Рассказы из книги "БОРТЖУРНАЛ 57-22-10. Хроники вертолётной эскадрильи.

Часть 2. Афганистан" (см. на сайте http://artofwar.ru/f/frolow_i_a/):

О ЛЮБВИ

1.

Утро. Построение в штабном дворике. Перед строем рядом с комэской стоит маленький опухший начальник вещевой части. Он виновато смотрит себе под ноги. - Товарищи офицеры! - говорит командир эскадрильи. - Мне поступила жалоба от наших женщин. Сегодня ночью, данный старший лейтенант вместе с двумя представителями дружественной нам армии "зеленых" устроил в женском модуле пьяный дебош. Ломился в комнаты, угрожал, словом, делал все, что в таких случаях полагается. Такова версия женщин. Теперь мы обязаны выслушать версию другой стороны. Итак, что вы, товарищ старший лейтенант, делали в два часа ночи в женском модуле? - Ин-н... - сказал начвещь и запнулся. - Что? Громче, чтобы все слышали! - Инвентаризацию проводил!

2.

Однажды, придя в баню после трудового дня, летчики обнаружили в большом бассейне плавающий кусок ваты. Они допросили банщика, и тот сознался, что днем купались женщины. Возмущенные явной антисанитарией, летчики нырять в бассейн отказались, и ограничились после парилки малым бассейном, в котором вода была проточной. О случившемся довели до сведения командира. Наутро, стоя перед строем, командир сказал: - Это действительно непорядок. Отныне назначаю женским помывочным днем четверг, и к утру пятницы вода в бассейне должна быть обновлена. - Правильно! - раздалось из строя. - А то ебутся с кем попало, а мы потом эту воду глотай! - С кем попало? - удивился командир. - А я-то, грешным делом, думал - с вами...

3.

В Шинданд прибыл известный бард Р. На второй день он дал концерт, который проходил прямо за модулем вертолетчиков. Во время концерта певцу поступали записки, и он отвечал на содержащиеся в них вопросы. Р. озвучивает очередную записку: - "Спасибо, что рвете не только струны"... Слегка задумавшись, со смешком отвечает: - Пожалуйста. Рвем, а как же, чего не рвать... За спиной борттехника Ф. кто-то из зрителей не выдерживает: - Сволочь! Тут второй год не можешь кому-нибудь струны порвать, а он уже на второй день... - Да это липа! - не верит второй зритель. - Сам, небось, написал. Ну ты подумай - откуда у местных непорванные струны? 4.

Официантка Света из летной столовой была красива. Нет, скорее великолепна. А, может быть, зверски хороша. Впрочем, это мнение лейтенанта Ф. разделяли далеко не все. Зеленые глаза, большие губы, небрежная челка, "конский хвост", узкое, гибкое загорелое тело, маленькая грудь, которую туго обтягивала майка, открывающая смуглый плоский живот - все это конечно не могло не возбуждать завтракающих, обедающих и ужинающих. Но далеко не все восхищались в открытую. Очень многие при упоминании прекрасной разносчицы блюд корчили гадкие рожи. Может быть, вызывающе маленькая грудь была камнем преткновения для любителей пышных форм, но существовала еще одна причина настороженного отношения большинства летного состава. Красавица была холодна к проявляемым знакам внимания. Однажды, когда майор Г. протянул ласковую руку к загорелому бедру наливающей чай Светы, она равнодушно сказала: - Убери руку, а не то сейчас кипятком лысину сполосну. - И слегка качнула в сторону майорского лица большим чайником. Лейтенант Ф. боялся официантку Свету. Вернее, он боялся, что она может сказать ему грубое слово, и поэтому старался общаться с ней вежливо, используя минимальный набор слов. Заходя утром в столовую, говорил "Доброе утро" - и она отвечала тем же. На его "спасибо" следовало очень доброжелательное "пожалуйста" или "на здоровье". И этого лейтенанту хватало, чтобы надеяться, - она относится к нему не так, как к другим. Ее усталую презрительность некоторые объясняли тем, что по слухам, Света прибыла в ДРА из Одессы. Якобы там она была завсекцией большого универмага, потерпела большую недостачу, и поэтому была вынуждена бежать сюда, на "дикий юг". Некоторые же предполагали, что официантка страдает от неудовлетворенности личной жизнью. - У, сука недоебанная, - говорили эти некоторые, когда, с грохотом швырнув тарелки на стол, она удалялась, покачивая бедрами. Особенно бесновался лейтенант С. (который доставал лейтенанта Ф. еще в Белогорске). - Да что же это такое! - кипятился он. - Как можно мотать нервы боевым летчикам, которые выполняют ответственную работу? Мы должны идти в бой со спокойной душой. А тут навинтят в столовой - аж колотит всего! Нет, пора жаловаться командиру на хамство отдельных официанток! Однажды, когда Света с надменно поднятой головой несла поднос мимо столика, за которым сидел лейтенант С., он громко сказал: - Товарищ официантка, подайте, пожалуйста, чайник! Не поворачивая головы, Света сказала: - Возьмите на соседнем столе. - А я хочу, чтобы вы мне подали! - повысил голос лейтенант С. - Это ваша обязанность! Официантка взяла полный чайник и с силой опустила его на стол. Горячий чай плеснул из носика на колени лейтенанта. - А-а-а! - закричал лейтенант и вскочил, опрокинув стул. - Что же ты, стерва, делаешь, а? Это ты специально! И тут Света, наклонившись через стол и глядя в глаза лейтенанта, тихо, но отчетливо сказала: - Да пошел ты нахуй, козел! - Что-о? - зашелся от ярости лейтенант. - Товарищ командир! Товарищ командир! Командир эскадрильи, сидевший за командирским столом вместе с начальником штаба, замкомэской и замполитом, устало вздохнул: - Ну что вы, лейтенант, все время визжите? Что опять случилось? - Она меня матом послала, товарищ подполковник! - А что вы от меня хотите? Чтобы я вашу честь защитил? Не могу, - развел руками командир. - Ну, вызовите ее на дуэль, что ли...

