее, я держал бы маску при себе и всякий раз, заходя в ее комнату, брал бы маску с собой и представлял, что это ее лицо, — сказал Массимо.

Они шли и шли и не смотрели друг на друга. Глядели перед собой, разговаривали. И не заметили компанию «детей дуче», трапезничающих постным хлебом и молоком. Одна буханка на всех, один кувшин на всех. Пенек обвалившейся колонны служил им столом, а обгоревший ангел на краю ветхой кровли закрывал их от солнца тенью раскинутых крыльев. Они были мрачны, и разговоры их велись подозрительным шепотом. Это были не жизнерадостные дети, что день-деньской снуют туда-сюда, беззаботно смеясь и проказничая. Это были отпрыски тех, кого окрестили врагами нации, и призраки родительских злодеяний не давали им проходу. Очень рано они узнали, что такое шепот за спиной, тыканье в тебя пальцем, прилюдное оскорбление. Ненависть. Ненависть. И ненависть. Они жили в страхе. Но загнанные, как дикие кабаны, «дети дуче» были сплочены, подобно фасциям. Их главарь Микеле, что вчера отделал Карло, заприметил мальчишек, однако остановил своих ребят, которые уже намеревались отдубасить «сопляков Италии». Уж очень несчастными и измученными выглядели Карло и Массимо.

— Они нас даже не заметили.

— Ничего. Пускай идут. Пускай пока залижут раны. Пай-мальчикам вчера и так хорошо влетело.

Уличные часы на столбе показывали четыре. Карло и Массимо решили разойтись по домам. Каждый хотел побыть в одиночестве. Обсуждать виденное они не желали, слова их были бы слишком сухими, как цитаты из шаблонных листовок. Сокращая путь, мальчишки свернули на Виа Монтенаполеоне, где в знакомом дворе столкнулись с отцом Сильвии. Высокий полноватый мужчина, вечно не выпускающий из губ сигареты без фильтра, нес в руках нечто, завернутое в рваную простыню. Он подмигнул ребятам, и те закивали в ответ.

Сильвия сидела на скамейке между широкими вазонами и тихо плакала, уткнув лицо в ладони. В воздухе держался сильный запах яблочного пюре и мокрой земли — дух кладбища, удрученно подумал Массимо.

— Что случилось? — поинтересовался он.

— Тебя обидели? — спросил Карло.

— Д-д-душка, — сквозь слезы сказала девочка, — п-погибла.

— Теперь я вспомнил, — сказал Карло. — Собаку звали Душка.

— Вы что-то в-в-видели? — Сильвия подняла глаза.

— Задиры Птицелова стреляли неподалеку, рикошетом пуля угодила в собаку.

Сильвия всхлипнула и придвинулась ближе к вазону, где вовсю цвели и толпились оранжевые бархатцы:

— Я нарву Душке цветов. Она была умницей.

— Они не правы, — сказал Карло. — Нельзя вот так стрелять по прохожим. Нельзя казнить человека без суда. Это не защитники, это палачи.

Молчание.

Сгорбленная, сложившая ладоши лодочкой и уткнувшая их в колени, Сильвия была похожа на Русалочку с разбитым сердцем. Карло захотелось приободрить ее:

— Сильвия, завтра… э… в общем, мама просила помочь ей и сходить на рынок. Ну… э… в общем, пойдешь с нами?

— А ребята? — оживилась она. — Вроде все собирались поплескаться в пруду на Виджентино?

— Ну ничего, — сказал Карло, — поплескаются и без нас.

— Сходим, сходим, — согласился Массимо. — И я пойду, пруд никуда не денется.

— Здорово, — обрадовалась Сильвия. — Тогда поищу сумочку, мама отдала мне недавно старую сумочку.

Карло возгордился: умерить девичьи слезы — это вам не пуговицу пришить. Это умение, за которое потом скинут пару грешков, когда будут наводить о вас справки.

Мальчуганы удалились, а Сильвия вернулась домой искать сумочку.

Карло нравился ей, но почему? Ведь бойкий, взлохмаченный, слишком уж прямолинейный и твердолобый. Так почему же нравится? Ну, кто ж его знает, как оно там все.

А из кухни тем временем повеяло яблочным компотом с корицей, что варила ее мама. Попробовать того компоту с корицей — что испить месяц август и наполниться симфонией фруктового сада. Сильвия сделал пару глотков — и яблочные деревья зашелестели в ней. Взмах дирижерской палочки — и юный бог Эфир унес ее тревоги, и она позабыла о сумочке, Душке, рассказе о стрельбе. Вот только Карло никак не выходил из головы. Гм. Принести ему сахару, что ли? И она пожала плечами самой себе. Как выразить чувства? Ну, кто ж его знает, как оно там все. Как-то, наверно, можно и выразить.

«Одноглазая стерва! Куда ты сунулась? Погоди у меня. Никто не смеет выставлять меня в таком свете. Стрелять в городе без моей команды. Стрелять над головами без моего приказа. Ты бешеная обезьяна! Поплатишься, ох как же ты пожалеешь!»

— …приговариваетесь к расстрелу!

Наступила пауза.

Поэт понял серьезность своего положения. Что ответить? Отмахнуться? Пошутить? Какие уж тут шутки. Он поднес горлышко кувшина к сухим губам, но кувшин оказался пуст. Он осмотрел свою комнату в поисках оружия — она была пуста, как и его жизнь. И лица палачей, освещенные солнцем, были пусты. Вот она и пришла за ним, всеобъемлющая пустота и простота. Он испытал дежавю, будто все это уже было, будто все это — составленная заново бутафория. Его мозг словно поплыл в масляном чане, и лица из прошлого замелькали одно за другим, знакомые и незнакомые, красивые и отталкивающие, лица в иллюминации белого света. Ему мерещилась темно-синяя бездна, нависшая над головой, и голоса, звавшие из бездны. Скоро, очень скоро. Кто бы мог подумать, что все закончится так скоро.

— …эти маргаритки такие пахучие!! Они самые-рассамые! — Голосок пупсика развеял мысли поэта. Она мурлыкала о цветочках и дергала за низ куртки учительшу, как капризный ребенок, отвлекающий маму от серьезного дела. Никто не обращал на нее внимания.

— Постойте, — возразил стихотворец и сглотнул тяжелый ком. — Как же суд, как же следствие?

