Земля Светлячков Глава 3
Глава третья
Сиз XII знакомит нас с родной сестрой Мармусией,
заказывает три чашечки кофе коро-хоро и выражает
несколько мудрых мыслей. Под конец он обменивается
с Вертутием интересными подарками
Они прошли в комнату-боковушку, которая напоминала низкий подвальчик, и уселись в мягких креслах.
— Мармусия! — позвал Сиз. — Прошу вас, принесите нам кое-что из тех запасов, из светлячковых мальков и гибридов, которые мы показываем только лучшим гостям. А заодно приготовьте три чашечки кофе коро-хоро.
Вошла высокая, прямая, очень худощавая стоусиха. Не сказать бы, что ей девяносто лет, ну разве что от силы семьдесят. Она была вся в черном, только белый воротничок облегал ее тонкую шею. И еще белые серебристые волосы были гладенько зачесаны назад. Говорили, что в молодости она ездила в Юхландию, училась там в королевском колледже и, видимо, оттуда вывезла некоторую холодноватость, надменную осанку и не стоусовскую сдержанность в разговорах и жестах.
— Коро-хоро приготовьте, дорогая Мармусия, так, как я люблю: густенько, густенько и с желтой пленочкой! — напомнил ей Сиз.
— Вы хотите сказать, — холодно переспросила Мармусия, — чтобы я влила туда березового сока?
— Да, да, березового сока!
— И добавила каплю тернового молочка.
— Вот, вот, вот! Именно тернового молочка.
— И всыпала щепоточку тимьяновых зерен!
— О-во-во! Именно щепоточку тимьяновых зерен!
— И сдобрила сверху тертыми орехами?
— Правильно! Правильно, Мармусия! Именно так: когда кофе закипит и начнет уже загустевать, тогда сверху посыпьте, тряхните толченых орехов, слегка посыпьте, чтобы они, знаете, пудрой, пудрой лежали на желтой пенке. Особенно на краях!
— Так вот! — выпрямила спину Мармусия и холодно посмотрела на Сиза. — Все это я знаю сама. Знаю с шестнадцати лет, с королевского колледжа. И пора понять: недостойно подсказывать вашей сестре, которая всю жизнь готовит кофе коро-хоро и подавала ее самому Чуй-Головану.
Мармусия сжала губы и вышла из комнаты. За ней пахнуло холодом и неприступностью.
— Дед, — тихо шепнул Чублик. — А кто такой был Чуй-Голован?
— О-о! — встопорщил брови Вертутий. — Это был самый большой в мире сорвиголова, отчаянный лихач, спортсмен-тарзанник. Прыгал на тарзанке через пропасти. И что вытворял! Как-то, помню, осенью это было, кхе-кхам! Собралось полно лесного народа. И вот он летит на тарзанке над головами, аж вихрь несется за ним, и вдруг — хоп! — подхватил Мармусию на лету и через Глубокий каньон на руках перенес. В воздухе! М-да-а, отлетал любимый… Сломал себе голову. Мармусия (слышал, что она была его невестой) вот уже пятьдесят и еще еще тридцать лет не сбрасывает черного траурного платья…
Посидели немного молча, каждый погруженный в свое: кто вспоминал рыбу с хитрющим фонариком на носу, кто представлял себе, как сейчас перемеливаются орешки и сыплются в густой ароматный кофе. А кто и просто сидел и философски говорил в потолок:
«Кхе-кхам!.. Оно что ж… Оно, конечно, если это, то оно, конечно, может же, и эт самое…»
После долгой паузы Вертутий откашлялся и, все еще сладко и задумчиво глядя в потолок, спросил со свойственной ему откровенностью:
— Сиз, давно я вас хотел переспросить: вот для чего вы разводите светлячков? Ну вот вы ездите по миру (и новые калоши корда-то утеряли в болотах Берберии, и крокодил вам откусил половину плаща и съел шляпу), а вы все ездите, собираете всяких светлячков, выращиваете их в теплицах, а потом…
— Как?! — подпрыгнул Сиз, и его седые волосы гневно и угрожающе встали дыбом. — Как? — повторил он. — Я не расслышал, Вертутий, или мне, может, показалось? Вы спросили: зачем? Позвольте, позвольте! А почему я вас не спрашиваю: зачем, да, да, зачем вы разводите свои мельнички, и уже сорок лет их разводите, и уже развели их пять тысяч семьсот, то бишь, семь тысяч пятьсот, и вот скажите мне, зачем?