ЕЩЕ РАЗ О ЛЮБВИ

Три существа нравились лейтенанту Ф. в замкнутом мире войны - хмурая презрительная официантка Света, пес Угрюмый, и собственный вертолет за номером 10. Все трое были красивы и независимы. Большой, с мускулистым львиным телом, Угрюмый ходил за Светой по пятам, лежал у ее ног, когда она сидела на крыльце женского модуля. Может, он привязался к ней потому, что она его кормила - но лейтенанту Ф. эта странная пара казалась героями древнего мифа - богиня войны и ее могучий верный слуга. А вертолет был драконом (судя по округлостям тела и глазастости - самкой), служившим борттехнику Ф. верой и правдой. "Она очень красива, - писал борттехник Ф. в одном из писем. - Ее полет нежен, от его изгибов все замирает внутри. В звуке ее двигателей собраны все гармоники мира, а значит, и вся его музыка - нужно только услышать ее. Керосин ее светло-желт и прозрачен, как (вымарано)... А ее гидравлическая жидкость имеет цвет и запах клюквенного морса. Именно эта машина - с ее выпуклыми задними створками, с закопченными, забрызганными смазкой капотами, с узкими гибкими лопастями, длинным хвостом, с ее ревущей скоростью и шквальным огнем - воплощает для меня и Эрос и Танатос моей войны". При всем кажущемся родстве двух пар, лейтенант Ф. никогда не предпринимал попыток к сближению со Светой - только иногда утром говорил Угрюмому, ночевавшему в коридоре летного модуля (в женский на ночь его не пускали): "Передавай привет хозяйке". Может быть, он не хотел разрушать созданную воображением тайну, а, может, просто боялся, что его пошлют вслед за тем же лейтенантом С. Однако втайне фаталист Ф. надеялся на судьбу, и она, уже в конце его войны, свела дорожки борттехника Ф. и официантки Светы. Случилось это так. Однажды утром, после снятия пробы свежей браги, борттехник Ф. пошел на стоянку через бассейн. Окунувшись и, тем самым, придав телу некоторую бодрость, он поднимался на аэродром по дороге, ведущей мимо крыльца женского модуля. Было раннее утро, небо только розовело, ночная прохлада еще лежала на дороге, и пыль была влажной от росы. Пахло свежестью. На скамейке возле двери сидела Света. Она курила, накинув на плечи камуфляжную летную демисезонку (чья? - без ревности подумал борттехник). Проходя мимо, борттехник замедлил и без того медленный шаг. Он был еще слегка пьян, поэтому остановился и сказал: - Доброе утро, Света! - Доброе утро... - она посмотрела на него и, слегка улыбаясь, спросила: - А что это у вас волосы мокрые? Под дождь попали? И они засмеялись этому нереальному здесь дождю. - Люблю купаться по утрам, - сказал он, окончательно смелея. - А знаете, я сейчас лечу в Фарах. Если вам нужно что-нибудь - ну там продать или купить, скажите. - Если только телевизор, - сказала она просто. - Продадите мой маленький телевизор? Он кивнул, и она вынесла в сумке из перкаля маленький "Электрон" - точно такой же стоял у борттехника Ф. в комнате, и борттехник собирался сбыть его перед самой заменой. Он взял сумку из ее рук. Он даже коснулся ее пальцев своими - невзначай. - Как получится, ладно? - сказала она. - Не торгуйтесь там. И он пошел на стоянку. Обернулся, помахал рукой. И она помахала ему. Утро было прохладным, пустынным, и пахло почти как на Дальнем Востоке после дождя. Борттехник шел к вертолету, улыбаясь, - он хотел, чтобы предстоящий полет был очень-очень долгим, - например, вокруг всего Афганистана, огибая войну где-нибудь на 5-6 тысячах метров, над снежными вершинами, с включенной печкой - теплая кабина и морозный салон - чтобы спокойно вспоминать это, такое уже далекое, утро... ...Когда прилетели в Фарах, горы плыли в жарком мареве. Пока ждали "тойоту" с советником, борттехник Ф. с праваком Милым продали подручным полковника Саттара (начальника Фарахского аэропорта, брат которого был в банде) десять банок югославского конфитюра, попили с Саттаром чай. Увидев телевизор, полковник предложил купить его за пять тысяч. Борттехник Ф. отказался - он знал, что в городе продаст его за шесть с половиной. - Не продашь, - сказал Саттар. - Посмотрим, - пожал плечами борттехник. "Тойота" оставила борттехника Ф. и Милого на центральной улице Фараха и уехала. - Сначала продадим мои конфеты, - сказал Милый, - а потом поторгуемся за твой телевизор. Конфеты из огромной сумки у Милого забрали прямо на перекрестке. Пока покупатели перегружали товар из сумки в свою тележку, подошли двое мальчишек, покрутились, прося бакшиш, потом схватили с телевизора, который борттехник поставил у ног, полиэтиленовый пакет с документами, запасными предохранителями и шнуром питания, и бросились бежать. - Их только пуля догонит, - сказал борттехник, глядя, как мальчишки исчезают вдали. Расстроившись, он даже понарошку прицелился из автомата. Покупатели заволновались, быстро заговорили, но никто не двинулся с места. "Кончай", - прошипел Милый, и, скорчив улыбку, сказал: - Он шутит! Шу-тит! Ха-ха-ха, понимаете? Потом они долго бродили по Фараху, предлагая телевизор без шнура. Его никто не хотел брать. Качали головами, махали руками. Уговоры найти бачат, укравших шнур, не действовали. - Понимаешь, Милый, - грустно говорил борттехник Ф. - Меня попросили, а я все испортил - теперь этот телевизор только выбросить. - Не ссы, прорвемся, - отвечал Милый, весь мокрый от жары. - Русские не сдаются! Наконец, один дуканщик спросил, работает ли телевизор от автомобильного аккумулятора, и, получив от Милого горячий утвердительный ответ, купил его за четыре тысячи. - И то дело, - сказал Милый. - Но теперь пора сматываться, пока этот автолюбитель не попробовал его включить. И они торопливо пошли к резиденции советников, где их уже ждал экипаж ведомого. Вечером, борттехник Ф. прибавив к вырученным четырем тысячам свои три, пошел отдавать деньги. Волнуясь, постучал в дверь комнаты. Открыла Света, улыбнулась, пригласила войти. Она была в белом кимоно с журавлями. Комната на двоих, занавески перед кроватями, столик, накрытый скатертью, мягкий свет двух настенных бра - и головокружительный запах чистого жилья, в котором обитает женщина. Борттехник был поражен контрастом между этой комнатой и той семиместной казармой, в которой он пребывал уже год. Совсем другой мир хлынул в душу, размягчая ее, и борттехник понял, что, живя здесь, он не смог бы воевать. Отдал деньги. Света поблагодарила, не глядя, положила их на тумбочку, и сказала: - Попьете с нами чаю? Мы как раз собирались... Из-за перегородки, отделяющей кухню от комнаты, вышла ее соседка по комнате - тоже официантка - с чашками в руках, лукаво поздоровалась с гостем. - Спасибо, - сказал он, собираясь согласиться, и неожиданно для себя проговорил: - Как-нибудь в следующий раз. - И тут же соврал: - Я сейчас в наряде, нужно стоянку сдавать караулу... Они тепло попрощались. "Будем ждать", - сказали женщины, и он обещал прямо завтра... Он очень боялся этого завтра, и, видимо почуяв испарения его трусливой души, бог назавтра прислал борт на Ташкент, на котором старший лейтенант Ф. убыл в свой второй профилакторий. Когда прилетел обратно, Светы в столовой не было - вчера улетела в отпуск, сообщила ее соседка. А еще через неделю старший лейтенант Ф. заменился. Так, едва начавшись, закончилась эта история. И все ее вероятные продолжения навсегда остались тайной для борттехника Ф. Что, в общем, его до сих пор радует. P.S. Это не совсем правдивая история. Но, когда она писалась, автор не знал, что решится на иной вариант...

Правак Милый и борттехник Ф. пьют чай с полковником Саттаром, начальником фарахского аэродрома:

Рассказы из книги "БОРТЖУРНАЛ 57-22-10. Хроники вертолётной эскадрильи.

Часть 2. Афганистан" (см. на сайте http://artofwar.ru/f/frolow_i_a/):

Так писал Заратустра

В июле 1987 года в небе Афганистана пропал самолет. Ан-26 советнической эскадрильи шел из Кабула в Зарандж. Он совершил промежуточную посадку в Шинданде, взлетел, занял определенный ему эшелон, доложился на траверзе Кандагара и больше на связь не выходил. На поиски самолета шиндандская эскадрилья выделила две пары Ми-8. Они пошли по направлению к иранской границе на расстоянии нескольких километров друг от друга, словно волоча натянутую между ними невидимую сеть. По пути через пустыню в сеть попадали остовы сгоревших, искореженных машин - их переваривала пустыня, всасывало песчаное море, - но останков летательных аппаратов искатели не встретили. На подлете к Заранджу им сообщили, что по неточным данным самолет перелетел границу и сел в Иране. Измена, захват борта, штурманская ошибка - неизвестно. Приказ поисковым вертолетам - разойтись вдоль границы на запад и на восток, по возможности выяснить, где самолет ушел на ту сторону. Пара, ведущим которой был борт ? 10, пошла на запад и уже через двадцать минут полета наткнулась на небольшой, в десяток дворов, кишлак. Ведущий сел, ведомый барражировал неподалеку. Контрразведчики - их и наш - и взвод автоматчиков пошли навстречу местным жителям, которые все высыпали посмотреть на вертолеты и разжиться керосином. Борттехник Ф., увидев, что к вертолету бегут дети с ведрами, закрыл собой дверь и отрицательно махал руками. Он не мог дать им и стакана топлива - его осталось только на обратный путь, и то всего лишь до Фарахруда. - Командор, карасин, командор, карасин! - кричали мальчишки, окружив борттехника. Он отрывал цепкие руки от своих штанов, отталкивал гремучие ведра, поглядывая, не возвращаются ли разведчики, но они все еще беседовали со взрослыми у ближнего дувала. И вдруг, как на картине Иванова, одинокая узкая фигурка возникла на равнине и, медленным шагом приблизившись к орущему мальчишескому кругу, остановилась неподалеку. Девочка в лиловых шароварах, в зеленом просторном платье, в красной шапочке-тюбетейке, из-под которой торчали косички, стояла чуть опустив голову, и, взмахивая черными ресницами, стреляла в борттехника черными глазами. Ее накрашенные губы горели на смуглом личике, как роза в сумеречном саду. В руках она держала белый эмалированный бидончик с нарисованной козочкой, словно пришла за молоком. Глядя на нее, борттехник забыл, что они сейчас - на самой границе Ирана и Афганистана, что керосин ей нужен для керосиновой лампы, потому что здесь нет и никогда не было электричества, что у него за спиной - машина времени, а эта девочка с мотком ожерелий на тонкой шее старше его на несколько веков. Он с сожалением прижал руки к груди и развел их, показывая, что рад бы, да... Потом поднял палец, раздвинул мальчишек, вспрыгнул в салон, взял из сумки с гранатами три пачки леденцов "Бонко", спрыгнул, подбежал и протянул ей. Она взяла одной рукой, прижала к груди, глядя вниз и в сторону. - Не приставай к их девушкам! - крикнул командир из кабины. - Нас камнями побьют! Давай к запуску, наши идут... И они улетели. По пути домой особист рассказал, что местные видели самолет. Он пролетел низко, в сторону иранского города Заболь - тридцать километров от границы. Явно шел на посадку, не горел, не дымил, оба двигателя работали... Когда прилетели домой, узнали, что самолет ушел в Иран в результате навигационной ошибки - штурман блуданул (и он же, единственный из экипажа погиб при штурме самолета иранским спецназом). Ведутся переговоры по возвращению самолета и экипажа. Поздно вечером старший лейтенант Ф. писал письмо другу. Далекий друг жил какой-то нереальной мирной жизнью - он ходил в библиотеку, в филармонию, в театры, на выставки, читал Гессе, обоих Маннов, Боргена и Борхеса, и, моясь в душе, пел: "Мулатка, просто прохожая, как мы теперь далеки". Он ненавидел армию - так и не научился на военке ходить строевым, вымахивал иноходью, вызывая общий смех, - и писал борттехнику Ф., что появилась группа, которая поет смелые песни про Америку и Казанову, а особенно смело - про шар цвета хаки. "Здесь все стремительно меняется, - писал он. - Пока ты там занимаешься непонятно чем, Рязанов хочет снять "Мастера и Маргариту", я читаю в библиотеке Фрейда и Ницше и при этом не слышу шаги в сапогах в абсолютно пустом коридоре!". В ответ, словно доказывая, что он не теряет времени зря, борттехник Ф. писал, как пишет путешественник из экзотической страны. Он рассказывал о местных обычаях - например, об удивительной мужской дружбе, когда один ведет другого за мизинец и на вопросы путешественника отвечает, что местные женщины худы и плоски, а у мальчика есть за что взяться. Писал о диковинных насекомых, ставших огромными в отсутствие птиц. Да, здесь нет птичьего щебета и шелеста листвы - их заменяет шелест песка, несомого ветром, и ночью он так сечет по фанерным стенкам, что сквозь сон кажется - идет сухой снег... Про войну борттехник тоже писал, но старался делать это так деликатно, чтобы не ранить пацифистскую душу товарища, который в это самое время жадно впитывал с пожелтевших страниц с ятями то, что говорил Заратустра. Он присылал борттехнику выписки длиной в несколько страниц мелким почерком. Борттехник читал, усваивал и, перевоплощаясь, писал ответ. Он рассказывал про белое небо и красные горы страны, где родился пророк, про адскую жару, царящую здесь. "Ею спокойно могут дышать одни только зевы плавильных печей, - писал борттехник, - а тут ею дышим мы и наши железные звери. Но мы привыкли к ней, и она уже не мешает нам, - наоборот, хочется ее все больше, словно в жилах наших уже течет огонь, а не влага. И винтокрылые наши звери, поначалу так тяжко взлетавшие на несколько тысяч над уровнем, тоже привыкли, и начали тащить веселее, выше, быстрее, посвистывая и потряхивая, - такие пятнистые хищники снаружи и такие смешные внутри - с лавками, обтянутыми голубым дерматином в кракелюрах, с оранжево-желтыми облупленными баками, с обшарпанным голубым рифленым полом, с непромытыми бурыми пятнами на том полу под теми баками. Они уже сами рвались в небо, и мы шли на поводу у своих нетерпеливых машин. Мы вылетали на охоту ранними прохладными утрами, когда восточные горы еще чернели на фоне лиловых шелков, а ветер еще не прошел через горнило, и тоже был шёлков - его еще можно впускать в открытые блистера и выпускать в открытые двери, как восточный платок через кольцо. Мы так низко пролетали над полями рождения утренней зари, что сбивали колесами пылающие маки. А потом на стоянку приходили другие наши звери - пес Угрюмый с двумя его подругами, - и Угрюмый лизал эти колеса, становясь все добродушней, пока не превращался в щенка. А две поджарые суки - черная на удалении, рыжая рядом, оборачиваясь к черной, поднимая губу, обнажая белый клык и утробный рык, - смотрели на хозяина непонимающе, потому что никогда не пробовали маковых колес, - и становились ему как матери". Так писал борттехник Ф. своему другу. А, может, и не ему, а самому себе - в будущее. Вот и в этот вечер он рассказывал в письме не про то, как четырьмя бортами искали они пропавший самолет. Он писал про девочку с бидончиком, полным козьего молока, который она протянула белому богу, спустившемуся с неба на железной стрекозе...

