Золотая дубленка
Записки адвоката
Александр Добровинский 12 апреля 2020
Любая женщина, в каком бы возрасте она ни была, всегда знает, когда на нее смотрят. Тем более если смотрят с интересом.
Именно на эту даму смотрели так всю жизнь. Ее жизнь. По крайней мере, лично я был в этом уверен.
Она сидела, закинув ногу на ногу, в белом брючном костюме и с любопытством разглядывала двух мужиков, которые, несмотря на ушедшую в небытие юношеских лет скромность, застенчиво на нее пялились. Ей было немало лет, сколько — точно определить мы не смогли, но шарм и обаяние, витающие вокруг нее, затмевали все вопросы о возрасте.
Сначала мы решили, что она итальянка. Потом мнения разделились, и к Флоренции присоединялись возможная Барселона с Парижем. К десерту мы оба остановились на Израиле.
Принесли кофе, и дама в белом закурила тонкую сигару. Наблюдателям совсем поплохело, но пока мы, как какие‑нибудь школьники, решались на то, кто первый с ней заговорит, дама попросила счет и ушла к себе в комнату.
Приятный ветерок Сардинии вывел нас из ресторана на террасу допить кофе и поболтать под звездами.
Зиновий Златопольский — в миру Зяма Голд, мой клиент и приятель, человек сложной судьбы — регулярно каким‑то известным ему одному способом избегал попадания в список товарища Форбса и тюрьму, хотя, на мой взгляд, должен был занять и там, и там какое‑нибудь почетное место. Конец 1980‑х и 1990‑е были просто его эпохой. Во‑первых, он вышел из казенного дома в 1986‑м и, таким образом, легко находил с регрессивным, но постоянно встречающимся в бизнесе человечеством общий язык на языке, который нормальный человек понимает с трудом. Во‑вторых, быстро сообразив, что перестройка, согласно лагерным принципам, прежде всего опустит слабого, то есть рубль, решил срочно от него избавиться. Практически все, что у него на тот момент было, а было из прошлой жизни, по точным подсчетам современников, «офигеть сколько», вложилось в американский доллар с помощью начинающего белеть черного валютного рынка.
В свою очередь, доллары были вложены куда надо. Там — в спирт, которого почему‑то не хватало нашему народу… и в очаровательные ножки покойных американских кур. А здесь — в нефть, газ и прочую муру. В настоящий момент Зяма плотно сидел «на химии».
Короче говоря, нормальный парень. Вокруг нас торжествовали красивый июль и не менее красивая неделя без подруг и любимых.
Утром на пляже после омлета с помидорами и торжественного пятиминутного захода в бассейн я направился к шезлонгу вчерашней дамы. Просто стало интересно, кто из нас прав: я сегодня или я вчера.
Дама загорала на матрасике, вся в масле, как рижская шпротина на тарелке. Ее наглые глаза на этот раз были плотно закрыты. При ближайшем рассмотрении было видно, что холеное и одновременно тренированное тело все‑таки уже некоторое время ведет жесткую и жестокую борьбу с возрастом. И все равно в этом теле с закрытыми глазами было что‑то интригующе магнитное.
— Бонжорно! — начал я диалог.
Тривиально, но что делать? Как‑то надо было начинать…
— Скузи, кара сеньора! Соно Александр — руссо ди Моско. Пермессо? — и без всякого пермессо сел на соседний шезлонг.
К моему огромному удивлению глаза так и не открылись, хотя сама голова внятно заговорила:
— Александр, зачем вы с этим толстеньким придурком пялились на меня вчера весь вечер? Вы знаете, сколько мне лет? Я помню восстания Пугачева и декабристов. Кстати, вас‑то я сразу узнала, а вот рыжего гиппопотамусика не знаю. Кто этот Мурзик‑тяжеловес?
Мы разговорились. Москвичка Елена Васильевна давно ничего не делает, сдает в Москве три здоровые квартиры в самом центре, дачу на Рублевке и на эти деньги неплохо живет. По экипированным бриллиантами пальцам стало понятно, что жизнь когда‑то удалась и сейчас тоже проходит на хорошо и отлично. Принесли четвертый Bellini и мне вторую Perrier со льдом и лимоном.
