Уже который час Дядя расхаживал за своим чумом. Присев, делал несколько шагов и отмечал пройденный путь колышками. Ложился, раскинув руки, на спину а, поднявшись, записывал что-то прутиком на снегу.

— Ну как там? — спросил Отец.

— Принёс клубок бечёвки, — ответил Маленький Вылка, следя из окна за Дядей.

— Может быть силки на сову ставит? — предположил Отец.

— Не знаете вы жизни, — огорчённо покачал головой Старик Назар. — Неужели не понятно, что человек собрался чум расширять. Просторнее сделать. А зачем это одинокому мужчине? Кто скажет?

— Надоело в тесноте жить, — торопливо заговорила Мама. — Из мебели один холодильник некуда одежду сложить-развесить зимние и летние вещи в кучу свалены видно решил прислушаться к моим словам может быть даже кровать купит что и нам кстати неплохо бы на «Оленеводе» сейчас продают раскладные...

— Не то! — прервал Старик Назар. — Жениться Дядя собрался, вот и вьёт гнездо для новой семьи. Но, как всегда, ни с кем не советуется. Всё тайком делает.

— Что-то не верится..., — начал было Отец.

— Т-с-с, идёт! — громким шёпотом предупредил Вылка, отходя от окна.

Хлопнула дверная шкура, впустив Дядю.

— Ох и холодно сегодня, — весело сообщил он, потирая замёрзшие руки. — Но, чем мороз злее, тем оленевод живее.

Принял из рук Бабушки кружку горячего чая и сел поближе к огню.

— Рассказывай, что замыслил? — подмигнул Отец. — Секретничаешь?

— Все уже догадались, — обняла Дядю Мама, — наконец будет у меня подружка с которой поболтать о женских делах можно потому как из вас слова не вытянешь и олених вместе доить веселее и обед готовить а когда детишки народятся...

— Какие ещё подружки-детишки? — испуганно отстранился Дядя. — Я птичник хочу построить.

И признался, что давно уже подумывает бросить оленеводство. Потому как олень животное неблагодарное. Мясо у него сухое и жёсткое, шкура дрянная, молоко горькое.

— Прикинул, — продолжал Дядя, — на кого олешек заменить и кто в наших краях приживётся? Всех перебрал. Овец, яков, свиней, быков — никто не подходит. И тут случайно прослышал, что один фермер из Сибири взялся страусов разводить. Поставил им теплицу, обул в валенки да торгует вовсю яйцами, перьями и страусовой кожей. Народ к нему валом валит. Тут меня и осенило — пингвины-то поинтереснее будут.

— Пингвины? — изумлённо повторил Старик Назар.

— Они самые! Для начала хочу поставить пингвинятню на десяток голов. Два места для самцов, восемь для несушек и поглядим, как дело пойдёт.

— Постой, — нахмурился Отец, — пингвины же всего одно яйцо в год несут.

— Знаю, — рассмеялся Дядя. — Но отчего? Да оттого, что живут во льдах и торосах. Ни крыши над головой, ни еды вдоволь. Мы же каждому своё стойло организуем, полы опилками посыпем. На обед запарим овсянки на тюленьем жире, рыбки варёной накрошим. Какой пингвин от такой жизни откажется? Нестись примутся, только успевай яйца принимать и на рынок отвозить. После весенней линьки перо соберём. Помёт опять же.

— А что помёт?

— Говорят, больших денег стоит.

Маленький Вылка завороженно слушал.

— Ещё контактный зоопарк для детишек организуем, катание в санях на «Празднике Севера», пингвиньи бои, фотосессии для Instagram.

Дядя вытер вспотевший лоб рукой и радостно рассмеялся.

— Как-то просто выходит, — вздохнул Старик Назар, — а где пингвинов возьмём?

— Имеется для этого специальный человек.

Оказалось, Дядя близко знаком с буфетчицей из Салехардского порта. Та же, если суметь правильно попросить (тут Дядя многозначительно ухмыльнулся), достанет что угодно, а такую мелочь, как десяток пингвиньих яиц, и подавно.

— Яйца Бабушка высидит, — радостно закончил он.

Бабушка согласно кивнула.

— Я в деле, — выдохнул Старик Назар.

Он встал, развёл ступни в стороны и, прижав опущенные руки к бокам, вразвалку прошёлся по чуму.

— Танец пингвина, — засмеялась Мама и, вскочив, двинулась, переваливаясь с ноги на ногу, следом за Назаром.

— Была не была, — махнул рукой Отец. — Мы все в деле...

