Вечная глупость и вечная тайна. Глава сорок седьмая. (Часть первая)⁠⁠

Глава сорок седьмая.
Конец короткого чуда и новый ужас.

Надежда не дает спокойно жить и радоваться всяким мелочам, она призывает замахиваться на великое, на большое, сводит с ума, а потом она заставляет нас впадать в депрессию после мелких неудач. Я, конечно, понимал, что работа грузчика не так проста, как может кому-то показаться и был готов преодолеть трудности, но я забыл о том, что грузчики тоже непосредственно работают с людьми. В мои обязанности входило подвозить на ручном погрузчике поддон к столу, за которым работали клейщицы, выставлять и открывать им ящики, а потом, когда они наклеивали марки и запаковывали ящики, я должен был их складывать на другой поддон с другой стороны, обмотать его пленкой и отвозить в определенное место, с которого его забирали мужики на электропогрузчиках и ставили в грузовики.

Пока шел алкоголь в больших ящиках, в которых было много маленьких бутылок, я мог не напрягаться. Совсем нечего было делать, когда женщинам приходилось клеить марки клеем, но становилось очень тяжко, когда шел алкоголь в больших бутылках и маленьких ящиках, на которые надо было лепить самоклеящиеся марки. Женщины хотели получить премию побольше, потому рычали на грузчиков если им приходилось ждать даже пять минут. И тут уже любая ошибка стоила простоя в несколько минут, во время которого проводилась психические атаки. Некоторые мужики просто огрызались, начинались ссоры, которые разрешали мастерицы.

Из Риги туда ехал только один автобус, и вез на работу в основном индийцев, да и то по дороге собирал жителей с окрестных поселков. Два автобуса везли работников и работниц из Елгавы, тоже собирая по дороге деревенских. Рядом тоже было много других огромных складов, где трудились сотни людей, привозимых издалека на специальных автобусах. Некоторые, конечно, приезжали на своих автомобилях, брали попутчиков, которые скидывались на топливо водителю.

Конечно, никто никого особенно ничему не учил. Несколько добрых грузчиков могли мне объяснить некоторые вещи, если были не очень заняты, но были и те, кто вообще не хотел со мной разговаривать. Больше всего раздражали некоторые женщины, которые видели, что я делаю что-то неправильно, но не говорили мне, а потом ныли, что простаивают, пока я исправлял свою ошибку. Их спрашивать о чем-то было бесполезно. До мастерицы бежать было далеко, и она была постоянно занята. Самыми добрыми были индусы, которые часто сами подходили и вовремя говорили, что я ошибся, говорили, как исправить побыстрее. Позднее я узнал, что по вечерам они ещё и учились заочно в медицинском университете. Работали они виртуозно, не запивали, как местные и были в принципе довольны скудной оплатой.

Неприятным моментом было то, что меня каждый день отправляли работать с разными женщинами и в разные бригады, а каждая бригада работала со своим набором разновидностей алкоголя. Нужно было запоминать, как раскладываются коробки по поддону, как клеить маркировочные ленты и листы на обмотанные поддоны, как открывать ящики, какие поддоны для каких напитков идут. Я видел, как приходили совсем потерянные мужики совсем неспособные работать. Один из них умудрился себе практически отрезать палец, когда вскрывал ящик обойным ножом. Другой несколько раз перекладывал ящики на палете  и никак не мог понять, как их следует сложить правильно, а клейщицы ругались с мастерицей, требуя у неё другого грузчика. На одного совсем расслабленного долговязого юношу женщины налетали с кулаками...

Я, конечно, старался и делал успехи, но после работы жутко болела спина, особенно по дороге домой. Я мазал её финалгоном в раздевалке после душа, это немного помогало. Элитой на складе были мужики, работавшие на электрических погрузчиках, у них были жилеты другого цвета, они устроили мастерицами своих жен и относились к обычным работникам высокомерно. Как-то меня отправили с утра помогать одному из них разбирать контейнер, просто заваленный разным алкоголем. Мужик был очень недоволен тем, что ему дали эту работу. Я не понимал, что надо делать, а он устроил истерику из-за того, что ему дали неопытного помощника, отсылал меня обратно к мастеру, а она требовала, чтобы я шел обратно к нему, пока я не пожаловался старшему начальнику.

