История + Олифантофф

Плот, тем временем, обогнул поросший вековыми тополями кусок берега и выплыл к бесконечной нижегородской пристани, состоящей из сотен деревянных настилов, мостков, лестниц, навесов, причалов и лодочных зацепов. К торчащим из воды осклизлым дубовым колодам швартовались баржи с сеном, гигантские беляны с дровами, плоты, рыбацкие белозерки. Оборванные грузчики перебрасывали с пристани на суда доски и, весело собачась с нерасторопными матросами, таскали товары в лабазы, лавки, сараи и сарайчики. Складов здесь было великое множество. Возведённые на скорую руку и ещё поблёскивающие потёками смолы; сложенные из вековых чёрных от времени брёвен; навесы, обнесённые плетёным ивняком; шатры и палатки. Всё это карабкалось вверх по склону, налезая друг на друга и вздымаясь выше и выше, прямо к величественным стенам Кремля. Там, наверху: малиновый перезвон колоколов, шелест листвы, стук подков по мостовой, рокот духовых оркестров. Внизу же: крики, хохот, брань, грохот, визг пил, топот сапог. Пахнет дёгтем, керосином, сосновой стружкой, яблоками, кожами, нечистотами. Дух с непривычки захватывает!

Прохор, ошалев от восторга, разглядывал нижегородское чудо, выхватывая глазами кусочки невиданной доселе портовой жизни. Купец с необхватным чревом, осторожно пробирается меж куч протухшей рыбы. Оборванцы едят из разбитого бочонка капусту. Послушница со скорбным лицом катит тачку с репой. Приказчик, отставив мизинец, пьёт из ковшика квас. Крадётся под причалом собака, сжимая в зубах дохлую чайку. Запутавшись в сетях, лениво ворочается на земле пьяный. Чернобровая дородная девка угощает пехотного офицера семечками. Цыганки, окружив перепуганного мужика, рвут его в разные стороны. Бурлаки, сидя на корточках, шлёпают картами. Воет баба, потерявшая ребёнка. Обнявшись, отплясывают рыбаки. Голосит, забравшийся на крышу лабаза, юродивый.

— Прошка! – тряхнула его за ворот мать. – Не зевай!

Отец, оказывается, уже подогнал плот к пристани и ждал, когда они сойдут. Подхватив свой багор под мышку, Прохор вслед за матерью перепрыгнул на дощатый настил.

— Не робейте, — подмигнул им отец и повёл плот дальше по реке, туда, где на берегу высились груды брёвен.

— Сами с усами, — хмыкнула мать.

Достав из мешка два обрывка красной материи, ловко привязала их на концы своего и прошкиного багров.

— Коли потеряемся, — пояснила она, — поднимай его повыше а, заодно, и мой высматривай.

— Так и будем ходить по городу, с баграми-то? – удивился Прохор.

— А, нам в городе делать нечего. Мы в плотогонские ряды пойдём.

Мать поправила заплечный мешок и уверенно зашагала, гремя сапогами, по дощатому настилу пристани. Прохор, боясь отстать и потеряться среди незнакомых людей, поспешил за ней. Обойдя свежесрубленный лабаз с дремлющими у запертых дверей возчиками, они сразу же попали в нагромождение покосившихся сараюшек, штабелей брёвен и бочек. Меж ними, по вытоптанным дорожкам и тропкам спешил, переругиваясь, местный люд. Ни один не шёл с пустыми руками. Каждый нёс, катил или тащил свою ношу, легко уворачиваясь от встречных, успевая поприветствовать или выбранить. Одни, ненадолго исчезнув в дверях сараев, вскоре появлялись с новой кладью, другие же навсегда растворялись в складских лабиринтах.

Из груды разбитых ящиков вылез безносый нищий и, гнусаво моля о милостыне, ухватил мать за край юбки. Не оборачиваясь, она отпихнула его багром и, крепко ухватив Прохора за руку, нырнула в ближайший переулок. Там, следуя одной ей известным приметам, повернули несколько раз, прошли по шатким мосткам и оказались в тупике.

— Туда, — скомандовала мать, открывая незаметную дверцу в полусгнившем заборе.

Они попали во двор, сплошь завешенный мокрым серым бельём, и, сгибаясь в три погибели, пересекли его. Толкнув другую дверь, вышли к зловонному ручью, в котором, раскинув ноги и глупо ухмыляясь, сидел пьяный купец. Стараясь не ступить в нечистоты, свернули и, пройдя несколько шагов, остановились у тяжёлых бревенчатых ворот.

— Добрались, — довольно сказала мать и трижды постучала.

— Ступайте откуда пришли, — пробасил ленивый голос. – Нечего тут.

Мать, словно и не ждала другого ответа. Приподняв юбку, она с такой силой грохнула сапогом по воротам, что те, загудев, пошатнулись. Тотчас, будто в ответ, грохнула, упав щеколда, и в приоткрывшейся створке появилось бородатый заспанный сторож.

— Свои, что ли? – недоверчиво прищурился он.

— Глаза протри! — мать, ловко, подцепила бородатого за ногу крюком багра и, резко дёрнув, опрокинула на землю.

— Свои, — ухмыльнулся сторож, поднимаясь и отряхивая порты. — Заходи.

