Немецкие окопы у Соммы, аэросъемка
Снятые с высоты птичьего полета захваченные немецкие окопы после Битвы на Сомме (Первая Мировая). Французские солдаты осторожно продвигаются внутрь территории противника.
Снятые с высоты птичьего полета захваченные немецкие окопы после Битвы на Сомме (Первая Мировая). Французские солдаты осторожно продвигаются внутрь территории противника.
WWI. Винтовка «Лебель» на специальных рамах Альфреда Белляра с зеркальным «гипоскопом» для стрельбы из-за бруствера.
Капитан Хью Парри-Смит проверяет стрелковый пост в траншее.
Модель 1903 г. Спрингфилдская перископическая винтовка Guiberson, Первая мировая война.
Глушитель, оптический прицел, магазин повышенной емкости, подствольный огнемет, переходник для превращения винтовки в пистолет-пулемет, раскладная ложа для стрельбы из-за укрытия.
Все эти приспобления использовались в окопах Первой Мировой, но конечно же не все разом.
25 апреля 1918
На рассвете англичане снова начали бешено нас обстреливать, примерно час. После этого всё почти стихло. Начался прекрасный весенний день, ярко и весело светило солнце. Какой контраст: природа просыпается к новой жизни, а бедные одураченные люди истребляют друг друга. И все так хотят жить! Однако с упрямством кучки великих должны смиряться сотни тысяч простых. Этого нам не изменить. Отказываешься подчиняться – будешь попросту расстрелян. Подчиняешься, тоже можешь быть расстрелян, но имеешь шанс выскочить из западни. Так и подчиняются, даже если очень мало желания.
К 10 часам утра приполз один солдат из нашей роты и сообщил, что ротмистра только что нашли тяжело раненым. Он примерно с четырёх часов вчерашнего вечера лежал один в камыше водоотводной канавы. Кто добровольно вызовется вытащить его оттуда, будет повышен в звании и получит Железный крест. Из моего расчёта вызвался стрелок Ланг, из другого – ефрейтор Бек. «Если я вернусь оттуда живым, - сказал Ланг, - я в любом случае не пойду больше на передовую!». «Разумеется», ответил я. Оба поползли назад. Ротмистра ранили вчера вечером, когда он от нас хотел пойти в резервный взвод. К полудню ужасно захотелось пить. Мой кофе частью был выпит, частью роздан стрелкам. Тут мы увидели рядом большую воронку. Один стрелок пополз туда с котелком и, как он верно предположил, нашёл скопившуюся на дне воду. Он исчез в воронке, чтобы тут же появиться с котелком и приползти назад. Но что за бурду он принёс! Чистая глиняная каша. Мы приложили носовой платок к другому котелку, чтобы всё просочилось и чуть очистилось. Затем каждый глотнул этого отвратного пойла.
Я рассматривал местность, прикрытый установленным пулемётом. Кругом вспаханная земля и воронки. Между ними трупы. Перед нами сбитый аэроплан, чуть дальше подбитый английский танк и примерно в километре расстрелянная деревня Каши. Так что наша атака провалилась, хотя мы примерно на восемьсот метров вклинились в расположение англичан и, как известно, захватили две тысячи пленных. Я был убеждён, что англо-франко-американский фронт больше не шелохнётся. Впереди правее, примерно в двух километрах лежал городок Вилье-Бретоньё, который представлял собой груду развалин. Я осмотрел через бинокль со всех сторон английский фронт. Никаких признаков жизни, только поднимающиеся в небо дымы немецких гранат. Над нами разыгрывались жестокие воздушные бои, в которых участвовало более тридцати самолётов. Трое из них рухнули, двое в огне, третий упал быстро как стрела.
Тут нас окликнул расчёт соседнего пулемёта, нет ли у нас воды. Они уже изнывали от жажды. Один из моих ответил, что в большой воронке наверняка скопилось чуть-чуть воды; мы давеча брали её. Стрелок Шробак, дерзкий берлинец, пополз туда и исчез в ней. Скоро он появился с полным котелком и хотел в пару прыжков достичь нашей воронки. В тот же момент прямо над нашими головами просвистела граната и взорвалась едва ли в двух метрах позади нашей воронки. В ужасе мы пригнулись как можно ниже. Потом я поднял голову и увидел Шробака. Он лежал в двух метрах по ту сторону воронки без движения. Т.к. я не знал, убит он или только оглушён, то пополз к нему, чтобы осмотреть. Здесь было не помочь: Шробак получил несколько осколков в живот, так что повылазили кишки. Он был мёртв.
Совершенно неожиданно наша артиллерия открыла заградительный огонь по полосе между нашими и британскими линиями, так что мы как стеной были отделены от англичан массовыми взрывами, дымом и разлетающимися комьями земли. Постепенно огонь стихал. Примерно в четыре часа пополудни внезапно ударила в трёх метрах от нас недолетевшая немецкая граната. Сразу же упала вторая, прямо у ямы соседнего расчёта и почти засыпала людей землёй. Как мы встревожились! Больше, чем от двадцати английских снарядов. Тут прилетела одна и ещё одна. «Закидывайте ранцы за спину, берите шлемы и противогазы! Мы ползём назад! Я не хочу, чтобы меня убило нашими снарядами!», сказал я своим. Мы на животе поползли назад. Но падало всё больше гранат, так что нам пришлось отползти метров на двести. Там мы забились в воронку, а наш пулемёт так и остался. Тем временем все солдаты, лежавшие впереди, уползли назад, не замеченные англичанами. Я считал, что плохо возвращаться без пулемёта и спросил своего ефрейтора Фрица Кесслера, который ночью присоединился к расчёту: «Фриц, пойдёшь со мной за пулемётом?». «Почему нет!», ответил он. Мы накинули ремни для переноски и хотели уже покинуть воронку, когда к нам подполз батальонный адъютант лейтенант Кнапп и спросил, куда мы собрались. Я сказал ему, что мы хотим забрать пулемёт, который пришлось оставить впереди из-за обстрела. Он велел нам быть осторожней. Затем мы поползли вперёд. Было трудно ползти по перепаханной взрывами земле. К тому же приходилось огибать многочисленные трупы. Наконец мы доползли до аппарата. Сперва мы отдохнули в воронке, а затем спустили туда оружие. Я прикрепил два патронных ящика к станку, мы подцепили лямки и поволокли груз, ползком, назад к своим. Усталые и взмокшие мы прибыли к остальным в укрытии. Лейтенант Кнапп, ползя мимо нашей воронки, увидел, что мы снова владеем пулемётом. Он спросил моё имя и поставил в своём формуляре крестик против него. Этим он показывал, что я получил бы Железный крест первого класса.
Медленно вечерело, затем спустилась тёмная ночь. Я надеялся, что этой ночью нас сменят. Но час шёл за часом, ожидание напрасно. Англичане снова открыли по нашему тылу мощный заградительный огонь. У них, казалось, полным-полно боеприпасов. Тут начало слабо моросить. Потом сильнее. Надевать шинель я считал неуместным, т.к. если нам придётся спасаться бегством, она будет мешать. Мало-помалу все мы до нитки промокли, а в воронке появилось глинистое месиво. От сырости мы начали дрожать, но бегать, чтобы согреться, мы не смели, т.к. одиночные гранаты ещё рвались в поле, а британцы частенько прочёсывали местность пулемётными очередями. Наконец я уснул. От расчёта один должен был дежурить. Вдруг меня разбудил наш часовой: «Смена здесь!». Я тут же встал и подумал: слава Богу! Но меня беспокоил отход по открытой местности. Смена торопила нас, т.к. они хотели скорей получить укрытие в воронке. Я отдал приказ: «Патронные ящики и станок оставить здесь. Забираем только пулемёт и несём, меняясь!». Этим мои солдаты были очень обрадованы. Т.к. было довольно темно и всё ещё шёл дождь, мы часто натыкались на трупы и падали в воронки. Всюду шмыгали фигуры, т.к. сменялся весь остаток дивизии. Тут я услышал довольно далеко умоляющий голос: «Товарищи, ради Бога, возьмите меня с собой! У меня дома жена и трое маленьких детишек!». Бедняга раненый, который лежал где-то там, видимо, заметил солдат. Я сказал: «Этого мы возьмём с собой!». Поскольку я больше не слышал, то крикнул: «Где ты, раненый?». «Здесь», пришёл ответ. Я с одним солдатом нагнулся, чтобы поднять его. В тот же миг прямо рядом с нами ударили четыре тяжёлых английских снаряда, так что нас почти повалило на землю ударной волной. Мы побежали под сыплющимися сверху комьями земли, чтобы скорей выбраться с угрожающего участка.
Бедного раненого мы оставили. Мы разбежались кто куда, со мной остался только один солдат. Окриками мы снова нашли друг друга. Тут я услышал со стороны крик: «Вторая пулемётная рота, пехотный полк 332, собраться здесь!». Это был голос лейтенанта Штромайера. Мы пошли на него. Лейтенант, совершенно разбитый морально, когда остатки роты собрались, скомандовал: «Отступаем в этом направлении» и пошёл параллельно фронту вместо того, чтобы идти назад. «Господин лейтенант! - сказал я, - мы должны идти в этом направлении. Пожар, который мы видим, в деревне Марселькав, нам туда!». Лейтенант уже не знал, куда податься, сказал: «Делайте, что хотите». В следующий миг все залегли, четыре очень тяжёлые английские гранаты упали рядом. «Никто не ранен?», крикнул я. «Нет», был ответ. «Рота, слушай команду унтер-офицера Рихерта! – крикнул я, – все идут как можно быстрее в направлении пожара. Связь поддерживать перекрикиваясь!». Лейтенант Штромайер брёл за мной как пьяный. Хотя рядом ещё часто падали гранаты, все вышли целыми. По раскисшему от дождя полю было возможно лишь медленно движение, поскольку глинистая грязь очень липла к сапогам.