Через две недели я практически всему научился и мне стало скучно и гадко. Особенно было тяжко сидеть в столовой и ждать автобуса, слушая разговоры рабочего класса, которые продолжались в автобусе. Все там в итоге как-то приспосабливались, начинали работать у одних и тех же столов, а меня все швыряли из одного конца огромного склада в другой. И я начал подумывать о том, чтобы найти работу поближе от дома и менее нервную и тяжкую. Слушая разговоры рабочих, я понял, что премии платят не всем и размер их просто смешной. Целыми днями скакать с ящиками вокруг поддонов, чтобы получить четыреста евро за месяц, это было совсем не то, что обещали мне при устройстве. Конечно, можно было выходить по субботам и просто перегружать ящики с пивом на поддоны, и там платили сугубо сдельно, но и там я больше двадцати пяти на руки за день не заработал. Потому в конце месяца я написал заявление об увольнении. Начальник спросил, все ли меня там устраивало. Я сказал, что в принципе да, вот только эти крики женщин, мне на нервы действовали. Он с облегчением вздохнул, и сказал, что для женщин нормально кричать и ворчать постоянно. Для многих это действительно, было нормальным, а я этого вынести не мог.

Свою зарплату я истратил на одежду и обувь для себя и Павлика, и её, конечно, не хватило на то, что было нужно. Хоть и самочувствие мое начало сильно ухудшаться, а ещё у новых препаратов был очень неприятный побочный эффект - они слабили, я устроился в фирму, которая вязала стропы. Надо было стоять у станка и резво завязывать хитроумные узелки. Всем там заправляли строгие старухи, желавшие, чтобы я за пару дней начал работать наравне с людьми, которые там отработали уже несколько лет и набившие руку. Проблема была в том, что все станки были рассчитаны на то, что за ними синхронно работают два человека. Если один из работников работал хоть немного медленнее, то другой должен был его постоянно ждать. Меня ставили то за один, то за другой станок, чтобы я не мешал профессионалам выполнять срочные заказы. С самого начала веселая старушка, руководившая процессом, приговаривала, что уволит меня, если я за пару дней не научусь быстро работать. За пять дней быстро работать я не научился, тут ещё на меня начали покрикивать, проходящие мимо старухи из офиса. Я написал заявление об увольнении и получил за неделю сто евро на счет.

Деньги я потратил не совсем с толком, по мелочам. Настроение у меня после недели работы в той фирме и поиска работы как-то совсем испортилось. Общение с людьми меня просто убивало, если даже они не особенно на меня нападали. Тогда я решил найти себе работу, где я мог бы работать один и начал просматривать объявления о работе дворника. Поиск в итоге увенчался тем, что я устроился в крупную фирму по уборке территорий, вывозу и переработке мусора. Требовался дворник на фанерную фабрику, на шесть часов по рабочим дням. Зарплата была минимальной, и мне светило около трехсот евро в месяц. И я на это подписался.

Однако, в любом выгодном предложении всегда есть подводные камни. Добираться до работы надо было первым трамваем, который шел в пять утра, но я и так в то время рано ложился и рано вставал. Главной трудностью было то, что на этой фабрике работало ещё три дворника помимо меня, и один из них был как бы бригадиром. Начальница долго рассказывала мне, какие ужасные пьяные люди приходили к ней устраиваться на это место, сказала, что если я не пью и не курю, то я быстро пойду на повышение зарплаты, а ещё зимой она обещала сверхурочную работу и премии.

Когда я и ещё один инвалид второй группы пришли работать дворниками на фанерную фабрику кончался сентябрь и начался листопад. Но в первый день мы ничего не делали, сначала проходили инструктаж по технике безопасности, потом проходили тесты, насколько мы усвоили эти правила. Мой новый коллега совсем ничего не понимал на латышском, а инструктор отворачивался, чтобы у меня была возможность подсказать ему правильные ответы. А потом нас отвели в дворницкую, в которой курили двое наших коллег - Генрих и Лёня. Гена был ярко выраженным евреем, с огромным золотым антикварным перстнем, он страдал болезнью Альцгеймера и одна его рука тряслась и плохо действовала, но он был старшим по объекту, получал в два раза больше, чем обещали нам, постоянно шпынял Лёню, неряшливого высокого мужика богемно-интеллигентного вида.