Мать пропустила Прохора вперёд, тот шагнул за ворота и обомлел.

После затхлых переулков и кривых улочек, перед ним раскинулась просторная, залитая солнцем и засыпанная белым речным песком площадь. Высоченный забор, в два человеческих роста, закрывал её от посторонних взглядов. Вдоль забора тянулись прилавки, а в центре площади, на сколоченном помосте, трое балалаечников весело тренькали «Нюрку тряпичницу». Неспешно прохаживались покупатели.

— Глянь, — ткнула мать Прохора. — Здесь только наши. Плотогоны.

Прохор, проснувшийся с первыми лучами солнца, увидел, что мужики, забыв свой бочонок, исчезли, оставив на брёвнах клок одежды и старую чиненую-перечиненную шапку. Он вскочил на ноги и, вприпрыжку, добежал до дальнего края плота. Там задрал было рубаху, чтобы помочиться, как вдруг заметил, плывущих от берега трёх девок с узелками на головах. Побагровев, Прохор сделал вид, что собирался просто почесать живот. Девки залились смехом и принялись подтрунивать, убеждая не обращать на них внимания. Их звонкие крики и хохот, раскатившиеся по сонной реке, разбудили мать.

— Ну, чисто, чайки, — беззлобно проворчала она и добавила, обращаясь к Прохору, — А, ты отныне по нужде в воду полезай. Места теперь пойдут людные. Завтра, Бог даст, в Нижнем будем.

Девки, добравшись до плота, вручили матери каравай тёплого хлеба и, сбившись в стайку, принялись хихикать, поглядывая на смущённого Прохора.

Зевая во весь рот, проснулся отец и, недовольно оглядев гостей, с кряхтением полез в реку. Впрочем, заметив забытый мужиками бочонок, немедленно просветлел лицом.

— Подавай, мать, завтракать! – весело гаркнул он. – Натощак все мысли о щах.

Прохор, получив краюху душистого хлеба и плошку с брагой, умостился на брёвнах подальше от девок, и, бездумно болтая ногами в воде, разглядывал раскинувшиеся по обоим берегам деревни. Там весело лаяли собаки, лениво переругивались с хозяйками сонные пастухи, с посвистом вышагивали на учения усатые солдаты. Иногда можно было заметить человека, сидящего в одном исподнем у самой реки. Дождавшись, когда плот подойдёт поближе, тот входил в воду и, держа над головой узелок с одеждой, пускался вплавь. В большинстве своём это были работные мужики с плотницкими топорами, портняжными иглами, ручными точилами, медными паяльниками и кожаными чересседельниками. Изредка мелькал платок кухарки, плывущей с трёхвёдерной кастрюлей или яркая шаль повивальной бабки. Все они, поклонившись, передавали нехитрую плату за проезд и рассаживались на плоту, заводя неспешные беседы. Мать деловито складывала в мешок узелки с творогом, баранки, пучки моркови, брусочки сала, варёные яйца.

К полудню, на плот вскарабкались двое северных слепцов с мальчонкой поводырём. Ударив по гусельным струнам, калики затянули бесконечную песню о неведомом Прохору Силуяне Мудром. Как внезапно выяснилось, этот Силуян был известен многим из плывущих, а главное, не всем он приходился по сердцу. Поднялась ругань, и кто-то уже рвал с головы шапку, другие сучили рукава, третьи зло сопели. И быть бы беде, не подплыви к плоту татарин в высокой шапке, сидящий верхом на пегом коньке.

— Мансурка, брат! – завопил отец. – Дай-ка я тебя обниму, друг сердечный.

Расталкивая ссорящихся мужиков, он помог гостю подняться на плот и троекратно расцеловал. Затем вырвав из рук поводья, объявил, что конь друга тоже его друг, и принялся втаскивать жеребца на плот. Народ, забыв о ссоре, обрадовался новой забаве и одним махом вытащил коня из воды.

— Помнишь, родной, — обнимал он татарина, — как нас бурлачки у плотины прижали? Да все с дубьём, сукины дети!

— Было дело, — скалил белоснежные зубы Мансур.

— Эх, ребятушки! – заорал отец, сверкая глазами. – Сегодня гулять будем!

Он кулаком вышиб из бочонка с брагой крышку и опрокинул туда поясную флягу с водкой.

— У кого чего есть, лей прямо сюда, — скомандовал он.

Народ, оживившись, развязал заплечные мешки, и грянуло веселье. Шлёпая мокрыми лаптями, пошли вприсядку мужики; заголосили частушки бабы; выбили дробь ложками старики; завизжали, подбоченившись девки. Гуляли, как ведётся на Руси, будто в последний раз. Рвали на груди рубахи; обнявшись, всей гурьбой прыгали в воду; затевались играть в горелки, но тут же бросали; валились в «кучу малу»; плакали и целовались. Последнее, что запомнил Прохор, проваливаясь в тяжёлый хмельной сон – отца с Мансуром, скачущих верхом по брёвнам плота…

Проснулись рано и легко. Целебный волжский ветер выдул за ночь из голов сивушную дурь. Перешучиваясь, умылись и сообща устроились завтракать, поглядывая туда, где на холмах разгорались под первыми лучами солнца золотые купола нижегородских храмов.