— А мы и есть суд, — сказал Птицелов. — И адвокаты, и прокуроры. Если вас не устраивает такой расклад — подайте жалобу. — И Задиры дружно расхохотались.

— Ну ладно, — оживился повеселевший детина по имени Ромео. Детина, питавший слабость к женщинам постарше, но он это скрывал. — Где тут дверь?

— Хе-хе-хе!! — заголосил обжорка, утирая потешные слезы. — А вот же за углом. Глянь только, не дверь, а труха сплошная. А ну-ка, друзья, всем миром навалимся!! — Толстяк закинул автомат за спину и с раскрасневшимся довольным лицом налег на жалкую преграду. — Ух! Эх!

Раздался громкий треск, и расколотые доски упали в темноту.

— О, господня сила! — отпрянул толстяк. — Какая вонь!

— Нет! Не смейте! — закричал сочинитель.

— Дай-ка мне! — Детина бесцеремонно оттолкнул обжорку, разбросал остатки двери, ввалился в комнату и за шиворот выкинул поэта на свет божий. Все знали, что после контузии детина не чувствовал запахов.

— Браво-браво! — рукоплескала Розалинда. — Полюбуйтесь! Как же он смешон! Только гляньте: обгаженные брючки, дырявый свитерочек, ножки босые. Ты заделался в модники, глупенький писака?

Полулежа, он жмурился от яркого солнца и закрывал лицо рукой, и был похож на злого джинна из сказок, который проиграл свою силу и должен вот-вот растаять.

— Засиделся в конуре? — хихикнула учительша. — Ты псина, ты предатель, ты… ты…

В ее душе запенились обиды, густевшие и плодившиеся, как прожорливая тля. За что Господь отнял ее красоту? Ведь она была хорошим человекам, любила детей и учила их добросердечию. Получай прикладом по голове!! Розалинда?! Эта безмозглая кукла, с которой спит Птицелов! Она так свежа, так наивна и так… полноценна. Ведь женщина может быть уродиной, но если у нее все на месте, то она полноценна и желанна. А я? Получай ботинком в лицо!! За мои страдания, за мою никчемность, за все, за все!

К избиению присоединились и остальные: Птицелов вымещал злобу за своенравие учительши; обжорка мстил за свою полнотелость; детина пинал поэта просто так, из удовольствия. С азартом они всаживали в него увечья, вкладывая в каждый удар свою боль и слабость, и забили бы его до смерти, но Розалинда схватила учительшу за грудки и прокричала ей в лицо:

— Какого черта вы навалились все разом! Он так до расстрела не дотянет! Глупышки! Тц-тц-тц-тц.

Пупсик решила отстоять традиции казни, очень мило с ее стороны.

— Она права!  — каркнула учительша. — Стойте, а то убьем его! Стойте!

Тяжело дыша, компания попятилась. На их лицах выступил пот. В их увлажненных глазах горело озорное пламя. Птицелов с непониманием глядел на Розалинду — почему она ни с того ни с сего обратилась к учительше? С каких пор эта калека заимела вес? То она берет на себя смелость разгонять толпу без прямого приказа, то молотит приговоренного, и вдобавок командует остановить расправу — разве она вожак? Бунт на корабле? «Нет уж. Ты совершила ошибку, уродина, ты смеешь перетягивать на себя мои права? Поверь, за мной не заржавеет, гадкая ты жаба».

В голове поэта гудело — похоже, что все звонари на свете проснулись и разом забили в бронзовые колокола. По щетине текли пот и кровь и капали на песок. Кап-кап-кап. Красные кляксы то темнели, то озарялись солнечным светом, будто беднягу спускали в шахту и рывками поднимали обратно. Над собой он слышал сопение. В себе он ощущал боль, точно его терзали тупыми щипцами. Под собой он осязал песок и мечтал быть им поглощенным, быть съеденным землей, лишь бы не осознавать себя в моменте, когда уже поздно. Он хотел плакать. Тело ныло. Из внутреннего надлома вырвалась мысль, и он сказал сквозь разбитые зубы, заливаемые кровью, сказал лопнувшими губами:

— А как же мое право последней ночи?

— Что еще за право такое? — посерьезнел обжорка.

— Великое произведение можно создать лишь в ночь перед казнью — я прошу вас, дайте мне эту ночь, и я смогу…

— Заткнись! — оборвала учительша. — Мы, конечно, народ благовоспитанный и восхищаемся талантностями, но, помимо вас, мой дорогой, есть и другие предатели. Так что я попрошу вас…

— Я попрошу вас, — громко перебил Птицелов, — встать! — Он как будто сказал это ей, свирепо сопя и сжав автомат с такой силой, что вены повздувались на руках.

Воцарилось молчание.

Она что-то поняла. Что-то она прочла в его глазах. Она задела его гордость. Лучше отступить. Она заигралась, раскомандовалась, будто являлась его женщиной. И учительша смолкла, опустила голову и отошла от поэта мягко, почти на цыпочках. Она знала свое место, просто иногда увлекалась. Темперамент такой, ничего не поделаешь.

— Ну! — сказал Птицелов.