Для начала нам подобрали рабочую одежду, побывавшую в употреблении, а потом предложили покурить и попить чаю. Мы сказали, что не курим, да и сидеть и пить чай в ужасно грязном помещении из страшного чайника как-то не хотелось. Но Генрих, сказал, что его приказы не обсуждаются, и если он сказал, сидеть в раздевалке и не шастать по территории, то его мы обязаны сидеть там и пить чай, разговаривая с ним. Курить на территории было строго запрещено, но в дворницкой никто их не видел. В туалет надо было идти очень далеко, и он был вечно занят фабричными работниками. Гена рекомендовал нам экономить на горячей воде и мыться в фабричной душевой, мы отказывались, а он нас отчитывал за неэкономность.

Лишь на второй рабочий день нам доверили метлы, грабли и совки, которыми мы слегка размахивали час, а потом до полудня сидели в прокуренной каморке, слушали рассказы Генриха о том, как он в свое время перехитрил других евреев, о том, как он славно напивался в молодости и работал в Германии. Листьев с каждым днем падало все больше, я получил свой участок улицы, которая разделяла фабрику на две части и утром после часовой беседы шел грести эти листья справляясь часа за полтора или два. Потом Лёня приезжал забирать листья на крохотном тракторе. Меня тоже научили им пользоваться на всякий случай.

С каждым днем мне надо было делать все больше, а Генрих со мной и Виктором, другим новичком, становился все строже и работал все меньше. Вечно он приезжал позже и уезжал раньше, но мы этому только радовались, чтобы не слышать его брюзжание. Начальница привезла нам компрессор для сдувания листьев, которым Лёня меня научил пользоваться и это облегчило мне работу. Хотя Генрих требовал, чтобы я убирал свой участок все быстрее и быстрее, а я не вполне понимал, зачем спешить, а потом три часа сидеть в каморке. У меня ещё был смартфон и подключен интернет, а Виктору и Лёне совсем было нечего делать, и они читали вслух по очереди газеты и обсуждали прочитанное. Мои попытки одеть наушники и не принимать участия в общих дискуссиях, вызвали возмущение Генриха, он сказал, что одеть наушники, когда все разговаривают – вопиющее появление неуважения к коллективу.

Кончилось все тем, что Генрих не объяснил Виктору, что надо убирать значительный участок улицы, фабричная начальница пожаловалась на это в нашу фирму, наша начальница распекла Генриха, а тот начал орать на нас и велел остаться после работы и вычистить тот участок улицы. И все бы ничего, поработать пару лишних часов даже бесплатно было не трудно, хотя это можно было сделать и на следующий день, но все эти вопли и угрозы меня не на шутку разозлили и через пару дней я решил уволиться. К тому времени чувствовать я себя стал совсем неважно, и даже фигура начала заметно округляться, не смотря на строгое соблюдение диеты. Полученные при расчете деньги я потратил не очень разумно, разошлись они на всякие мелочи.

Во время планового визита к психиатру, я узнал, что лекарство, которое мне так хорошо помогало выпускаться не будет, потому что на большинство людей оно никакого эффекта не произвело, испытания провалились. В утешение меня направили к психологу, вместе с сыном. У Павлика были большие проблемы в техникуме с физкультурой, потому ему пришлось тоже пройти обследование по части психиатрии, чтобы получить освобождение. Диагноз у него был не такой страшный, как у меня, медикаменты он принимал не очень долго. Психолог был молодым и совсем неопытным. Все его рекомендации сводились к тому, что мне надо устроиться на работу, а стресс после неё снимать походами по магазинам. А Павлику он рекомендовал каждый день несколько часов заниматься уборкой квартиры, чтобы меньше времени посвящать видеоиграм. Курс этой психотерапии совсем нам не помог.

Постепенно мне становилось все хуже и хуже, я все меньше гулял, меньше общался в социальных сетях, смотрел все фильмы подряд, лежа на диване. Видя, что масса тела увеличивается, не смотря на диету, я от неё отказался и стал готовить себе то, что подешевле. Конечно, было интересно бегать и доставать некоторые продукты, когда они, в связи с пандемией, на какое-то время исчезли из магазинов. Той зимой я чувствовал отчаяние из-за того, что не могу работать, и тогда я ясно осознал, что от своего отца мне никуда не деться.