Молодой и, надо полагать, очень сексуально выглядящей студенткой Леля вышла замуж за вдовца, ни много ни мало члена всесильного ЦК КПСС, в середине 1980‑х. В начале 1990‑х он скончался, и уже Елена связала свою жизнь с одним из новоиспеченных министров такой же новоиспеченной страны. Но и он в конце концов умер. Если бы не ее трогательное замечание: «И слава Б‑гу!», я бы сделал скорбное лицо, а так — пришлось улыбнуться. Это уже потом Елена Васильевна одарила счастьем в загсе самого прокурора. «Того самого? Да что вы говорите? Не может быть! Так он же тоже…» — «Да, тоже. Что за испуг в глазах? Я же не собираюсь за вас замуж, таким образом, вы не следующий. Вам измерить пульс, Саша?»
Часы показывали половину второго. Я знал, что мой товарищ уже отмассировал себе все, что можно, засосал в себя две‑три «бляди Мэри» и где‑то посапывает под парасолем, слегка наблюдая за простым московским адвокатом. Мы договорились встретиться на ужине и расстались до вечера.
— Ты в камере? — Голду очень нравилось это итальянское слово, обозначающее комнату. Особенно было приятно, что из камеры в камеру можно свободно ходить, не лязгает металлом дверь, ключ всегда в кармане, а вертухаи все в коротких юбочках: застилают шконку (кровать), убирают дубок (обеденный стол) и драят гальюн (чистят туалет). Несколько омрачала мысль о том, что за пребывание в камере надо платить. Но хозяину (начальнику лагеря или тюрьмы) ведь тоже платят.
В баре Зяма заговорил со мной свиристящим шепотом:
— Ты уверен, что это та Ленка, которая вышла замуж за самого этого, того, забыл, как его зовут, из ЦК?
— Похоже, что это она. А что такое?
— Выслушай меня. Она сучка…
— Вполне может быть. Хотя за долгую историю нашего знакомства я это еще не успел заметить и оценить. А в чем, собственно, дело?
— Ты что, не знаешь, за что я сел? Так ты еще и не знаешь, как я вышел? Ты вообще ничего не знаешь?! Сел из‑за баб, а вышел из‑за этой сучки. Как же мне интересно с ней поговорить! Нет, с одной стороны, я ей, конечно, благодарен. Но с другой…
Под предстоящий Зямин рассказ надо было выпить чего‑нибудь крепкого. Я заказал крепкий чай и весь превратился в большое ухо.
— В Советском Союзе в начале восьмидесятых был во всем дефицит. Ты здесь не жил, тебе не понять.
— Я жил во Франции, Америке, Люксембурге, Италии. Там тоже был дефицит. Не было глазированных сырков в шоколаде и зефира.
— Понятно. У нас они были, но кроме этого ничего не было. В то время я был молодой, волосатый, красивый и очень любил девушек. Это сейчас я однолюб: люблю только себя. А тогда… Как ты понимаешь, на одну зарплату я жить не мог. Приходилось заниматься бизнесом, который тогда назывался спекуляцией и за который сажали. Но кто не рискует, не пьет не только шампанское, но даже бормотуху. Киев в ту пору был отдельно взятым городом, который, конечно, был советским, но не до конца. Что‑то там было еще недоделанное в этом плане. Например, футболисты киевского «Динамо», которые ездили по всему миру и привозили разные шмотки для перепродажи. Они были героями страны, и им за это ничего не было. А мне было. Потому что именно у них я и скупал привезенный из‑за границы товар. Пока понятно?
Я кивнул. Зяма выпил свой коньяк, заел моим лимоном и попросил официанта принести еще.
— И вот однажды наступил день, который перевернул все. Нет, выслушай меня, ты еще ничего не понял. Не меня перевернул этот день, он перевернул Советский Союз. И знаешь, почему? Нет, ты не знаешь. Но я скажу, так и быть. Игорь — полузащитник киевского «Динамо» — привез из очередной игры трусы. Вернее, набор трусов. Каково?
— Что «каково»? У него не было трусов до этой поездки?
— Ты откуда свалился? Конечно, были. Он в них играл и пи́сал. Игорек привез женские трусы. Семь штук разных цветов. Так называемая «неделька». Парень хотел за них по десятке. Семьдесят рублей. Живодер. Но меня дома ждала девушка без трусов, и я, почти не торгуясь, купил всю партию за тридцать в подарок любимой. Любимая была абсолютно счастлива от такого подарка. Она купила у меня весь набор за сто и потом перепродала подругам по двадцатке за штуку. И вот тут я позвонил тете Розе. Ты же знаешь тетю Розу с Одессы? Она моя дальняя родственница.