Наконец мы вышли на дорогу в Марселькав и пошли по ней. «Фриц, Фриц!», услышал я крик из канавы, и ещё пару слов, которых не понял. Тут же я подумал, что там лежит раненый англичанин, крикнул: «Томми!» и пошёл на звук. Там и впрямь лежал англичанин с перебинтованной ногой; он, по-видимому, дополз досюда, но от усталости и слабости не мог дальше. Я отдал одному солдату свой ранец, затем указал англичанину лезть мне на спину и присел перед ним. Томми тут же понял, залез на карачки, обхватил меня руками, держа колени по бокам. Он был довольно тощий, по моему мнению, весил около ста фунтов. Однако мне скоро стало жарко под такой ношей. Тут я услышал сзади скрип телеги. Когда телега приблизилась, я схватил лошадь за узду и остановил её. «Что такое?», спросили оба сидящих на козлах санитара. «Я тут раненого подобрал, вы можете взять его с собой». Они сказали, что места нет, телега переполнена тяжёлыми. Я ответил, что у моего лишь нога и он мог бы ехать на козлах. Я закинул томми на телегу, где его приняли санитары. Только сейчас они увидели, что речь шла об англичанине. Я побежал за ротой и скоро настиг её. Когда мы приблизились, над нами прилетело много английских гранат и взорвались частью в деревне, частью на её околице. «Вторая пулемётная рота, стой! - крикнул я. - Мы должны обойти деревню справа, чтобы избежать гранат!». Пошли по грязной, мокрой пашне. Сейчас можно было хоть как-то видеть, куда ступаешь, т.к. восток медленно серел. Мы приблизились к расстрелянному лесу. Внезапно мы услышали столь сильный треск, что почти все невольно кинулись на землю. Тяжёлая немецкая батарея, которая стояла с лесу, дала залп. За деревней мы вышли на ведущую в тыл дорогу, она ещё была в пределе досягаемости английских орудий. Мы быстро шагали, чтобы наконец очутиться в безопасности и прошли ещё одну деревню, где большая часть домов уцелела. Затем вошли в рощу, там стояли биваком ротный фельдфебель, ездовые и лошади. Тут же мы получили горячий кофе, пищу, водку и табак. Но как мы выглядели! Грязные, мокрые с головы до пят. Фельдфебель сказал: «Вам, кажется, трудно пришлось. Как я слышал, ротмистр скончался от ран». Каждый командир расчёта должен был доложить о потерях. Мы разбили палатки на солнечном месте, сняли мокрые кителя, закутались в шинели, легли и скоро уснули. Последние 48 часов мы очень мало спали и были совершенно изнурены волнениями.
В полдень внезапно перед нами на опушке упали две очень тяжёлые английские гранаты. Боже мой! Мы и здесь ещё не в безопасности? Сразу после этого снова завыло. В этот раз гранаты взорвались примерно в 100 метрах перед нами. «Парни, - сказал я расчёту, - берите каски и противогазы, мы здесь прямо на линии огня. Надо сместиться правее». Мы побежали. Одна из следующих гранат попала в телегу, её полностью разнесло. Следующие две перелетели лес и убили на выгоне двух лошадей и артиллериста, который их пас. Долго не было выстрелов и мы вернулись в расположение. Однако постоянно присутствовало мерзкое ощущение, что в любой миг могут прилететь новые снаряды. У обеих убитых лошадей были содраны шкуры, срезано мясо и превращено в фарш, который съели с солью.
К вечеру я увидел идущего в роту по лесу батальонного связного. Т.к. он хорошо меня знал, кивнул и сказал: «Что думаешь: сегодня вечером вы должны занять резервную позицию». «Чего? – изумился я, - как можно прямо сегодня возвращаться на фронт?». «Точно тебе говорю, - сказал он, - у меня здесь приказ». Как мне стало страшно, не могу описать. Резервная позиция больше всего подвержена артиллерийскому огню. А впереди неумолчно гремели пушки. Я пошёл к фельдфебелю Беру и унтер-офицеру Петерсу и рассказал им о предстоящем. Оба оцепенели от ужаса. Мы размышляли об уклонении. Убежать никак, идти туда – никакого желания. Тут мой взгляд упал на полведра сивухи близ полевой кухни. Я тут же сказал обоим: «Я знаю выход!», взял котелок и незаметно зачерпнул из ведра. У меня получилось почти два литра. Мы пошли в кусты и с отвращением выпили эту водку. Скоро мы едва могли ходить и стоять. Мы прибыли снова в роту, где легли на землю. Фельдфебель зачитал приказ. Т.к. мы не встали, он заметил, что случилось, но промолчал. Лейтенант Штромайер, который снова возглавлял роту, не был готов нас отругать. Тут появился унтер-офицер Петерс, схватил лопату и побрёл к лейтенанту. Размахивая лопатой, он орал: «Если господин Штромайер ещё раз отдаст такой глупый приказ как вчера ночью, я ему голову проломлю!». Лейтенант схватил пистолет, но уступил Петерсу, который споткнулся, упал и остался лежать. В то время как рота снова шла на позиции, три героя спали в лесу. На утро мы проснулись с тяжёлыми головами. Ротный фельдфебель считал, что будут плохие последствия. На что мы ответили: «Это слишком сильно требовалось». И он со мной полностью согласился. Тут рота вернулась. Им повезло. Лишь один убитый и трое раненых.
Мы целый день провели лесу. Мы должны были квартировать в Арбоньере. В нём всё было запружено солдатами, поскольку там разместили остатки нашей дивизии и ещё одной, которая только что прибыла из России. Наконец мы нашли пустую кухню. В комнате рядом я слышал голоса. Мы вошли. Это были шофёры грузовой колонны. Я спросил, есть ли у них чего подкрепиться для меня и обоих моих товарищей. Они ответили дерзко. Слово за слово и когда я назвал их гнилыми тыловыми свиньями, они полезли в драку. Но мой пистолет и подход обоих других унтеров, Петерса и Шульца, заставил их отступить.
Где поспать? Холодный кирпичный пол кухни не годится. Мы взяли старый кухонный шкаф, вытащили из него полки и легли внутрь. Пришлось лечь на бок, т.к. наше ложе было очень узким. Поспав, я пошёл отлить, взял фонарик и вышел через заднюю дверь. Тут я увидел маленькое здание, наверное, мойку. Мне показалось, что оттуда доносится громкий храп. Я подошёл к стеклянной двери, нажал на ручку. Заперто. Я заметил, что один угол двери отколот и посветил лампой внутрь. От радости я почти отпрыгнул назад. На столе, прямо напротив двери, лежала гора хлеба, рядом стояло несколько трёхфунтовых банок с ливерной колбасой, а также коробка сигар и сигарет. Это наверняка было довольствие грузовой колонны. Я тихо вернулся к своим товарищам и разбудил их. «Мы должны съехать», сказал я им. «С ума сошёл!», был ответ. Тогда я рассказал о своём открытии. Оба тут же поднялись. Мы тихо приготовились и на цыпочках пошли к двери. Я просунул руку через дыру в стекле и отодвинул щеколду. Медленно открыл дверь, на цыпочках прошёл и взял три буханки хлеба, две коробки по 100 сигарет и 3 банки колбасы. Мы тут же испарились. Спящий, который спокойно храпел себе дальше, был сильно удивлён, когда на утро обнаружил пропажу. После долгих поисков мы нашли приют в молотилке. При свете свечи трофеи были съедены.
Утром мы пошли искать нашу роту. Наконец она обнаружилась в сарае. Мой расчёт был раздосадован, что я их оставил, но хлеб и банка колбасы всех удовлетворила. Затем я дал каждому по 10 сигарет.
В течение дня ко мне снова пришёл стрелок Ланг, который помогал тащить в тыл ротмистра. Он рассказал, что ротмистр их ещё узнал. Они уложили его на палатку и поволокли ползком. В одной ложбине они нашли носилки, на которых лежал мертвец. Его переложили на землю, ротмистра – на носилки и к врачу в Марселькав. Когда врач пришёл, ротмистр уже был на последнем издыхании. Ланг и трое его товарищей околачивались в тылу, пока роту не сменили.
В полдень роту отправили на похороны ротмистра на солдатском кладбище Арбоньера, где уже покоились тысячи бедных жертв европейского милитаризма. Конечно, была произнесена речь, в которой главным образом фигурировали такие слова как Отечество, геройская смерть, честь, горячая благодарность родины и т.п. В действительности всё это ложь, поскольку по моему мнению за родину гибнут простые солдаты чином до фельдфебеля, а офицеры хорошо получают и гибнут за деньги.
После церемонии ко мне заглянул Йозеф Хофферт, т.к. не знал, каково было на передовых. Я рассказал ему, что фельдфебель-лейтенант Оршель, который до войны был таможенником у нас в деревне, находится в 1-й пулемётной роте моего полка и я с ним часто разговаривал. Мы тут же пошли его искать. Скоро нашли 1-ю пулемётную роту. Там мы получили ответ, что Оршель был тяжело ранен гранатой, и на следующий день умер. Он уже похоронен. Для нас это была печальная новость. Мы пошли на кладбище. Могила Оршеля находилась на стороне могилы моего ротмистра, барона Гёца фон Райссвица. Всё новые жертвы попадали на кладбище, частью они выглядели ужасающе.