Когда Павлику исполнилось восемнадцать Вера начала ему звонить и требовать, чтобы он дал ей номер своего счета, чтобы она перечисляла туда деньги, однако Павел решил, что лучше стабильно получать деньги из фонда без всяких задержек. Она обиделась и перестала с ним созваниваться, лишь изредка присылая пятерку или десятку на его счет. В новый год он поехал к друзьям в Прейли, там что-то пошло не так. Ему негде было ночевать, потому он пошел переночевать к маме, от которой успел отвыкнуть. Домой он приехал в шоке, сказал, что хотел её прибить. Ему было жалко свою младшую сестру, которой порядком доставалось от мамы.

Тогда он рассказал мне о том, что Вера его била и достаточно сильно. Рассказал и о том, как он с сестрой попал в кризисный центр, а Вера в психиатрическую больницу. В сущности, органы опеки не очень интересовались бедственным положением детей. Просто его друг спросил его, почему у него так сильно разбито лицо. Павел рассказал, что это сделала мама, рассказал он и о том, что твориться у них дома. Друг рассказал свое маме, которая была депутатом городской думы. Она позвонила в полицию и лично попросила их проверить, что твориться у Веры дома. Мой сын видел, как полицейские у всех на виду тащили извивающуюся и кричащую Веру в машину. Он сказал, что в кризисном центре было нормально, все-таки регулярная еда, чистота, и возможность выспаться. А у Веры вся пища, которую она пыталась нечасто готовить пригорала, печь она практически не топила, да и ночью не спала и кричала.

Слушая это, я испытывал жгучий стыд. Только тогда я понял, что мне все-таки надо было ездить к нему, и терпеть Веру с её скандалами. А надеяться на то, что органы опеки будут за кем-то наблюдать было наивно с моей стороны. Но главной моей виной, конечно, было то, что я решился зачать ребенка с очень больной женщиной, которой в принципе нельзя было иметь детей. Мне об этом говорила моя мама, но меня тогда возмущали подобные суждения. Формально она имеет право рожать детей, но никто не думает о том, каково детям жить с такими матерями и кем в основном становятся дети у таких матерей. Конечно, если бы не я, то она родила бы детей от другого, чтобы жить за его счет, за счет социальных выплат и получать различные льготы, но...

К весне на каждого ребенка государство выплатило пособие в размере пятисот евро. Эти деньги получила Вера, а не я, как и детское пособие каждый месяц получала тоже она, потому что по закону при переезде ребенка ко мне она должна была пойти в агентство социального страхования и добровольно отказаться от пособий в мою пользу, и заставить её это сделать никто не мог. Каждый месяц она получала примерно двадцатку, а я ничего не мог с этим поделать и смирился. Но на пятьсот евро Павел мог купить себе новый велосипед, и я уговорил его позвонить Вере и потребовать эти пятьсот евро. Он согласился, но включил громкую связь и попросил, чтобы я сидел рядом с ним. И два часа мы слушали агрессивный бредовый монолог безумной женщины, и только после этого она перечислила деньги Павлику.

Приличный велосипед мы на эти деньги в магазинах не нашли, да и смотреть приходилось в интернете, из-за эпидемиологических ограничений, и пришлось покупать велосипед с рук. После долгих поисков нашли неплохой вариант, велосипед был совсем новым, модель немного устарела, но для Павлика, который ездил мало, он вполне годился. Радость покупки омрачило только то, что размер рамы оказался меньше, чем было указано в объявлении, и я это при продаже не уточнил, из-за чего очень переживал, чтобы это исправить надо было купить новый вынос для руля. Так же много чего ещё надо было приобрести к новому велосипеду. И для этого я снова начал искать работу.

В итоге я оказался на таможенном складе, но не на том, где работал ранее. Этот склад был поменьше, находился поближе, но там была странная схема работы. Коробки распаковывали только руками, выставляли бутылки на стол, за которым сидели две или три женщины, клеили на них марки, двигали бутылки к другому концу стола, где их другой грузчик обратно составлял в ящики и складывал их на поддон, который уже другой грузчик увозил, обматывал и ставил под загрузку в грузовик. Людей там работало меньше, чем в Текаве, но и производительность труда при такой технологии была раза в три меньше, не смотря, на то, что люди метались без остановки целый день. К тому же постоянно разбивались бутылки, и их замена на другие тормозила весь рабочий процесс. Там было очень много всяких мастериц, которые шлялись вокруг, да около без дела.

