Утро в деревне. Авторский рассказ
Солнце встало над Свинцовыми Огородами, разбудив Петровича хриплым криком петуха Васьки. Дед вышел на крыльцо, потянулся, кости затрещали, как сырые дрова. Воздух пахнул дымком из соседской трубы, кислым квасом и пылью, осевшей за ночь на листьях лопухов размером с телячью голову. Баба Агафья уже возилась у печи, грохоча чугунками. "Каши накотел, старый?" – крикнула она в сенцы. "Щас, бабка, щас..." – пробурчал Петрович, сплевывая в кусты мяты, отчего те на мгновение замерли, а потом зашевелились еще сильнее.
Пыль на дороге, поднятая проехавшей телегой дяди Митрия, зависла в воздухе не просто столбом, а сложилась в нечеткое подобие лица бабы Клавы, которая умерла прошлой осенью. Лицо пыльное зевнуло, и оттуда вылетело три воробья, чирикающих наоборот: "Чик! Чик! Чик!". Петрович почесал затылок. Угли в печи Агафьи вдруг зашипели не от воды, а от капли тишины, упавшей со стропил. Каша в котелке заволновалась, как река перед ледоходом, и на поверхности проступил узор, похожий на карту местных болот, где, как все знали, жил водяной в резиновых сапогах тридцать седьмого размера. Куры перестали клевать зерно и выстроились в шеренгу, уставившись пуговичными глазами на запад, где ничего особенного не было, кроме кривого сарая дяди Федота.
Борода Петровича, всегда седая и клочковатая, вдруг начала расти вниз, проросла сквозь половицы и превратилась в веревочную лестницу. "Ну, бабка, пойду, гляну..." – сказал он не то Агафье, не то воробью, сидевшему на левой лопате. Агафья достала из печи не кашу, а моток колючей проволоки, горячей и поющей тонким голосом мальчишки-пастушка. Она стала вязать из нее носки, напевая песню про репу, которая сбежала в лес и вышла замуж за медведя-шахтера. Тень от колодца отползла к плетню, свернулась клубком и захрапела, издавая запах моченых яблок и дегтя. Дядя Митрий проехал обратно, но теперь его телега была запряжена не лошадью, а двумя большими, очень озабоченными карасями, которые тянули воз, полный... тишины. Тишина высыпалась на дорогу и залила куриную шеренгу по колено. Куры закукарекали.
Петрович спустился по своей бороде в подполье, где вместо картошки лежали перезревшие лунные серпы, звенящие от сквозняка. Он взял один, отломил кончик, и оттуда потек густой мед цвета ржавчины. Мед запел хором дьячков, но слова были не на русском, а на языке лопнувших пузырей в квашеной капусте. Наверху, Агафья доила корову Зорьку, но вместо молока из вымени сочились мелкие, липкие сумерки. Сумерки падали в ведро с жалобным писком и тут же сворачивались в клубочки, которые тут же раскатывались по двору, оставляя за собой следы из битой посуды и вчерашних снов. Лицо бабы Клавы из пыли сморщилось и чихнуло, породив ураган из куриных перьев и забытых имен. Перья прилипли к тишине, залитой на дороге, и превратились в чешую. Двор задышал, как огромная рыба, выброшенная на берег. Запахло... пустотой. Где-то далеко, за лесом, залаяла собака, но лай был квадратным и оставлял синяки на небе. Петрович вылез из подполья, держа в руке не серп, а кривой вопль кошки, попавшей под дождь из гвоздей. "Бабка," – сказал он, но его рот был полон теплой золы и шепота прошлогодних листьев. Агафья обернулась. Вместо лица у нее была... дырка в завтра. И оттуда дуло.
Куриные боги проснулись в грязи с неба. Васька-петух клюнул собственное отражение в луже соли и утонул в вертикальном крике. Печь Агафьи вдруг запела гимн рельсам, сложенным из мокрого сена и дедовских костей, а дым из трубы свернулся в петлю времени и затянулся туже. Дед Петрович посмотрел на свою тень, которая отвязалась и пошла пахать поле слезами, оставляя борозды из спутанных волос и детских вопросов без ответов. Сарай дяди Федота вздохнул и выдохнул стаю кирпичей, которые пролетели сквозь пыльное лицо бабы Клавы, не оставив следов, кроме запаха горящей сметаны и ощущения, что вторник уже был. Вода в колодце загустела в стоячее "зачем?". И тогда дождь из гвоздей пошел вверх, забивая облака обратно в тучи, а по бороде Петровича, которая теперь была просто дыркой в земле, полезли наверх кривые огурцы, шепчущие на языке сломанных грабель о том, что корова Зорька... это и есть настоящий... хлеб? Или... нет. Ветер подхватил последнюю мысль и унес ее в сторону болот, где водяной в сапогах 37 размера заплакал чернилами и растворился в первом слоге слова "понедельник", которого никогда не существовало. Дед Петрович исчез. На его месте осталась только лужа бороды и стойкое ощущение, что кто-то только что съел все ложки.
