Плотогон Прохор Картузов (часть 5-я)⁠⁠

Прохор, проснувшийся с первыми лучами солнца, увидел, что мужики, забыв свой бочонок, исчезли, оставив на брёвнах клок одежды и старую чиненую-перечиненную шапку. Он вскочил на ноги и, вприпрыжку, добежал до дальнего края плота. Там задрал было рубаху, чтобы помочиться, как вдруг заметил, плывущих от берега трёх девок с узелками на головах. Побагровев, Прохор сделал вид, что собирался просто почесать живот. Девки залились смехом и принялись подтрунивать, убеждая не обращать на них внимания. Их звонкие крики и хохот, раскатившиеся по сонной реке, разбудили мать.

— Ну, чисто, чайки, — беззлобно проворчала она и добавила, обращаясь к Прохору, — А, ты отныне по нужде в воду полезай. Места теперь пойдут людные. Завтра, Бог даст, в Нижнем будем.

Девки, добравшись до плота, вручили матери каравай тёплого хлеба и, сбившись в стайку, принялись хихикать, поглядывая на смущённого Прохора.

Зевая во весь рот, проснулся отец и, недовольно оглядев гостей, с кряхтением полез в реку. Впрочем, заметив забытый мужиками бочонок, немедленно просветлел лицом.

— Подавай, мать, завтракать! – весело гаркнул он. – Натощак все мысли о щах.

Прохор, получив краюху душистого хлеба и плошку с брагой, умостился на брёвнах подальше от девок, и, бездумно болтая ногами в воде, разглядывал раскинувшиеся по обоим берегам деревни. Там весело лаяли собаки, лениво переругивались с хозяйками сонные пастухи, с посвистом вышагивали на учения усатые солдаты. Иногда можно было заметить человека, сидящего в одном исподнем у самой реки. Дождавшись, когда плот подойдёт поближе, тот входил в воду и, держа над головой узелок с одеждой, пускался вплавь. В большинстве своём это были работные мужики с плотницкими топорами, портняжными иглами, ручными точилами, медными паяльниками и кожаными чересседельниками. Изредка мелькал платок кухарки, плывущей с трёхвёдерной кастрюлей или яркая шаль повивальной бабки. Все они, поклонившись, передавали нехитрую плату за проезд и рассаживались на плоту, заводя неспешные беседы. Мать деловито складывала в мешок узелки с творогом, баранки, пучки моркови, брусочки сала, варёные яйца.

К полудню, на плот вскарабкались двое северных слепцов с мальчонкой поводырём. Ударив по гусельным струнам, калики затянули бесконечную песню о неведомом Прохору Силуяне Мудром. Как внезапно выяснилось, этот Силуян был известен многим из плывущих, а главное, не всем он приходился по сердцу. Поднялась ругань, и кто-то уже рвал с головы шапку, другие сучили рукава, третьи зло сопели. И быть бы беде, не подплыви к плоту татарин в высокой шапке, сидящий верхом на пегом коньке.

— Мансурка, брат! – завопил отец. – Дай-ка я тебя обниму, друг сердечный.

Расталкивая ссорящихся мужиков, он помог гостю подняться на плот и троекратно расцеловал. Затем вырвав из рук поводья, объявил, что конь друга тоже его друг, и принялся втаскивать жеребца на плот. Народ, забыв о ссоре, обрадовался новой забаве и одним махом вытащил коня из воды.

— Помнишь, родной, — обнимал он татарина, — как нас бурлачки у плотины прижали? Да все с дубьём, сукины дети!

— Было дело, — скалил белоснежные зубы Мансур.

— Эх, ребятушки! – заорал отец, сверкая глазами. – Сегодня гулять будем!

Он кулаком вышиб из бочонка с брагой крышку и опрокинул туда поясную флягу с водкой.

— У кого чего есть, лей прямо сюда, — скомандовал он.

Народ, оживившись, развязал заплечные мешки, и грянуло веселье. Шлёпая мокрыми лаптями, пошли вприсядку мужики; заголосили частушки бабы; выбили дробь ложками старики; завизжали, подбоченившись девки. Гуляли, как ведётся на Руси, будто в последний раз. Рвали на груди рубахи; обнявшись, всей гурьбой прыгали в воду; затевались играть в горелки, но тут же бросали; валились в «кучу малу»; плакали и целовались. Последнее, что запомнил Прохор, проваливаясь в тяжёлый хмельной сон – отца с Мансуром, скачущих верхом по брёвнам плота…

Проснулись рано и легко. Целебный волжский ветер выдул за ночь из голов сивушную дурь. Перешучиваясь, умылись и сообща устроились завтракать, поглядывая туда, где на холмах разгорались под первыми лучами солнца золотые купола нижегородских храмов.

— Навались, православные, — хрустел отец огурцом. – Как в брюхе ни тесно, а все есть место.

Мужики, согласно кивая, степенно лупили яйца, резали хлеб, чистили вяленую рыбу. Вчерашний нежданный праздник, словно породнил их, сложив в одну большую семью. Всяк старался передать товарищу кусок потолще и посытнее. Бабы же, перекусив на скорую руку, принялись мести плоты, сбрасывая в воду огрызки, шелуху семечек и яичную скорлупу.

Насытившись и прибравшись, принялись вязать одежду в узлы, что б вплавь добраться до берега, чем страшно разобидели отца.

— Кто со мной плывёт, вовек ног не замочит! — бушевал он. – Сейчас пристанем, как баре на землю сойдёте.

Направив плот к берегу, отец высмотрел в зарослях ольхи деревянный мостки, на которых бабы полощут бельё, и, ловко орудуя багром, причалил к ним.

Народ потянулся на берег, чинно раскланиваясь с хозяевами и желая лёгкой дороги. Последним сошёл Мансур, лихо прогнав коня через весь плот и, минуя мостки, махнув прямо на берег.

— Ещё увидимся, брат! – помахал он рукой.

— Хяерле юл, — вздохнул отец.

— До свидания, — прокричал Прохор, сжимая в ладони тяжёлый серебряный рубль, подаренный Мансуром.

Где-то вдалеке, на звоннице, ударил колокол, зовя прихожан на службу.

— Надо и нам поспешать, — перекрестилась мать. – День сегодня долгохонький будет.

— Вот, как поступим, — отец налёг на багор, отталкиваясь от берега. – Я тебя с Прошкой на пристани у торговых рядов ссажу, а сам прямиком к дровяным лабазам. Расторгуюсь, и к вам подойду.

— Цену-то держи, — нахмурилась мать.

— Ужо без тебя знаю.

Если бы Прошка не таращился на появляющийся из-за поворота Кремль, то заметил бы, как лица родителей суровеют; появляются, разгладившиеся во время пути, морщины; углы губ опускаются вниз.