Вот они — последние мгновения жизни, что замелькали, как кадры кинохроники на фоне предрассветного зарева. И вино выветрилось. И пелена спала. Одномоментно голова стала ясной. Почему именно сейчас? Кто играет с нами такие шутки? И поэт спросил себя: «Как же я стал таким ничтожеством? Ведь был же… ведь мог же… У тебя была куча шансов, а чем ты занимался всю жизнь? А тем, что упускал эти шансы». Ласковый, почти домашний ветерок овевал его лицо. Мир погрузился в тишь, мир замер, а боль кто-то взял за локоток и отвел сторону: оставь его, позволь ему увидеть. И он увидел. Увидел, как на горизонте замаячили пляшущее картинки, этакие литографические оттиски со сценками его жизни. Они изображали все то, что было, есть и должно было быть, но не случилось. И он заплакал от горя, оттого, что отдавал себя на откуп страстям: отдал девушке, которая никогда его не любила; отдал демону-пьянице, что потешался над его слабоволием; отдал грязной комнате, в которой и растворилась его личность. Бессмысленность. Прозябание. Очень давно он жил в доме, и на крыше того дома никогда не селились аисты, все кровли в округе были с аистиными гнездами, а его дом нет. Вот так. Ты растрачиваешь жизнь попусту, прячешься от трагедий и неизбежностей и думаешь, что переиграл судьбу, но все беды давно стоят в проектах, еще до твоего рождения. Утвержденный план несчастий преспокойненько висит под стеклом, как школьное расписание. Вот так. И когда ты думаешь, что смылся от злоключений, и ведешь себя совсем уж разнузданно, тут же к тебе, скользя по начищенному паркету, подплывает одетый с иголочки, прилизанный, пахнущий одеколоном с нотками шалфея официант и, расплывшись в улыбке, как распоследний лошадиный сын, напыщенно, будто он его величество Людовик какой-то там, объявляет: «Ваш счет, синьор». — «Но помилуйте, я же ничего не заказывал!» — «Счет предъявляется по умолчанию, синьор. Факт вашего рождения подразумевает оплату. За вами скопилось все то, от чего вы прятались. Извольте рассчитаться, синьор». И этот дурно воспитанный лакей стоит такой над душой и глядит на тебя свысока, брезгливо поджимая губы, как бы намекая: «Сейчас позову жандармов. Раскошеливайся давай!» Ну и что тут поделать? Приходится выворачивать карманы, искать ассигнации, вытряхивать мелочь да жеваные купюры. Что? Не хватает? Да вы с ума сошли? Ободрали меня как липку, еще и носом воротите! Где управляющий? Учтите, я буду жаловаться! Но жаловаться, увы, поздно. Когда ты пропил жизнь и растратил чувства на кокетку, от которой получил столько же любви, сколько от отклеивающихся обоев, то понимаешь, что поздно, но счет должен быть оплачен. Цена баснословна, но никуда-то ты не денешься. Вот так. Спящие просыпаются.

А что за мальчик прячется в его темной комнате? Что это за ребенок? Ведь там царит мрак, хоть глаз выколи, — что же в этом мраке делает чистая душа? Какой у него ясный взгляд и проницательный ум. Наверное, родители гордятся им.

— Кто ты?

— Я тот, кто будет жить мертвым днем и жить камнем под деревом.

— Не глупи, ты же сообразительный малый, у тебя очень умные глаза.

— Но я безразличен тебе.

— Мне? Ты не должен так считать, я верю в тебя, я вижу великое будущее. Не повторяй моих ошибок, парень.

— Почему мы оступились? Почему мы свернули не туда?

Да, мальчик и был поэтом. Видно, пришел посмотреть на уготованное ему будущее. Возможно, много лет назад еще юный стихотворец и видел этот сон, где глядел на себя распяленного, разбитого и такого никчемного пропойцу. Разочарование. Горечь. Как сказал Бодлер, «отверженник поэт, что, обреченный аду…». А что, если все же есть шанс как-то исправиться? Что было до твоего рождения? Что будет после твоей смерти? Может ли быть, что за чертой ему будет отведена особая роль? Давным-давно он слышал легенду о том, что несчастные души, которые страдали и ушли по собственной воле, после смерти попадают в абсолютно черное пространство, лимб. И не могут души выбраться, так и блуждают в темноте слепцами, пока не поможет им другая душа. Быть может, он и будет этим спасителем. Будет освещать фонарем тьму, и, завидев его, несчастные придут на свет, а он утешит их, подберет нужные слова и, укрыв плащом, выведет в край оливковых садов. Когда-нибудь на месте его казни люди разобьют такие же сады. Вот так. Перед смертью все вдруг встало на свои места, и перед смертью жизнь вдруг запела ароматами глицинии и гвоздики и распахнулась, как окно в летнюю оранжерею. Только сейчас он уловил то, что так долго искал в строках собственных стихов. Его замки́ как будто сбил мудрец посохом, и он обрел смысл жизни, что раскроется после жизни. Он улыбнулся себе, улыбнулся тому ребенку, что с любопытством глядел на него из комнаты, и подмигнул ему: «Мы всё исправим, парень. Не здесь и не сейчас. Но мы всё исправим». Теперь он был готов идти туда, и его неожиданно охватил душевный подъем. Теперь он владел собой как никогда.

— Пора идти под венец, — сказал Ромео, любитель вековух. — Под венец со смертью.

Поэт неспешно поднялся на ноги, выпрямил спину, утер кровь с губ и взглянул в лица палачей:

— Я не «поэт за решеткой». Меня зовут Бонифачо Боррели, я учитель литературы. И если вы признали меня виновным, то приводите приговор в исполнение и не смейте так обращаться со мной. Иначе, клянусь богом, я приду за каждым из вас с того света, и вы пожалеете, что родились. — Он сказал это с такой уверенностью и с таким горящим мощью взглядом, что Задиры отступили на шаг. Они были сбиты с толку. Они забеспокоились. Они перепугались.

Как по волнам плывут ранние рыбацкие лодочки, так и по воздуху, душному, жаркому, поплыли запахи душистого горошка и дурманящего багульника, ржавой воды и смеси специй, дешевого табака и разбавленных спиртов, и бог его знает чего еще. Но запах пьянящего жасмина был особо тверд, как стальной стержень настоящего характера. Поэт поймал эти ноты, и на душе его стало так спокойно, и таким умиротворением, таким хором ангельских голосов запели в нем утешение, ликование и блаженство, что он готов был обнять каждого встречного-поперечного, пожать руки всем, у кого были руки, и даже расцеловаться с плоскогрудой дамочкой, что подглядывала из-за шторки за его мытарствами, и готов он был приклонить голову к стопам Богородицы, из рук которой осколок выбил выточенного Младенца. Когда-то лучшие стихи, за которые его ценило общество (а это целых три человека), он посвятил именно аромату жасмина.

С ним прощался город. С ним прощался дом. «Что ж, наверное, пора», — решил он и глубоко вдохнул ароматы дня.

— Ведите, — сказал он.

— Прошу вас проследовать к той танкетке, — сказал Птицелов.

И учительша тихо и скорбно затянула песню Задир о нелегкой доле партизан, о замученных братьях и поруганных сестрах. Песню подхватил толстяк, затем Ромео, затем и Розалинда. Птицелов молчал. Бонифачо Боррели направился к лежащей брюхом кверху танкетке, чье огнеметное сопло было разворочено тюльпаном и упиралось в землю — бесполезная рухлядь ненужного прошлого, бесполезная боль в душе Милана. У ног процессии пронеслись тени ласточек. Отличный выдался денек, а вечером распустится ночная красавица. Казалось, что поэт уводит за собой послушных учеников. Убийцы брели неохотно, медленно раскачиваясь, уткнув взоры в землю и напевая песню с глубокой грустью. Кто кого ведет на казнь? Где голгофы у дороги? Поэт остановился, последний раз оглянулся на жизнь и встретился взглядом с глазами Карло и Массимо, и Карло уловил во взоре приговоренного то, что среди порядочных людей зовется достоинством. Никогда он не забудет этот миг. А Бонифачо Боррели улыбнулся ему и, кивнув мальчишкам, мол, не так уж все и плохо, шагнул вперед, шагнул к танкетке, за которой для него начиналось новое, неизведанное путешествие.