— Навались, православные, — хрустел отец огурцом. – Как в брюхе ни тесно, а все есть место.

Мужики, согласно кивая, степенно лупили яйца, резали хлеб, чистили вяленую рыбу. Вчерашний нежданный праздник, словно породнил их, сложив в одну большую семью. Всяк старался передать товарищу кусок потолще и посытнее. Бабы же, перекусив на скорую руку, принялись мести плоты, сбрасывая в воду огрызки, шелуху семечек и яичную скорлупу.

Насытившись и прибравшись, принялись вязать одежду в узлы, что б вплавь добраться до берега, чем страшно разобидели отца.

— Кто со мной плывёт, вовек ног не замочит! — бушевал он. – Сейчас пристанем, как баре на землю сойдёте.

Направив плот к берегу, отец высмотрел в зарослях ольхи деревянный мостки, на которых бабы полощут бельё, и, ловко орудуя багром, причалил к ним.

Народ потянулся на берег, чинно раскланиваясь с хозяевами и желая лёгкой дороги. Последним сошёл Мансур, лихо прогнав коня через весь плот и, минуя мостки, махнув прямо на берег.

— Ещё увидимся, брат! – помахал он рукой.

— Хяерле юл, — вздохнул отец.

— До свидания, — прокричал Прохор, сжимая в ладони тяжёлый серебряный рубль, подаренный Мансуром.

Где-то вдалеке, на звоннице, ударил колокол, зовя прихожан на службу.

— Надо и нам поспешать, — перекрестилась мать. – День сегодня долгохонький будет.

— Вот, как поступим, — отец налёг на багор, отталкиваясь от берега. – Я тебя с Прошкой на пристани у торговых рядов ссажу, а сам прямиком к дровяным лабазам. Расторгуюсь, и к вам подойду.

— Цену-то держи, — нахмурилась мать.

— Ужо без тебя знаю.

Если бы Прошка не таращился на появляющийся из-за поворота Кремль, то заметил бы, как лица родителей суровеют; появляются, разгладившиеся во время пути, морщины; углы губ опускаются вниз.

Утром третьего дня отец связал плоты, объединив их в один.

— Гуськом пойдём, — лениво потянулся он, позёвывая. – Дорога теперь будет: только спи-отдыхай.

Оттолкнулись от берега и маленький караван, хлюпая на мелкой волне, безмятежно поплыл по реке. Мать, воткнув меж брёвен багры и натянув верёвку, развешивала влажную одежду. Отец, смастерив мудрёную снасть из поплавков, крючков и тряпиц, охотился на сомов. Прохору же поручили оттереть плоты от нанесённой за время пути грязи, собрать набившиеся тут и сям обрывки водорослей.

На берегах стали появляться деревеньки. Сшибая прутиком в воду жирных улиток, Прохор во все глаза наблюдал за чужой жизнью. Вон поп, посверкивая крестом на груди, куда-то тащит за вихры мальчонку. А, вон, старик, прокравшись за баню, украдкой наливает себе чарку за чаркой и, запрокидывая голову, выпивает. Охотник возвращается из леса, неся за спиной вязанку барсуков. Баба, загнав корову в реку, моет её пучком травы. Другая, окружённая добрым десятком ребятишек, стирает бельё и грозит проплывающим плотам кулаком.

— Чего это она?

— Ругает плотогонов – расплылся в улыбке отец. – Вишь, наши сколько ей детишек намастерили.

— Поди, и твой там есть? — мать больно стукнула его кулаком по спине.

— Глядите! — Прохор сложил ладонь козырьком, встал на цыпочки, всматриваясь. – Вон там!

Из лабаза выбежали двое в цветных шёлковых рубахах и бросились наутёк из деревни. Следом за ними вывалилась галдящая толпа мужиков и устремилась в погоню. У самой реки беглецы резко свернули и помчались дальше по самой кромке воды. Чёрные кудри вились по ветру, брызги снопами летели из-под мелькающих сапог. Преследователи, сталкиваясь и мешая друг другу, заметно отставали.

— Кто это? – спросил Прохор, зачарованно следя за погоней.

— Цыгане, — отец сунул пальцы в рот и залихватски свистнул, ободряя беглецов. – К роще бегут, стервецы. Видать коней там припрятали.

Действительно, из прибрежного осинника, держа двух жеребцов под уздцы, выехал третий цыган. Беглецы вскочили в сёдла и, хохоча, полетели вдоль реки. Мужики, тяжело дыша, остановились, заругались по-чёрному.

— Дурачьё, — мать презрительно плюнула в воду. – Навозники.

— А, кто такие цыгане? – осторожно поинтересовался Прохор.

— Это пусть тебе родитель обскажет. Через них он однажды с заработков в одном исподнем вернулся.

— Вот, ведь, злопамятная баба, — беззлобно развёл руками отец. – И не одного меня облапошили. Папаша-то твой, тоже там был.

Прошка вполуха слушал шутливую брань родителей, выглядывая, не случится ли на берегу ещё чего-нибудь.

К полудню отец изловчился поймать огромного сома. Распираемый от гордости, он то и дело приподнимал рыбину за жабры и многозначительно покачивал головой.

— Пуда на четыре потянет. Может и поболее. Как думаешь, Проша?