Расходились уже за полночь. Высыпали наружу выкурить перед сном по последней трубке. Тундра спала. Наверху, в ледяной бездне чёрного неба мерцало новое созвездие. Созвездие Пингвина.

Антон Павлович стоял у открытого окна вагона, вспоминая разговор с издателем. Тот, узнав, что Чехов получил приглашение от Толстого посетить Ясную Поляну, умолял ехать не откладывая.

— Только впустую прокачусь, — отнекивался Антон Павлович. — Старец для начала расхвалит рассказы, а затем примется ругать пьесы. Будет уверять, что понапрасну растрачиваю время, которого, уж он-то знает, человеку отпущено совсем немного.

— И пусть себе, — прижимал руки к груди издатель. — Пусть говорит, что хочет. Зато, в газетах непременно упомянут о встрече титана русской литературы с г-ном Чеховым. Который, а это немаловажно, был приглашён графом Толстым для дружеской беседы.

— Ну, какая там беседа. Уверяю, пьесы бранить станет. За что подобное наказание?

— Драгоценный мой, да исключительно ради тиражей. Стоит ли объяснять, что рост тиража пропорционален росту гонорара. Ах, ещё бы фотографа с вами отправить...

Всяк знает, что в споре между автором и издателем, неизменно побеждает последний. Вот почему жарким июньским днём Антон Павлович вышел на залитый солнцем перрон «Козловой Засеки». Вместе с ним покинула вагон многочисленное семейство дачников и выгрузилась дородная крестьянка, которая, вскинув на плечо мешок, спустилась по ступеням к ожидающей телеге. Не обмолвившись ни словом с мужиком, дремавшим с вожжами в руках, перевалила ношу в кузов. Кряхтя забралась сама и пхнула возницу локтем. Тот, встрепенувшись, тронул лошадей и телега уехала.

Дачники с детьми разместились на трёх ожидавших их повозках, доверху завалив один из экипажей свёртками, корзинами и шляпными коробками. Чехов с нескрываемой завистью смотрел на мужчин в легкомысленных соломенных шляпах, на их спутниц в воздушных платьях, на детей в матросских костюмчиках. Гувернантке поставили на колени патефон, шумный, явно подвыпивший глава семейства покрутил ручку. Пластинка, пошипев, запела «Тебя встретил я, мою милую» и компания с хохотом укатила.

Антон Павлович огляделся. Странное дело, экипажа ожидающего его нигде не было.

— До усадьбы, кажется, версты три-четыре, — сказал себе Антон Павлович. — Вероятно, господин граф вчера не получил телеграммы. Или же решил, что мне пойдёт на пользу прогулка пешком. Среди нив и полей, чёрт бы их побрал!

— Позвольте полюбопытствовать.

Голос, неожиданно раздавшийся из-за спины, заставил вздрогнуть. Чехов обернулся. Перед ним стоял высокий сухощавый старик в поношенном железнодорожном мундире тёмно-зелёного сукна. Выцветшие белёсо-голубые глаза под козырьком низко надвинутой фуражки, тонкий хрящеватый нос, жёлтые от табака усы.

— К вашим услугам, — Чехов чуть поклонился.

— Испугались? — холодно усмехнулся железнодорожник. — А ведь честному человеку нечего бояться.

— Чем обязан?

— Интересуюсь, так сказать, целью прибытия.

— По делам, — сухо ответил Антон Павлович, и хотел было отойти от навязчивого старика, но тот ухватил его за рукав.

— Что же за дела? Чем, извиняюсь, изволите зарабатывать на хлеб?

Чехов готов был вспылить, но взглянув в истовое лицо железнодорожника, не отважился.

— Не следует раздражать душевнобольного, — решил он и, аккуратно высвободив руку, как можно мягче ответил, — я доктор.

— Доктор? — насмешливо переспросил тот. — А раз доктор, то соблаговолите сказать, чем лечатся, когда брюхо крутит?

— Я бы рекомендовал, — начал Антон Павлович, — пройти обследование в земской больнице...

— Не знаешь, — перейдя на «ты», заключил старик.

Чехов осторожно сделал шаг назад. И неизвестно чем бы закончился этот странный разговор, не подкати к станции экипаж. Длинноволосый юноша в студенческой тужурке и золотых очках, спрыгнул с козел и, взбежав на перрон, направился к Чехову.

— Антон Павлович? — улыбаясь, обратился он, тесня плечом странного железнодорожника. — Прошу великодушно простить за опоздание.

— Позвольте, — запротестовал старик.

— Уймитесь, Сидор Петрович, — отмахнулся молодой человек, — этот господин наш гость.

И приняв Чехова под локоть, повлёк прочь, к повозке.