Стали известны потери дивизии в этой атаке; она потеряла 65 % личного состава. Из тридцати двух офицеров моего полка, которые принимали участие в атаке, двадцать два пали. Из 44-й минометной роты моего батальона осталось всего четыре человека, остальные сорок убиты или ранены. Моей роте относительно повезло, поскольку в строю осталось больше половины личного состава.
На следующий день полковое построение. Остатки полка № 332 выстроились на лугу за городком. Затем прибыл командир дивизии, генерал фон Адамс, на коне, мужчина с неприятным лицом, ненавидимый всеми из-за своей грубой бесцеремонности. «Доброе утро, ребята!», поприветствовал он нас. Я думал: ах ты проклятый мясник, ребятами нас зовёшь! Многие погибли из-за отданного во время приказа этого беспощадного мерзавца, без цели и смысла. Последовала речь, полная национализма, милитаризма, геройской смерти. Даже если мы не достигли цели атаки, мы всё же показали британцам, на что способны немецкое мужество и наступательный дух. В действительности едва можно было найти храбрость. Страх смерти превышал все другие чувства и только жуткое насилие толкало солдат вперёд. Я бы охотно посмотрел, если, например, дали разрешение тем, кто хочет домой, вернуться, а тем, кто хочет воевать, остаться на фронте. Я полагаю, ни один бы не остался на фронте добровольно. Всем было плевать на отечество, все стремились к тому, чтобы их жизнь была в безопасности, чтобы снова жить по-человечески.
В заключение было награждение орденами. Примерно шестьдесят человек из полка получили Железные кресты второго класса. Были также вручены два креста первого класса, разумеется, офицерам, поскольку более высокому жалованию сообразны более высокие награды. После этого мы вернулись в наш сарай.
Ночью я слышал жужжание английских аэропланов над городом. Я тут же распознал их по высокому поющему звуку мотора. Каждый миг я ожидал свиста и грохота бомбы. Бегать было бессмысленно; лучше лежать, где лежишь. Получишь попадание, всё кончено. Упадёт бомба дальше, она и не навредит. Вдруг знакомый свист и рёв. Все втянули головы в плечи. Бах-бах-бах. К счастью, бомбы упали вдали от нас.
Утром мы услышали, что были убиты несколько человек и лошадей. До сей поры Арбоньер, лежащий в пятнадцати километрах от фронта, был пощажён обстрелами. Тут, в полдень 30 апреля, внезапно засвистели две очень тяжёлые английские гранаты, которые взорвались посреди города с ужасающим грохотом. Все тут же пришли в неописуемое волнение. Вскоре с рёвом прилетели ещё два этих чудовища, усилив сумятицу. Пришёл приказ: «Всем приготовиться!». Быстро собрали вещи, запрягли лошадей и двинулись дальше в тыл. Улицы кишели солдатами, офицерами, лошадьми и повозками, все хотели скорее оказаться в безопасности. Снаряды всё летели, здесь развалят дом, там выроют огромную яму. Наконец городок и опасность остались за спиной. На ведущих в тыл дорогах было настоящее переселение народов. «Вторая пулемётная рота отправляется в Фрамервиль!». Эта деревня лежала примерно в двух километрах в тыл от Арбоньера и во время битвы на Сомме в 1916 г. была полуразрушена. Она лежит на границе местности, где бушевала битва. От Фрамервиля до Ла Фера, это около семидесяти километров, не осталось ни одного жилого дома. Всё расстреляно или взорвано немцами при отступлении в 1917 г. Нашу роту разместили в замке Фрамервиля. Замок тоже полуразрушен, ни окон, ни дверей, при плохой погоде приходилось разбивать платки в комнатах. Деревня кишела военными. Англичане, кажется, прознали об этом, и каждую ночь присылали эскадрилью, которая забрасывала нас бомбами. Почти невозможно было спокойно спать.
//Доминик Рихерт, "Лучшая возможность умереть"//
http://www.proza.ru/2017/09/15/1038
Перевод с немецкого книги воспоминаний солдата Кайзеровской армии Доминика Рихерта "Лучшая возможность, чтобы умереть". Автор был призван еще в 1913 году и все тяготы грядущей войны ощутил сполна: четыре года воевал и на русском, и на французском фронтах, был в самых невероятных переделках, стал свидетелем первого в истории столкновения танков с танками, и в конце концов... дезертировал. Книга задумывалась Рихтером как предупреждение всем молодым людям и выдержана в стиле, напоминающем "На Западном фронте" Ремарка. Безусловно заслуживает внимания как пример особого видения войны. Согласно последней воле старика, его воспоминания публикуются в общем доступе и любой желающий может с ними ознакомиться совершенно бесплатно по ссылке: http://www.proza.ru2017/09/15/1038 .
19 августа – бой под Саарбургом (Лотарингия)
В ночь с 18 на 19 августа французы заняли лежащие перед нашей позицией деревни, а также местность между ними. Рано утром был дан приказ к общей атаке на французов. Мигом исчезли улыбки и смех. На всех лицах серьёзное, напряженное выражение. Что принесёт день? Я не верю, что кто-то думал об отечестве или других патриотических надувательствах. Забота о собственной жизни отодвинула всё на задний план.
По дороге, которая примерно в 500 м от нас ведёт под гору к деревне Ридинг, в деревню в очень быстром темпе рота самокатчиков нашего полка (около 80 чел.) Едва они скрылись за первыми её домами, началась в деревне дикая пальба. Вся рота была уничтожена, осталось 4 человека. Внезапно огонь открыла наша артиллерия, отвечая французам. Битва началась. С заряженными винтовками и надетыми ранцами мы стоя-ли на коленях в окопе и с колотящимся сердцем ждали дальнейших распоряжений. «Батальон выдвигается по окопу на ту сторону дороги. Передай дальше!». Все, согнув спины, пришли в движение. Некоторые французские снаряды падали очень близко от окопа, так что приходилось падать на секунду на дно окопа. Мы достигли дороги и ползли – больше на четвереньках – вперёд вдоль дорожной канавы. Но слишком быстро нас обнаружила французская артиллерия. Вдруг свист, вспышка перед нами, попала шрапнель, но никого не задело. Сссст-бум-бум - прилетают они. Вскрики тут и там, мой второй впереди идущий вскрикнул, упал на землю, катается, крича о помощи. Это ужасает.
«Вперёд, быстрее!». Все бегут по канве вперёд, но снаряды были быстрее, потери росли. «Батальон смещается влево, поротно, с дистанцией четыре шага, рассыпаться в стрелковую цепь. Быстро!». Почти за 2 минуты батальон развернулся, дальше бегом. Французская пехота, которую не было видно, открыла по нас оживленный огонь. Снова потери. От бега и волнения сердце выпрыгивает из груди. Мы штурмуем вокзал Ридинга. Из-за нашего численного перевеса французы вынуждены оставить эту позицию. Мы взяли одного пленного. Под откосом лежим в укрытии, можем отдышаться. Всюду слышен грохот орудий, взрывы снарядов и треск ружей с пулемётами. «О, если бы мы могли чуть дольше здесь полежать», думал я. Но не тут-то было! Другой батальон присоединился к нам, подойдя сзади. 1-й батальон пехотного полка № 122 скрытно смещается влево. Мы добрались до впадины, достигли леса и обошли по дуге примерно 2 км, чтобы атаковать с фланга деревню Бюль, которую французы отважно защищали. Едва наша 1-я линия вышла из защищающего леса, как засвистели французские гранаты. Они были хорошо нацелены и комья земли, рыча, полетели над нашими головами, причиняя, однако, мало вреда нашей рассредоточенной линии. Мы должны были пересечь плоскою долину, по которой тёк ручей. Поскольку луг не давал ни малейшего укрытия, нам пришлось искать таковое по ту сторону склона берега ручья. Мы почти два часа простояли по пояс в воде, пригнувшись за склоном, в то время как шрапнели рвали в клочья ивы и ольху над нашими головами. Мы получили из леса несколько линий в поддержку и должны были выступить на приступ холма. Бешеный ружейный огонь вёлся по нас. Один бедный солдат пал на мягкую траву. Продвинутся дальше было невозможно. Все бросились на землю и пытались окопаться руками и лопатками. Дрожа, плотно прижимаясь к земле, лежали там, каждый миг ожидая смерти. Тут я услышал на вершине холма грохот ужасных взрывов, приподнял голову и посмотрел наверх. Там висели огромные чёрные тучи дыма, новые тучи взметались ввысь, во все стороны летели комья земли. Немецкая пешая артиллерия держала вершину под сильным огнём. Теперь мы могли взять холм и деревню без особых потерь. В вырытом на строительной площадке котловане мы нашли укрытие от огня артиллерии. Рядом со мной лежал баденский резервист, отец двух детей. Он вытащил сигарету и перед тем как прикурить, сказал мне: «Кто знает, может это последняя». Едва он произнёс эти слова, как над нами взорвалась шрапнель. Осколок пробил лямку ранца на груди и
попал в сердце. Резервист испустил крик, подскочил и рухнул замертво. Два других солдата и наш капитан были ранены. Мы до вечера лежали в погребе. Потом двинулись дальше; без сопротивления захватили лежащие к юго-западу от Бюля поместья. Там мы провели ночь. Смертельно усталые, замученные, мокрые от пота и ручейной воды все завалились спать. Я взял стоящие рядом снопы овса, уложил два в борозду и накрылся двумя другими. Скоро я уснул. Вдруг раздался крик и началась стрельба. «Стройся в три линии! Первая лежит, вторая стоит на коленях, третья стоит! Быстро открыть огонь вперёд!» Все забегали, вмиг были составлены три линии, и французы, которые производили контратаку, встречены мощным беглым огнём. Однако в некоторых местах они достигли немецких линий, где в темноте дрались на штыках. Наконец они отступил и снова воцарился покой. Я не участвовал, а как можно глубже забился в овёс. Вопли, крики о помощи и стоны раненых очень меня будоражили. Наконец я снова уснул. В два часа пришла полевая кухня, была пища: горячий кофе и хлеб. Кофе шёл великолепно, многие ведь замёрзли в своих мокрых мундирах. Поскольку половина личного состава отсутствовала, мы получали сколько хотели. Я еще наполнил флягу про запас на следующий день. Потом я залез обратно в свой овёс и проснулся только когда солнце стало светить мне в лицо. Я встал. Какой вид мне открылся! Перед нами лежали мёртвые и раненые французы, насколько охватывал глаз. Там лежали и мёртвые немцы, раненых уже унесли. Я подошёл к ближайшему раненому французу и поделился с ним кофе из фляги. Как этот бедолага благодарил! Подъехали немецкие санитарные кареты, которые увезли раненых французов. Мёртвые частью были ужасного вида, некоторые лежали ничком, некоторые навзничь. Кровь, скрюченные руки, остекленевшие глаза, искаженные лица. Многие судорожно сжимали оружие, другие – полные горсти земли или травы, которые они вырвали в агонии. Я увидел, что много солдат стоит у одного места и пошёл туда. Мне представилась ужасающая картина. Немецкий и французский солдат лежали там с полусогнутыми ногами друг против друга. Каждый проткнул другого штыком и так они вместе рухнули.