— Она всех дальняя родственница.
— Тетя Роза быстро организовала мне цех. Материал везли из Иванова, резинки были киевские, целлофан из Дзержинска. Швеи‑мотористки с Одессы. Я с Киева. Мы начали делать эти трусы, один к одному как те, которые я подарил Нинке. Кстати, пришлось у ее подруги выкупить за тридцатку поношенные для образца. Все были счастливы. Швейки, которые получали тысячи рублей в месяц, Роза, которая руководила процессом за двадцатку, и я, со сбыта по всей нашей необъятной стране трусов made in France получая по сто пятьдесят кусков каждые две‑три недели.
Советский Союз. Очередь за бюстгальтерами. 1970–1980‑е
— Подожди. А какая была средняя зарплата? И студенческая стипендия?
— Средняя зарплата? Ну сто — сто двадцать рублей. Стипендия — сорок. Бутылка кефира — тридцать копеек. Поесть в хорошем ресторане — десятка на двоих. Тебя что еще интересует?
— Но получается, что ты зарабатывал колоссальные деньги!
— А шо, тебе уже жалко, что Зяме было что покушать и с кем поспать за его деньги? В общем, товар шел нарасхват, и я удовлетворял жопную оголенность миллионов. Через какое‑то время я купил квартиру в Москве, дачу под Одессой, начал скупать грины, брюлики и прочую фигню. Подумывал о том, как отвалить в Израиль или Штаты. И тут… Ты не поверишь, ни одно звено не стукнуло на нас, так все были довольны. Но произошло непредвиденное. В Одессу за товаром приехала тетка из Узбекистана. Там на ура шли трусы и фуфловые золотые монетки.
— А это что такое?
— В Урюкии (мы так называли Узбекистан) было очень много и цеховиков, и левых хлопкоробов, и просто очень богатых подпольных людей. Они скупали золотые монетки и закапывали сокровища у себя во дворах. Денег было огромное количество, их надо было как‑то и куда‑то прятать и инвестировать. Вот поэтому мне и пришлось купить станок и начать печатать монетки царской чеканки. Нет, золото там, конечно, было, но не очень много. Однако урюки все скупали и сразу закапывали. Гениально! А даже если бы проверили и нашли в золоте медь, то куда бы они пошли? В прокуратуру? Их самих бы взяли за жопу.
— А где ты брал золото в Киеве?
— Мы с Розой организовали полулегальную скупку драгметаллов.
— А что такое полулегальная скупка?
— В помещении настоящей скупки мы принимали золото и серебро, естественно, платили деньги, просто государству не отдавали ничего. Но вернемся к тому, что произошло. Итак, тетка забрала огромный чемодан с трусами и поехала на вокзал. Ей предстояла долгая дорога в Ташкент через Киев. На одесском вокзале работали серьезные в своей области ребята. Работали ладно, шустро, в коллективе. С коммунистическим огоньком и задором. Некоторые были так известны стране, что находились во всесоюзном розыске. Вот такие два пацана и дернули у тетки из Узбекистана чемодан с товаром. При выходе этих козлов из здания их принял уголовный розыск. Быстро и профессионально. Одновременно менты подошли и к узбекской тетке с вопросом: «Гражданочка, у вас украли чемодан? Воры задержаны. Пройдемте, подпишете протокол». Идиотка из Ташкента струхнула и говорит: «Да не крали у меня ничего». Легавые поняли, что тетка гонит не просто так, и ее сдрындели в ментовскую. Чемодан открыли, а там трусы и золото. Интересное сочетание? Тетка в отказ: «Чемодан, мол, мальчиков. Я не я. Золото не мое». Пацаны — ушлые ребята, пару ходок к этому моменту уже отмотали и хорошо просекли, что за свистнутый чемодан и за золото с трусами сроки разные: «Граждане мусора, мы воры, этой херней никогда не баловались. Мы, кроме “рыжих” зубов, золота вообще никогда не видели. Мы по вокзалам только работаем. На зону за свое пойдем». Хитрожопая тетя Роза с клиентами никогда не встречалась. Она (и то не она, а бомжи какие‑нибудь) оставляла сумки в камерах хранения или в общественных туалетах. И все. Урючка ее сдать не могла, а меня знала, потому что мне бабло вози‑ла. Ну и по полной все выложила. Брали меня на рассвете рядом с красивой девушкой и трусами в бывшей гостинице «Лондонская» с видом на море. Очень романтичный мог бы быть роман, если бы не легавые. До сих пор жалею. В Одессе меня знали, и поэтому «сидел я, как король на именинах»: в достатке я, камера и вся кича, включая хозяина.