— Однако, — облегчённо выдохнул Антон Павлович, когда экипаж тронулся — презабавная персона этот Сидор Петрович.

— Путевой обходчик. Его здесь всякий знает. Дачники же переиначили имя на французский манер и зовут «СидОр». Не далее, как прошлым летом жулики утащили со станции медную проволоку для телефонной связи. Пудов на пять. Разразился скандал, а всем железнодорожным служащим, от начальника до стрелочника, было приказано искать воров. Со временем страсти поутихли, дело забылось. СидОру же Петровичу так понравилась роль сыщика, что по сей день не успокоится. Местные над ним посмеиваются, а вот новых гостей может изрядно напугать. Да и мужики его остерегаются. Российский крестьянин испокон веков человека в мундире побаивается.

Чехов с любопытством посмотрел на молодого человека.

— И извините, что сразу не представился, — продолжал тот. — Николай. Студент историко-филологического факультета.

— Весьма рад. Если правильно догадываюсь, секретарь Льва Николаевича?

— Что вы, — тряхнул волосами тот. — Исключительно на время каникул нахожусь в распоряжении Софьи Андреевны. Разбираю архивы, да кое-что переписываю набело.

— Сам Лев Николаевич здоров ли?

— С раннего утра в бешенстве пребывает, — беззаботно рассмеялся Николай. — За завтраком прочитал в «Ниве», что французы играют «Гамлета», дав главную роль мадам Бернар. Граф пришёл в такую ярость, что и вообразить нельзя. «Баба, — кричит, — не может Гамлета представлять. Он варяг! Бородатый норманн! Убийца!». Заперся в кабинете и ругается.

— Как чувствовал, — простонал про себя Антон Павлович, — что боком эта встреча выйдет. Может быть, не поздно вернуться?

— Подъезжаем, — повернулся к нему Николай, — Уверен, вы не поклонник творчества мадам Бернар.

— Буквально с этой минуты, — поспешно ответил Чехов.

***

Софья Андреевна на цыпочках подошла к дверям кабинета. Прислушалась.

— ... доигрались, — гремел голос мужа. — Эдак в «Жизни за царя» Сусанина бабой заменят!

— В этом случае, — подхватывал Антон Павлович, — публика решит, что она, сама того не желая, поляков в топи завела.

— Аха-ха-ха! — раскатисто хохотал Толстой.

Однажды получил Кондрат весточку от родителей. Писали, что случилось диво дивное. Курица Ряба снесла яйцо из чистого золота, разбить которое ни отец, ни мать не в силах.

— Приезжай хоть на денёк, — умоляли старики. — Разбей яйцо, вдруг внутри него алмаз, либо другой какой самоцвет.

Бросился сын к фабричному мастеру просить об отлучке домой, но тот лишь посмеялся. Осерчал Кондрат, ударил мастера кулаком в грудь, да и зашагал на родную сторонку.

Пришёл домой. Родители рады радёшеньки, не знают, куда сына усадить, чем угостить. А как зашёл разговор о курице Рябе, так тотчас сознались, что историю про яйцо выдумали, дабы с сыном повидаться.

Понял их Кондрат. Понял и простил, не стал серчать. Погостил день-другой и в город вернулся. Явился на фабрику, а там мастер нос воротит, велит гнать в три шеи.

Закручинился парень, получил расчёт и в питейный дом направился. В кабаке пусто, лишь у окна барин сидит. С лица молодой и глаза добрые.

— Что, детинушка? — спрашивает. — Пришёл горе вином заливать?

— Видать судьба такая, — отвечает Кондрат.

Сел рядом, да всё, как на духу и выложил.

— Не кручинься, — улыбнулся добрый барин, — помогу тебе. Иди-ка, парень, ко мне в разбойничью ватагу. Я — Дубровский.

Ударили по рукам, и ушёл Кондрат в лес.

Долгих два года разбойники грабили купцов и усадьбы. Когда же царёвы слуги схватили Дубровского, погрузил Кондрат добычу на телегу и вернулся к родителям. Справил новый дом, скотину завёл, женился. Дети народились.

Так пришло счастье к старику со старухой. Ходят они сытые, довольные, в справной одежде. А на ночь внукам сказки рассказывают. Про самоцветные камни. Про смелых разбойников. Про курочку Рябу.