Меня поставили вскрывать коробки и выставлять бутылки на стол. В конце первого дня у меня начали отставать ногти, потому что некоторые коробки были заклеены на совесть. Перчатки порвались за пару часов, на следующий день я принес новые, но это не спасало руки. Мужики там работали в основном сильно пьющие, как, впрочем, и женщины. Постоянно там кто-то прогуливал или даже напивался на рабочем месте. За обедом только об этих происшествиях и говорили. Рассказали там и об обещанных премиях, которые платили сверх минимальной зарплаты. Только очень опытный и шустрый грузчик мог выйти на премию в сорок евро. Но при приеме на работу пожилые женщины из конторы говорили о том, что если усердно работать, то можно заработать и тысячу в месяц на руки.

На третий день работы я ободрал себе все ногти так, что ширинку расстегнуть не мог, насколько болели пальцы. В обеденный перерыв я просто зашел в контору и написал заявление об увольнении. Вместе со мной пришли две женщины, молодая ушла, проработав пару часов, а пожилая не явилась на работу на третий день. И как же я был счастлив, когда вышел за ворота того склада, попрощавшись с забавным мужиком, с которым вместе работал. Уже, когда я ехал домой мне пришла зарплата за три дня и она составила пятьдесят евро. Я даже не стал проверять, правильно ли мне все обсчитали, настолько был рад отделаться от этой кошмарной фирмы. Деньги я тут же перекинул сыну и на следующий день мы пошли покупать аксессуары для его велосипеда.

Мне вскоре тоже пришло пособие за страдание от пандемии в двести евро, и я купил себе на них туристические ботинки известного итальянского бренда, надеясь на то, что их хватит надолго. Пальцы заживали долго, но все же зажили, а вот неприятное ощущение от общения с пролетариатом мучило меня и того дольше. Потом я ещё сделал пару прививок от коронавируса и вопреки разным страшилкам, ничего плохого после них со мной не было. Вообще эта пандемия сделала меня ещё большим мизантропом. Противно было слушать, когда каждая уборщица рассуждала о химическом составе различных вакцин и пыталась решать проводить вакцинацию или нет, носить защитную маску или нет. И в Латвии ещё по этому поводу все было относительно тихо, в отличии от других стран. Я понял, что если на человечество обрушится что-то посерьезнее этого вируса, вроде чумы, то оно вымрет из-за своей недисциплинированности.

В середине лета я опять лег в больницу. Профессор сказал, что все известные лекарства я уже перепробовал, и потому остается только повышать дозировку, совмещая разные препараты, чем и занялся его молодой помощник. И в первую же ночь в больнице у меня так начало крутить ноги после приема лекарств, что я готов был лезть на стены. Разбуженная мной медсестра дала мне пару таблеток, и я принялся гулять по коридору, пока беспокойство в ногах не прошло. В принципе в больнице я почувствовал себя хорошо, благодаря множеству разных терапий каждый день. Правда, там была беда с интернетом, больничный был слишком медленным и его на всех не хватало, а мобильный именно в радиусе больницы телефон очень плохо ловил.

Лето было чудовищно жарким, даже трава на газонах вся выгорела. Я исступленно шагал по Югле - крайне некрасивому новому району между терапиями и на выходных, слушая при этом разные стримы и аудиокниги, или разговаривая с мамой. Было как-то неприятно оставлять сына наедине со своим отцом. На выходных я, конечно, приезжал, чтобы постирать бельё и прибрать в квартире. Волновался я и из-за того, что Павел вечно забывал покормить мою любимую белку дегу, не говоря уже о том, чтобы поиграть с ней. Тогда я понял, что вряд ли он сможет о ком-то когда-то заботиться и это меня расстроило.

