Точка замерзания (Часть 2/4)⁠⁠

Точка замерзания (Часть 1/4)

Крутицкий встал, отошел на шаг, потер лицо руками:

— Ладно, рассуждаем логически. Что мы знаем? Вода. Теплая вода. Из глубины пятьсот метров. Не замерзает. Не выливается. Сохраняет температуру.

— И двигается, — добавил Рогачев.

— Что?

— Посмотрите внимательно. Внутри нее что-то движется.

Все четверо уставились на воду. Секунд десять — просто смотрели. Потом Пищиков пробормотал:

— Ну и херобора, — и нервно хихикнул.

Рогачев тоже хихикнул в ответ, хотя было и не смешно. Было совсем даже не смешно, просто нервы.

Крутицкий был прав — течения внутри жидкости создавали сложные узоры. Не хаотичные. Упорядоченные.

— Конвекция, — предположил Крутицкий. — Разница температур создает потоки.

— Какая разница температур? — спросил Сазонов. — Вода однородна.

— Тогда... внешнее воздействие. Вибрация, электромагнитное поле...

— Или, — медленно сказал Рогачев, — это не просто вода.

Молчание было тяжелым.

— Борис Михайлович, что Вы имеете в виду? — спросил Сазонов.

— Я не знаю. Но посмотрите на то, как она движется. Это не просто конвекция. Это... почти как будто она живая.

— Вода не может быть живой, — возразил Пищиков.

— Почему нет? — Рогачев повернулся к технику. — Мы живые. И состоим на шестьдесят процентов из воды.

— Это совсем другое.

— Правда? Почему?

Пищиков открыл рот, закрыл, снова открыл:

— Потому что у нас есть клетки. Органы. Мозг.

— А что, если жизнь может принимать другие формы?

— Борис Михайлович, — вмешался Сазонов. — Давайте не будем строить фантастические гипотезы. Мы ученые. Нам нужны факты.

— Факт: вода сохраняет температуру тридцать семь градусов. Факт: она не замерзает при минус пятнадцати. Факт: она удерживает форму без всякого контейнера. Факт: внутри нее наблюдаются упорядоченные движения.

— Все это можно объяснить физикой, — настаивал Сазонов.

— Какой физикой?

Руководитель экспедиции не ответил.

— Возьмем образец, — решил он наконец. — Химический анализ. Спектрометрия. Все, что можем сделать нашими приборами. Может быть, это просто высокоминерализованная вода с необычными свойствами.

Сазонов протянул руку к стеллажу с пробирками, но Крутицкий вдруг схватил его за запястье:

— Подождите.

— Что?

— Посмотрите на воду. Внимательно.

Все посмотрели.

Течения внутри водной массы изменились. Стали более интенсивными, более направленными. Они больше не образовывали хаотичные узоры — они концентрировались в одной точке, ближайшей к Сазонову.

— Она реагирует, — прошептал Крутицкий.

— На что? — спросил Пищиков.

Крутицкий медленно обошел ковш слева. Течения внутри воды повернули следом — плавно, как подсолнух за солнцем.

Пищиков шагнул вправо. Часть потоков развернулась к нему.

Рогачев замер. Течения застыли.

— Твою мать, — выдохнул Пищиков. — Она нас... она следит.

— Это абсурд, — сказал Сазонов, но руку отвел.

Рогачев обошел ковш слева. Течения внутри воды плавно повернули в его сторону. Крутицкий переместился вправо — часть потоков последовала за ним.

— Господи, — выдохнул молодой геофизик. — Она действительно реагирует.

— На тепло, — сказал Пищиков. — Или на движение. Физика, а не...

Он замолчал, потому что объяснение прозвучало неубедительно даже для него самого.

Сазонов выпрямился во весь рост — высокий, худощавый, он возвышался над ковшом почти на метр. Вся водная масса устремилась к ближайшей к нему точке, течения внутри ускорились, усложнились.

— Виктор Иванович, отойдите, — попросил Рогачев.

Сазонов сделал два шага назад. Вода... последовала за ним. Не вылилась из ковша, нет — она оставалась внутри контейнера, но масса ее сместилась, словно притянутая невидимым магнитом.

— Она нас видит, — сказал Крутицкий.

— У воды нет глаз, — возразил Пищиков, но голос его дрожал.

— Не нужны глаза, чтобы видеть. Нужна способность воспринимать. А она воспринимает.

Сазонов медленно поднял руку. Водные течения сконцентрировались на его ладони.

— Это реакция на тепловое излучение, — сказал он. — Или на электромагнитное поле человеческого тела. Или...

— Или она разумна, — закончил Рогачев.

Слово повисло в воздухе как приговор.