Был оглашён приказ по корпусу: вчера французы атакованы на стокилометровом участке между Мецом и Дононом и несмотря на храброе противодействие отброшены, захвачено много пленных, захвачены пушки. Потери с каждой стороны оцениваются в 45 тысяч человек. Наши солдаты заслужили полную признатель-ность за отвагу и геройство, да будет им известна горячая благодарность родины и т.п. Мужество, героизм – существует ли это вообще? Я сомневаюсь, т.к. под огнём видел написанные на лицах страх, тревогу и отчаяние. Решительно ничего общего с отвагой и геройством, т.к. в действительности есть только ужасная дисциплина и насилие, которые толкают солдат вперёд и на смерть.
Еще один важный вопрос фронтового быта – устройство жилья. Здесь существовали значительные отличия для рядового состава и офицеров, представителей разных родов войск, для тех, кто воевал на европейском театре военных действий и на «периферийном» Кавказском фронте. На формы и способы обустройства влияли природно-климатические условия и времена года. Войска, следующие к фронту, располагались на постой в населенных пунктах, в жилищах местных жителей самых разных сословий. Это могла быть и крестьянская халупа, и баронский замок. Лучшие помещения занимали офицеры. Естественно, в различных условиях находились непосредственно на передовой и в резерве, куда войска отводили на отдых.
Вот как описывает солдатское жилье прапорщик Степун: «Вдоль той дороги, по которой мы двигались, были расположены небольшие пехотные окопы, оказалось, что это прикрытие нашей артиллерии. Что-то нас задержало, и мы остановились; я долго беседовал с солдатами. Каждый из них живет в небольшой яме. Яма сверху наполовину прикрыта досками, внутри каждой ямы сложена из трех-четырех кирпичей печь. Была ночь; в каждой яме, в каждой печи горел огонь, и странно – мною этот огонь определенно ощущался, как огонь родного очага, и эта яма, как дом и твердыня, как кров и уют. Мне, никогда еще не видавшему позиции, стали впервые понятны рассказы участников японской кампании о том, как солдаты и офицеры привыкают к своим устланным соломою ямам, как любят они их, спасающих от раны и смерти».
Совсем иные впечатления высказывает Оськин, начинавший службу рядовым солдатом и успевший пожить в такого рода жилищах до того, как стал прапорщиком: «Жизнь в окопах, в близком соседстве от немцев, держала нас постоянно настороже – каждую минуту можно было ожидать наступления с их стороны и мы спали не раздеваясь. Самые окопы были очень неудобны и скорое напоминали зигзагообразные канавы. Рядом с окопами солдаты сами, без каких-либо указаний саперных частей, вырыли землянки – глубокие ямы, прикрытые несколькими слоями бревен, пересыпанных слоями земли. Здесь мы чувствовали себя достаточно укрытыми от снарядов, но зато не было никакого спасения от холода. Пролежать целый день в землянке было совершенно невозможно – приходилось выбегать наружу и согреваться бегом на месте. Сначала мы попробовали было устроить нечто вроде печей, но временно командующий батальоном полковник Иванов, заметив дым над землянками, строжайше запретил разводить огонь, так как немцы, мол, по дыму обнаружат месторасположение окопов и начнут артиллерийский обстрел. На наш взгляд это запрещение казалось совершенно бессмысленным – немцам все равно было известно наше расположение, так же как и мы знали, где расположены окопы немцев. Досаднее же всего было то, что над немецкими окопами мы с утра и до вечера видели дым. Очевидно, они нисколько не боялись отапливать свои убежища... Неподвижное сидение на мерзлой земле во время сильных морозов вызвало среди солдат заболевания. Люди десятками выбывали из строя – у меня из взвода ежедневно по нескольку человек уходило на перевязочный пункт с отмороженными пальцами рук и ног».
Похожую картину рисует В. Вишневский, описывая движение войск к Карпатам в начале кампании 1915 года: «В так называемых тесных районах квартирования приходилось по шестьдесят человек на избу… Там же, где люди не вмещались в стодолы и топтались на холоде, ожидая приказаний, штабы, устроившиеся в фольварках – господских усадьбах, – приказывали им располагаться бивуаком. Солдаты расстилали, следуя передаваемому из поколения в поколение солдатскому правилу, половину своих шинелей на снегу, ложились на них, тесно прижавшись друг к другу, и укутывались другой половиной шинелей. В темноте по снежным полям дребезжа пробирались походные кухни и кормили остывшим серым супом вылезавших из-под шинелей, дрожащих от холода солдат. Горели костры, сложенные из разломанных изгородей».
А вот опыт артиллерийского офицера Жиглинского: «В обозе скучно. Единственное развлечение – чтение и поездки в отряд, в батарею... В халупе у меня довольно уютно. Глиняный пол я устлал здешними “фабряными” холстами, кровать огородил полотнищами палаток. На стенах – картинки Борзова “Времена года”, портреты Государя, кривое зеркальце, полукатолические бумажные иконы, оружие, платье, гитара, окна завешены холстом. В углу глинобитная, выбеленная печь. На столе горит свеча в самодельном подсвечнике из банки из-под какао, лежат газеты, бумаги и рапорты, книги и карандаши и т. д. На улице холодно, сыпется сухой снег и повевает метелица. В печке весело потрескивают дрова и золотят блеском огня пол, скамьи вдоль стены. За дверью, на кухне слышны голоса мирно беседующих хозяев и денщика». Он же, находясь на передовой, писал: «10 часов вечера, уже темно. Вдали гремит канонада – уже часа три без перерыва. Я сижу в землянке, устроенной из погреба разрушенного дома. Кирпичные стены, бревенчатый потолок. Ход сообщения ведет к орудийному блиндажу. На столе – бутылка, увы, молока, хлеб и свеча».
Индивидуальный опыт каждого участника войны был весьма разнообразен. Даже рядовые – в зависимости от того, на каком участке фронта и в какой период войны они находились, – могли время от времени пребывать в довольно комфортных «жилищных условиях», как и офицеры – ночевать под дождем, мерзнуть в окопах и неделями не снимать сапоги. Л. Войтоловский вспоминал отступление сентября 1915 года по Полесским болотам: «Холодно. Дождь леденящими струями забирается под рубашку, и мечта о пристанище и тепле мучает еще неотвязнее, чем голод. Целый день плетемся по вязким лесным дорогам. Неужели опять ночевать в лесу под холодным дождем? …Мы вваливаемся в крохотную лесную сторожку, где застаем уже двух офицеров, полкового монаха и сторожа с кучей детей».
Война всегда оставалась не только опасным, но и напряженным, истощающим физические силы и психику человека трудом. Минуты затишья могли сменяться внезапными периодами напряженных боев. Поэтому отдых и прежде всего элементарный сон так ценились на фронте. «Война выработала привычку спать при всяком шуме, вплоть до грохота ближайших батарей, и в то же время научила моментально вскакивать от самого тихого непосредственного обращения к себе».
«В окопах все наоборот. Ночь и день поменялись ролями. Ночью мы бодрствуем, а днем спим. Первое время чрезвычайно трудно приучить себя к такой простой вещи. Ночью клонит ко сну, днем трещит голова. Да и трудно заснуть в связывающей тело одежде, в сапогах. Когда неделю не разуваешься – сапоги кажутся стопудовыми гирями, их ненавидишь, как злейшего врага. А распоясываться, когда противник находится в ста шагах, нельзя… Все помешались на неожиданной атаке. Ее ждут с часу на час. И потому неделями нельзя ни раздеваться, ни разуваться». После боевой вылазки, получив приказ «Марш отдыхать в землянку!», «стряхивая с себя налипшую грязь, заползаем каждый в свое неуютное логово, чтобы забыться на несколько часов в коротком сне».