После месяца в больнице я какое-то время чувствовал себя неплохо, но потом пришлось вернуться к Бринтеликсу, из-за усилившихся побочных эффектов от комбинации лекарств. Бринтеликс мне особенно не помогал, но и побочных эффектов у него не было. Гулять я стал меньше, чтобы обувь не изнашивалась слишком быстро. Я не жил, а скорее ждал, когда Павел наконец закончит техникум и будет оплачивать половину счетов. Хоть с отцом мы не разговаривали, но жить с ним в одной квартире было невыносимо. Это постоянно ожидание очередного скандала выматывало хуже, чем сам скандал. Он постоянно жаловался маме на то, что мы тратим слишком много электричества, газа, воды, будто это он за все это платил. В то же время, когда мама предлагала ему хотя бы начать платить за интернет, он искренне возмущался, считая, что мы не только должны все оплачивать, но и на всем экономить, чтобы поддерживать его материально.

Павел накопил денег со стипендии и купил себе кресло и стол для компьютера. И эти изменения в квартире меня сильно радовали. Я уже начал мечтать о капитальном ремонте. Занимался мой сын на последнем курсе удаленно из-за пандемии, и мне было намного легче помогать ему с литературой. К нам в гости начала часто заглядывать очень старая соседка, вечно просила, чтобы Павел помог ей с телефоном, которым она никак не могла научиться пользоваться. Возможно, конечно, ей просто не с кем было поговорить. За беспокойство она всегда платила нам то евро, то два, хотя мы и пытались отказаться от этой мелочи. Постепенно мой отец перенял у нас инициативу в помощи соседке за скромное вознаграждение и расширил спектр этой помощи. Он все дольше засиживался у неё в гостях, как бы помогая разобраться со счетами и продать ненужные ей вещи, которых у неё в квартире было очень много.

Я в ту осень и зиму начал много времени проводить в разных социальных сетях, начал как-то дискутировать с какой-то женщиной из России, началось с того, что она начала активно комментировать мои фотографии Риги. Она попросила меня рассказать о том, как живется обычным людям в Европе. Так я и начал печатать это произведение, практически каждый день. Мне было интересно посмотреть на свою жизнь глазами человека из другой реальности. Меня совершенно не интересовала та женщина, её профиль был совершенно пустой, может это была и не женщина, но по некоторым её замечаниями по поводу того, что я ей печатал я понял, что человек это одинокий, с большими проблемами со здоровьем, редко выходящий из квартиры.

После нового года у Павлика началась практика, которую он проходил в сервисе телефонов, работа ему нравилась и особенно то, что ему за неё хорошо платили неофициально. Благодаря своим заработкам он приобрел для себя много приличной одежды и поставил новое дорогое окно в своей комнате, старое совсем прогнило и если ветер, то в комнате, не смотря на теплые батареи становилось очень холодно и сыро. Отец, конечно, выразил мне свое недовольство из-за того, что мы не спросили у него разрешения на замену окна, но я на него зарычал и он замолчал.

Хоть мы все и сделали прививки от короны, но в конце зимы все ей заболели. Просто неделю полежали с небольшой температурой, покашляли и на этом все кончилось. Павел вернулся на работу, а отец начал изрядно напиваться вместе с соседкой за её счёт, на свою пенсию и некие заработки в интернете он себе вряд ли смог бы позволить напиваться до такого состояния каждый день так долго. А в мире запахло войной, я слушал аналитиков во время прогулок, гадавших о том, нападет Россия на Украину или нет. Родственница моего отца, изредка мне писавшая короткие письма из Читы, начала вдруг проклинать Европу и Америку и заявила, что скоро россияне наведут порядок в Украине, а потом и всю Европу усмирят навечно. Как-то мне не хотелось с ней дискутировать, и я её просто заблокировал. Мне и ранее с ней переписываться не доставляло удовольствия, я делал это скорее из вежливости, но после такого о дальнейшем общении и речи быть не могло.

Началась война, и мой отец включал российскую пропаганду совсем громко и в пьяном угаре, будто подпевал Соловьеву. Павел предложил отключить ему интернет, но мне хотелось его просто пришибить, потому что я знал, какая у него начнется истерика, и какой она кончится дракой. Одним утром он вошел в нашу комнату, хотя я просил его много раз, ещё со времен первого скандала, к нам не заходить. Белка дегу кричала на него из своей клетки, а он погрозил ей пальцем и потребовал замолчать, после чего развалился на кровати Павлика и потребовал у него написать ему программу для разоблачения антироссийских фейков. Павел вежливо объяснил ему, что это невозможно, да и не будет он для него бесплатно делать такую работу. После этого я взял отца за ворот, попросил выйти из комнаты, больше никогда в неё не заходить и не разговаривать с нами. Он, конечно, начал сопротивляться и мне пришлось вытолкать его вон и закрыть дверь.