Прошло десять лет. Бывший борттехник Ф. написал рассказ о солнце, дрожащем в ее озерце, о змие вползающем и о змейке заглатывающей. Прочитав его, друг спросил: - Это про ту девушку-афганку, которую ты трахнул на границе с Ираном? - Я трахнул? - искренне удивился бывший борттехник. - Бог с тобой, золотая рыбка, с чего ты взял? - Я взял? Это же ты написал в письме, что она была дочкой торговца тканями, и, пока ее батя говорил с офицерами про какой-то пропавший самолет, она напоила тебя козьим молоком, увела тебя в отцовскую лавку, там вы курили кальян, и ты овладел ею на голубом иранском тюле, семь метров которого она потом подарила тебе, тот самый кусок с отпечатками ваших утех -прозрачный отрез, сложенный всемеро, был проколот насквозь ее новой кровью, и ты привез его сюда, вот он, висит на твоем окне! Я помню это письмо наизусть, могу цитировать подряд, потому что читал его множество раз! Ты боялся в нем, что она родит рыжего мальчика, и маму с ребенком племя побьет камнями. А еще ты писал, что кожа ее пахла как шерсть вылизавшей себя кошки - дымом, - и звали ее Ктеис, что в переводе с хазарейского означает "кошка". Прочитав письмо, я подумал - если ты вспомнишь когда-нибудь про нее, то я поверю в эту невероятную историю. Но ты не вспомнил, негодяй... - Какой ужас! - сказал бывший борттехник, смеясь. - Жаль, до истинного вруна мне памяти не хватает. Я помню только одно - что подарил ей три пачки конфет. А Ктеис, кстати, вовсе не кошка...

Рассказы из книги "БОРТЖУРНАЛ 57-22-10. Хроники вертолётной эскадрильи.

Часть 2. Афганистан" (см. на сайте http://artofwar.ru/f/frolow_i_a/):

Нежность, несовместимая с жизнью

Случилось это под Фарахом. Была плановая свободная охота. Пара вертолетов с досмотровым взводом на ведущем борту ? 10 совершала облет пуштунских стоянок. Делали подскок, орлиным взором осматривали окрестности, находили очередное кочевье - несколько черных палаток - и шли на посадку. Ведущий борт пилотировал капитан Кузиков. Он сажал вертолет дверью в обратную сторону от палаток, прикрывая выходящий взвод спецназа корпусом вертолета. Солдаты со старлеем во главе убегали шмонать палатки, вертолеты ждали - один, не выключаясь, молотил на земле, другой нарезал круги в небе, готовый прикрыть огнем с воздуха. Вот и сейчас ведомый барражировал чуть в стороне, комментируя досмотр: - Вошли, рассыпались... О, бабы побежали в палатку с улицы... Ха, козы мешают, под ногами путаются... Старики вышли... говорят... спорят чего-то... А вот и улов, сейчас приведут... Привели пуштуна - коротко стриженный, небольшая бородка, длинная черная с лиловым отливом рубаха, широкие штаны, босые, серые от пыли ноги в шлепанцах. Он был огромен - на голову выше солдат, ведущих его. Солдат, что шел сзади, через каждые три шага толкал пуштуна в спину автоматом с такой силой, что голова пленника запрокидывалась, и он пробегал несколько шагов. Когда загрузились, командир взвода просунул голову в кабину пилотов: - Нашли у него мешочек патронов и "бур"! - И что? - сказал Кузиков. - Он же должен свое племя чем-то защищать... Комвзвода удивленно пожал плечами и скрылся. - Надо с охоты кого-то привезти, вот и берут любого, - проворчал командир и рывком поднял машину в воздух. Побродив над предгорьями, обнаружили очередное кочевье, сели. Взвод высыпал из вертолета, развернулся в редкую цепь, ленивой рысцой двинулся к палаткам. Старший лейтенант, уходя последним, сказал борттехнику Ф.: - Мы быстро сбегаем, а ты духа покарауль, ладно? - и сунул борттехнику в руки трофейный "бур". - Да не дрейфь, чуть шевельнется, сразу прикладом в рыло!.. Борттехник открыл рот, чтобы бурно возразить, но комвзвода уже выпрыгнул из вертолета и помчался за солдатами. - Ну ни хрена себе, да:?! - сказал борттехник пленному, словно делясь с ним возмущением, и только потом осознал свое положение. Он сидел на откидном сиденье в проеме двери пилотской кабины, лицом в грузовой отсек, сжимал левой рукой ложе и ствол винтовки - широкий приклад, темное, отполированное множеством рук дерево, на вид ей лет сорок, - и смотрел на человека в черной рубахе. Человек сидел на коленях в проходе возле дополнительного бака и смотрел на борттехника. Лежащие на коленях руки были черные и большие, оплетенные венами. Борттехник вдруг увидел, что пуштун с орлиным носом и широкой нижней челюстью - вылитый Абдулла из "Белого солнца пустыни". И если этот Абдулла протянет сейчас свою длинную руку, то спокойно достанет до винтовки и выхватит ее из слабых пальцев борттехника Петрухи Ф. Абдулла, словно понимая, о чем этот белобрысый думает, посмотрел на свой "бур" в руке борттехника, потом ему в глаза, и медленно поднял руку. Борттехник напрягся, чуть приподняв на всякий случай ногу, чтобы выставить ее вперед, если пленник кинется. Но Абдулла осторожно показал рукой на себя, потом на дверь и, улыбаясь, закивал, - мол, неплохо было бы выйти, командор... Борттехник отрицательно помотал головой, погрозил пальцем, потом нажал этим пальцем кнопку СПУ и сказал: - Эти уроды на меня духа оставили, он какой-то подозрительный! - Ну направь на него пистолет или автомат, - сказал Кузиков. - Я сегодня в оружейку не успел зайти! - сказал борттехник. - У меня нет ничего! Абдулла, видя его замешательство, слегка приподнялся на коленях. - Дайте скорее, он встает! - зашипел борттехник. - На, обалдуй! - Кузиков ткнул его в спину прикладом своего автомата. - Смотри, бак не прострели, если что... Не отводя глаз от пуштуна, борттехник нащупал и вытянул через плечо укороченный АКС. Уже торопясь, прижал винтовку ногой к сиденью, снял автомат с предохранителя и передернул затвор. Абдулла резко поднялся на коленях, протягивая к нему руки ладонями вперед, и лицо его стало умоляющим. - Сидеть! - крикнул борттехник, направляя автомат в грудь Абдуллы и пробуя пальцем шаткую твердость спускового крючка. Помимо своей воли он представил - и было в этом глухое болезненное сладострастие, - как пули разорвут широкую грудь пуштуна, как набухнет малиновым сиропом черная рубаха. Абдулла снова опустился задом на пятки, склонил голову и сгорбился, уменьшаясь и сворачиваясь, чтобы не пугать человека с автоматом. Когда вернулся взвод, борттехник выскочил навстречу его командиру. - Ты совсем охренел, что ли?! - воскликнул он. - Я, между прочим, не охранник тебе! А дух, кажется, подумал, что я его убить хочу! - И что? - недоуменно косясь на борттехника и огибая его, сказал старлей. - Подумаешь, какие мы нежные!..