Но существовали и другие формы проведения досуга, во всяком случае, для командного состава. В Русской армии были распространены полковые собрания, где в периоды затишья офицеры могли отдохнуть. Жиглинский в письме к матери описывает царившую в них атмосферу: «Побывайте в собрании любого из полков, любой бригады! – Узкая, длинная землянка, стены обшиты досками и изукрашены национальными лентами, вензелями и гирляндами из елок. Душно, накурено. Офицерство попивает чай, играет в карты, в разные игры, вроде скачек, “трик-трак” и т. д. Шахматы, шашки... В одном углу взрывы смеха – там молодой артиллерист тешит компанию сочными анекдотами. Веселый, тучный полковник с Георгием, прислушивается, крутит головой, улыбаясь, между ходом партнера и своим. Вот он же затягивает своим симпатичным, бархатным баритоном “Вниз по Волге-реке” и тотчас десяток-другой голосов подхватывает: “...выплывали стружки...” Поет и седой генерал, и молодой прапор... За длинным, самодельным, белым столом сидит не случайная компания, а милая, хорошая семья. Главное – дружная... Соединила всех не попойка, не общее горе, – всех соединил долг и общее дело...».
Что касается рядовых, то, естественно, именно служба занимала основную часть солдатского времени, особенно в период боевых действий (наступления, обороны, отступления) или подготовки к ним. Но нередко были и особые периоды позиционного этапа войны или нахождения в резерве, когда заполнить время было очень сложно. И тогда главными проблемами становились элементарная скука, однообразие, невозможность найти достаточно целесообразных занятий для солдатской массы. Люди были рады любому развлечению..
Непосредственное отношение к военной повседневности име- ют проблемы, связанные с санитарно-гигиеническими условиями и вытекающей из них опасностью вспышек инфекционных заболеваний. Они особенно остры для массовых войн, затрагивающих не только собственно армейский контингент, но и гражданское население. Гигантская миграция огромнейших людских масс (передвижения воинских частей, эвакуация раненых в тыл и возвращение выздоровевших в действующую армию, перемещение гражданского населения из прифронтовых районов в глубь страны, из городов в деревни и обратно) в сочетании с резкой перенаселенностью, нехваткой жилья, катастрофическим ухудшением условий жизни и голодом, – все эти факторы являются пусковым механизмом для развития эпидемических болезней. На протяжении многих столетий действовал неотвратимый закон: войны всегда сопровождались эпидемиями.
В Первую мировую войну одной из главных проблем, связанных с санитарно-гигиеническими условиями и вытекающей из них опасностью инфекционных заболеваний, была борьба с педикулезом, постоянно угрожавшим массовыми вспышками эпидемий, прежде всего сыпного тифа. Опасность усиливалась позиционным характером войны: войска долгими месяцами пребывали в одних и тех же окопах и землянках, которые вместе с людьми обживали и насекомые-паразиты. «В геометрической прогрессии размножаются вши. Это настоящий бич окопной войны. Нет от них спасения. Некоторые стрелки не обращают на вшей внимания. Вши безмятежно пасутся в них на поверхности шинели и гимнастерки, в бороде, в бровях. Другие – я в том числе – ежедневно устраивают ловлю и избиение вшей. Но это не помогает. Чем больше их бьешь – тем больше они плодятся и неистовствуют. Я расчесал все тело... Охота на вшей, нытье и разговоры – все это повторяется ежедневно и утомляет своим однообразием», – вспоминал Арамилев. Бытовая проблема не только имела самостоятельное значение (санитарные потери снижали боеспособность войск), но и пе-рерастала в проблему психологическую, подрывая моральный и бо-евой дух личного состава.
Впрочем, не менее грозными в той войне были желудочные инфекции, особенно брюшной тиф, холера и дизентерия, преследовавшие русскую армию на протяжении всей войны, но особенно на заключительной ее стадии, когда происходил развал армии, систем управления и снабжения, а также медицинской службы.
Оськин писал в декабре 1914 года с Юго-Западного фронта: «Когда, после нескольких дней похода, мы приблизились к устью реки Ниды, в полку обнаружились заболевания холерой. Сначала заболевания носили единичный характер, но чем ближе подходили мы к устью Ниды, тем больше и больше заболевало народу. Наконец, по распоряжению свыше, полк был назначен в карантин. Для этого заняли одну из деревень. Вокруг деревни была выставлена охрана, никого не пропускавшая за околицу. В какие-нибудь три-четыре дня слегла половина полка. Хаты, в отведенном для больных конце деревни, были набиты до отказа, и нельзя было без содрогания смотреть на все, что делалось внутри их. Люди корчились в судорогах, извиваясь всем телом и изрыгая остатки пищи. Многих, не евших уже в течение нескольких дней, рвало какой-то страшной зеленой жидкостью. Лица больных, острые, бледно-синие, казались неживыми, и лишь судорожные движения, вызванные рвотой, указывали, что они еще живы. Полковые санитары сбивались с ног, бегая от одного больного к другому.
Когда, благодаря принятым мерам, холерные заболевания пошли на убыль, поступило распоряжение двигаться дальше, по направлению к Новому Корченю.
Раньше я думал, что заболевания холерой непременно кончаются смертью. Однако на деле это было далеко не так. Солдаты, заболевшие в походе, догнали нас в Новом Корчене уже совсем здоровыми. Крепкий организм побеждал холеру не более чем в две недели. Больше всего смертных случаев было с солдатами-татарами. Чем объяснить это – не знаю…
В Новый Корчень мы вступили за несколько дней до Рождества. Нас на первое время оставили в резерве, чтобы дать солдатам отдохнуть после эпидемии».
Проблемы санитарно-гигиенического характера во время войны приобрели поистине гигантские масштабы. При общей численности мобилизованных в Русскую армию 15,5 млн. человек только госпитализированных за время войны военнослужащих, нуждавшихся в продолжительном лечении, учтено около 5,15 млн. человек, из них раненых свыше 2,8 млн. чел. и заболевших – более 2,3 млн. человек, при этом умерли именно от болезней свыше 155 тыс. человек. А всего в период Первой мировой войны и последовавшей сразу за ней Гражданской только сыпной тиф поразил в нашей стране, по разным подсчетам, от 10 до 25 млн. человек.
В заключение необходимо отметить, что от качества солдатского быта, его организации во многом зависят моральный дух войск и их боеспособность, а недостаточное внимание к отдельным бытовым факторам нередко негативно сказывается на ходе боевых действий или приводит к неоправданно большим потерям. В данной статье затронуты лишь некоторые проблемы окопного быта Русской армии в годы Первой мировой войны, являющегося важной частью фронтовой повседневности, изучение которой во всем ее многообразии и противоречивости позволит глубже понять «человеческий ракурс» новейшей военной истории, тот трудноуловимый субъективный фактор, который в экстремальных условиях войны может неожиданно перевесить все факторы материальные и оказаться «последней каплей», склоняющей чашу весов в сторону побед или поражений.
Трудности со снабжением русской армии возникали на всех фронтах на всем протяжении войны. В этой связи Степун в качестве злейшего врага наряду с немцами и австрийцами называет «полную нераспорядительность начальства». Неповоротливость разного рода служб и ведомств Российской империи, призванных обеспечивать армию всем необходимым, бросалась в глаза всем, включая посторонних наблюдателей. Летом 1915 года Дж. Рид записал: «Страна жила солдатами. Ими были набиты все станции; полки, лишь наполовину вооруженные, рассаживались вдоль платформ в ожидании своих поездов. Поезда кавалерии с лошадьми, платформы, высоко нагруженные продовольствием, беспрестанно попадались нам навстречу. Повсюду крайняя дезорганизация: расположившийся у железнодорожного полотна батальон ничего не ел весь день, а дальше громадный навес – столовая, в которой портились тысячи обедов, так как люди не прибыли вовремя. Нетерпеливо гудели паровозы, прося свободного пути… На всем лежал отпечаток безалаберно затраченных повсюду огромных сил. Какая разница с бесперебойной германской машиной…»
О проблемах со снабжением войск продовольствием и реквизициях в Галиции в сентябре 1914 года вспоминал военный врач Л. Войтоловский, приводя монолог своего сослуживца: «В голодное село приходят голодные резервы. Через четыре часа они будут брошены в наступление. Должны ли мы их накормить? Разумеется, так. Ибо раз мы воюем, то мы хотим победить, а раз мы хотим победить, то солдаты должны быть сыты. Но этому противятся строптивые галицийские бабы. Правда, у них имеются для этого свои бабьи резоны. Если мы заберем у бабы последнюю корову, то ее детишки останутся без молока и помрут, быть может, голодной смертью. Но ведь одной коровой я могу накормить целую роту солдат, из которых двадцать процентов будут через четыре часа убиты и ранены. Имею ли я право лишить солдата последнего утешения на земле – умереть по крайней мере сытым. И как я должен, по-вашему, поступить, когда стоит передо мной голый вопрос: рота солдат или одна галицийская семья?.. А строптивые галицийские бабы, которые понятия не имеют ни о статистике, ни о стратегии, орут благим матом: “остатняя крова…”».
Чем дольше продолжалась война, тем большим становилось опустошение территорий, через которые проходила огромная армия, и тем сложнее было эту армию прокормить, причем не только людей, но и лошадей. 12 сентября 1916 года прапорщик Бакулин писал: «С фуражом у нас творится что-то необыкновенное. Ни сена, ни зерна нет. Заявляю командиру – один ответ: “Приказано использовать местные средства”. Это значит посылать солдат воровать. Три месяца скоро, как не брали казенного сена, косили чужую траву, на аренду лугов денег не давали, теперь же не дают денег на покупку сена. Как хочешь, так и корми лошадей…». Когда поставки из глубины России были невозможны, армию кормили за счет местного населения. И даже образованные люди, хотя и сочувствовали обираемым жителям, не испытывали по этому поводу особых угрызений совести, оправдывая такие действия военной необходимостью.