— Здоровый сомище.

— А, ты, что, мать, скажешь?

— Скажу, обедать давайте, — отобрала рыбу мать. – Или на базар его понесёшь?

Вспоров ножом белое сомовье брюхо, она выдрала оттуда печень и, ловко разделила на три ровные части.

— Её бы в чугунке потомить, — с сожалением отщипывая от своего куска, вздыхал отец. – Да со сметанкою. Матушка моя, бывало, ещё лучку репчатого в масле нажарит и туда же бросит. Морковки накрошит, укропчика.

Тем не менее, порцию свою отец доел без остатка, при этом так перемазав бороду кровью, что стал смахивать на вурдалака. Прохор тоже здорово изгваздался печенью, заляпав руки и рубаху на груди.

— Умойтесь, упыри, — засмеялась мать. – На вас глядеть оторопь берёт.

Прохор полез было сполоснуть лицо в реке и обмер. К ним, толкая перед собой корыто, подплывала старуха. Одетая в длинную холщовую рубаху, она быстро, по-собачьи, гребла, мелькая под водой жёлтыми пятками.

— Э-э-э, — обернулся к отцу Прохор, указывая на пловчиху. От удивления все слова вылетели из головы.

Старуха тем временем добралась до плота и, уцепившись одной рукой за бревно, второй втолкнула корыто, полное корзиночек, узелков и кринок. К изумлению Прохора, родители отнеслись к появлению гостьи с полным равнодушием.

— Помог бы бабушке забраться, — сказала мать, отвлекшись на мгновение от разделывания сома.

— Бог с тобой, милая, — тоненьким голосом пропела старуха. – Я тут на краешке повишу. Водичка-то тёпленькая, да и не по годам мне туда-сюда скакать.

Прохор, растерянно оглядываясь, подошёл к отцу, всецело поглощённому распутыванию своей рыболовной снасти.

— Это что за бабка? — зашептал он. – Зачем с нами плывёт?

— Бабка себе и бабка, — пожал плечами отец, возясь с крючками. – Ей, видать, чем по буеракам и камышам ломиться, сподручней по воде доплыть.

— Куда доплыть-то?

— Пёс её знает. Слушай-ка, — отвлёкся от лески отец, — может быть нам на бабку крючок приладить? Авось ещё одного сома поймаем?

Он захохотал и пхнул кулаком сына в живот.

— Нравится тебе на реке?

— Нравится, — улыбнулся Прохор.

Вскоре на берегу появилась деревенька. Старушка заволновалась, принялась рыться в корыте, перекладывая узелки.

— Внучек, — позвала она Прохора, протягивая три печёных яичка. – Вот возьми, съешь на здоровье.

Затем, стащила корыто в воду и, легко оттолкнувшись, поплыла к берегу. А, ближе к вечеру появились новые попутчики. Двое мужиков, держась за бочонок, шумно подгребли и уселись на краю плота, даже не поздоровавшись с хозяевами. Оба были изрядно пьяны и устало переругивались, поминутно толкая друг друга.

— Ужо, я тебе бока-то намну, — бубнил один.

— Не намнёшь, — мотал башкою второй

— Отлуплю, как Бог свят.

Не обращая на них внимания, отец выкатил бочонок на середину плота, поддев ножом крышку, открыл его и принюхался.

— Бражка, — удовлетворённо хмыкнул он. – Мать, тащи вяленых раков, вечерять будем…

Прохор так тяжело переживал разлуку с учителем-каторжником, что отец решил, пусть и раньше срока, приставить его к семейному делу. Хоть слабоват был мальчишка для тяжёлой работы плотогона, да отец убоялся, не выкинул бы сын чего. Не задумал бы пуститься вслед за жандармами, вызволять дорогого наставника.

Проведя на реке весь день, и увязав три плота, отец за ужином объявил, что поутру вся семья сплавляется в Нижний.

— Я первым пойду, за мной Прохор, а мамка в хвосте, — он выставил на стол три миски и вложил в каждую по картофелине.

Семья притихла, рассматривая необычный макет.

– Если меня волной смоет, то Прошка багром поймает-вытащит, — отец перевернул первую миску и переложил клубень во вторую.

Прохор понимающе кивнул.

— Разобьёт этот плот, значит, к матери переберёмся, — он убрал вторую миску и сложил все картофелины в третью.

— Умно, — похвалил дед. Затем, подумав, вновь расставил посуду на столе. – А, если последний плот первым развалится?

— Не каркай, старый чёрт, — рассердилась мать. – Меня судьба хранит.

***

Поутру, на скорую руку позавтракали и натёрли друг друга бобровым жиром. Дед выдал каждому по багру и по паре плотогонских сапог с прикрученными медными когтями.

— Берегите Прошку-то, — запричитал он, глядя на лоснящегося от жира внука.

— Упаси Господь от переката бурного, от водяного скользкого, от скалы острой, — прочитал отец молитву и семья, царапая землю когтями, двинулась к реке. Там, словно три неистовых коня, скакали и кружились в ревущей воде плоты. Белая пена, точно снег из-под копыт, летела из-под чёрных брёвен. Казалось, что натянутые струной верёвки сейчас лопнут и плоты ринутся вниз по реке.