Литой шоколад

В самом начале своей войны борттехник Ф. перевозил трех офицеров с грузом. Там были связки бушлатов, коробки с сухпаями, тушенкой, консервированными маслом и картошкой. Среди казенного добра было и личное - портативный магнитофон "Sanyo" и несколько коробок с надписью на этикетках по-славянски, но не кириллицей: "Litoyi chokolat". Этот литой шоколад непонятно почему взволновал воображение борттехника. Он представил, что в коробках, обернутые в разноцветную фольгу, лежат отлитые из темного шоколада фигурки. Как в детском наборе "Мойдодыр", где, рядом с круглой коробкой зубного порошка, в отдельной нише лежало мыло душистое, отлитое в форме белочки, - а тут ему представлялась она же и прочие зверюшки, но из шоколада. Позже, когда у него появились деньги, он узнал, что в коробках с такой надписью вовсе не литой шоколад, а простые, хоть и югославские, сосательные карамельки "Бонко". Они были в красивых обертках, они сами были красивы, как полудрагоценные, обкатанные морем камни, они были вкусные, вкуснее ягод, по которым были названы, - но... Все равно это было разочарование. Так и застрял в голове борттехника образ шоколадных - теплых, тяжелых, глянцевых фигурок. Как-то полетела пара в один южный кишлак, - повезли советникам груз. Прилетели, сделали все дела, вернулись к бортам, запустились, взлетели. Экономя время и топливо, решили срезать угол, не огибая кишлак. Пошли по самому безопасному отрезку, через виллу советников. Шли не высоко, не низко - метрах на пятнадцати, - чтобы и деревья не задеть, но и сектор вероятного обстрела не увеличивать. И когда ведущий прошел над виллой, а ведомый только приближался, майор Божко сказал в эфир: - Ох ты, ё... Вниз не смотри, молодежь! После этих слов экипаж ведомого посмотрел вниз с внимательностью чрезвычайной. Под ними проплыл ряд разлапистых гималайских кедров и появился огороженный высоким забором голубой прямоугольник бассейна. Но не тадж-махальская красота композиции - отражение белой виллы в спокойной воде на фоне опрокинутого неба - заставила экипаж прерывисто и в унисон вздохнуть. На розовом песке у самой воды, на одинаковых, в косую красно-синюю полоску, словно конфетные фантики покрывалах лежали две молодые женщины. Одна на животе, другая на спине. Они были голыми и загорелыми. Солнце бликовало на их мокрых телах. Две шоколадные фигурки, лежащие на фантиках - это были они, те самые белочки! - Литой чоколат! - прошептал борттехник, чувствуя во рту вкус горького шоколада и коньяка. Да, в таких фигурках обязательно должен быть коньяк... Вертолет словно наткнулся на невидимое силовое поле - он как-то неуверенно зарыскал по курсу, его охватила мелкая дрожь. Левый и правый летчики, высунув головы в открытые блистеры, смотрели вниз, правый еще и махал рукой. Борттехник смотрел себе под ноги, в нижнее стекло под станиной пулемета. По воде пошла рябь, пляжные полотенца купальщиц начали суетливо хлопать своих хозяек углами, словно прикрывая от взглядов сверху. Но женщины, совсем не смущаясь и приподнявшись на локтях, махали ползущему над ними дракону. - Эй! - сказал уже далекий Божко. - За титьки зацепился, что ли? Так и посыпаться недолго! Быстро догнал! И ведомый, виновато опустив голову, пошел в разгон.

Рассказы из книги "БОРТЖУРНАЛ 57-22-10. Хроники вертолётной эскадрильи.

Часть 2. Афганистан" (см. на сайте http://artofwar.ru/f/frolow_i_a/):

Эскадрильский доктор старший лейтенант Чапов - ленноновские очки, тонкое печальное лицо - любил шахматы. Он всегда летал на ПСО с маленькой магнитной доской и толстым сборником партий Межзонального турнира в Гетеборге 1955 года. Тем самым он вызывал симпатию борттехника Ф., который по этому сборнику учился играть в шахматы много лет назад. Иногда пересекаясь на стоянке, они с доктором даже играли партию-другую. Кроме шахмат доктор занимался тем, что собирал материал для диссертации на тему влияния экстремальной ситуации на организм летчика. Борттехник Ф. тему одобрял и по мере сил помогал доктору, рассказывая, к примеру, что на войне совсем не тянет писать, лень даже дневник вести, - а вот рисует он с удовольствием, но, в основном, обнаженную женскую натуру. Доктор записывал, бормоча что-то про акцентуацию правого полушария. Однажды на утреннем построении командир эскадрильи дал слово доктору. - Товарищи офицеры и прапорщики летно-подъемного состава! - сказал старший лейтенант медслужбы, поправляя очки. - В рамках государственной военно-медицинской программы проводится исследование жизнедеятельности организма человека в экстремальных условиях. Хочу попросить вас оказать содействие. Оно заключается в следующем. Утром я буду разносить по бортам по шесть баночек из-под сметаны или майонеза - по две на члена... - он поправил очки, - экипажа. Вот... На одной будет наклеена бумажка с надписью "До", на другой - "После". Соответственно до и после боевого вылета каждый член экипажа сдает анализ мочи, то есть, простите, банально мочится в обозначенные баночки, которые я вечером собираю для исследований. Вот и все, собственно... Строй загудел возмущенно и насмешливо. - А как же кал? - крикнул кто-то. - Разве тебе не важен его диаметр до и после? Главное в нашем деле, как ни крути, жим очка! Строй грохнул и зашатался. - Молчать, поручики и прочие чины! - возвысил голос комэска. - Считайте сказанное доктором моим приказом! Вольно, разойдись! - За гигиену не беспокойтесь, - крикнул доктор в распадающийся строй, - баночки будут именными! Этого не вынес даже комэска, пытавшийся сохранять серьезность, - его согнуло, он оперся рукой о большую звезду на бетонной стеле и трясся беззвучно. На следующее утро те, кто уже был на стоянке, - а были, в основном, борттехники - увидели доктора, который шел, неся на двух плечах проволочные куканы, унизанные стеклянными баночками. Отныне их мелодичный перезвон предупреждал борттехников, что к борту приближается сборщик мочи. И если раньше присказка "борттехник, стой, ты слил отстой?" относилась именно к борттехнику, в обязанность которого входило сливать каждое утро поллитра керосина в банку из сливного краника левого подвесного бака и, взболтав круговыми движениями, исследовать на свет - не содержит ли топливо неположенные примеси. Теперь летчики шутили, что следует заменить борттехников на хорошеньких борттехнесс, которые по утрам и вечерам сливали бы отстой у экипажа. Но пока эти грязные мечты не сбылись, летчики наполняли баночки тут же, у левого колеса, и ставили их в контейнер. Правда, не все и не всегда, что расстраивало доктора. Он жаловался командиру, и тот пенял личному составу на построениях. Борттехнику Ф. очень не понравилась затея доктора. Было в этом стоянии - выгнувшись вперед и слушая журчание, чтобы вовремя прерваться, - нечто постыдное, подопытное. - Ты, вероятно, задумал это, - сказал борттехник доктору, - когда на ВЛК мой анализ мочи улучшился с Союза? Так я там не свою сдавал, перестраховался, а у меня чище оказалась. - И совсем не поэтому, - покраснел доктор. - Связь психики и соматики, одна только мочевая кислота... Да ты все равно не понимаешь! Борттехник обиделся. - И в самом деле, - сказал он,- по мне что моча, что божья роса... На следующее утро он взял чистую баночку для анализа, слил в нее отстой вертолета, проверил на примеси - керосин был чист, как моча ребенка - и поставил баночку в контейнер (куда всегда, отстой и ставится, чтобы, в случае катастрофы, комиссия могла проверить топливо). Послеполетный анализ он снова взял у вертолета. На утреннем построении борттехник подмигнул доктору: - Как моя ласточка, док, не беременна? Я так мечтаю о маленьком вертолетыше! Доктор, играя желваками, отвернулся. В конце построения он опять попросил слова. Но командир предупредил его. - Если вы снова хотите жаловаться, товарищ старший лейтенант, - вздохнул он, - то давайте договоримся так. Ищите среди личного состава добровольцев - вдруг кому нравится. Или стимулируйте как-то этот процесс. Но от меня отстаньте, а то я себя нянечкой чувствую уже, а не командиром боевой эскадрильи. Скоро построения на горшках проводить начну... Но доктор стимулов не нашел, и нка не слышала звона склянок. Только один капитан продолжал участвовать в эксперименте. - Мне этого добра не жалко, - говорил он, - а науке польза...