Впрочем, у противника дела с продовольствием тоже были не слишком хороши. Вот какую оценку мы встречаем в докладе русской военной разведки, сообщавшей о фактах плохого снабжения австрийской армии: «Офицеры и интенданты объясняли отсутствие провианта действиями русской кавалерии, постоянно взрывавшей в тылу у неприятеля мосты и портившей дороги, благодаря чему своевременный подвоз был невозможен. Офицеры были в изобилии снабжены консервами и даже вином. Когда на привале они начинали пиршествовать, запивая еду шампанским, голодные солдаты приближались к ним и жадно смотрели на это, когда же кто-нибудь из них просил дать хоть кусочек хлеба, офицеры отгоняли их ударами сабель». Любопытно, что в каждой строке этого официального документа сквозит сочувствие к вражеским солдатам!
Похожую картину описывает в дневнике прапорщик Бакулин 14 марта 1915 года: «Встретил пленных немцев, 150 человек, на вид неказисты, одеты легко, многие без шинелей, идут и жуют наш черный хлеб… Что выяснилось из разговоров с пленными, кормят их очень плохо, сидят голодные, хлеба нет, горячей пищи нет, а погода стоит холодная… Все пленные, каких я видел и видели другие, очень истощены, как-то измучены, на что даже обратили внимание наши обозные, и почти все дорогой жуют наш хлеб» . 2 ноября он добавляет: «Окопы так близко сходятся, что между нашими и германцами начались знакомства и даже меновая торговля: наши дают хлеб, а германцы – коньяк; хлеб ценится германцами высоко, что указывает, что его у них нет, и даже это германцы подтверждают сами…».
Зато в дневниках Арамилева картина совершенно иная. «В наши окопы пробрался удравший из немецкого плена рядовой Василисков. Рассказывает о немцах с восторгом.
– Бяда, хорошо живут черти. Окопы у них бетонные, как в горницах: чисто, тепло, светло. Пишша – что тебе в ресторантах. У каждого солдата своя миска, две тарелки, серебряная ложка, вилка, нож. Во флягах дорогие вина. Выпьешь один глоток – кровь по жилам так и заиграет. Примуса для варки супа. Чай не пьют вовсе, только один кофей да какаву. Кофий нальют в стакан, а на дне кусков пять сахару лежит. Станешь пить какаву с сахаром – боишься, чтоб язык не проглотить.
– Сладко? – спрашивают заинтересованные солдаты.
– Страсть до чего сладко! – восклицает Василисков. И тут же добавляет: – Игде нам супротив немцев сдюжать! Солдат у его сыт, обут, одет, вымыт, и думы у солдата хорошие. У нас что? Никакого порядка нету, народ только мают.
– Чего ж ты удрал от хорошей жизни? – шутят солдаты над Василисковым. – Служил бы немецкому царю. Вот дуралей!
Он недоуменно таращит глаза.
– Как же можно? Чать я семейный. Баба у меня в деревне, ребятишки, надел на три души имею. Какой это порядок, ежели каждый мужик будет самовольно переходить из одного государства в другое. Они – немцы – сюды, а мы – туды. Все перепутается, на десять лет не разберешь».
Простоватый неграмотный крестьянин и не подозревал, что ему в плену «пускали пыль в глаза», угощали непривычными «деликатесами», а затем позволили сбежать к своим, чтобы использовать в качестве агитатора, деморализующего боевой дух сослуживцев. Так быт становился оружием «информационной войны», предваряя листовки более позднего времени с призывами к солдатам противника сдаваться и обещаниями сладкой и сытной жизни в плену.
Часто в боевой обстановке обычная бытовая проблема становилась вопросом жизни и смерти. «Воды из тыла привозят мало, – писал тот же Арамилев. – Берем воду в междуокопной зоне, в ямках, вырытых в болоте. Но вот уже целую неделю это “водяное” болото держит под обстрелом неприятельский секрет. Он залег в небольшой сопке в полуверсте от наших окопов и не дает набрать ни одного ведра воды. За неделю у колодца убиты пять человек, ранены три. Командир полка отдал лаконичный приказ: “Секрет снять. В плен не брать ни одного. Всех на месте…” Ходили снимать… Операция прошла вполне удачно. Закололи без выстрела шесть человек. С нашей стороны потерь нет». 21 ноября 1914 года прапорщик Бакулин записал: «Немцы как-то пронюхали, что около 9 часов вечера к нам подходят кухни, а также узнали, где кипятят воду землячки. Каждый вечер, около 9 часов начали посылать шрапнель, и однажды попали в кухню в тот момент, когда раздавали пищу, и ранили несколько человек, а двоих убили, даже черпак вышибло и перешибло шрапнелью в руках кашевара. Один снаряд угодил тоже в печь, где землячки кипятили воду, тоже ранило и убило несколько человек. Без чаю землячок жить не может, никакая шрапнель его не остановит, если он знает, что может вскипятить воду. Меня угощали своим чаем, чай похож вкусом на все, что угодно, но только не на чай, и сапогами отдает, и салом, но только не чаем. Но ничего, удовольствуются и этим. Пьют, да похваливают».
Не меньшее значение имело вещевое довольствие, под которым понимается обеспечение войск предметами обмундирования, бельем, обувью и снаряжением.
Особую роль играла обувь. Она выходила из строя в первую очередь, а плохое ее состояние в условиях холодов приводило к массовым обморожениям. Д. Оськин, тогда еще рядовой пехотинец на Юго-Западном фронте, записал в ноябре 1914 года:
«После обильно ливших в последнее время дождей сразу наступила зимняя погода. Выпал снег и установился мороз, временами достигающий двадцати градусов. Морозы застали нас в летнем обмундировании. Обувь, полученная еще в Туле, за время продолжительных походов поистрепалась, и у большинства солдат сапоги “просили каши”. Летние портянки не грели. Особенно скверно приходилось тем из солдат, кто проводил ночь на сторожевых постах. Только тут мы пожалели о выброшенных нами перед выходом из Устилуга набрюшниках и башлыках – какие хорошие из них получились бы портянки!
…Морозы установились надолго. Начались сильные ветры, с обильным снегопадом, после которых ненадолго наступала оттепель, образовавшая гололедицу. Мои сапоги пришли в такое негодное состояние, что мне приходилось при выходе из землянки обматывать ноги единственной запасной парой белья. Долго я крепился и переносил холод, но наконец не выдержал – отправился к фельдфебелю за разрешением пойти в полковой околоток.
Околоток был устроен неподалеку от штаба полка, в Острожежниках, в лесу, под навесом из молодых, свежесрубленных деревьев. Несмотря на ранний час, приема врача ждало уже человек сто. У всех была одна болезнь – отмороженные руки и ноги. Принимал доктор Блюм. Он заставлял снимать сапоги и осматривал ноги; затем фельдшер смазывал отмороженное место вазелином. Сильно обмороженных оставляли на несколько дней для отдыха при околотке, где можно было беспрепятственно разводить костры. Когда наступила моя очередь, Блюм, осмотрев мои ноги и расспросив об условиях жизни в окопах, посоветовал как можно скорее заменить худые сапоги другими, более крепкими. На мое замечание, что в таких сапогах ходит весь полк и что ни у кого нет теплых портянок, Блюм ответил: “Музеус принимает все меры, да интенданты что-то медлят с высылкой”».
Я. Окунев писал осенью 1915 года: «Мы ждали сапог, которые истрепались вконец, благодаря длинным переходам по гористой местности; ждали обозов с провиантом и полушубками, – во всем этом была большая нужда: наступили холода, по ночам подмерзала вода в траншеях, нельзя было ничего достать кругом даже за большие деньги, потому что деревушки и села были пусты и частью сожжены артиллерийским огнем или самими жителями. Обозы прибыли. Тут были и новые сапоги, и свежие, уютно пахнувшие овчиной полушубки, и консервированное мясо, мука, картофель, даже солонина была. К вечеру мы будем сыты, обуты, одеты… о чем мы мечтали на привалах, в землянках и сырых траншеях в морозные ночи и дождливые дни…»
Нерасторопность интендантских служб частично (на самом деле – капля в море!) компенсировалась заботой близких, присылавших солдатам в окопы теплые вещи. Так, Чернецов писал родным 12 ноября 1914 года: «Посылки я все три (две от мамаши и одну от Ольги Ивановны) получил еще 12 октября, за что приношу всем вам сердечную благодарность за труды. Теперь я обеспечен теплыми вещами с излишком. Наступившие здесь холода градусов на 10 легко переносятся мною, а спать иногда приходится в поле, в блиндажах, где, конечно, только тихо, но печей нет; там много сена, так что, зарывшись в него, спать очень тепло. Сапоги мои еще очень хороши, каблуки до половины только сбились, но теперь у нас сидят два сапожника, которые и чинят бесплатно всем обувь, а потому, набив каблуки, сапоги станут опять, как новые». 4 декабря 1914 года он обращается с конкретной просьбой: «Еще чего у нас нет, так это стеариновых свечей, в которых сильная нужда. В долгие вечера не с чем сидеть или собраться и разобраться, ужинать, приходиться жаться к одному огоньку у какого-нибудь солдата. Жгем сало свиное, машинное и вообще все горючее. Свечи хорошо бы прислать как можно толще (хорошо бы железнодорожные), да, кстати, пришлите пачку спичек, их у нас трудно достать. Можно ли только их пересылать по почте? Не считаются ли они огнеопасными предметами? Но я думаю, можно положить их в жестяную коробку для безопасности (одному солдату у нас прислали в посылке спички). Вот из этих предметов и можно составить посылки и прислать их сюда, за что я заранее приношу вам всем сердечную благодарность за хлопоты по пересылке и упаковке их...».