Может быть, все бы и обошлось, если бы я тогда просто держал дверь и не давал ему войти, но его наглость меня уже давно раздражала, и мы снова подрались. В тот раз нападал он, даже пытался беззубым ртом откусить мне палец и при этом требовал, чтобы мы убирались из его дома. Бил я его не сильно, понимал, что придется отвечать, если его покалечу и ушел в другую комнату, когда он более или менее успокоился. Я пытался смотреть какой-то фильм, но соскочить с мысли о том, что жить с этим алкоголиком и маразматиком придется ещё очень долго доводили меня до бешенства.

Он снова ворвался в нашу комнату и потребовал, чтобы я пошел с ним на улицу, на газон, где он у всех на виду будет меня убивать. И снова мне пришлось его бить. Я ловил его за горло душил, он затихал, обмякал, но стоило дать ему немного подышать, как он снова начинал нападать. Павел тоже подошел, начал на него орать и бить. Поняв, что ничего не может нам сделать, он начал грозиться зарезать нас во сне. Я велел Павлику вызывать полицию. Когда отец понял, что полиция скоро приедет, он прекратил свои атаки, побежал сначала на кухню за ножом, а потом в свою комнату к компьютеру.

В напряженном ожидании прошел час, полиция все не ехала, потом оттуда позвонили и попросили подтвердить вызов и только спустя полчаса после подтверждения приехали двое совсем молодых парней из муниципальной полиции. Дверь открыл отец и молча показал на меня. Мы с Павлом начали им рассказывать о случившемся на латышском, но они сказали, что можно говорить и на русском. Потом начали спрашивать о случившемся отца, а он принялся вопить о том, что я педофил, а мой сын гомосексуалист и о том, что мы регулярно устраивали оргии у него на глазах, что суть конфликта заключалась в том, что он просто хотел объяснить внуку, что нет в мире правителя гениальнее, чем Путин, а я приревновал своего сына к нему и начал его бить. Молодой полицейский слушал это с почтением и говорил, что это ему показалось из-за алкоголя, что ему надо просто поспать и все образуется. Но старый маразматик начал обзывать полицейских нехорошими словами, угрожал, включал видео с Соловьевым, кричал, чтобы его забирали в тюрьму, где он будет страдать за великую Россию.

Не знаю почему, полицейские пошли разговаривать с пьяной соседкой, а потом спросили у нас, действительно ли мы материально зависим от отца и действительно ли квартира принадлежит ему. Я объяснил, что квартира ему никогда не принадлежала, что на данный момент квартира принадлежит моей матери, которая с ним давно развелась и живет в Ирландии, так же я рассказал, что он ни за что не платит и никогда не платил, да и платить не в состоянии, потому что у него слишком маленькая российская пенсия и получить латвийскую нет никаких шансов по причине отсутствия трудового стажа с момента развала СССР.

- Ты урод? - вопил мой отец на полицейского. - Отвечай! Ты урод или где? Ты понимаешь, что это моя квартира! Я хозяин! Я в девяностых партбилет не бросил! Они предатели, они отца сдали ментам, и за такое у нас убивают...

Около двух часов полицейские разбирались с тем, как нам уладить конфликт, составляли протокол. В итоге один из них сказал нам, что если нам с Павликом что-то не нравится, то мы должны больше работать, чтобы снимать отдельную квартиру и оплачивать квартиру, в которой живет отец. Его угрозы он нам рекомендовал не воспринимать всерьез, так как он скоро протрезвеет и извинится, ну а пока он пьяный с ним надо просто соглашаться, и тогда он не будет драться. Он сказал, что отец уже старый и слабый, а мы двое молодых и сильных мужиков и ничего он нам сделать не сможет, даже если и захочет. А кухонный нож оружием не является, и он вполне может держать его у себя на столе, чтобы намазывать масло на хлеб. Перед уходом они ещё вызвали скорую помощь. Врачи дали отцу какие-то таблетки, пока он крыл их матом и рассказывал о том, какой он больной и потому пьет, а ещё просил забрать меня и Павлика в психиатрическую больницу. Нас врачи только спросили, не было ли у него попыток суицида, мы ответили отрицательно.