— Ну-у, — прогудел озадаченно Вертутий, видимо, не надеясь, что своим простым вопросом навлечет на себя такую бурю и гром.
— Вот вам и «ну»! Вот вам и «ну» после вашего срамного «зачем»! Ха, «зачем» спрашивают! Да знаете ли вы?..
Сиз даже оперся на локти, пронизывая Вертутия насквозь своим возмущенным взглядом. Усы и седые волосы у Сиза ощетинились белыми колючими иголками. (Когда-то мне в Африке знаменитый охотник Васька Дегаман сказал: «Если у льва поднялась щеткой шерсть и вздыбилась грива, не подходи, обойди его, потому что он не собирается с тобой шутить». Нечто подобное творилось сейчас и с нашим Сизом…) Но Сиз вдруг откинулся на спинку кресла, засмеялся и уже другим тоном, с горьким ознобом после взрыва, сказал:
— А что касается меня… Ну что ж, позволю объясниться, если это не ясно некоторым довольно бестолковым головам. Слушайте. Я могу без грохота, без дыма, без проводов залить всю землю светом. Да, да, не шевелите бровями, Вертутию, не удивляйтесь. У меня везде: в залах, в галереях, во пне, на лестнице к озеру — везде у меня светят, вы думаете, что? Простые лесные светлячки. А если развести их, то знаете, можно осветить не только все коряги и убежища на Долгих озерах, но и дальше вплоть до Щербатых скал. И каким светом! Не гремящим, не дымящим, не давящим, а искренним, просто-таки ласковым светом. Это раз. А второе. Хотите: я могу весь мир завалить рыбой. Вкусной, питательной рыбой. Да, да, не делайте круглые глаза, Вертутий! Вы видели у меня рыб, которые фантастически светят в морской воде. Так вот, они могут мне приманивать, звать в мои сети целые табуны отборной сайры, сардины, ставриды. А если нужно, они отгонят от хищных ловцов ту же самую рыбу, будут хранить ее для потомков. А третье, хотите, я могу…
Мы так и не узнаем, на что способен еще наш мудрый Сиз XII, что именно он может сделать, загибая третий, четвертый, пятый и десятый пальцы, потому что в этот момент вошла в комнату его сестра Мармусия. В одной руке она занесла серебряный поднос с чашечками, а во второй — перламутровую шкатулку, накрытую сверху белым облачком. И то и другое поставила на стол.
Белое облачко ваты сняла. И вот!..
Чублик растерялся, до ушей загорелся, запылал на лице жаром-медом, не мог оторвать глаз. Потому что в том ящичке, в мягких гнездах на белой вате лежали… Нет, не лежали, а сияли, смеялись, горели — вишнево, карминно, лимонно! — маленькие светлячки. И видно было, что они сняты с простого дерева, а только — какие краски и какая неожиданная, какая сильная игра сияния!
— Это я сам! Это я сам выращивал. В подземной теплице. Таких светлячков в лесу нету. Нет таких в мире! — горячо шептал Сиз и влюбленно смотрел на блеск, на сияние выращенных им светлячков, которые лежали друг возле друга в белых ватных гнездах. — О-о, там у меня, Чублик, в подземной оранжерее, есть такие чудеса чудесные, я когда-нибудь тебе покажу. Ну как, нравится? Правду говори!
Разве нужно было спрашивать? Чублик утопал глазами в этой роскоши, в тех синих, золотых, пурпурных углях-огоньках.
— Что ж, я дарю тебе, Чублик! Бери! Ты разложи их дома в фонариках, в комнате на стенах. Увидишь, как вспыхнет и засияет у тебя в коряге царство ночных светлячков. Держи! Только водой смачивай вату, не забудь!
Чублик взял шкатулочку под донце и к деду Вертутию взглядом: как же его? Куда же его? Может, от сияния, а может, от негаданного счастья Чублик сам вдруг вспыхнул и засветился, как ночной светлячок в темноте.
— Сиз! — поднялся с кресла Вертутий. — Ты меня извини, кхе-кхам, может, я и не это… и не то ляпнул-то, все это из душевного простоты, такое со мной бывает. Но я же вижу… Вот рад внук, и у меня на душе — просто сияние. Поэтому позволь и нам, значит, скромный наш подарок… тебе и дорогой нашей Мармусии, вот он где, вот!