— Прыгай! – взревел отец и, разбежавшись с багром наперевес, воткнул его конец в песок, а, затем оттолкнувшись, взмыл над водой. Мгновение и он уже стоял на плоту, опираясь на одно колено. Следом, по-бабьи взвизгнув, прыгнула мать. Прохор, не задумываясь, ловко перемахнул на плот и, счастливо рассмеялся, чувствуя, тяжёлую мощь ходящих под ногами стволов.

— Режь! – опять скомандовал отец и, словно хлестнув скакуна, взмахнул ножом, рассекая удерживающую верёвку.

— Поберегись! – в восторге завопил Прохор, пуская свой плот вслед за отцовским. Позади что-то задорно кричала мать, но ветер глушил её крики, донося до мальчика лишь протяжное «А-а-а-а-а!».

Время исчезло. Плот нещадно швыряло из стороны в сторону. Иногда он взвивался над гребнями волн и, пролетев несколько саженей, тяжело рушился в кипящую пену. Принимался вертеться волчком, будто собираясь раскрутить и вышвырнуть вон Прохора. Погружался в пучину, так, что ледяная вода доходила до колен. Глухо бился в теснинах о скалы; скрежетал, царапая днищем пороги; стонал, переваливаясь с волны на волну. Внезапно, из-за завесы брызг, Прохор увидел отца. Вонзив багор в брёвна, тот стоял весь подавшись вперёд, вглядываясь в водяную мглу.

— Водопад, — донёсся его крик. – Берегись!

На мгновение плот, зависнув в воздухе, замер, затем чуть качнулся, как бы раздумывая, и вдруг стремительно полетел вниз. Прохор с ужасом почувствовал, что падает как бы отдельно, и в этот миг плот рухнул в кипящую реку, а невиданная сила бросила мальчика на скользкие брёвна. Со всех сторон хлынула вода. Не успел он вскочить на ноги, как был сбит волной, поднятой от рухнувшего совсем рядом плота матери.

— Вставай! – смеясь, она ткнула Прохора багром под рёбра. – Ишь, разлёгся!

И вновь перед глазами замелькали лохмотья пены, чёрные спины валунов, растопыренные коряги, тела растерзанных водопадом рыб.

***

Пристали к берегу только когда начало смеркаться. Отец развёл костёр и развесил мокрую одежду, а мать достала из просмоленного походного мешка три сухие холстины, в которые все завернулись. Пока она собирала ужин, Прохор прилёг у огня и, сам того не заметив, уснул.

— Пусть себе спит, — решил отец. – Завтра поест.

На рассвете, быстро перекусив вялеными раками, тронулись в путь. Прохор вчера и не обратил внимания, что течение реки замедлилось, а сама она раздалась вширь. Пологие берега заросли кустарником и корявой волжской берёзой. На пути стали встречаться песчаные безжизненные островки, облепленные высохшей тиной.

— Зыбун, — озабоченно указала мать на ближайший из них а, видя, что Прохор её не понял, выхватила из воды дохлого язя и бросила на островок. Песок немедленно начал проседать и рыбина исчезла.

— Года три назад, — подвёл свой плот ближе отец, — плотогон из Сосновки где-то здесь увяз. В пять багров его тащили.

— Спасли?

— Спасли. Только порты, как корова языком слизнула, — отец хохотнул, тряся мокрой бородой.

— Ты про бабу! Про бабу лысую расскажи, — подмигнула ему мать.

Отец, рассказал про лысую бабу; про попа, что брюкву сажал; про козла с одним рогом; про пьяного пескаря; про водяного «о двенадцати срамных местах». Мать весело смеялась и просила ещё. Прохор вдруг заметил, что лица родителей стали как-то светлее, вечно нахмуренные брови разгладились. Дома они, вообще, никогда не болтали, а лишь обменивались скупыми фразами. Сейчас же отец говорил без умолка, а мать охотно вторила ему. Наверное, именно такое преображение имел в виду дед, говоря: «Брось в реку калеку – начнёт кукарекать».

А отец с матерью тем временем затянули в два голоса:

«Летит по волнам плотогон

К далёкой любушке своей…»

Тем временем солнце порозовело и стало заваливаться в заливные луга. От берега потянуло запахами мокрой травы и прелым ивняком. Заканчивался второй день пути.

Детство.

С ранней весны, до самого ледостава родители маленького Прохора гоняли плоты вниз по реке, а воспитанием ребёнка занимался дед, ещё бодрый, жизнелюбивый и озорной старик. Именно он выстругал из ствола молодого ясеня игрушечный багор и научил внука им пользоваться. Так, что свои первые неуверенные шаги Прохор сделал, опираясь на багор, а к трём годам так свыкся с инструментом, что не выпускал его и во время сна. Всё, что ни попадалось малышу на пути, будь то: сухие ветки, сушившееся во дворе бельё, зазевавшаяся курица — всё немедленно подцеплялось и сбагривалось в Волгу. Венцом его мастерства стала люлька с соседским младенцем, похищенная через окно и пущенная вниз по реке.

— В нашу, в Картузовскую породу растёт, — смахнул дед рукавом слезу, но багор на время отобрал и приступил к обучению свивания верёвок и вязки узлов.