Ночью семеро абреков попытались переправиться через Терек, но наткнулись на дозорных. Пятерых казаки постреляли, а двоим, бросившимся в воду, удалось скрыться. По случаю такой удачи на заставу прискакал сотник со свитою и, похвалив героев, тотчас составил рапорт «полковому», посулив героям кресты. Хорунжий, узнав о свершившемся «деле», отправил на границу сменщиков и распорядился накрыть столы, что бы «помолить» отличившихся казачков. Из всех расквартированных в станице офицеров на праздник был зван только юнкер Толстой. И, хотя, Лев Николаевич понимал, что приглашён из-за того, что снимал у урядника летнюю хату, тем не менее, необычайно обрадовался. Будучи незнаком с большинством казаков, сел рядом с хозяином, с опаской и восхищением разглядывая гуляющих воинов. К его неудовольствию о ночной схватке не говорили. Насколько понял Толстой, речь шла о добытых у абреков оружии и лошадях. Одни предлагали продать трофеи и выручить деньги. Другие собирались сбыть только ружья, а коней разделить, бросив жребий.

— Сейчас полаются, — урядник подлил Льву Николаевичу вина из кувшина, — а назавтра, один чёрт, всё пропьют.

— Молодцы, — прошептал Толстой, любуясь разгорячёнными казаками.

Один из них, гигант с головой, обвязанной красным платком, особенно привлекал внимание.

— Жди беды, — гудел он, наваливаясь на стол, — от этих скакунов.

— Ничего, — отвечали ему. – Авось пронесёт.

— А слыхали про Гирей-хана и коня? Нет? Так расскажу, — казак повысил голос, привлекая внимание. – Давно, когда я ещё мальчонкой был, в дальнем ауле жил знаменитый абрек Гирей-хан…

И принялся рассказывать о горце, который любил и берёг скакуна пуще жизни. В сотнях битв побывал джигит, и каждый раз возвращался в родной аул с богатой добычей. Любого врага догонял конь, от всякой погони уходил. И, вот, однажды, бабка-ведунья напророчила, что примет Гирей-хан смерть через своего скакуна. Заплакал абрек, уж больно дорожил конём, но делать нечего, отвёл в табун. Год прошёл, другой и узнал Гирей-хан, что околел его скакун. Захотел джигит взглянуть на останки друга и вернулся в аул.

— Да, это же «Песнь о вещем Олеге», — повернулся к уряднику Лев Николаевич. – Этого Гирей-хана укусит змея и он умрёт.

— Чего изволите? – оторвался тот от кружки с вином.

— Песнь, — смеясь, повторил Толстой, — песнь о князе Олеге.

— Тихо, казачки, — пошатнувшись, поднялся урядник. – Их благородие петь желают.

— Да нет же, — испуганно зашептал, Лев Николаевич, — я не о том.

— Уважь, вашбродь, — зашумели казаки.

Толстой, багровый от смущения, встал. Бежать из-за стола было никак невозможно, и он, пряча глаза, запел:

— Как ныне сбирается вещий Олег

Отмстить неразумным хозарам…

Казаки, одобрительно кивая, слушали.

— Открой мне всю правду, не бойся меня:

В награду любого возьмешь ты коня, — выводил Лев Николаевич.

— Ой, возьмёшь ты коня, — тонким, бабьим голосом, внезапно подхватил урядник.

— Ой, да коня, ой, да, коня! — грянул казачий хор.

И песня ожила. Поплыла над заросшими лесом горами, над кипящим Тереком, наливаясь грозной, сжимающей сердце тоской.

Последние строки пели стоя. Многие плакали.

Между улицей Юных Ленинцев и Кузьминским парком, словно костяшки домино, стоят шеренгой пятиэтажки – «хрущёвки». Построенные в начале 60-х, они когда-то радовали глаз весёлой желтизной и ровными рядами молодых американских клёнов. Сейчас же стены домов изрядно обветшали, а деревья вымахали почти до самых крыш. Так получилось, что две пятиэтажки (№ 56 и №58) стоят задними фасадами друг к другу, образуя своего рода дворик. Может быть, архитекторы планировали детскую или спортивную площадку, но забыли об этом. Недолго думая, жильцы первых этажей, чьи окна выходят во двор, поделили ничейную землю на участки и разбили собственные садики. Одни, ограничились тем, что посадили несколько рябин и диких яблонь, другие же, окружив свои наделы живыми изгородями, принялись выращивать цветы или столь необходимые для хозяек укроп, лук и петрушку. Середина двора осталась нейтральной территорией и мгновенно заросла пустырником. Жильцы домов, опасаясь нацеплять репьёв или столкнуться с выводком крыс, избегали появляться там, отдав дикую полосу местной ребятне. Детвора с восторгом освоила «нейтралку», дав название «За Домом», построив тайные убежища из веток и проложив множество троп.