Вертутий развернул пакет и поставил на стол… Поставил перед глазами Сизая и Мармусии веселый, живой, золотистый ветрячок. Именно золотистый, потому сделан он был из сухой, хорошо отстоянной на солнце соломки тростника.
— Ветрячок, кхе-кхам, скажу вам, с большим секретом. Я бился над ним двадцать два года. Вот подуйте на него, подуйте! Все мельницы на свете крутятся как? По ветру крутятся, клянусь вам честью, только по ветру. А я придумывал, и так и сяк пристраивал крылья и вот сделал, сделал же — против ветра вертится! Ага, попробуйте подуйте сильнее! Не бойтесь!
Дунул Сиз, даже суровая Мармусия подошла, поджала губы граммофончиком и легонько дунула (и тут же холодно отступилась, показывая, что она далека от их детских забав!).
Ветрячок зафыркал, золотистый круг зарябил-запел на столе.
Сиз радостно топорщил брови, смотрел, и кто знает, действительно ли он вправду верил, что этот ветрячок — единственный в мире! — крутится наоборот, против сильного ветра, или просто радовался: у него еще одна симпатичная мельничка! Он сказал, что будет беречь его, поставит на крышу рядом со старым ветрячком, и пусть они крутятся вместе: один по ветру, а второй против ветра!
Тростниковый ветрячок бойко лопотал, золотым клубком накручивал тихую песню, Мармусия спохватилась, напомнила брату:
— Приглашайте гостей. Кофе стынет.
Сказала и встала уважительно сбоку, с полотенцем на плече.
Ах, какой это был кофе! Губы слипались, а от запаха кружилась голова! Я пил такой кофе только в Багдаде, в тени под верблюдом, с одним аравийским укротителем змей, который подливал в чашечку капель десять черной кипящей смолы. Это был вкус, это был запах, а это!.. Чублик пил и причмокивал, дед Вертутий пил молча и сопел, а Сиз XII отхлёбывал из чашки маленькими глоточками, и счастливые слезы катились по его щекам.
Поблагодарили Мармусию, поставили чашки на серебряный поднос, и тогда Вертутий сказал, что он приглашает Сиза к себе в гости на Верхнее озеро, покажет ему новые мельницы.
И Сиз, который недавно, как нам кажется, что-то выкрикивал о тех легкомысленных балаболках-ветрячках, встал, с большой радостью расцеловался с Вертутием и сказал, что он большей радости не знает, как посидеть у него где-то на бережке, отдохнуть сердцем, послушать, как поют на все голоса его стонадцать мельничек и ветрячков.
Все вместе встали из-за стола, дружно пошли, и тогда Мармусия позвала Сиза, строго напомнила ему, чтобы он вернулся, закутал горло. Лето летом, но с его простудами… А потом — пусть будут осторожны, потому что кто-то ходит-бродит вокруг их двора и почему-то украдкой, как вор…
Она провела брата в настороженно-тихую ночь и долго еще стояла в дверях, тревожная и печальная, прислушивалась к эху шагов на лестнице, к шороху в кустах. Сейчас, когда ее никто не видел, она уже ни от кого не скрывалась — слушала и прикладывала к глазам влажный надушенный платок. Не верьте, что у нее холодное и неприступное сердце. После любимого Чуй-Голована, который разбился на её глазах, нет и не было у нее более дорогого существа, чем брат Сиз. Она готова была сидеть над ним всю ночь, то есть, простите, весь день, сидеть с вязанием в руках, охранять сон и покой милого брата, лишь бы не сползло с него теплое одеяло, не сдвинулась подушечка, не заскрипели ставни. Она бросалась на каждый маленький шорох или звук, даже если пролетела над кроватью муха. А ее холодность, ее благородная неприступность и надменность… Ну что ж, видно, такое уж там воспитание, в тех Юхландских колледжах…
Мармусия с тревогой провела своего брата к озеру, посмотрела на кусты ежевики, где она было заметила недобрые притаившиеся тени. Будто чувствовала она всем сердцем, что бедного Сиза ждет этой ночью не одно приключение.
ПыСы переводчика:
Завтра еще пару глав.