— Кого?
— Начальника тюрьмы, деревня необразованная. Роза прислала мне лучшего адвоката города. В Одессе девяносто процентов населения считают себя адвокатами, а оставшиеся десять думают, что они выше этого. Но ко мне действительно пришел самый лучший. Изя Рабинович! Как звучит? Может быть, на тот период он был лучшим в стране. Прямо как ты сейчас. Так вот, выслушай меня, Изя пришел ко мне в гости с лицом, требующим жертв. «Зиновий Израилевич, у вас расстрельная статья. Там ужас что пишет следователь. Достоевский перед ним — мальчик с Привоза. Драгметаллы, спекуляция, контрабанда, валюта, изнасилование, развратные действия с несовершеннолетними. Все в особо крупном размере». — «А кого я насиловал в особо крупном размере? И у кого это такой размер? У меня точно нет. Я могу показать». — «Девушку, на которой вас взяли, долго уговаривали и уговорили». — «Но ей двадцать четыре!» — «Бедной Леночке пришлось сознаться, что когда‑то ей было семнадцать, и вот в этот период вы сделали с ней такое, что даже наш председатель коллегии, адвокат Ицик Шустер обзавидовался. Это в его‑то возрасте! Когда следует уже думать о вечном!» — «Но это неправда! Она отминетила весь морской вокзал, включая Черноморское пароходство, до того, как со мной познакомилась позавчера». — «Зяма, мы живем в стране негодяев. Они что хотят, то и делают. Это расстрел». — «И вы ничего не сможете сделать? Вы?! Сам Рабинович?!» Адвокат потупился. «За вас просила моя старая подруга Роза. Она сказала: “Умри, но сделай. Иначе ты пожалеешь, что живешь, потому что я выйду за тебя замуж насильно”. Я уже почти сделал, но мне трудно выговорить такое…» — «Говорите, Рабинович. Не томите меня — я не гречневая каша». — «Недавно один пожилой член овдовел и быстро женился на очень красивой молодой студентке. С членами это бывает, но он очень серьезный член ЦК КПСС. И по молодой жене он просто сходит с ума. Если уже не сошел в свои юные семьдесят шесть. Девушка живет с ним, безусловно, из‑за его красоты пополам с сексуальным магнетизмом. И не вздумайте мне перечить! Но с ней поговорил один друг. И она сказала, что, если надо, Зиновий выйдет до расстрела. Зиновий, вы хотите выйти до расстрела или как? Но она назвала сумму, от которой мне поплохело. Пять миллионов! Если учесть, что у нас хорошей зарплатой в месяц считается двести рублей, то я до сих пор стесняюсь это выговаривать через свои пломбы». Я долго думал… секунд пятнадцать. Потом все‑таки сказал: «Адвокат Рабинович, уже поезжайте к тете Розе побыстрее. Держите в правой руке лопату, а в левой что хотите. Скажите Розе за зябликов, а точнее: “Зяблики улетают ночью”. Она вынесет вам чемодан. Отдадите его этой проститутке, чтоб она была жива и здорова. И я уже скоро хочу выйти. Исаак Абрамович, вы хорошо меня поняли?» — «А где я возьму лопату?» — «Не делайте мне нервы, Рабинович. Найдете. Я за это прибавлю к вашему гонорару еще пятнадцать рублей мимо кассы официальной коллегии». Ты думаешь, что было потом? Они меня расстреляли? Или ты думаешь, они промахнулись? Они даже не пробовали, и я вышел за отсутствием какого‑то там состава преступления через полгода. Ты такое видел? Конечно, я здорово похудел на деньги, но что делать. И вот теперь она здесь сидит как живая. Ты считаешь, это нормально, если я спрошу за свои пять миллионов? Нет, упаси Всевышний, я не хочу деньги обратно! Просто интересно, помнит ли она это дело?
…Голд ждал, пока нам всем принесут десерт, и только тогда, глядя в красивые глаза напротив себя, тихо сказал:
— У меня к вам интимный вопрос, Елена Васильевна. Дело Зиновия Златопольского и трусы «неделька» вам ни о чем не говорят?
