Юрий Норштейн о Владимире Меньшове⁠⁠

С Володей Меньшовым я почти не был знаком, но знал его через бесконечные рассказы Гарика Бардина, его друга ещё с времён учёбы актёрскому мастерству, рассказы об их театрализованных дуракаваляниях. Только однажды встретились в японском посольстве, куда во время московского международного кинофестиваля были приглашены на ужин со знаменитым японским режиссёром Канэто Синдо, автором фильма «Голый остров» (Большой приз Московского кинофестиваля 1961 года). Всем, кто любит пластический язык кинематографа, рекомендую посмотреть этот фильм. Но разговор больше сводился к обсуждению японской кухни, к тому же я должен был уехать и быстро раскланялся. Да, мы были почти незнакомы, но личность творческого человека это прежде всего знание его творческих пристрастий, чем забита его голова, его сердце, какой творческой теснотой, от которой порой трудно дышать. И это главное. Да, мы были почти незнакомы, но смерть Владимира Меньшова резанула до молчания. Нужно помолчать, чтобы не сказать что-то лишнее или неуклюжее, и сменить внутреннюю тишину, просмотрев сквозь память яркие отпечатки Володиного творчества. Совсем недавно, в который раз, на компьютере подробно, с возвратом кинокадров, просмотрел, точнее проработал фильм «Любовь и голуби». Так листают знакомую книгу и в этом смысле компьютер замечательная машина. Фильм «Любовь и голуби» как хорошая мелодия, которую ты возвращаешь при помощи музыкальной памяти. Себе возвращаешь, напевая мелодию «про себя». И снова восторг. Такое единство стилистического разнообразия. Это как вечерний запах разогретого разнотравья. Феноменальное решение: смесь простодушия, актёрской «лубочности», остротЫ «дурости», разыгранной через филигранную актёрскую разработку. Вот уж где актёрское мастерство-ремесло Меньшова растворилось в подобранном им актёрском ансамбле. Я почти покадрово, как мультипликатор, просматривал, перелистывал единство действия, сплетённого страстями героев. Дорогие зрители, это волшебное зрелище – смотреть пронизанное режиссёрской энергией, ярким водопадом действия. До сих пор не могу понять, как Юрский сохранял равновесие, когда, по всем законам физики, центр тяжести его героя выходил за площадь опоры. Какой невероятный схлёст кинематографической условности и доскональной, реальной промеренной шагами разработки. Так поэт шагами измеряет ритм своих будущих стихов. Полагаю, участники съёмки упивались материалом, мизансценами, в которые они, актёры, влетали на высоких скоростях со своими предложениями. Надо же, какой праздник создавал режиссёр всем участникам умной дурости.
И ещё. Я часто пересматриваю сцену из знаменитой, несравненной «Ликвидации» Урсуляка – сцену, где Меньшов–Георгий Жуков ужинает с портретом Сталина (тут впору вспомнить сцену Дон-Гуана с Командором). Мне представляется этот эпизод-сцена учебником актёрского мастерства, с портретом Сталина и под Русланову, под её знаменитые «Валенки». Не знаю, сколько репетиций ушло на эту сцену, снятую одним планом, но результат ошеломляющий. Эта сцена – отдельное музыкальное сочинение актёра и режиссёра Меньшова, с безупречным чувством драматургического и стихийного ритма, сквозь который накатываются волны судьбы героя. Меньшов проживает этим эпизодом низвергнутого генералиссимусом маршала Победы, низвергнутого, но не сломленного. Конечно, надо вспомнить, что Владимир Меньшов прошёл и актёрскую и режиссёрскую школу, но, мне кажется, что и та, и другая школа пропитаны человеческой стихией этого мастера, и проявляется она жизненным опытом и личными потрясениями. Всё дело в том, какими страстями, в самом высоком смысле, жизнь накапливает творческое возвышение. И это, на мой взгляд, можно обозначить, как творческую стихию.
Всем близким Володи и самым близким – примите моё безмерное сочувствие вашему горю, время не истребляет память, но даёт мужество жить и принимать жизнь в её реальности. Оно соединяет переживание с другими частями жизни и, тем самым, проявляет свои исцеляющие свойства. Володя был радостным и мужественным человеком, и потому воспоминания о нём должны быть обязательно весёлыми.

Юрий Норштейн.