Усталый капитан выслушал ее пафосную речь (тут она была в ударе). Почесал лоб, прикинул что-то в уме, расправил усы (то был знак, что он преклоняется перед ее авторитетом, точно вам говорю). Нащупал где-то под столом карандаш (понятное дело, он растерялся перед святой разоблачительницей). Записал что-то на желтоватом листке (ну и ужасный же почерк, а попробуй найди офицера с красивым почерком). Помолчал (видать, тугодум). Покряхтел (ну точно тугодум). Зевнул (да как он смеет!). И, поблагодарив синьору, попытался распрощаться.

— Но синьор капитан! А как же деньги?

— Что? А? О чем вы, синьора?

— Деньги, синьор капитан.

— Синьора, вы утверждаете, что этот ваш «поэт за решеткой» был репетитором по языкам…

— По литературе, синьор капитан.

— По литературе у дочери начальника полиции Майораны. Я вас правильно понимаю?

— Да, синьор капитан.

— Ну и что с того?

— Как… как… — задыхалась она. — Майорана — враг Милана.

— Его давно поймали и повесили. Что я, по-вашему, должен сделать с учителем его дочки?

— Он… он… мне… Где мои деньги за информацию, чертов ты прохиндей! — не сдержалась Валентина. — Господь всеведущий, ты только глянь, как они издеваются надо мной! — воззвала она, тряся кулаками над головой.

— Вы нелепы, синьора, — фыркнул капитан.

— Но вы же сами вешали объявления, что за сведения о приспешниках Муссолини будете давать вознаграждение! Я бедная женщина, у меня больной внук, мой кроха, мой сиротка. Мы живем впроголодь. Всю войну я укрывала дома пару ваших ребят. — Тут она благополучно солгала. Глаза ее затопили слезы. Руки умоляюще бились о впалую грудь офицера. — Он же может знать, где прячутся майорановые костоломы! Эти антихристы!

— Ну хорошо, хорошо!! — сдался капитан. — Проверим его. Может, и сегодня. Если что-то он знает — получите.

— Господь не даст мне пропасть. Как сказал Иисус…

— Прошу вас, приходите завтра, синьора. У нас много дел. Чао!

Когда Валентина оставила комендатуру, капитан извлек мятую папиросу из нагрудного кармана и принялся хлопать себя по рубашке в поисках спичек. Сухие, как ветви, руки поднесли ему огонек.

— Что думаешь? — сказал охотник на бывших полицейских по прозвищу Птицелов.

— Да брось, — отмахнулся капитан. — Какой-то книжный червь с явными проблемами… — он постучал себе по голове. — Не стоит оно того.

— Я возьму пару ребят, — холодно произнес Птицелов. — Проверим. Так покойней.

У капитана пробежал мороз по коже.

— Когда ты так говоришь, мне делается дурно, — признался капитан.

— А мне делается дурно от мысли, что не все сволочи на том свете. — Птицелов хлопнул его по плечу и отправился за ребятами.

14

А вот и он — фонтан Пьермарини, водруженный в центре небольшой площади, составленный из трех стоящих друг над другом розовых бассейнов. Он пересох, он покрыт патиной, он наполнен бетонной крошкой. Средний бассейн поддерживают две изогнутые в стыдливом смущении сирены — Теодолинды. Глядя на их груди, Карло ощутил чувство, которое, как он считал, только отвлекало его от важных дел.

В десятке шагов от фонтана располагалось простое двухэтажное здание, смотревшее на площадь мирными глазами прямоугольных окон. Но одно оконце выбивалось: идеально круглое, прошитое мелкой железной решеточкой, сиротливо жалось оно на первом этаже к углу фасада. Размером окошко было с днище дубовой бочки, проливающей винную темень в таинственную комнату стихотворца.

Одетый в испачканную серую робу тощий доходяга лет двадцати, с длинным носом, плачущими губами и красной от солнца ранней залысиной, подкрался к оконцу. Дрожащей рукой пошлепал по решетке, что-то проворчал и, навострив уши, застыл на месте, как памятник.

— Чего это он там делает? — спросил Карло.

— Видно, пришел за пророчеством. Тем-то и славится поэт, — объяснил Массимо. — Он дает советы и предсказывает будущее.

— Шарлатан, — сказал Карло.

— Таких называют оракулами.

— Бабушка звала таких лодырями, — гнул свою линию Карло. — Ерунда все это.

— А то! — хихикнул Массимо. — Говорят, что половина советов бесполезна. Пришел к нему как-то инженер Давиде и спросил: «Во сколько лет я помру?» А поэт ему: лицо, говорит, лучше умой. А инженер: «Зачем это?» А тот ему: а собака твоя, говорит, нос сует в дерьмо и в другие места, а потом ты ее целуешь и щечками о нее трешься. Хи-хи!

На этих словах дворняжка-бездельница, лежавшая в тени фонтана, лениво подняла голову и, хмуро глянув на мальчишек, фыркнула — мол, нечего тут околачиваться с такими сплетнями, собаки здесь в хвост приличные. Важно поворчав да глухо прорычав что-то, она высунула язык и, тяжело дыша, уронила ушастую голову на теплую брусчатку. Жара держалась беспощадная.

Доходяга, вставая на цыпочки, тянулся то правым, то левым ухом к решетке. Из мрака на него падали тихие слова. Его невыразительные глаза становились все шире и шире, а когда они закрутились, как колеса, он в резком порыве отпрянул от окна, а затем, вынув из кармана промасленную ветошь, кинул ее на землю и принялся прыгать по ней, как если бы скакал на пружине.

— Ах ты ж! Ах ты же… ты же… скотина ты такая!! Поэт-недоумок ты!! Я ему изливаю душу, а этот… этот вот… он мне… — Забросив еще пару проклятий в круглое окошко, доходяга, сморкаясь в поднятую тряпицу, поспешно удалился. Что ему сказал поэт, оставалось только гадать.