Пятая пуля

Шла операция по зачистке западных кишлаков Герата. Борт №33 вернулся с задания в дырках. Насчитали пять входных пулевых на левом боку и на днище. В таких случаях, прежде чем наложить заплатки, техники, как и хирурги, должны провести зондирование, извлечь все застрявшие пули, проверить пути их следования в теле машины, найти поврежденные агрегаты и трубопроводы. Пока хоть одна пуля не найдена, работа хирургов продолжается. Пятую пулю на борту ? 33 искали несколько дней. Четыре нашли, а пятая, несмотря на ее очевидный путь в один рикошет от створок и уход в сторону закрытого люка кормового пулемета, словно испарилась. На люке никаких повреждений не было. - Признайся, - пытал инженер Иванов борттехника Тарабукина, - люк был открыт, и пуля улетела в него? - Да не открывал я! - лениво говорил лейтенант Тарабукин. - У меня и кормовой пулемет не заряжен, чего зря его выставлять... - Лучше бы выставлял, может и не продырявили бы зад! - горячился инженер. - Наши отцы и деды на Ил-2 оглоблей, крашенной в черный цвет, врага пугали, а тебе лень настоящий пулемет выставить! - Так они слева стреляли, а пулемет справа, все равно не увидели бы, - незаметно зевая, отвечал борттехник. - Тогда ищи! - выкатывал глаза инженер. - День даю, хватит машину на земле держать! При этом разговоре присутствовал борттехник Ф. Он зашел примерить "вареный" костюм, который борттехник Тарабукин сначала купил в гератском дукане, а потом выяснил, что он ему мал. - Чего ты мучаешься? - сказал борттехник Ф., когда инженер убежал. - Прострели - и все дела!.. А лучше керном... Нет, сердечником другой пули, из тех, что нашли, пробей выходное где-нибудь, где не искали... - Да везде искали уже, - махнул рукой лейтенант Тарабукин. - И потом, а вдруг она в чем-то жизненно важном застряла? Борттехник Ф. наклонил голову к ртутно блестящему следу рикошета на ребре створки возле стягивающего замка, посмотрел в сторону кормового люка и встретил черный взгляд ствольного раструба пулемета Калашникова танкового, притороченного к стенке поверх закрытого люка. - Ты знаешь, Леха, - сказал борттехник Ф., еще не веря себе, - что движение античастицы в физике можно описать уравнением движения частицы, обращенной назад во времени? - Это ты про инженера? - меланхолично спросил Тарабукин. Борттехник Ф. не ответил. Он подошел к пулемету, снял его с упора, поднял за ручки, опуская ствол, покачал-потряс, и на подставленную ладонь, тренькая, выкатилась бронебойная пуля калибра 7,62, вернее, ее сердечник, совсем не помятый, только немного поцарапанный. - Какая умная пуля, - уважительно сказал Тарабукин, рассматривая. - Умнее нас! - Это точно, - хмыкнул борттехник Ф., - умнее вас... А я, за то, что оказался умнее пули, беру костюм со скидкой.

Рассказы из книги "БОРТЖУРНАЛ 57-22-10. Хроники вертолётной эскадрильи.

Часть 2. Афганистан" (см. на сайте http://artofwar.ru/f/frolow_i_a/):

СУПЕРЛЕНТА

Однажды летчики попросили у командира эскадрильи устроить им стрельбу из носового пулемета на полигоне. На боевом вылете пулеметом полностью владеет борттехник, тогда как командир жмет на кнопку пуска нурсов. Борттехники встревожились, но делать нечего - нужно выполнять приказ. А встревожиться было от чего - именно борттехник заряжал пулеметные ленты, и это не было простым делом. Зарядная машинка - мясорубка по виду: подкладывай в пасть патроны, да крути ручку. Только следи, чтобы патрон не перекосило - не заметишь, надавишь на ручку, может и шарахнуть. Да и мозоли на руках были обеспечены - тем более что заряжать ленты приходилось после каждого вылета. На борту держали не менее четырех коробок с лентами по 250 патронов. Борттехник Ф. любил, чтобы на его борту было восемь цинков - он ставил их рядком под скамейку. Они грели душу. Перспектива полигона расстроила борттехника Ф. Он даже вначале нагло отказал подошедшему капитану Трудову: - Даже и не мечтайте! У меня ствол греется, уже плеваться стал, никакой кучности. Сами же в бою станете жертвой убитого вами оружия. Да и руки мои не железные - после ваших забав ленты заряжать! Трудов пообещал после стрельбы зарядить столько, сколько истратит. Борттехник Ф. согласился, но на вдвое большее количество - за амортизацию пулемета, как он объяснил. На том и договорились. - Может, тебе еще и борт помыть? - съязвил напоследок обиженный капитан. На полигоне борттехник установил пулемет на упор, переключил электроспуск на ручку управления. Капитан Трудов с правым по кличке Милый, веселясь, отстреляли 500 патронов. Они бы могли и больше, но борттехник устал от дурацких танцев машины (прицеливание закрепленного пулемета производилось поворотами самого вертолета) и отключил командира от стрельбы, обосновав это тем, что пулемет перегрелся, и вообще, не нужно изматывать и злить боевое оружие бессмысленной стрельбой. На стоянке капитан Трудов сказал Милому: - Останешься и зарядишь 1000 патронов. Я обещал, а слово офицера, сам знаешь... - Нахера мне такие стрельбы, - расстроился Милый. - Он обещал, а я крути! Борттехник зажал струбцину машинки и открыл три цинка патронов - простые, бронебойные, трассирующие. Потом достал со створок пустую ленту на 1000 патронов, которую он собрал из четырех стандартных. Эти стандартные кончались всегда неожиданно и в самый неподходящий момент, поэтому борттехник решил создать суперленту. Милый, пыхтя, крутил ручку, борттехник контролировал перекос патронов и расправлял свивающуюся черную змею. Зарядка прошла удачно. Милый, штурманские руки которого привыкли держать только карандаш да линейку, простонал, разглядывая свежие мозоли: - Лучше бы я из автомата через блистерок - милое дело... Борттехник покурил, любуясь на чудо-ленту, и начал ее укладку. В обычную коробку она не лезла - борттехник взял большой пустой цинк и аккуратными зигзагами уложил в него свою любимицу. Поднять этот цинк он не рискнул, чтобы не надорваться, и переместил его в кабину волоком. После долгих усилий, пользуясь коленом как домкратом, перенес цинк через автопилот, и попытался опустить его под станину пулемета. Но этот огромный цинк никак не входил на предназначенное ему место. И ничего поделать было нельзя - мешало переплетение труб станины. Разочарованный борттехник, обливаясь потом, перетащил цинк через автопилот и, грохоча по ребристому полу, поволок его к кормовому пулемету. Но даже там, на относительном просторе, он кое-как приладил цинк так, чтобы лента могла свободно подаваться в замковую часть пулемета. "Как-нибудь и отсюда постреляю" - подумал он, утешаясь тем, что хвост теперь надежно прикрыт. Утром летели в Турагунди. На 101-й площадке взяли на борт пьяного пехотного капитана (может, он был танкистом, артиллеристом, или из какого другого рода войск, но все нелетчики - кроме моряков - были для летчиков пехотой). - Возьмите, мужики! - попросил смиренно капитан. - Все, баста, моей войне конец - заменился! Уже третий день пью - а оказии до Турагундей нет! Болтаюсь как говно в проруби - хоть опять воюй. А это вам, чтобы до своей замены дослужить...- и он протянул командиру бутыль спирта. Конечно, его взяли. Прилетели, сели на площадку возле дороги, справа от которой за сопкой виднелись пограничные вышки Советского Союза. Выключили двигатели, наступила отдохновенная тишина. - Что-то порохом пахнет, - потянул ноздрями командир. Борттехник открыл дверь в грузовую кабину и ахнул. В салоне плавали сизые пласты порохового дыма просвеченные лучами из открытого кормового люка. Дым ел глаза, резал горло, дышать было нечем. Приглядевшись, борттехник увидел, что на полу, среди черных колец пулеметной ленты, валяется пассажир. Он пробовал встать, но поскальзывался на звенящем ковре из тысячи гильз и снова падал. - Ты что сделал, козел?! - сказал борттехник, еще не осознавая масштабов случившегося. Капитан повернулся на бок, поднял голову: - А, мужики! Ну, спасибо вам, такой классный пулемет! - я всю дорогу из него херачил! Не смотри на меня зверем - прощался я, понимаешь?! С этой долбаной страной, с этой войной прощался - чтобы помнили суки! Он был еще пьянее, чем полчаса назад. Борттехник выволок его за шиворот и спустил по стремянке. Капитан схватил вылетевший следом чемодан и побежал по дороге, не оглядываясь. Он бежал на Родину. Экипаж проводил его недобрыми взглядами, - теперь борт ?10 на промежутке Герат-Турагунди зарекомендовал себя как беспредельщик. - Надеюсь, этот долбоеб просто так стрелял, не прицельно, - вздохнул командир. Назад пара летела окольным путем, по большому радиусу огибая обстрелянный капитаном маршрут. ...А свою суперленту борттехник Ф. больше не заряжал. Не было уже того восторга.

СТАРШИЙ ТОВАРИЩ

Утро 20 августа 1987 года. Вчера День авиации плавно перешел в ее ночь. Построение проходит не в штабном дворике, как обычно, а на большом плацу. Все - с тяжелого похмелья, кое-кто просто пьян, поскольку праздновал до утра. Перед строем - командир эскадрильи и незнакомый полковник - судя по нашитым на новенький комбинезон погонам - из Ташкента или из Москвы. Вчера вечером на праздничных танцах в клубном ангаре этот полковник, переодетый в штатское, пытался пригласить на танец одну из госпитальных женщин. Два уже прилично выпивших старших лейтенанта, заметив бледного штатского, доходчиво, с помощью мата объяснили ему, что здесь - не его территория. Теперь была прямо противоположная ситуация. - Вчера, - сказал полковник, - двое молодых людей вели себя, мягко говоря, как скоты. Я думаю, сегодня у них хватит смелости, чтобы выйти сюда, и извиниться перед товарищами за то, что они опозорили звание советского офицера. Помявшись, лейтенанты вышли. Отдав честь начальству, они повернулись к строю, и все увидели их испуганно-благочестивые лица. - Еще вчера, - продолжал полковник, - я хотел отправить их авианаводчиками на Саланг. Но имею ли я право так запросто решать судьбу молодых летчиков, членов коллектива? Ведь именно коллектив должен воспитывать, помогать становлению характера, поддерживать, указывать на ошибки. И главную роль в воспитательном процессе играют старшие товарищи. Кто командир звена у этих офицеров? Командиром звена был майор Божко. Сейчас он стоял во втором ряду строя, рядом с борттехником Ф. - Я! - сказал он, стукнул впередистоящего по плечу и вышел из строя. Отдал честь, развернулся через правое плечо и попытался замереть по стойке смирно. Но это ему никак не удавалось - он все время переступал ногами, находясь в процессе перманентного падения. Все увидели, что майор очень устал, - говоря языком протокола, он находился в состоянии сильнейшего алкогольного опьянения. - Та-ак! - сказал полковник, подходя к майору сзади и заглядывая сбоку в его обиженное лицо. - Вот, значит, они какие, эти старшие товарищи! Вы сами строй найдете, или вас проводить, товарищ майор?