Время от времени (например, к Рождеству, Пасхе и т. д.) служивых баловали подарками разные благотворительные организации. Но не все они доходили до солдатской окопной массы. Самое ценное «прилипало к рукам» тыловых служб, оседало в штабах. Исаев 19 октября 1915 года писал с Кавказского фронта: «Возвращаюсь к подаркам. Прочел вчера случайно, что в конце сентября из Москвы привезли для Кавказского фронта целых 23 вагона… Что-то до нас доедет? Вчера мне жаловались артиллеристы, что как-то из подарков получили меховые куртки штабные отряда, а им шиш с маслом. И поэтому, если действительно хотите иметь уверенность, что подарки дошли до тех, кто в них наиболее нуждается, то надо доезжать до позиций, а не сдавать в штабы. Неужели наша команда не заслужила доли внимания со стороны общества? Три месяца походной жизни, без какого бы то ни было отдыха. Правда, только и есть, что один бой, и, слава богу, нет раненых и убитых. Но зато: за 3 месяца из 72 нижних чинов – перебывало на госпитальном лечении 18 (10 и сейчас в госпитале), из них один умер от тифа».
Можно по-разному оценивать эффективность интендантских служб Русской армии в период Первой мировой войны, приводить статистику произведенного и доставленного на фронт продуктового и вещевого довольствия, но мнение «окопных сидельцев» всегда будет противоречить самым благополучным отчетам и цифрам, потому что каждый день задержки обоза, неважно, по чьей вине – вороватых интендантов, ленивых обозников, дорожной распутицы или вражеской артиллерии, – солдаты ощущали на собственной шкуре, вынужденные не только постоянно рисковать своей жизнью, но при этом довольно часто голодать и холодать.
Во многих письмах фронтовиков упоминается также денежное довольствие. Как правило, речь идет о том, что армия обеспечивает всем необходимым, деньги на фронте не слишком нужны и их отправляют по аттестату семьям, но выдача жалованья происходит нерегулярно. Так, Чернецов писал домой 12 ноября 1914 года: «Деньги я еще до сих пор не получил, но оказалось, что пока их и не нужно, потому что решительно не на что их тратить, а у меня еще есть 25 рублей». 17 января 1915 года он сообщает сестре: «Милая Лиза! На днях я послал домой 150 рублей, которые скопились из жалованья, да еще оставшиеся, которые были присланы из дома. Оставил себе 30 рублей на расходы, которых теперь почти нет, только иногда расходуешь на ситный. Больше решительно не на что их тратить... Жалованья я получаю теперь 38 рублей 75 копеек и еще 1 рубль 50 копеек...». Прапорщик А. Жиглинский пишет матери 22 марта 1916 года: «Послал сегодня деньги для получения по аттестату – ты получишь порядком за это время», а 31 мая 1916 года сокрушается: «Денег так и нет, не выдавали. Сам сижу без копейки».
Опыт каждого участника войны неповторим и индивидуален, но вместе с тем достаточно типичен в контексте своего времени. Поэтому так важно для современного историка проникнуть во внутренний мир соотечественников, с оружием в руках отстаивавших интересы своей страны, детально изучить сложное и многогранное «измерение» фронтовой повседневности. Это новое знание объективно-субъективной реальности, увиденной глазами человека, непосредственно соприкасающегося с врагом, пережитой им и воспроизведенной в синхронных и ретроспективных источниках, очень многое дает для понимания того состояния, в котором находились страна, общество, государство, ведущие конкретную войну, и последствий этой войны для всего общества, его послевоенной жизни. Фронтовая повседневность Первой мировой – яркое тому доказательство.
На войне существуют и тесно переплетаются опасность боя и повседневность быта, совокупность которых во всем многообразии типичных и уникальных проявлений можно определить как фронтовую повседневность. Человек на фронте не только воевал – ни одно сражение не могло продолжаться бесконечно. Наступало затишье – и в эти часы он был занят работой, множеством больших и малых дел, выполнение которых входило в его обязанности и от которых во многом зависел его успех в новом бою. Солдатская служба включала в себя прежде всего тяжелый, изнурительный труд на грани человеческих сил. Поэтому наряду с опасностью боя важнейшим фактором войны, влиявшим на психологию ее участников, являлись особые условия фронтового быта, или уклада повседневной жизни в боевой обстановке. Русский военный психолог Р. К. Дрейлинг среди важнейших факторов, влияющих на психику бойца, называл «особые условия военного быта, вне привычных общественных и экономических отношений, тяжелый труд», отмечая при этом, что «труд, производимый, например, пехотинцем в полном вооружении и снаряжении, превосходит по количеству расходуемой энергии самые тяжелые формы не только профессионального, но и каторжного труда».
Вл. Падучев описывал обычный день окопной войны на европейском театре военных действий, наполненный привычной рутинной работой вблизи неприятельских позиций: «Хорошо видно движение в наших окопах, как в пятой роте солдаты роют землянку и подкатывают тяжелые бревна, как пулеметчики набивают патронами ленту, а ротные телефонисты, как муравьи, тянут линию вдоль окопов... Утомленные сердитые лица, винтовки с примкнутыми штыками, сумки ручных гранат, остатки супа в медном котелке, зияющая черная воронка в колючей проволоке перед окопами, ротный фельдшер с красным крестом и двое раненых из нашего секрета – все это настоящее, будничное, покрытое серым цветом, но полное близкой тревоги ожиданий».
2 сентября 1915 года прапорщик М. Исаев, командир пулеметной команды*, писал жене об особых нагрузках, выпавших на долю солдат, воюющих «в горном захолустье»: «Кавказский фронт – главный враг его не турки, и не курды, а природа. И когда покрутишь на этом фронте не одну сотню верст – поймешь, почему русский солдат прозвал его и “погибельным” и “проклятым”. Сколько маеты должен он был перенести и от жары и от холода – и от подъемов и от спусков. Когда я смотрел, как втаскивали двуколки – то от этого зрелища мне буквально жарко стало, в пот бросило, не в переносном, а в настоящем смысле слова…».
Разумеется, немалые особенности военного быта (в обеспечении жильем, питанием, денежным довольствием, в наличии особого круга внеслужебного общения и досуга) были связаны с принадлежностью к рядовому или командному составу, как и особые виды усталости, напряжения, опасности и страхов в боевой обстановке. Говоря о том, насколько сложнее психические условия деятельности командиров по сравнению с рядовыми бойцами, русский военный психолог Н. Н. Головин отмечал, что чем выше поднимаешься вверх по иерархической лестнице военного командования, тем сильнее уменьшается личная опасность и физическая усталость, но зато многократно увеличивается моральная ответственность, которая лежит на плечах начальника. О том же свидетельствует в книге «Душа армии» генерал П. Н. Краснов: «Чувство страха рядового бойца отличается от чувства страха начальника, руководящего боем. И страх начальника, лично руководящего в непосредственной близости от неприятеля боем, отличается от страха начальника, издали, часто вне сферы физической опасности управляющего боем. Разная у них и усталость. Если солдат... устает до полного изнеможения физически, то начальник... не испытывая такой физической усталости, устает морально от страшного напряжения внимания».
У разных родов войск (пехоты, кавалерии, артиллерии, авиации, флота и др.) также существовала специфика как в условиях боевой деятельности, так и в деталях повседневного быта. «...Артиллерист, например, особенно тяжелой артиллерии, – отмечал вскоре после окончания Первой мировой войны А. Незнамов, – меньше подвергается утомлению, почти нормально питается и отдыхает, до него редко долетают пули винтовки, пулемета, но зато на него обращено особое внимание противника-артиллериста, и он должен спокойно переносить все, что связано с обстрелами и взрывами, часто очень сильными, фугасных снарядов. Он должен спокойно и точно работать (его машина много сложнее пехотного оружия), в самые критические периоды боя. От точности его работы зависит слишком многое, так как артиллерия очень сильно воздействует на течение боя». А вот не теоретическая оценка, но непосредственные личные впечатления и опыт участника Первой мировой «из окопа». Ф. Степун 21 января 1915 года писал матери: «…право же, все, что мы здесь переживаем, происходит гораздо проще, чем это кажется со стороны. Ужасное слово “бой” означает, слава Богу, для нас, артиллеристов, в большинстве случаев процесс совершенно спокойный, я бы сказал даже идиллический». В том же письме он сообщает, что на днях его батарея уходит в резерв, и добавляет: «Грех сказать, чтобы… нам было очень тяжело. Тяжело было пехоте, которая каждую ночь мерзла на передовых постах, каждую ночь ходила, святая, в разведку, ходила по глубочайшему снегу в двадцатиградусный мороз, ходила во весь рост в атаку навстречу пулеметам и ружьям. А мы в эти ночи, засыпая, только прислушивались к пулеметной трескотне». 14 июня 1916 года другой артиллерийский офицер – А. Жиглинский также отмечал различную степень опасности для разных родов войск: «Не хочу хвастать, но мне уж не так страшно, как раньше, – да почти совсем не страшно. Если бы был в пехоте, – тоже, думаю, приучил бы себя к пехотным страхам, которых больше». И далее: «Единственное, что мог я уступить животному страху моей матери, – это то, что я пошел в артиллерию, а не в пехоту». Здесь ясно прослеживается специфика «страхов», риска и повседневного быта у профессиональных категорий на войне.