За самой же решеткой, в глубине черной комнаты таилось безумие. Точно сонный варан, глядело безумие на людей и на улицу, и имело оно форму человека. И было оно когда-то человеком — учителем литературы. Та потерянная душа любила слова и сочинительство. Во времена режима человек этот оставался предан словесности и обучал детей соратников Муссолини — так ему было удобно, и выше этого он не лез.

Он обожал некую Чечилию, но та упорно не замечала его, при этом отдаваясь всем напропалую. Он посвящал ей стихи и открывал чувства, а она лишь скоренько ускользала от его занудства, чтобы поманить пальчиком счастливчика помоложе. Она любила всех: бедных, богатых, уродливых и красивых, опытных и не очень — всех, кроме поэта. Ей ничего не стоило задрать перед ним юбку, но для нее он был сродни слизню, она презирала то преклонение, то религиозное вожделение, что он испытывал к ее прелестям. Она желала от мужчин грязи и крепких объятий, она обожала ссадины на бедрах, она предпочитала быть брошенной после первой же ночи или первой же подворотни и была без ума от полноты жизни со всеми ее подножками. Любовникам она прощала все: оскорбления, побои, обман, но чего она не могла простить — так это болезненного преклонения. Она ведь обычный человек со своими чудачествами и недугами, что дремлют в теле до поры до времени. Она томно кипела в животной страсти, а насытившись ею, теряла интерес к соителю. Да, она была шлюхой, но честной перед собой и перед теми, кто имел ее. Поэт все понимал, но романтизация Чечилии стала наваждением превыше рассудка. И когда она исчезла, для него мир потерял и цвет, и вкус, и запах. И сам поэт стал будто глух. Он готов был стерпеть тысячи раз привычное «нет» из ее развратных губ, но ее отсутствие в жизни лишало его смысла этой жизни.

Оправдывая себя любовной неудачей, он спрятался в мрачной комнате, где предавался пьянству и стихотворству. Он считал себя слабым, он так и говорил себе: «я слаб» — так ему было удобно. Так он стал поэтом взаперти. Поэтом, занявшим неприглядную нишу в панно разрушенного города. Людские домыслы сотворили из него оракула, и ему несли подати в виде крепкого вина и более крепкой граппы. На пьяную голову поэт давал советы страждущим и жалобщикам и делал пространные предсказания, которые трактовались как твоей душе угодно. Пророк всегда нужен людям — и до войны, и во время, и после.

В конце концов алкогольный демон поймал его, как бешенство ловит лисицу. Чечилия испарилась, а демон остался.

— Пойдем, — решил Массимо. — Спросим у него чего-нибудь.

— Ну вот еще! Ты же сам сказал, что его советы — чушь несусветная.

— Нет, пойдем! — заупрямился Массимо, потянув друга за рукав. — Чушь не чушь, а интересно же! А то сдается мне, что трудами тетушки Валентины поэта скоро не станет.

— Ну и…

— Ну все. Пока никто не мешает, побежали.

Озираясь, подобно мелким жуликам, идущим на дело, мальчуганы засеменили к святилищу. Дворняжка-бездельница хотела было увязаться за ними, но, оценив их простенькую одежонку, решила, что парнишки явно не богатеи и корму от них не дождешься, так что пускай проваливают, решила она, и вновь задрыхла щенячьим сном. Ох и жара! Воды бы, но фонтан пуст.

— Эй! — закинул Массимо в окошко, что висело в полуметре над ним. — Господин поэт!

— Какой он еще господин? — прошипел Карло.

— Тш-ш-ш. Так надо, а то ничего из него не вытянем.

— Тоже мне «господин поэт».

— Сударь поэт!

— Да что ж такое-то! Ты его еще королем назови! У нас все равны и нету никаких господ и сударей.

— Тш-ш-ш-ш. Вроде он там шевелится.

Карло прислушался и уловил странный шорох, точно кто-то шелушил в темноте лук.

— Кто там? — тихо прохрипел голос за решеткой. — Что за звереныши?

— Как ты нас назвал?! — взорвался Карло.

— У-у-у. Они с характером, ну, будьте так любезны, буду звать вас крохами.

Поэт, следуя традиции, был под хмельком. Резкая кисло-цветочная вонь ударила из темницы, овеяв мальчишек ароматом пьяной тоски. То, что неожиданно прильнуло к окну, напугало их, и ребята отскочили от стены, как от голой жаровни. Что и говорить, а демон-выпивоха оставил на поэте горячечное тавро. Небритое и чрезмерно одутловатое лицо, затененное сетью, имело цвет серой плиты, дремлющей в забытом склепе. Опухший нос придавал лицу вид оскотинившейся морды, точно срисованной с военного плаката вроде «Ты на посту вино лакал! Так получи же трибунал!». Потухшие глаза поэта глядели диковато и растерянно, будто кто-то вот так, по щелчку пальцев, охладил его живой пыл, бесцеремонно выдрав из мозаичной картины счастья, которого достоин каждый, но от которого многие бегут, прячась в сточные ямы пьянства. Порой мы боимся счастья больше, чем бед, — наверное, в этом кроется ирония, наверное, за этой иронией мы можем услышать сдержанный смех Бога.

— Чего же вы убегаете? — вздохнуло лицо во мраке. — Струсили?

— Карло Кавальери никогда не трусит! — с апломбом заявил Карло и, подняв голову так, чтобы был виден подбитый глаз, приблизился к черному святилищу. К запахам пролитого вина примешался смешанный смрад мочи, едкой рвоты и яркого пота, перехватив дыхание. Однако вездесущих мух тут не было: видно, демон-выпивоха отпугивал их, оставляя право на поедание поэта за собой.

— Ху-ух! — заухала гримаса, отхлебнув из кувшина. — Знаешь, кроха…

— Баста! Кто дал вам право звать нас крохами?

— Ладно, ладно! — запричитал пьяница. — Представьтесь, монсеньор.

— Меня зовут Карло, это Массимо.

— Хэх! Тоже хотите что-то спросить?

— Угу, — кивнул Массимо.

— Но мои ответы не бесплатны. Где вино?

Массимо побледнел. Он знал о податях, но не придал им значения, решив, что правило взимания на детей не распространяется.

— А нам и не надо ничего! — сказал Карло. — Все знают, что ваши советы бредовые и толку от них нету. Пойдем, Массимо. — Он кивнул в сторону фонтана. — Путного тут ничего не будет.