СНАЙПЕР

Майор Божко, еще в Магдагачах, будучи капитаном, говорил молодым борттехникам, что летчик может летать, если он может сидеть.

То же самое он повторил однажды, явившись на вылет в нетрезвом состоянии. - Не ссы, Хлор, - сказал он, поднимаясь в кабину. - Сейчас ты увидишь то, чего никогда еще не видел. - Имеете в виду мою смерть, товарищ майор? - холодно спросил борттехник Ф. - Ой, да ладно тебе, - пробормотал командир, регулируя высоту кресла под свой малый рост. - А что "ладно"? - злобно сказал борттехник. - Рэмбо вон еще за ручку может схватиться, а я, извините, пассажир, - мне за что прикажете хвататься - за яйца? - Вот давай слетаем, а потом уже и пизди, - сказал примирительно командир, шмыгая красным носом. - Если оно будет, это "потом", - проворчал борттехник, но на запуск все-таки нажал. Майор вел машину хотя и чересчур резво, но уверенно, огибая рельеф местности - радиовысотомер, поставленный на высоту в пять метров ни разу не пикнул (предупреждение, что вертолет опустился ниже выставленной отметки). Летели мимо разрушенного кишлака. На всякий случай борттехник послал в дувал пулеметную очередь, отломил от глиняного забора кусок. Божко оживился. - А вот смотри, что умеет старый пьяный летчик, - сказал он. Машина вошла в разворот. Даже не делая горку, и еще не выйдя из крена, командир, со словами "видишь вон ту форточку?", выпустил по кишлаку одну ракету. До указанной "форточки" - отверстия в стене, в которое с трудом пролезла бы голова, - было больше ста метров. Пущенный майором эрэс вошел точно в отверстие и канул. Через секунду домик вспучило от внутреннего взрыва, он провалился внутрь, выбросив струи черного дыма. - Ну, Степаныч, ты снайпер! - восторженно сказал Рэмбо. - Я, конечно, снайпер, - важно сказал командир. - Но не настолько же! Учтите, товарищи старшие авиалейтенанты, - так стрелять может только пьяный летчик!

Рассказы из книги "БОРТЖУРНАЛ 57-22-10. Хроники вертолётной эскадрильи.

Часть 2. Афганистан" (см. на сайте http://artofwar.ru/f/frolow_i_a/):

Проклятие с небес

- Я принципиальный противник торговли! твердо сказал лейтенант Мухаметшин. - Это обыкновенная спекуляция, она до добра не доводит. Как говорится в одной мудрой книге, торговля налагает проклятие на все, к чему прикасается, хоть бы вы торговали посланиями с небес!

- Феликс, праведный мой товарищ, - сказал старший лейтенант Продавцов, - надеюсь, завтра ты поможешь мне хотя бы поднести сумки к дукану? Мы с тобой вместе летим в Фарах.

Он сидел посреди комнаты на корточках и укладывал в большую парашютную сумку товар.

- Жадность твоя погубит тебя, - сказал лейтенант Мухаметшин. - Зачем везти столько, что поднять не можешь?

- Это не все мое, начпрод попросил сдать сумочку печенья...

На следующий день прилетели в Фарах. После разгрузки советники отвезли вертолетчиков на торговую улицу, и оставили там на час. Пока коллеги перебегали из лавки в лавку и мерили там джинсы, батники, кроссовки, путаясь в непонятных эсках, эмках, иксэльках и в ремнях автоматов, которые старались не выпускать из рук, этнограф-любитель Мухаметшин, как и положено ученому, достав записную книжку, с интересом изучал быт и нравы. "Обстановка вокруг, - записывал он, - напоминает "Тысяча и одну ночь", а я себе - Синдбада..."

Он все же помог Продавцову перетащить парашютные сумки в один из ближайших дуканов. Два мальчика приступили, было, к разгрузке, но бородатый хозяин жестом остановил их. Он взял одну пачку, осмотрел ее невзрачную упаковку, развернул, понюхал темно-коричневое печенье.

- Чего нюхать! - сказал Продавцов, забирая и заворачивая. - Шоколадное печенье! Чоколат хлеб!

Поторговавшись, остановились на двадцати трех афгани за пачку. Мальчишки накинулись на сумку, начали пересчет:

- Як, ду, се, чор, панч, шиш, хафт, нух...

Продавцов, шевеля губами, внимательно следил за процессом.

Лейтенант Мухаметшин вышел на улицу, прогуливался, наблюдая, как ишак, погоняемый мальчиком, тащит арбу, груженую обломками песчаника, как у глиняного дувала сидят на корточках старики в чалмах - где-то он их видел уже, - как идет мимо, кося на шурави черным глазом, девушка, и одежды ее вьются, словно под ними не тело ее, а ветер... Засмотревшись, он не заметил, как из дукана вышел Продавцов с пустыми сумками, и убежал на другой конец улицы, где все еще мерили тряпки остальные вертолетчики. Лейтенант оказался один.

Солнце было уже высоко, улица постепенно пустела. Вдруг вокруг лейтенанта образовалось кольцо из чумазых пацанят. Они корчили обезьяньи рожицы, показывали языки, делали какие-то жесты, подбегая и отпрыгивая назад.

- У меня ничего нет! - замахал руками борттехник. - Я не торгую, это нехорошее заня...

Но не успел он закончить монолог честного человека, как в него полетели пачки только что проданного Продавцовым печенья. Мальчишки запускали руки за пазухи и с криками побивали печеньем растерянно уклоняющегося шурави.

Истратив весь свой запас, хулиганы громко смеясь, разбежались в разные стороны. Ошарашенный лейтенант стоял среди раскиданных пачек и не мог понять, в чем дело. Одно только вертелось в мозгу - вот тебе и голодные афганские дети! Он поднял одну пачку, вскрыл, достал печенье, надкусил и от неожиданности вкуса чуть не сплюнул. Это были пресные галеты из сухпайка - испеченные из черной овсяной муки грубого помола с добавлением отрубей для лучшей работы солдатского желудочно-кишечного тракта.

Борттехник пошел прочь, жуя галету и осуждающе качая головой. Осуждал он обе стороны. Обман обманом, но разве можно кидать хлеб в пыль? И не так уж он и невкусен, если вжеваться... Еще он думал о превратностях справедливости и о неисповедимости путей.

Борттехник Продавцов, узнав об инциденте, хохотал. Выспрашивал подробности, снова смеялся, добродушно хлопая лейтенанта Мухаметшина по плечу:

- Не журись, Феликс, я возмещу тебе моральный ущерб!

Когда прилетели домой, Продавцов отдал начпроду из расчета по три афошки за пачку, мотивировав тем, что товар оказался совершенно не ходовым, пошел как сухари.

- Тебе-то все равно бесплатно достался, - лукаво успокоил он потерпевшего.

Вечером, разложив на кровати прибыль, посчитав и поделив ее на две равные части, Продавцов предложил лейтенанту Мухаметшину половину. На эти деньги можно было купить джинсовый костюм, кроссовки "Пума" плюс итальянские складные солнечные очки-капли.

- Представляешь, Феликс, - говорил Продавцов, - приедешь в свою деревню весь как какой-нибудь Тото Кутуньо, все девки твои!

- С ума сошел? - сказал лейтенант Мухаметшин. - За один твой обман я уже получил, ты хочешь, чтобы еще и начпрод меня закидал чем-нибудь?

- Мы попросим, чтобы он закидал нас тушенкой, - засмеялся Продавцов. - Но ты пойми, что пострадал за презрение к священному здесь делу торговли. Как ты жить собираешься, Феликс?

- Честно! - сказал лейтенант Мухаметшин.

Подвиг Ильича

Однажды у прапорщика Кисы с опечатанного борта пропал шмекерский груз. Все розыскные мероприятие ничего не дали. Об этом была история в первом Бортжурнале, но она была оборвана на самом интересном месте.

В один из вечеров , когда крайняя комната модуля мирно смотрела плохопоказывающий телевизор, где-то в другом конце модуля, в районе умывальной комнаты раздались крики, потом дикие крики, потом удар и треск, потом по коридору пробежал многоног - он достиг дверей комнаты борттехников, несколько раз ударился о стенки, распался на две части, половина побежал по коридору обратно, а вторая половина, взревев голосом Кисы: "Не уйдешь, гад!" - два раза оглушительно грохнула чем-то железным по стене. Запахло порохом.

Когда борттехники вышли из комнаты, Кису уже скрутили. Он был пьян и рычал. Старший лейтенант по кличке Ильич, прозванный так за ленинскую прическу, был бледен. Начальник того самого караула, в дежурство которого пропал груз Кисы, он только что чуть не погиб два раза. Сначала пьяный Киса бросился на него с трофейной духовской саблей и разрубил надвое тень Ильича и табуретку, на которой только что сидел Ильич. Саблю изъяли, воспользовавшись заминкой Кисы, который, как Шурале когтями, застрял своим холодным оружием в деревянной расселине. Обезоруженный, он выскочил за Ильичом, они немного поборолись, побегали по коридору, и в темном конце его, утомившись, Киса достал из кармана пистолет и выстрелил в спину убегающему Ильичу. Неверная рука его увела ствол в сторону. Прошив фанерные стенки, две пули прошли наискосок по комнатам, оставив много дырок и никого странным образом в той вечерней многонаселенности не задев.