М. Исаев 23 ноября 1915 года писал жене с Кавказского фронта: «…Разговоры о наградах – любимейшая тема у пехоты и кавалерии. Артиллеристы и саперы гораздо меньше говорят о них, вообще у них уровень образования гораздо выше. “Довольных” в тысячу раз меньше, чем “недовольных”… Один “род” оружия ревнует к другому… То, что пехоте предоставлены бoльшие преимущества, – имеет основания, главным образом, для западного фронта. Здесь кавалерия сражается почти везде в пешем строю и рискует больше, чем пехота (разведки!). …Легче всего служба здесь в артиллерии – сторожевой не несут, все ночи спят, на работы (рытье окопов) не ходят… Только и знают, что бой (а бои довольно редко). От ружейного и пулеметного огня в полной безопасности. Да и вообще у них почти нет потерь». А 21 марта 1916 года рассказывал в письме к детям: «У нас погода все еще не наладилась, по три дня идет дождь, потом несколько дней солнце. Только что высохнет – опять пойдет дождь целых три дня. Нам-то пулеметчикам хорошо, мы сидим дома, а вот бедным казакам надо каждый день в разведку ездить: дождь ли, снег ли, все равно седлай лошадь, одевай винтовку, шашку и кинжал, и поезжай в горы».
Первостепенный вопрос фронтового быта – солдатский рацион. Оно и понятно: «Голодный много не навоюет». Прапорщик Исаев писал жене 17 сентября 1915 года с Кавказского фронта: «…Я пришел к выводу, что главное на войне – желудок. Помыслы всех направлены всегда на то, чтобы как можно плотнее набить его. Есть хочется каждый день, и аппетит появляется по нескольку раз – не всегда удается удовлетворить его своевременно. А уж раз выпала такая возможность – то стараются наверстать и прошлое, да и за будущее успеть. А “ужасов войны” до сих пор не переживал».
Солдатскому рациону уделяется немало места не только в интендантских сводках, но и в письмах с фронта и на фронт: родные в тылу интересуются, как в армии кормят «служивого», а тот, как правило, довольно подробно описывает свое окопное «меню». Например, унтер-офицер И. И. Чернецов писал домой 12 ноября 1914 года: «Мы все очень хорошо накормлены (1 фунт мяса в день на человека утром, да еще немного вечером). Кроме того, здесь много баранины, свинины и коров, которых начальство разрешает бить и делить между собою. Чай, сахар выдают регулярно и в достаточном количестве. Много везде в домах ссыпано картофеля, который мы жарим на свином сале, варим с мясом, делаем котлеты (если найдем в доме машинку для рубки мяса) и даже печем лепешки на свином сале; муки оставлено много, но дело в том, что, конечно, нет дрожжей, но несмотря на это, ржаные лепешки, жаренные на свином сале, выходят очень хороши, и даже ротный наш командир часто просит солдат поставить на его долю теста». По прошествии двух лет войны, 18 ноября 1916 года, Чернецов сообщает родным, что казенная кухня, бывает, задерживается, когда полк куда-нибудь передвигается. «В остальное время обед и ужин нам выдают регулярно каждый день. Мяса получаем всего 1 и 1/4 фунта в день на человека, сахару по три куска в день и чаю достаточное вполне количество, изредка только бывает нехватка его. Это если происходит какая-нибудь задержка в доставке. Ведь муку, да и самый готовый хлеб приходится доставлять из России, а с этим надо считаться. Вообще кормят хорошо: варят лапшу (с большими макаронами), горох, суп с сушеными корнями, суп с картофелем, щи со свежей капустой и суп с гречневой кашей, иногда с рисом или перловой крупой. Вечером и утром получаем обед и ужин по одному первому, как и в Японскую войну. Этого вполне достаточно, и солдаты все довольны продовольствием».
Не столь оптимистичное суждение встречаем в дневнике В. Арамилева: «Днем мы обедаем и пьем чай. И то и другое готовят в третьей линии. Суп и кипяток получаем холодными. Суп в открытых солдатских котелках – один на пять человек – несут три километра ходами сообщения. Задевают котелками о стенки окопа – в суп сыплются земля и песок. Суп от этого становится гуще, но не питательнее. Песок хрустит на зубах и оказывает дурное влияние на работу желудка. Все страдают запором. Горячей пищи мало, все едят всухомятку. Балагур и весельчак Орлик приписывает запор наличию песка в супе и каше».
Еще более категоричен в оценке качества солдатского питания прапорщик Бакулин. В его объемном дневнике этот вопрос затрагивается неоднократно, очевидно, потому, что являлся действительно «больной темой».
13 апреля 1915 года: «Выдача рису частям прекратилась, объясняют тем, что от риса летом будут желудочные заболевания, также убавили выдачу масла или сала, должно быть тоже боятся желудочных или каких-нибудь других заболеваний...».
12 июня 1915 года: «Теперь как-то с продуктами плохо, на Червонном Бору в продовольственном магазине ничего нет, вчера дали только одних макарон да сахару, солонины, рыбы-воблы, крупы нет… В Белостоке солонины зарыли десять тысяч пудов, интересно, сколько зарыто фактически и сколько пошло в пользу интендантов. Сегодня был на 51 хлебопекарне, составили акт о недоброкачественной муке – мука затхлая, горькая и комьями, в одном мешке три сорта, с концов хорошая, в середине дрянь. Когда мука шла с мельницы и с клеймами фирм, была хороша, а теперь какая-то мешанная, не разберешь, от кого и откуда… От рыбы-воблы в полках отказываются – суп выходит горький. А по инструкции ее варить невозможно: в инструкции сказано воблу обдирать, шкуру ошпаривать кипятком, чтоб не было горечи, а на деле вобла очень мелкая, обдирать ее сизифов труд, за неимением кипятка на позициях, ошпаривать тоже нечем. Вообще, интендантская затея, как и все, неумна».
18 сентября 1916 года: «В интендантстве сейчас почти никаких продуктов нет, нет даже необходимых, как-то: крупы, соли; сахар – и то недавно доставку наладили, а то и его не было. Полкам приходилось варить пищу: ½ фунта мяса, вода и заболтано мукой, каши не было. Если так будет долго продолжаться, земляки взбунтуются. Теперь для закупки картофеля, капусты, риса, макарон и других продуктов послано от дивизии четыре офицера – это указывает на полное банкротство нашего интендантства».
Иначе выглядела «продовольственная корзина» тех, кто воевал на Кавказском фронте. 19 октября 1915 года Исаев писал жене: «…чему я не перестаю удивляться, это бесконечной терпеливости и выносливости рядового нашего солдата. Пришли из сторожевки, на другой день на рытье окопов, а на следующий опять в сторожевку... Едят борщ, в котором от борща кроме названия ничего не осталось, так как два месяца не получается ни капусты, ни картофеля. И не жалуются “раз нет”. О белом хлебе нечего и мечтать: для офицеров это лакомство, (а между тем мнение, что “простой” человек “не любит” белого хлеба – следует отнести к числу предрассудков. В Тифлисе… солдаты всегда покупали белый хлеб)». Но далее следует любопытное признание: «Обо мне ты не тужи. Я вовсе уже не так плохо питаюсь. Бежавшие 17 сентября курды побросали по дороге много добра. Мы нашли около трех пудов масла, перетопили его и у нас теперь все готовится на прекрасном масле… Затем с 18 числа сентября у нас есть и корова, дает 3 бутылки молока. Несколько дней был и лук и картофель. Да, забыл сказать: поели винограду вдосталь. Весь Ван в виноградниках, ну и истреблялся же он в несметном количестве. …Ловили рыбу (не я) и ели. Мяса все время вдоволь, хлеба тоже». 23 февраля 1916 г. он сообщает: «Обо мне сейчас не беспокойся. Живем, как у Христа за пазухой. Едим лучше, чем вы. Про мясо нечего и говорить – целое стадо баранов. …Решил завести собственных кур. Есть уже четыре…, велел купить еще шесть штук и петуха. Стоит курице снести только 10 яиц – и она уже окупила себя. Сейчас велел купить и пару гусей. Буду откармливать. Вот видишь, я недаром говорил, что во мне сидит землевладелец». Но такая идиллия продолжалась недолго. 9 июня 1916 г. он полушутя жалуется жене: «Сегодня обеда не будет, а прямо ужин. Утром почему-то мяса не выдали. Дадут вечером. И то хлеб. Пойду вниз, “стрельну” где-нибудь. Знакомых у меня много: и батарейцы, и пограничники, и дружинники. Если у них, конечно, что-нибудь есть… Ах, Марочка, как я низко пал! Я мечтаю о Тифлисской “Анноне”! (ресторан) Больше не буду посылать тебе денег, буду копить их, и, попав в культурные места, проем… Покупаешь ли ты детям что-либо сладкое? При первой оказии пришлю тебе для этой цели 10 рублей – а нет, затрать свои, слышишь, Марочка!»
25 июля 1916 года: «Один день выдали вместо хлеба – по 15 золотников муки. Выходило – три галушки. Это вызвало остроты, шутки – но ни одной жалобы… Солдаты отлично понимают, что “отпуск” всякого рода пищевого довольствия в эту войну более чем достаточен (“лучше едим, чем теперь в тылу”) – но могут возникнуть затруднения в доставке. “На то мы и на позициях”. “Это тебе не Тифлис”».
Особый интерес вызывают рассуждения Исаева о «захолустности» Кавказского фронта, обойденного вниманием благотворительных организаций. Еще 2 сентября 1915 года он с горечью отмечал: «Да, сюда к нам ни одна дама-патронисса, ни один уполномоченный с подарками не заявился. Пожалуйте верхом! Хотя бы посылками пересылали. Ведь ничего не достанешь. Случайно у обозников купили несколько фунтов карамели, три коробки сардинок. Мяса бараньяго вдоволь – но зелени никакой… Масла, конечно, нет, все на сале… Есть слух, что мне идут две посылки, они уже недалеко отсюда, что-то в них заключается? Когда будешь посылать – непременно пошли сухих плодов, кофе… лимонной кислоты, сдобных сухариков. Из другой области – свечей. Табаку не нужно. Его пока всегда доставали. Хорошо бы книг».