— Ну ладно, — махнул рукой поэт, — что с вас взять. А мои советы… — Он задумчиво почесал подбородок. — Иногда, не часто, но иногда они срабатывают. Я живу тут не один — знаете, кто обитает со мной?

— Судя по запаху — испражнения! — злорадно бросил Карло, но в словах его не было насмешки, то был укор праведный.

— Хо-хо-хо!! — разразился поэт. — Это все вино, друзья мои, ведь вино коварно, оно обещает все уладить, когда ты чувствуешь себя не в своей тарелке, а на деле превращает тарелку в бездонную лохань.

— Так бросьте его, это вино, а то так и утонете, — сказал Карло.

— Вам не понять, вы дети. Я одержим пойлом, но брось я пить — кошмар обычной жизни меня убьет. Уж лучше находиться здесь! С моими демонами! В забытьи! А виновата во всем, друзья мои, женщина. Слышите? Подстилка виновата во всех моих бедах. — Он утвердительно закивал самому себе и хлебнул немного. — Ох-ох-ох!!! Горе мне! Где же ты, моя Чечилия? Моя ты Лаура! Ах! Ведь где-то ты улыбаешься без меня. Почему ты смеешься где-то без меня?

— Ясно, — сказал Карло. — Нам тут делать нечего.

— Когда я не пью по три дня, — сказал поэт, — то затылком чую, как комната наполняется калеками, выпученными глазами, ртами. Глаза — смотрят. Рты — шутят. Я зову их Присутствующие. Порой вижу трех рабов-негров под потолком. Усевшись в кружок, они шепчутся над ветхим псалтырем. Слышите? — он резко вскинул кверху палец. — Слышите? Шелестят страницами. Тс-с-с, не спугните их, не отвлеките. Они изучают, они очень скоро сбросят кандалы и сменят обноски на академические одежды. Ученые мужи. Вот увидите. — Он обернулся и посмотрел в темноту.

Карло пробила холодная дрожь, как если бы его погладила старуха с косой. Светило солнце, а он будто пребывал в промозглом погребе, где к нему тянулась рука в латной перчатке.

— Иногда, — продолжил поэт, — я заглядываю в псалтырь и читаю ответы на вопросы.

— Про нас там что-нибудь есть? — Голос Массимо дрожал.

— Мой мальчик, — нервно прошептал поэт, — ты так похож на меня, ты тоже находишь шедевры в грязи и красоту во всем. Ты станешь мастером, творцом, но… готовься.

— К чему?

— Очень скоро, мальчик. Будь готов к этому.

— Я не понимаю! — негодовал Массимо. — К чему готовым-то?!

Поэт умолк. Взор его замер.

От волнения Массимо ощутил жгучий зуд под кожей. Сыпь закипела, забила во все колокола о несправедливости! С какой это стати тот шут гороховый за решеткой воротит нос от ее хозяина? «Где обещанное предсказание, гадкий пропойца? Говори сейчас же!» — взревело кошачье проклятие. Мерзавка-сыпь возненавидела поэта, но выместить злобу могла только на самом близком — на несчастном мальчике. Она рьяно взмотыжила детскую кожу, и ладони его зачесались так, будто в них втерли соль. Массимо принялся скрести и тереть руки друг о дружку, но проклятие въелось глубоко в поры, и не достать!

— К чему готовым?! — повторил Массимо.

— Кленовый лист, — проговорил темный голос.

И сыпь вдруг остыла. Массимо с изумлением глянул на прорицателя — что это значит?

— А ты, Карло, — поспешно вставил поэт, — держи язык за зубами, когда тебе откроется кое-что.

— Кое-что?

— На этом все. Уходите.

«Да что ж за чепуха, — подумал Карло. — Зачем вообще нужны эти обманщики? Несут глупости, которые можно истолковать и так и сяк, а потом денег требуют со всяких простаков! Ну уж нет! Не бывать в новом Милане этим хитрецам! Как разберемся с „детьми дуче“, придем и за этими вот надувалами!»

Силуэт «надувалы» тем временем погружался в липкую темень не спеша и как-то вальяжно, и пребывал он в глубокой задумчивости, ну прямо мудрый король Ютландии, садящийся на трон.

Аудиенция завершилась.

— И мы проделали такой путь ради этого? — спросил Карло.

— Одним словом — ересь! — согласился Массимо.

В это же время через дорогу несколько молодых и сильных, как буйволы, парней, обливаясь потом под лучами миланского солнца, разгружают грузовик с нехитрой мебелью. Шкафы и кровати заселятся на первый этаж уцелевшего отделения почты. Фабрика рядом разрушена, брусчатка вырвана из земли и раскидана по округе, словно зерно, а почта цела: видно, хранит ее почтовый ангел. В это здание вскоре заедут те, кто остался без крова. Но временно. Многое в городе пока временно.

Командует разгрузкой знаток женщин, стройный и обаятельный Анджело, что до безумства обожает сладенькие груши и упругие молоденькие яблочки. Уж кто-кто, а он к своим двадцати пяти годам вкусил столько соитий, что и сам считал это излишеством. Но что поделать, таким он пришел в наш мир. Соблазны вели его по вечерним садам наслаждений, где острыми плодами зрела его любовь, любовь к телу, к ощущениям, к поцелуям, к девичьему дыханию. Все эти вздохи и постельные разговоры составляли смысл его жизни. Взглядом, словами, движениями мог он разжечь самую черствую матрону. И нес он в себе что-то темное, ему самому непонятное, иное, а иногда и пугающее, но та сила будто исправно исполняла уговор между ними, преподнося Анджело женщину в дар. Будто беспомощная отдавалась она этому обольстителю, похитителю стыда и сердца. Ему было достаточно слегка, как бы ненароком коснуться ее, и он все понимал без слов — да или нет, и если нет, то это поправимо. Эти прикосновения. Вспоминая о них, он закатывал глаза. Когда губы и языки находят друг друга, раскрывается букет приятностей. У каждой женщины букет особый, от одного поцелуя, что горяч, как лава, тебя бросает в сладострастную дрожь и кровь приливает куда надо, от другого поцелуя ты словно вдыхаешь морозный холодок и хочется отстраниться от нее, но дело нужно довести до конца — такова природа. Иногда он брал женщину силой, но противилась она напоказ и как-то совсем наигранно — капитуляция по негласному сговору. А еще Анджело — большой любитель мяса.