Еще несколько дней главным занятием жильцов этих комнат было выяснение, кто где стоял, сидел, лежал в момент выстрелов. Кем-то был нарисован план модуля с комнатами и кроватями, где красным пунктиром прочертили траектории пуль, а синим нарисовали окружности, символизирующие головы стоящих, и овалы, изображающие лежащих на втором ярусе. На плане были написаны фамилии и проставлены те сантиметры, на которые пули прошли от виска ("к-н Титов лежащий - 5 см"), а у кого-то - и между ног, которые он свесил с кровати, собираясь спрыгнуть.

- Я до сих пор холодею, представляя, как спрыгиваю на долю секунды раньше! - повторял на всех углах счастливец, слегка приседая.

Прапорщика Кису разжаловали и отправили на родину, в Конотоп. Говорили, что у него был дядя - генерал железнодорожных войск, который и пристроил племянника. Следы его так и затерялись на железных путях перестройки.

А у Ильича в тот день появилась первая седина.

- К такой седине, - улыбался майор Божко, - пойдет медаль "За отвагу". Надо представление писать, заслужил, однако.

Рассказы из книги "БОРТЖУРНАЛ 57-22-10. Хроники вертолётной эскадрильи.

Часть 2. Афганистан" (см. на сайте http://artofwar.ru/f/frolow_i_a/):

Война, Луна и девушка

В самом начале войны с лейтенантом Ф. случилась крупная неприятность. У него кончились сигареты. Несмотря на предупреждение бывалых брать с собой месячный запас курева, беспечный борттехник Ф. захватил всего один блок болгарских. Он был уверен - через неделю им выдадут денежное довольствие. "Война войной, - говорил он скептикам, - а обед по расписанию". Но его гражданская вера в армейский порядок была в очередной раз посрамлена. Прошла неделя войны, минула вторая, началась третья, а зарплату в чеках Внешпосылторга (рубли здесь были недействительны) финчасть обещала выдать только в конце месяца.

Когда закончились свои сигареты, лейтенант Ф. перешел на чужие, потом - к постыдному "друг, оставь покурить", а вскоре опустился на самое дно - к бычкам. Единственный курящий в семиместной комнате фанерного модуля, однажды он сказал удивленным товарищам:

- Время бросать бычки и время собирать их...

И, расстелив на тумбочке листок, начал потрошить окурки, набранные им в курилке, когда там никого не было.

- О раб страстей, - осуждающе сказал непьющий и некурящий лейтенант Мухаметшин, - ты пал окончательно!

Борттехник Ф. не ответил. Он скрутил "козью ножку" и устремился на улицу - вдохнуть восхитительный дым ассорти.

Новый год прошел в полетах. В начале января борта №10 и №92 поставили в план на Фарах. Два майора - замкомэска и комзвена летели парой, прихватив с собой сталкера. Капитан Розенквит - борттехник с внешностью одесского докера - остался от предшествующего состава дослуживать до своей замены. Он знал здесь все, поэтому два майора взяли его с собой в Фарах для знакомства с обстановкой.

...Летели на юг. Шинданд лежит в самом изножье Гиндукуша, который вздымает свои хребты и пики на востоке. В южном направлении простирается каменистое плато, но через полчаса полета его начинает затягивать песками; дальше приливы песка переходят в барханное море, которое катит свои медленные волны до самой границы с Ираном. Вот на переходе камня в пески, в зеленой долине реки Фарахруд, среди скальных обломков, возле древней глиняной крепости, похожей на облизанную давно высохшим морем поделку великанского дитяти, - лежит глинобитный Фарах.

На его грунтовом аэродроме вертолеты встретила красная "тойота" с кузовом. В этот кузов капитан Розенквит покидал с тяжелым грохотом какие-то коробки, уселся на них, два майора втиснулись в кабину, и машина унеслась по пыльной дороге в сторону города. Штурманы и борттехники остались при вертолетах. Штурманы лежали на лавках 92-го борта, борттехники приняли горизонтальное положение на лавках "десятки".

- Сейчас Лёва им свои связи передаст, - сказал борттехник Молотилкин, тоже недавний студент, а теперь лейтенант-двухгодичник.

- С советниками? - спросил борттехник Ф.

- С какими советниками? С дуканщиками, - засмеялся Молотилкин. - Вон полный кузов товара. Сейчас сдадут, командиры будут знать, к кому потом возить.

- "Розенквит" в переводе с немецкого означает "тайный расчет", - подумав, сказал борттехник Ф.

- Ты немецкий учил?

- Нет, английский...

Растянувшись на скамейках, они вспоминали свой институт, искали общих знакомых. Так прошел час. И когда на умолкнувших борттехников начала наваливаться дрема, к борту приблизились два афганских солдата из аэродромной охраны. Просунув головы в дверь, осмотрели салон, заглядывая под лавки.

- Джем, конфет, печени? - спросил высокий.

- Нет ничего, еще не заработали, - развел руками лейтенант Молотилкин.

- Это! - показал один солдат на зимнюю шапку борттехника Ф., лежащую на дополнительном баке.

- А ключи от квартиры? - сказал борттехник Ф.

Вдруг за спиной солдата афганской армии возник чернокудрый капитан армии советской. Борттехники не слышали, как подъехала "тойота" - она высадила пассажиров у КДП, чтобы два майора познакомились с главным по аэродрому полковником Саттаром, а капитан пошел к бортам.

- Что, честь боишься продать? - спросил он у лейтенанта Ф. - Так честь, она в кокарде, а кокарды-то уже нет. У мужчины, не говоря уже о боевом офицере, должны быть деньги...

Первые дни, пока их не обмундировали, борттехник Ф. ходил в своей серо-голубой офицерской шапке, сняв золотистую кокарду, - на полевой форме не должно быть демаскирующих, блестящих на солнце деталей.

- Нахзми шумо, дуст? - спросил капитан солдата.

- Хуб! - сказал солдат, белозубо улыбаясь русскому великану. Капитан поднялся в салон, взял шапку борттехника Ф., показал ее солдату:

- Ду хазор?

- Не-е, - замотал головой солдат. - Хазор...

- А как же зима в горах? - сказал капитан. - Вашим братьям душманам холодно однако...

- Душман - враг! - улыбаясь, сказал солдат.

- Ладно, брат врага, - сказал Розенквит, - як хазор панч сад! - и он сунул шапку в руки солдату. Тот сразу надел ее на голову, достал из-за пазухи нетолстую пачку, отслоил несколько купюр и отдал капитану.

Капитан открыл мешочек из оранжевого перкаля, в котором, судя по выпирающим граням, были упакованы пачки афганей, сунул туда деньги солдата, достал из кармана купюру в пятьдесят чеков Внешпосылторга и протянул борттехнику Ф.

- Что это? - пораженный скоростью продажи его шапки, спросил борттехник Ф.

- Это первый урок свободного рынка и незаконных валютных операций, - сказал капитан. - Шапка, стоящая в военторге одиннадцать рублей, к тому же сильно бэушная, продана за полторы тысячи афошек дружественному афганскому воину, для которого теплая вещь зимой нужнее, чем джинсы "Монтана", которые ты сможешь купить в местном дукане за те же полторы тысячи. Чтобы ты понял свой навар, я отдал тебе чеками, по курсу один к тридцати. В Союзе эти полста чеков тебе обменяют возле "Березки" один к трем, на 150 рублей, то есть прибыль твоя составит больше тысячи процентов...

- Бред какой-то... - восхищенно сказал борттехник Молотилкин. - Получается, привези я сюда сто таких шапок, в Союзе можно купить "Волгу"?

- "Волгу" можно купить, правильно прокрутив ящик водки, - засмеялся капитан. - Но это вопрос ввоза-вывоза, потом поймете. Кстати, за эти полста чеков здесь можно купить бутылку водки, а в ташкентском аэропорту столько нужно сунуть в паспорте в кассу, чтобы тебе потом за рубли продали билет до дома. Такие вот парадоксы...

Борттехник Ф. был поражен этой простой, но могучей математикой рынка. Правда, его смущало то, что он так беспринципно позволил отдать в чужие руки родную шапку - облитую киселем в столовой, опаленную печкой эскадрильского домика на приамурском аэродроме, прокеросиненную, сколько раз служившую ему подушкой... Он вдруг ощутил, что продал сестру свою меньшую, и ему стало стыдно. И даже страшно - вспомнились бабушкины замечания - "не махай шапкой - голова заболит" или "не бросай шапку где попало - голову забудешь". Уж не знак ли это, что здесь он и оставит свою глупую и жадную голову?

Чтобы отвлечься, он начал думать, как, вернувшись на базу, пойдет в "чекушку", где продавщица Люда по прозвищу Глобус продаст ему блок сигарет "Ява", бутылку вишневой "Доны", пачку печенья, пачку конфет и, наверное, банку крабов. А потом он пойдет в книжный магазин и купит там черный двухтомник Лорки, чтобы, закрывшись после обеда на борту, читать, лежа на скамейке про Луну над Кордовой, курить, стряхивая пепел в открытый иллюминатор и запивая "Доной"...

Так он и сделал по прилете домой. По пути из продовольственного в книжный выкурил две сигареты подряд, и когда просил показать Лорку - да, Федерико Гарсию, вон черный на верхней полке, - голова его кружилась от первой с прошлого вечера дозы никотина. Стройная продавщица в голубом трикотажном платье, по слухам дружившая с кем-то из командования истребителей-бомбарлировщиков, поднялась по стремянке, чтобы достать два томика сверху, и лейтенант увидел, как на платье, обтянувшем ее яблочно крепкие ягодицы, проступил рельеф узких трусиков. Под ложечкой его хлопком зажглась горелка и нежный огонь потек вниз, наполняя чресла.

Выйдя на улицу, он сунул руку в карман, пошелестел остатками денег и подумал, что в чемодане у него лежат новые хромовые сапоги - отличные хромовые сапоги, почти не ношенные и здесь совсем не нужные, которые стоят никак не меньше шапки...