Разумна.

— Вода не может быть разумной, — механически повторил Пищиков.

— Мы это уже обсуждали, — устало сказал Сазонов. — И пришли к выводу, что не знаем, что возможно, а что нет.

Он взял пробирку.

— Виктор Иванович, — начал Крутицкий, — может быть, не стоит...

— Нам нужен образец, Семен. Без анализа мы ничего не узнаем.

Сазонов медленно опустил пробирку в воду.

Реакция была мгновенной.

Жидкость хлынула в стеклянную емкость — не просто текла, а устремлялась, почти поспешно, словно стремясь заполнить новое пространство. Когда пробирка наполнилась доверху, Сазонов вынул ее.

Остальная вода в ковше... сжалась. Уменьшилась в объеме, стала более плотной, более компактной.

— Что она делает? — спросил Крутицкий.

— Не знаю, — ответил Сазонов.

Он поднес пробирку к свету. Вода внутри была абсолютно прозрачной. Никакого осадка, никаких примесей, никаких включений.

— Температура? — спросил Рогачев.

Сазонов приложил термометр к стенке пробирки:

— Тридцать семь. Не изменилась.

— А в ковше?

Рогачев направил датчик на оставшуюся воду:

— Тоже тридцать семь.

Пищиков обошел ковш, заглянул внутрь:

— Мне кажется, или ее стало больше?

— Больше? — переспросил Сазонов. — Как это возможно? Мы отобрали образец.

— Тем не менее, — Пищиков указал на уровень воды в ковше, — уровень выше, чем был минуту назад.

Все посмотрели. Старый техник был прав. Вода не просто не уменьшилась — она увеличилась. Медленно, но заметно, масса ее росла.

— Откуда? — прошептал Крутицкий. — Откуда она берется?

— Конденсация? — предположил Рогачев. — Влага из воздуха?

— При минус пятнадцати? Здесь влажность практически нулевая.

— Тогда что?

Никто не ответил.

Сазонов поставил пробирку на стол, отошел от ковша:

— Товарищи, я принял решение. Мы возвращаемся в барак. Сейчас. Берем образец, оставляем остальное здесь. Будем изучать в лабораторных условиях.

— А с водой в ковше что делать? — спросил Пищиков.

— Оставляем. Посмотрим, что будет.

— А если она...

— Если что? — резко спросил Сазонов. — Что она может сделать? Это вода, Анатолий Сергеевич. Просто вода.

Но никто из них уже не верил в это.

Они начали собирать оборудование. Рогачев упаковывал приборы, Крутицкий отключал датчики, Пищиков проверял контейнер с образцом грунта. Сазонов стоял у пульта, заполняя журнал наблюдений.

Все это время вода в ковше продолжала расти.

Медленно, почти незаметно, но неуклонно. Уровень поднимался, масса увеличивалась. И течения внутри нее становились все более сложными, все более упорядоченными.

Рогачев несколько раз ловил себя на том, что смотрит на воду. И каждый раз ему казалось, что она смотрит в ответ.

— Все, уходим, — скомандовал Сазонов.

Они направились к выходу. У двери Крутицкий обернулся — и замер.

— Виктор Иванович.

— Что?

— Посмотрите.

Остальные обернулись.

Вода в ковше двигалась. Активно, почти лихорадочно. Течения внутри нее ускорились, усложнились, приобрели структуру. Словно жидкость... училась.

— Выходим, — резко сказал Сазонов. — Немедленно.

Они вышли из контейнера. Сазонов запер дверь — массивный замок, три оборота ключа. Рогачев не мог отделаться от мысли, что замок нужен не для того, чтобы не пустить кого-то внутрь.

А для того, чтобы не выпустить что-то наружу.

В бараке было душно.

Не физически — температура держалась на обычных плюс пятнадцати. Но психологически. Четверо мужчин, пробирка с водой на столе, и напряжение, которое можно было резать ножом.

Пищиков курил у двери — одну сигарету за другой, яростно, словно воюя с собственными нервами. Крутицкий сидел на койке, обхватив колени руками, и смотрел на пробирку. Сазонов печатал отчет на ноутбуке — пальцы стучали по клавишам слишком быстро, слишком резко.

Рогачев проводил анализ.

Он капнул реагент в маленькую чашку Петри с образцом воды. Жидкость не изменила цвет. Второй реагент — тот же результат. Третий. Четвертый. Пятый.

— Борис Михайлович, — спросил Сазонов, не отрываясь от экрана. — Результаты?

— Никаких, — ответил Рогачев. — Вода не реагирует ни на один реактив.

— Совсем?