— Эй, Анджело! — ухмыляются веселые грузчики, вставшие в цепочку и передающие тюки с бельем.

— Говорят, наведывался ты к Лучии? — подмигивает один.

— Хи-хи-хи! — смеется другой. — А синьор Този тут как тут! Любовничков и застукал!

— Ха-ха-ха! — надрывается третий, подхватывая связку. — Ох! И говорят, синьор Този уши-то тебе надрал?

— Говорят то, говорят это! — огрызается Анджело. — Посмотрите на меня, — сверху вниз он всплескивает ладонями, — у меня хоть что-то сломано? Я хромаю? Или на лице ссадины?

— А может, синьор Този надавал тебе по другому месту?! — смеются в голос ребята.

— Тупицы! Калеки! — Анджело вскидывает вперед руку, а кулак другой набрасывает на локоть. — Пошли вы!

— Но Лучию знает каждый, — не унимаются парни. — Заполучить Лучию — что выклянчить прощение у падре Фоти. А под силу ли тебе орешек покрепче?

— Ее-то легко заполучить?! — негодует Анджело. — Да она та еще ослица, чтоб ты знал, упряма до чертиков.

— Ох-ох! — язвит один. — А родинки на ее заду и бедре.

— Да! — отзывается другой. — В виде паучков таких мелких.

— И не кричит никогда, рот ладонью закрывает, — вспоминает третий.

— Мы все ее знаем! — хором смеются парни. — Синьор Този не прогадал с женой! Ха-ха!!

— Вот так дела! — изумляется Анджело. — И как она могла спутаться с такими остолопами?

— Так что насчет орешка? — подначивают грузчики. — Соблазнишь ли ты саму Эвелину Торре, жену Роберто Кавальери Сокрушителя?

А вот это уже вызов!

Анджело был знаком с Роберто и Эвелиной. В годы Сопротивления он имел кое-какие дела с контрабандой и с Тайлером Норманом — английским агентом, прикомандированным к отряду Сокрушителя. Через Нормана Анджело несколько раз виделся с Эвелиной, но в те короткие деловые встречи никаких выводов он сделать не успел. Хотя заполучить такую опасную бестию в коллекцию, возможно, было бы венцом всех побед. Она строит из себя верную жену, покорную, послушную. Поговаривали, что Роберто был у нее первый и остается ее единственным. «Как бы не так, — подумал сердцеед. — Единственным! Ха! Была бы овечка, а барашки найдутся!»

— Вот тот дом, — указал первый грузчик. — Вот то окно на втором этаже. Я помогал заносить им стол. Эвелина целыми днями хлопочет по хозяйству. Она крепкий орешек, преданная подруга Роберто.

— А у тебя, Анджело, орешки слишком малы, чтобы уложить ее в койку, — ухмыльнулся второй.

— Ладно! — прервал третий. — У нас еще шесть адресов, хорош болтать. За дело. А то приуныл наш Казанова, — подмигнул он.

«Почему бы и нет, — решил зверь внутри Анджело. — День жаркий. Могу же я попросить воды у доброй хозяюшки. А где доброта, там и желание».

— Я хочу пить, — объявил он парням, и парни все поняли.

Взгляд его переменился, стал плотоядным, хищным, словно он рыл сырую землю в поисках клада.

«Я хочу женщину», — зарычал зверь.

И все замерло. Работа остановилась. Грузчики так и застыли с тюками, пооткрывав рты. Они переглянулись, вопросительно и глуповато, нахмурили брови, зацокали языками. Один неодобрительно замотал головой, как бы проговаривая: «Ну и ну! Ну и дела!» Второй присвистнул и поправил козырек трофейного кепи. Третий сказал:

— Мы же просто шутим, Анджело. Она жена опасного человека, у них есть сын.

— Опасного человека? — теперь уже смеялся он. — А знаешь ли ты, плешивая ты обезьяна, что я сделал синьору Този, когда он застукал нас? Не знаешь? И не узнаешь. Синьор Този не расскажет об этом. Я унизил его — разбил лицо и помочился на бедолагу. Если Роберто и прознает, то пусть пеняет на себя, — тыльной стороной ладони он провел по горлу, как ножом. — Работайте, а я попрошу воды у синьоры.

«Женщина», — отозвался его зверь и, зевнув, потянулся на солнце кошкой. Зверь просыпается. Зверь принюхивается. Зверь знает — она пахнет потом; в ней живут паразиты; в том месте у нее терпкий привкус; у нее свои болезни; она имеет вес, и он может прочувствовать его, когда придерживает ее за круп и кладет на себя. Она всего лишь человек. Она хочет того же, чего хочет его сила.

10

Улица облита палящим зноем.

Страсть приручила Анджело и тащит во двор Эвелины на поводке. Снуя, как шакал у таверны, он прикидывает, где ее комнаты, высматривает в окнах женскую фигуру, щурится от солнца, вдыхает аромат ладанника и предвкушает близость.

Он разогрет. Он в стенах дома. По лестнице, накинув вульгарный халатик, к нему спускается прохлада, а с ней и легкий озноб. От волнения и впрямь пересохло горло. К перилам он прикасается с нежностью и не сразу убирает руку, кожей пальцев он ощупывает поверхность, к которой притрагивалась она. Ее следы затеряны среди прочих. О! Чем только не напитаны деревянные поручни! Сколько рук втерли в них пот и вдавили свои страсти! Под лаком живут пустые траты, текут девичьи слезы, зреет обман, сохнет пролитое молоко… А вот и ее частица, выглядывающая из трещинки пугливой змейкой. Меж пальцев он растирает черный волос, но не может подобрать ключ к ее святилищу. Странный прилистник ее ума, этот черный волос.

Вот и второй этаж. Общая дверь открыта, справа последняя — дверь Эвелины.

А жена и боевая спутница Роберто Кавальери Сокрушителя занята готовкой. Ложкой выскабливает она мякоть-паутинку из половинки тыквы. Отделяет семечки, складывая их рядками на блюдце. Как мышка, шустро слизывает оранжевые кусочки с ладони. Тыква пахнет домашним порядком. Тыква — хранитель очага. Тыкве двести восемьдесят дней от роду. Но она сладка и свежа, благодать, а не тыква.