Верёвка в жизни плотогона столь важна, что значение её невозможно преувеличить. Ею стягивают тяжёлые брёвна; вытаскивают тонущего товарища; привязываются к плоту, преодолевая смертельно опасные волжские водопады; хлещут по воде, отгоняя стаи голодных судаков. Утеря верёвки на реке равносильна гибели, и потому каждый волгарь обязан уметь мгновенно смастерить новую, взамен утраченной.

Что бы унять тоску, терзающую его после утраты любимого багра, Прохор столь рьяно взялся постигать искусство свивания, что уже через несколько месяцев мог сплести верёвку из чего угодно. В дело шло лыко, пучки травы, вымоченные в воде розги, всевозможное тряпьё, перья чаек, шкурки водяных крыс и водоросли. Оценив и проверив на прочность очередную верёвку, дед учил внука премудростям вязания узлов.

— Этот кончик сюда просунем, — мелькали его ловкие пальцы, — петельку накинем, второй кончик вот так завернём и затянем.

Внук зачарованно глядел, запоминая. Вскоре он исхитрился сплести из волос спящей сестры с полсотни косичек и так связать их друг с другом, что девочку пришлось обрить наголо.

— Больше я ему не нужен, — смахнул дед рукавом слезу. – Всему, чему мог – обучил.

Он посадил внука на плечи, вынес на крутой берег Волги, перекрестил и швырнул далеко в воду.

— Выплывай, родной, — прокричал старик. – Не потонешь, глядишь, человеком вырастешь!

Прохор, колотя руками и поминутно отплёвываясь, вмиг добрался до суши и, улыбаясь во весь рот, взмолился, — Давай ещё разик, дедушка!

К семи годам малыш Картузов уже легко переплывал Волгу: по-собачьи, саженками, с подныром, на боку или на лёжа спине. Научился задерживать под водой дыхание столь долго, что не каждый взрослый мог с ним соперничать, а однажды, нырнув в омут, отыскал и прирезал там трёхпудового сома. Но, ничто не приносило Прохору большего удовольствия, чем катание на бревне по весенней бурлящей Волге. Переступая босыми ногами по стволу, он вихрем проносился вдоль лесных берегов, с беззаботным смехом уклоняясь от плывущих льдин. Мальчишка был столь ловок, что как-то, нагнав плывущего вниз по реке утопленника, багром забрался к нему в карман и вытянул оттуда кисет с табаком.

— Огонь-парень растёт, — радовался отец.

— Грамоте его бы обучить, — вздыхала мать. – А, то больно резов. Так и до беды недалеко.

— Коли на роду написано, всё само собой устроится, — ухмылялся дед.

Учитель.

Лютой волжской зимой, когда Прохору пошёл десятый год, в деревню забрёл беглый каторжник.

— Замерзаю, люди добрые, — взмолился он, кутаясь в дырявую арестантскую шинель, — не дайте погибнуть.

— Душегуб? – сурово нахмурилась мать

— Боже упаси, — затряс бородой тот. – Студент Императорского Казанского университета. Химик-бомбист.

— Сына нашего азбуке и цифири сможешь обучить?

— Смогу, родная! — заблажил каторжник, валясь на колени. – Ещё как смогу!..

Настрадавшийся студент приступил к обучению Прохора с необычайным рвением, и к весне мальчик достаточно бойко читал и считал «до ста». Летом им было написано первое сочинение, вызубрена таблица умножения и пройдены основы химии.

— Феноменальная у тебя память и острота ума, — трепал Прохора по голове бывший каторжник и, довольно щурясь, обещал, — Осенью примемся за дроби, потом за степени, а там и до квадратных уравнений рукой подать.

Минуло два года. Угловатая фигура учителя раздалась вширь, щёки округлились и теплились здоровым румянцем. Аккуратно подстриженная бородка дерзко смотрела вперёд.

— Ты бы, Прошенька, на речку искупаться сходил, — робко предлагал отец.

— Успеется с речкой-то, — шипел наставник. – Вы лучше, папаша, с оказией чернил и бумаги привезите, а то пишем на бересте, словно дикари какие.

Счастливая мать согласно кивала. Дед же, которого бомбист научил изготавливать нитроглицерин для глушения рыбы, боготворил студента и всячески поддерживал.

— Читать-писать умеет, — ворчал отец, — чего ещё? Так, глядишь, вместо плотогона дьячка вырастим.

Прохор, тем временем, постигал науку семимильными шагами, радуя учителя успехами. Всякий раз, узнав что-нибудь новое, он немедленно старался найти этому применение. Выйдя на берег Волги и, взглянув на готовые к отправки плоты, мог скоро сосчитать количество брёвен, затем до гривенника определить стоимость всей партии и перевести в мешки с мукой или отрезы ситца по нижегородском ценам. Обмерил баню и надстроил печную трубу на два кирпича, увеличив тем самым расход дров, но добившись такого жара, что кровь вскипала в жилах. При помощи свинцовых нашлёпок сбалансировал отцовский багор. Объяснил сестре основы женской гигиены. Единственной неудачей Прохора оказалась попытка отбелить деду зубы при помощи мела и тёртой яичной скорлупы.