Это была даже не пауза Станиславского. Это было еще более весомо. Глаза почти не моргали, возможно, чуть попытался нахмуриться ботоксный лоб. И только потом губы прорезала легкая улыбка.
— Да, помню. Это было первое подношение из долгой череды всего того, что происходило со мной и с моими мужьями все эти годы. Как хорошо, что мужчины иногда слушают своих жен. Не правда ли, Александр Андреевич? Меня слушали всегда, хотя до определенного времени я была молода и неопытна. Так это были вы? А ведь ваша взятка висела у меня еще лет пятнадцать после этого.
— Я немного потерялся, уважаемая. Что значит «висела»?
— То и значит, Зиновий Израилевич. Вас же освободили подчистую. За дубленку, которую так мило предложил мне наш общий знакомый. Хорошая вещь была. Кажется, французская. Модная. И мне очень шла. По тем временам наверняка была очень дорогой. Тысячи три стоила?
— Стоила… — теперь паузу народного артиста Ливанова держал сам Зяма. — Я бы сказал, чуть больше, чем три тысячи.
Часа полтора после этого диалога мы сидели с Голдом на террасе гостиницы под ласковыми звездами очаровательной Италии. Зяма давал кому‑то указания по телефону.
— И найдите мне немедленно телефон этой старой гниды Рабиновича в Израиле. Чем быстрее, тем лучше, пока он не умер.
Не знаю, кто получал указивки, но со скоростью исполнения у него было все в порядке. В преддверии порки‑разборки Зяма включил громкую связь.
— Это бывший адвокат Рабинович?
— Зиновий Израилевич! Сколько лет! Какими судьбами? У вас закончились трусы‑недельки, и вы теперь выпускаете кальсоны‑годовалки? Вы у нас в Израиле? Буду рад вас видеть!
— Это я буду рад вас видеть, а вы меня не очень. И знаете, почему я буду рад вас видеть? Потому что я познакомился с одной милой тетей, которая вместо пяти миллионов рублей за мое освобождение взяла у вас вашу вшивую дубленку. Верните бабло, Рабинович. Немедленно.
— Молодой человек, я по‑прежнему рад вас слышать, но перестаньте визжать, я же не ваша покойная теща. Если у вас есть претензия к мине, как у палестинцев к евреям, приезжайте вместе со своими мальчиками, и мы проведем обратную реституцию. Вы меня ферштейн?
— Какую еще проституцию мы проведем, адвокат Гнидалович? Это что такое? Отдайте деньги — это вопрос принципа. Я лучше вырву их из души и передам бедным детям. Своим, например. Или, на худой конец, бедным детям адвоката Добровинского.
— Зиновий Израилевич, не волнуйтесь так, или вас хватит удар прямо с телефоном. Мы все сделаем мирным путем. Обратная реституция — это возврат сделки на прежние позиции. Помните, что у вас была статья с высшей мерой? Так что вы прилетаете с завещанием, мы вас расстреливаем, и я возвращаю пять миллионов рублей кому положено в вашем завете. Жду, дорогой.
Сказав это, адвокат Рабинович ушел из эфира. Голд какое‑то время молчал. Но не очень долго.
— «Между дрочим», как говорит министр культуры Гватемалы, а сколько ты с меня взял за последний развод? По‑моему, очень дорого?
— Ты знаешь, идея коллеги просто прекрасна. Тебе же понравился термин про «обратную проституцию»? Я верну тебе жену в зад или взад. Правописание выбери сам. Хочешь?
Через час Златопольский очень мило танцевал с «бывшей дубленкой». В воздухе витал неожиданный романтик. Мне показалось, что Зиновию Израилевичу очень хотелось самортизировать потерянную пятерку довольно оригинальным способом. Или неоригинальным способом. В зависимости от того, кто как смотрит на секс.
…Утром за завтраком Зяма рассказывал возлюбленной всю историю с самого начала. Она внимательно слушала про то, что в то время курс доллара на черном рынке был один к четырем, мило улыбалась и очаровательно, тонкими пальцами снимала крошки от круассана с майки уже своего мужчины.
Я не стал напоминать Голду, что Елена Васильевна довольно удачно похоронила всех своих мужей и, вероятно, на этом не остановится.
Когда приходит любовь, ни о чем другом думать не хочется.