В самом центре угодий, располагался участок высокой худой старухи Марии Дементьевны, которую во дворе называли просто «баба Мариша». Несмотря на уменьшительное «Мариша», пожилая дама была крайне нелюдима и находилась «в контрах» со всем домом. Её раздражали болтающие на скамейке сверстницы, беззаботно пьющие пиво за доминошным столом мужики, спешащие с авоськами соседки, молодёжь с транзисторами, играющие дети, вечно поддатый сантехник Володя, суровый участковый Хусаинов, ленивые голуби, зеленоватые коты и то, что мусорное ведро приходилось нести на помойку в соседний двор. Свой огородик баба Мариша обнесла забором из металлических сеток от старых кроватей, посадив в несколько рядов кусты смородины и крыжовника. Под самым же окном у неё росла белая сирень такой красоты и пышности, что в середине мая казалось, будто деревца вскипели белой пеной. Старухи у подъезда уверяли, что это особый кладбищенский сорт, вырастающий только на могилах праведников. Поговаривали, что к Марише приезжал академик из Ботанического сада и сулил огромные деньги за сирень, но та отказалась.

Конечно же, в конце лета, когда созревали яблоки и ягоды, местные мальчишки не могли отказать себе в удовольствии проползти в высокой траве, продраться сквозь колючую изгородь и вернуться с полной кепкой добычи. Правда, некоторые владельцы ставили к яблоням стремянки и, собрав в тазик урожай, выносили во двор, угощая всех подряд.

— Всё равно ребята обдерут. А так хоть ветки не поломают.

Для бабы Маришы же, наступали тревожные времена. Она ставила табурет у распахнутого окна и занимала пост, зорко следя за каждым проходящим мимо. Так как «за домом» обыкновенно было пусто, то старуха большую часть времени проводила в состоянии оцепенения, глядя прямо перед собой. Однако стоило стайке мальчишек, приблизиться к её ограде, как Мариша привставала и гневно кричала, — Идите отседа! Нечего шастать!

Те шёпотом бранились, но шли дальше, так как связываться со старухой не хотелось.

Другое дело, середина мая – время, когда зацветала сирень, и пяток маришиных веток с гроздьями кипенно-белых цветов можно было за считанные минуты продать у станции метро за полтинник. Это вам не пара кисловатых яблок, или пригоршня крыжовника, а самые настоящие деньги!

В эти дни баба Мариша вооружалась длинным бамбуковым удилищем и словно рыбак замирала, поставив острые локти на подоконник.

— Щас глаза-то выхлестаю! – вскидывалась она на каждый шорох.

Сантехник Володя как-то жаловался, что старуха со всей силы перетянула его вдоль спины, когда тот попытался пройти под окном.

С началом темноты, мальчишек загоняли домой, а Мариша, поужинав, ложилась спать…

И вот, в одну из тёплых майских ночей, старуху разбудил шум в саду. Кто-то, не особенно хоронясь, и громко сопя, обламывал с деревца ветку за веткой. Бросившись в одной рубахе к окну, Мариша увидела мужчину с огромным букетом сирени. Издав звериный вопль, она перегнулась через подоконник и, ухватив злодея за волосы, со всей силы стукнула головой о стену дома. Тот всхлипнув, обмяк и стал заваливаться, но старуха, не давая вору упасть, продолжала колотить его затылком о стену.

— Убивают! – исступлённо визжала Мариша, не замечая, то враг давно уже не подаёт признаков жизни.

«Хрущёвка» ожила, загудела, из окон свесились всклокоченные головы. Первым выпрыгнул из окна старухин сосед — капитан пограничник. Узнав в окровавленном человеке участкового Хусаинова, он, разжал закостеневшие маришины пальцы и, разорвав на себе майку, перевязал умирающего. Потом приехала «скорая помощь» и милиционеры. Старуху и покойника увезли, а двор ещё полночи не спал, в десятый раз пересказывая жуткую историю заспанным жильцам из соседних пятиэтажек.

Бабу Маришу поместили в сумасшедший дом где-то в Подмосковье. Новый участковый пинками сапог разметал её оградку из кроватных сеток. Садик за лето зарос бурьяном и травой. Кусты же сирени, расцветшие, как ни в чём не бывало следующим маем, так и остались нетронутыми. Говорили, что те из жильцов, кто сломал себе ветку-другую, начинали мучиться головными болями и бессонницей. Двух мальчишек же, считавшихся во дворе «отпетыми», и попробовавших продать маришину сирень у кинотеатра «Высота», задержали милиционеры.

Прошло более пятидесяти лет, но и сегодня вы не найдёте в Кузьминках белой сирени, подобной той что цветёт в мае между 56-м и 58-м домом по Юных Ленинцев.