— Разорит нас эта наука, — кряхтел отец, втаскивая в дом ящики с купленными учебниками, лабораторной посудой и бутылями чернил.

— Как-нибудь сдюжим, — неуверенно отвечала мать.

— Всё само собой устроится, — беззаботно улыбался дед, обученный студентом очищать самогон перманганатом калия.

Старик, как в воду глядел. Прошла зима, а по весенней распутице в деревню нагрянули жандармы. Безошибочно найдя дом Прохора, они выволокли отчаянно сопротивляющегося учителя и тут же заковали в кандалы.

— Палачи! – вопил тот. – Изуверы!

Мать испуганно крестилась. Прохор с дедом, обнявшись, ревели в три ручья.

— Кто же их, подлецов, надоумил? – вопрошал отец, отводя глаза.

На этом закончились годы обучения отрока Картузова.

Память людская, не будучи подкреплённая некими опорами, скоротечна и существует, дай Бог, сотню лет. Кто из нас помнил бы сейчас имя славного инока Александра Пересвета, не увековечь его поединок на Куликовом поле художник М. И. Авилов? Кануло бы в Лету «Хождение за три моря» тверского купца Никитина без доброго пива «Афанасий» в пластиковой бутылке. Стёрлась бы из памяти фамилия миллионщика Елисеева, без здания на улице Тверской, возведённого гениальным Матвеем Казаковым. Великому человеку, дабы деяния его сохранились, необходим достойный творец, способный создать своего рода материальную веху, которая не один век будет торчать из болота народной памяти, указывая путь настоящему патриоту и не давая оступиться…

Прохор Картузов

Увы, для плотогона Прохора Картузова не нашлось ни подходящего художника, ни писателя, ни скульптора. Поэтому имя его, когда-то гремевшее по всей Волге, забыто, а громкие дела так и остались не вписанными в историю Руси. Должен, признаться, что даже я, пытливый историк и мученик архивов, впервые услышал фамилию «Картузов» всего несколько лет назад, да и то случайно. В то время я как раз заканчивал работу над монографией о деятельности незаслуженно забытого лесного разбойника Брыки, промышлявшего на берегах реки Пры, и исследовательский азарт занёс меня в краеведческий музей города Кимры. Там, в одном из залов, внимание привлекли гигантские, видимо рыбацкие сапоги, стачанные местными мастерами в конце XIX века.

— Кимрским самоходам ни вода, ни время не страшны, — неслышно подошла пожилая смотрительница. – Сам Прохор Картузов у наших умельцев сапоги заказывал. Других не признавал.

И столько неподдельной гордости было в этом «сам Прохор Картузов», что я постеснялся признаться, что имя это слышу впервые. Покивал головой, мол, а у кого же ещё было заказывать и, перейдя в следующий зал, пометил у себя в записной книжке «Прох. Картузов». Записал и, как часто бывает, забыл. Однако не прошло и нескольких месяцев, как на Преображенском рынке услышал из уст продавца, развязывавшего верёвку на мешке с редькой, — Накрутят, суки, картузовских узлов, а я мучайся!

Заглянув в верный Moleskine, я окликнул торговца, — Простите, уважаемый, «картузовский узел», это тот, который Прохора Картузова?

— Чей же ещё? – буркнул тот, но тут же удивлённо оглядел меня. – Это что же, получается, помнят в Москве волжского плотогона?

— А не выпить ли нам по бутылочке пива? – предложил я.

— Так, торговать же надо, — мучительно сглотнул продавец.

— Значит, беру?

— Неси.

Так, душным июльским вечером, попивая пиво на Преображенском рынке, я услышал и записал историю волжского плотогона Прохора Картузова…

Пролог.

Родители Прохора жили в одной из деревушек, коих так много в верховье Волги. Всю зиму лесорубы подвозили на санях брёвна к берегу замёрзшей реки, а с началом ледохода и до поздней осени обитатели прохоровской деревни увязывали стволы деревьев в плоты, которые затем сплавляли до Нижнего. Вдоль всего пути число плотов множилось и к середине лета на нижегородских берегах скапливалось огромное количество леса. Отсюда часть брёвен увозилась на местные лесопилки, другая плыла до самой Самары, а оттуда в далёкий город Астрахань. Плотогоны же, продав лес, возвращались домой, что бы успеть ещё несколько раз сплавиться вниз по реке.

Коварна и стремительна Волга в своих верховьях. Подводные скалы, словно бритвы разрезают плоты, а водовороты и омуты, полные изголодавшихся щук, сгубили не одну буйную головушку. Чуть зазеваешься, оступишься на скользком бревне и поминай, как звали. Хорошо, если выбросит хладное тело на прибрежные камни и товарищи смогут похоронить по-христиански. Чаще же всего, найдёт страдалец последнее пристанище в желудках зловещих налимов или зубастых щук, а чёрные раки растащат по донным ямам его белые косточки. Правят молодцы шестами, стоя по колено в ледяной воде, высматривают в облаках водяной пыли смертоносные перекаты . Проносятся мимо негостеприимные берега с чернеющими могильными крестами. Холодно посверкивают из сумрака волчьи глаза. Скалят жёлтые зубы бобры. Выстукивают погребальные песни красноголовые дятлы. Стынет кровь в жилах у плотогона, да делать нечего – молись и на Бога надейся. Раз уж родился в верховьях Волги, не жди другой судьбы. Впрочем, Прохор Картузов на судьбу не роптал и жизни своей вне великой реки не мыслил.