Но что это? Вспышкой в голове Эвелины возникает образ чужака. Он будет через минуту — сообщает внутренний голос; он знает, чего хочет, — добавляет интуиция. Эвелина отложила ложку и с тревогой зашагала по кухне. Сердце застучало часто и глухо, словно на него накинули мешок, а ее лишили дыхания. Она открыла шире окно и глубоко вдохнула горячий воздух с парами лукового супа, что варила бабушка-воспитанница с первого этажа. Что-то сейчас будет.

В дверь постучали. За порогом хищник, поняла Эвелина. Жизнь на грани смерти отточила ее чутье, но к борьбе она готова всегда. Животное или человек — неважно. Что бы он ни удумал, пойдет все по ее сценарию.

— Синьора Эвелина, — промурлыкал тип и склонился над ней слишком близко. — Вы меня не помните? Я — Анджело. Я помогал вам с провозкой вещевых мешков пару лет назад.

Животное облизнулось.

— Ах да, — припомнила она. — Да, я вас помню.

— Простите, синьора, — (до чего же приятный у него голос, заметила она, струится кашемировым платком, подхваченным ветерком…) — мы с парнями разгружаем мебель через дорогу, а тут такая жара… а колонка на углу сломалась… вот я и решил постучать в первую попавшуюся дверь и попросить воды.

«В первую попавшуюся? — усомнилась она. — Именно на втором этаже, именно в конце коридора?»

«Она провоняла тыквой и специями, — принялся за работу зверь, — фартук, милая косынка, опрятная рубашка, пуговицы застегнуты по горло, хотя дома одна, в духоте. Строит из себя пуританку. Актриса».

— Я дам вам кувшин, — сказала она.

— Будем благодарны, синьора.

«Грудь упругая, — продолжал зверь, — росточком невысока; волосы черные, длинные; глаза карие, навыкате; матовая кожа; нос узкий; губы бледные, выступающие; из-под косынки на правую щеку свисает прядь — так она скрывает шрам». Он вспомнил слухи — она попадала в плен.

Его торс ясно угадывался под майкой: крепкий пресс, рельефные мышцы, сильные руки. И главное, от мужчины исходила магия. Он светился здоровьем и пороком. Магия сияла ярче солнца во сто крат, магия выплетала двойника-невидимку из возбуждающих паров его тела. Двойник обнимал женщину, вливался в нее через поры и управлял ее волей, ведя ее тело к его телу.

Она повернулась спиной и направилась в кухню. Он оценил ее формы. «Стройная, спина крепкая», — одобрил зверь.

Анджело шагнул за ней, отодвинул занавеску и уставился на комнату. Необходимо осмотреться, ведь обстановка влияет на процесс. Нужно выбрать угол, куда он зажмет ее, если она вздумает упираться. Ему бы только тронуть ее губы, и аппетит вспыхнет в ней факелом. Нет! Факельным шествием! Огоньки закружат в ее животе, распаляя любовь, а щеки нальются розоватым румянцем, и она будет готова.

«Видишь? Там прямо спальня, — указал зверь. — Смотри-ка, там распятие над койкой. Заметь — койка на пружинах, скрипучая, как ты любишь».

Анджело полной грудью вбирает в легкие застоялый воздух и дурман вскрытой тыквы, что печется в солнечном луче. М-м-м, тыква! Упругая, округлая, увесистая, пряная! Решено! Он закроется с женщиной в спальне. Она никуда не денется. Распятие их не выдаст.

Эвелина возвращается с кувшином, и герой-любовник кладет теплые ладони поверх ее похолодевших пальчиков. Их взгляды сосредоточиваются друг на друге. Он немного напирает, и женщина отступает в комнату. Вокруг ни звука. Анджело ждет возражений, это будет сигналом впиться в ее губы. Но она молчит. Губы ее сжаты крепко. Где угрозы? Где проклятия? Где укусы? Где хотя бы малое возмущение? Где? Где? Где? Он теснит ее дальше. Она продолжает пятиться, но так же безмолвно. Отчего-то ему не по себе. А что с ее глазами? Этот взгляд. Только сейчас он понимает, как любопытен ее взгляд, полный тревоги и странного интереса. Ее глаза ощупывают Анджело. Она пытливо выглядывает в нем нечто, лишь ей ведомое. Смотрит и будто бродит в его душе. Заглядывает в мрачные уголки, держа высоко тусклую свечу, и выискивает что-то. Пробирается на цыпочках по подворотням, тихой змеей обвивает фонарные столбы на пустырях и прислушивается с неподвижным лицом к всеобъемлющему мраку. Она словно инспектор из последней инстанции ада, что неподкупен и вывернет наизнанку проштрафившийся чертовский филиал. И вдруг она натыкается на зверя. Тот хочет удрать, но за спиной его непроглядная глушь и мерзлая пустота — истинное естество Анджело. Зверь дрожит. Зверь взывает к высшим силам. А она берет его за шкирку, подносит к нему свет и осматривает с ног до головы, нахмурив брови, точно врач, сбитый с толку. Вертит его и так и сяк, обнюхивает и морщится. Щупает и с неприязнью вытирает засаленные руки о сорочку. Прислушивается к стуку его сердца и несильно бьет по лапам — чтобы не брыкался. Освещает и изучает его укромные места. Взгляд ее остекленевший и жуткий, как у языческого идола. Зверь напуган. Проведя должное исследование, она отрицательно качает головой, безмолвно констатируя: «Нет. Не то». Затем швыряет шкодливое животное на место и задувает свечу.

«Уйдем отсюда! — взвыл зверь. — Она нам не по зубам».

— Что-то еще? — спросила Эвелина.

— Простите, — спохватился Анджело. — Я, должно быть…

— Кувшин можете оставить себе, — сказала она.

— Спасибо. — Сконфуженный, он вышел за порог и лишь бросил через плечо: — Прощайте, синьора.

Зверь был унижен. Зверь поквитается за это с другой женщиной.

А что Эвелина? Она как ни в чем не бывало спешит к застенному тайничку и снова тетешкается с секретиком. Лепечет ему нараспев потешки, как ребеночку, все расспрашивает о чем-то и тихо-тихо грустит да вздыхает: «Ах! Мой секретик! Жаль, что нет нас больше. Ты и я где-то там, далеко-далеко. Потерялись мы с тобою где-то там, далеко-далеко». Смотрит Эвелина задумчиво в никуда, покачивается и улыбается вселенскому вакууму, а Вселенная жалеет ее, но помочь не может. Вселенная многого не может, и кто осознал это, тот иллюзий не строит.

А зверь ничуть не испугал ее, подобных зверей она уже видела.