Поздним вечером он сидел на лавочке за модулем, курил, отхлебывая из баночки голландский лимонад, и смотрел на почти полную Луну, встающую над штабным модулем. В темноте у штаба журчал маленький самодельный фонтанчик. Борттехник думал о девушке в голубом. И, хотя ветерок доносил от туалета запах лизола и хлорки, ему казалось, что ночь пахнет лимоном и лавром.

НА ПРЕДЕЛЕ

- По данным разведки, в район нашей дислокации пришла партия "Стингеров", - сказал на построении комэска. - Новейший американский переносной зенитно-ракетный комплекс, недавно в Баграме в один день сбили шесть бортов. Всему летно-подъемному составу утроить бдительность!

К вечеру, после утроения бдительности личным составом, находившимся в воздухе, было замечено два пуска.

- Это не "Стингеры" - говорили в курилке. - "Стрела" какая-нибудь. От "Стингера" так просто не уйдешь. Даже курсом на Солнце и при выключенном РЭО. Он, гад, просто на массу идет...

Говорили, что одна "двадцатьчетверка" ушла от "Стингера", сделав мертвую петлю, - но парусной "восьмерке" это не по силам.

Однажды все, кто был на аэродроме, наблюдали, как заходит на посадку пара - один из бортов тянул за собой черный дымный хвост.

- Над горами достали... - шелестела толпа у эскадрильского домика, глядя, как падают по спирали два вертолета, оставляя в небе над собой черные и серые клочья.

Оказалось, в полете возник пожар в отсеке обогревателя - просто загорелась печка. Но экипаж, поначалу доложивший на землю о поражении ракетой, продолжал утверждать, что пуск был, - а печка, ну да, сама загорелась, совпало так...

- От вашего страха, стало быть, воспламенилась, - смеялись вокруг, похлопывая по плечам.

- А вот и да! - отвечал экипаж. - Делали противоракетный маневр, могло керосином залить...

Слухи множились, тревога росла. Командование подумало и нашло выход. По стоянке забегал инженер, за ним техники катили тележку с новым оборудованием.

- А вот антистингер кому! - весело кричал инженер при виде встречающих его борттехников.

В кабины устанавливали по три маленьких кислородных баллона с масками - чтобы спокойно и уверенно, не теряя сознания, подниматься на самый потолок - на пять тысяч, где опасность быть захваченным "Стингером" минимальна.

- Маски с трех тысяч и выше не снимать! - говорил командир на каждом построении. Личный состав, вольно расходясь, брюзжал, что машины и так не тянут, а весной на жаре тяга еще упадет, к тому же в гористой местности карабкаться бесполезно - с гор все равно достанут.

- На предел надо падать, - все настойчивее говорили летчики. - Лучше стрелковое оружие, чем ракеты...

И тут, как по заказу, начались зимние градовые грозы. Одна из таких гроз застала пару майора Божко где-то у Кандагара. Они и взлетели раньше срока, потому что увидели, как на юге стремительно синеет и чернеет, как, гонимые ветром, шуршат по полосе, раздувая желто-серые капюшоны, гигантские пылевые кобры.

Убежать от малиново мерцающей тучи на высоте, где скорость мала, явно не получалось, и командир, сказав в эфир неизвестно кому: "Да пошли они в жопу!" - бросил машину вниз. Уши заложило до треска, гланды расплющило о нёбо. Вышли из пике у самой земли и понеслись, как две стрекозы, выпучив глаза. Пара удирала от грозового фронта, обдирая о рельеф воздушные подушки несущих винтов, взмывая и падая каменным блинчиком, пущенным по-над водой - и это был первый полет на пределе вертолетов нового состава 302-й эскадры. Тот, кто был тогда на стоянке, видел, как две блестящие на фоне растущей черной стены точки несутся к аэродрому, а стена неумолимо настигает их, вытягивая вперед пыльные лапы...

Когда пара зарулила на стоянку, тут же все накрыло ветреной тьмой, захлестнуло летучим песком, небо треснуло, и по лопастям, капотам, контейнерам, настилам с жестяным грохотом ударил крупный - с грецкий орех - град.

В тот же день пришло известие, что в одном из полков в полете вырвало штуцер кислородного баллона, и баллон полетал в отведенном ему закресельном пространстве, помяв на своем пути все железо, включая кресло. Говорили, причина была не в попадании пули, а в перепаде давления на спуске.

На следующий день кислородное оборудование сняли, а эскадрилья приступила к полетам на предельно малых высотах в не гористой местности.

- На высотах до тридцати метров земля создает помехи, препятствуя захвату цели головкой самонаведения ракеты, - говорил комэска на построении. - Ну а против автоматов, пулеметов и гранатометов противника есть бронеплиты, бронежилеты, мастерство пилотов и, конечно же, борттехников со своими пулеметами...

Летчики повеселели. Поставив радиовысотомер на три метра (ниже этой отметки в наушниках раздавался писк), они начали выглаживать ландшафт на максимальных скоростях.

Борттехник записывал в дневнике:

"Этот полет на переходе земли в небо пронзителен как утренняя одинокая труба в горах. Он будит солнце - но он управляем легчайшим наклоном тела, тончайшим движением руки. Для полноты чувств остается совместить в сознании бешеную скорость Земли и переднюю лапу машины и то, внезапно вспыхнувшее предположение, что сейчас Земля, вдруг приподнявшись на цыпочках, легко коснется этой лапы своей плешивой макушкой. На такой скорости, на этой дикой скорости ты даже не успеешь поджать, ты даже не успеешь расширить зрачки, ты не успеешь кри...".

Но, как это нередко бывает, для красоты прерванная на полуслове мысль продолжилась в жизнь. На следующий день случилось то, что должно было случиться.

- Скорее! - пробегая мимо борта №10, крикнул борттехник Лысиков. - Левушкин без ноги садится - шел на пределе, за бугорок задел передним колесом!

Когда борттехник Ф. прибежал к рулежке, вертолет капитана Левушкина медленно и полого снижался над стоянкой "свистков", приближаясь к месту посадки. Из кузова подкатившего КамАЗа (инженер спрыгнул с подножки) бойцы выбрасывали на бетон автомобильные шины. Инженер орал и махал руками, оглядываясь на растущий вертолет, который вибрировал, задирая нос, пер вперед голубым днищем с красной звездой, ветер его винта уже начал гнать волну песка и пыли, встречающие отворачивались и отплевывались, солдаты, пригнувшись, катили по бетону шины и громоздили их друг на друга. Вертолет завис, и все смогли увидеть, что откос передней стойки был оторван от днища, колесная пара самой стойки была вбита в днище и застряла там намертво.

Началась посадка. Вертолет опускали на пирамиду покрышек. Инженер майновал ладонями, а несущий винт резал воздух в двух метрах от его рук. Сминая пирамиду, покалеченный дракон опускал бешеный конус винта все ниже, поднимая хвост. Он вставал на колени, как ручное чудище перед хозяином, - и хозяин, видя, что винт сейчас вспилит-взроет бетон, кидал ладони вверх. Капитан Левушкин в кабине брал шаг-газ, и вертолет с натугой поднимал нос, опираясь хвостом на воздух...

В один из таких моментов борттехник Ф. тоже принял участие, подкатив вдвоем с солдатом еще покрышку, но поднимать ее, пыльную, не стал, чтобы не испачкать новый комбез.

И снова вертолет опускал нос. Из открытого правого блистера высунулся правак Левушкина лейтенант Кукушкин и, свесив тяжелую голову в зеленом ЗШ, пытался увидеть, как машина ложится подбородком на шины. Он слишком перегнулся, - шлем слетел с его головы, треснулся о бетон, подскочил, и его понесло, кувыркая, как зеленый горшок, ветром винта в сторону стоянки "свистков"...

Вертолет опускал и поднимал нос несколько раз, сминая добавляемые покрышки. И все равно, на торможении винта, уже медленную лопасть ловили руками, чтобы не чиркнула о бетон на выбеге.

Когда вертолет затих, уткнувшись мордой в покрышки, из него вышел хмурый Левушкин и молча ушел. Потом выскочил Кукушкин и побежал искать свой ЗШ.

- Зуб даю, - сказал кто-то, - Это правый ногу сломал, а отвечать будет командир...

Следом за экипажем из вертолета выбрался взвод солдат - летали на досмотр каравана. Солдаты были возбуждены - доставали из "разгрузок" сигареты, закуривали, оглядывались на подходящих, охотно рассказывали.

Рядом с борттехником Ф. стояли два бойца - они все время улыбались и подталкивали друг друга локтями.

- И как оно? - спросил борттехник. - Испугаться успели? Будь откос покрепче, точно не успели бы - только на небесах и поняли бы, как вас по континенту размазало...

- Я успел, товарищ лейтенант, - сказал один. - Скорость была что надо. Мы сидели, в иллюминаторы смотрели. Низко шли, аж все сливалось в глазах. И вдруг - бах! - удар снизу, мы аж подпрыгнули. Я подумал - мина! - и ждал, когда кувыркнемся...

- Ага, мина! - заржал второй. - Ты же не на броне катишь. Мина! Ты в окно смотрел. А я в пол. И представьте, тащ лейтенант, смотрю в пол, все гудит, я смотрю тупо так, уже почти сплю, и ту-ут ка-ак - трррах! И в полу - колеса! В морду резиновым воздухом аж вдарило! Горячим! Не, я не испугался, я приху... обалдел, короче. Помню, только, удивился: нихера себе, убрали шасси!

- Во баран, - сказал первый, - у "восьмерок" шасси не убираются!

- Так я же и говорю! - засмеялся второй радостно.