Рождение.

Родился наш герой летней ночью прямо на плоту. Там, где в Волгу впадают зеленоватые воды реки Дубны. Отец, вымотанный тяжёлым переходом через пороги, крепко спал, наполовину погрузившись в воду. Мать же, убоявшись будить супруга, сама приняла у себя роды, перегрызя пуповину. Однако, как только попыталась омыть младенца в волнах, тот принялся вырываться и поднял такой крик, что разбудил не только родителя, но и все окрестные деревни.

Перепуганному отцу со сна привиделось, что на жену напал водяной. Он с рёвом вскочил на ноги, и чуть было не хватил новорожденного багром.

— Окстись, упырь! – завопила жена, закрывая собой дитя.

На соседних плотах всполошились, забегали люди, вспыхнули факелы. В прибрежных деревнях, надсаживаясь, залаяли собаки. Где-то бухнул колокол.

— Что там у вас? Что за беда стряслась?

— Сын у меня, — радостно закричал опомнившийся отец.

— Какой сын? Откуда?

— Оттуда! – раздражённо откликнулась мать. – Откуда все вы!

— Эх, язви тя! – захохотали суровые плотогоны. Сорвали с поясов берестяные фляги с водкой, и выпили за новоявленную православную душу. Приложились ещё раз и пустились в пляс, стуча босыми пятками о брёвна. Забила хвостами волжская рыба, заухали совы, загудели на берегах рожки, запела на дальних лугах гармоника.

Так появился на свет младенец Прохор, имя которого на греческом означает «Запевала».

(продолжение следует)

На ворогов выехали неожиданно. Видимо, какой-то степной князёк собрался малыми силами проскочить через границу и на скорую руку поживиться. Завидя богатырей, басурмане ощетинились копьями и попятились.

— Пусть уходят? – позёвывая, спросил Муромец.

— Не для того мы здесь приставлены, — вытащил меч из ножен Добрыня, — А ну, разгоняй коней, добры молодцы.

От жалкого войска отделился десяток всадников и бросился наутёк. Первым, судя по расшитому золоту халату, скакал князёк.

— Ты, Алёшенька, — махнул рукой в сторону беглецов Добрыня, — не дай этим уйти, а остальных — мы сами.

Алёша стегнул коня и понёсся вдогонку. Когда до убегающих осталось с полсотни локтей, он осадил гнедого и вложил в лук первую стрелу…

Вернулся он на заставу первым. Амельфа Тимофеевна, лениво отмахиваясь от мух, возилась с бараньими потрохами, мокнущими в кадушке. Судя по стоявшему рядом бочонку с брагой, бабка пребывала в благодушном настроении.

— Никак побили, дружков твоих? – усмехнулась Тимофеевна.

— Нехорошо ты говоришь, — присел рядом Алёша. – Добрыня с Ильёй защита земли нашей. Опора града Киева. Ты, вот, что ни день бранишься, а о богатырях калики перехожие былины складывают. О деяниях, да о подвигах.

— Знамо нам про их подвиги, — Амельфа Тимофеевна длинно сплюнула в костёр. – Аль, не слыхал ты, как Добрыня своей жёнушке голову срубил.

— Да ты пьяна, что ли, бабка Амельфа? – изумился Алёша. – Как язык-то повернулся такое молвить?

— Да уж об этом, поди, один ты, невинная душа, не ведаешь, — невесело рассмеялась бабка. – Богатырь-то наш, было времечко, по праву руку от князя Владимира сиживал, да тайные поручения его сполнял. То на смертный бой вызовет неугодного, то послом к степнякам поедет, то за чаркой слова потаённые подслушает. И уж такую власть поимел богатырь, что всё ему дозволено стало. Выбрал себе в жёны перву красавицу на граде Киеве — Марину Кайдальевну. Силком под венец повёл, а когда та сказала, что не люб, сабелькой-то и укоротил.

Бабка, не спеша, зачерпнула ковшиком браги, шумно выпила. Алёша слушал затаив дыхание.

— Пришёл к князю, богатырь, да и наплёл, что околдовала его Маринушка, что зельем волшебным опоила. И чернокнижница она, и злодейка, и по ночам змеёй оборачивается. Убоялся Владимир смуты в граде Киеве, да и послал слугу верного сюда, на заставу, от греха подальше. А тут Добрынюшка и дружка обрёл себе под стать, упыря Илью Муромца.

— Ты, бабушка, говори, да не заговаривайся, Муромец-то Тугарина сгубил, да тебя из рабства вызволил.

— А я говорила, дураку гололобому! — грохнула оземь ковшик Амельфа Тимофеевна. – Хватит по шатрам, да кибиткам жить. Осядем у моря, терем каменный выстроим, сад заведём. Так, нет же! Злата-жемчуга полные мошны, а живёт, как пёс безродный. Вот и довоевался, нехристь.

— Ты о ком это? – растерялся Алёша.

— Ох, заболталась я, — засуетилась бабка. – Вон и дружки твои едут, а обед-то не готов. Опять Муромец лаяться будет.