— Совсем. Это не просто чистая вода, Виктор Иванович. Это невозможно чистая вода. Дистиллят содержит примеси на уровне миллионных долей. Эта вода... в ней нет ничего. Абсолютный ноль.

— Водородный показатель?

— Семь. Идеальная нейтральность.

— Электропроводность?

— Ноль.

— Это невозможно, — сказал Сазонов. — Даже дистиллированная вода проводит ток.

— Эта — нет.

Сазонов наконец оторвался от ноутбука, подошел к столу. Посмотрел на пробирку.

— Температура?

Рогачев приложил термометр:

— Тридцать семь.

— Прошло три часа с момента забора.

— Знаю.

— Температура в бараке плюс пятнадцать.

— Знаю.

— И она все еще тридцать семь.

— Да.

Сазонов потер переносицу:

— Что мы знаем о термодинамике, Борис Михайлович?

— Что теплообмен неизбежен. Что температуры стремятся к выравниванию. Что эта вода нарушает второй закон термодинамики.

— Второй закон нельзя нарушить.

— Говорите это ей, — кивнул Рогачев на пробирку.

Крутицкий встал с койки, подошел к столу. Посмотрел на воду долгим взглядом.

— А что, если источник тепла внутри?

— Что Вы имеете в виду? — спросил Сазонов.

— Ну... — Крутицкий замялся, подбирая слова. — У нас температура тела тридцать семь градусов потому, что внутри идут биохимические реакции. Метаболизм. Окисление. Экзотермические процессы. А что, если в этой воде... тоже происходят какие-то реакции?

— Какие реакции могут происходить в чистой воде?

— Не знаю. Но мы уже установили, что эта вода не подчиняется нашим законам.

Пищиков затушил очередную сигарету, развернулся:

— Слушайте, хватит этой фигни. Говорите прямо — вы думаете, что эта вода живая?

Молчание.

— Ну? — Пищиков смотрел на каждого по очереди. — Я правильно понимаю? Вы думаете, что мы нашли... что? Водяного монстра? Пришельца? Божье знамение?

— Анатолий Сергеевич, — начал Сазонов.

— Нет, Виктор Иванович. Нет. Я тридцать лет работаю в поле. Видел всякую хрень. Замерзшие мамонты, радиоактивные озера, грунт, который фонит так, что счетчик зашкаливает. Но я никогда — слышите? — никогда не видел ничего живого, что не имеет клеток, ДНК, белков. Жизнь — это химия. Сложная, да, но химия. А эта вода... — он ткнул пальцем в пробирку, — это просто вода. С какими-то необычными свойствами, согласен. Но не живая.

— А если, — медленно сказал Рогачев, — жизнь не обязательно должна быть углеродной?

— О господи, — простонал Пищиков. — Не надо. Не начинайте про кремниевые формы жизни и инопланетян.

— Почему нет? — возразил Крутицкий. — Мы ищем жизнь на Марсе, на спутниках Юпитера, в облаках Венеры. Мы предполагаем, что жизнь может существовать в самых экстремальных условиях. Но почему мы решили, что на нашей планете, в глубинах вечной мерзлоты, не может быть чего-то... другого?

— Потому что за миллионы лет эволюции мы уже нашли бы следы!

— Мы и нашли, — тихо сказал Крутицкий. — Вот они. В пробирке.

Пищиков хотел возразить, но не смог. Он развернулся, вышел из барака — хлопнула дверь.

— Пусть остынет, — сказал Сазонов. — Анатолий Сергеевич переживает по-своему.

— Он боится, — констатировал Рогачев.

— Мы все боимся, Борис Михайлович.

— А должны бы радоваться, — вмешался Крутицкий. — Если это действительно новая форма жизни... это же открытие века! Нобелевская премия, мировая известность, переворот в биологии!

— Или конец научной карьеры, — сухо заметил Сазонов. — Если мы ошибаемся. Если это просто аномальная вода, а мы заявим, что нашли внеземную жизнь... нас поднимут на смех. Или того хуже — обвинят в подлоге.

— Вы думаете, это подлог?

— Я думаю, что нам нужны доказательства. Неопровержимые. Мы не можем основываться на ощущениях и догадках.

— Какие доказательства вас устроят?

Сазонов задумался:

— Метаболизм. Рост. Реакция на раздражители. Способность к размножению. Четыре признака жизни по классической биологии.

— Рост мы видели, — напомнил Рогачев. — В контейнере вода увеличивалась в объеме.

— Да приборы, может, глючат. На морозе они того...

— Реакцию на раздражители тоже видели. Она следовала за нами.

— Могла быть реакция на тепло.

— Метаболизм — поддержание температуры говорит о внутренних процессах.

— Или о необычной теплопроводности.

— Виктор Иванович, — Крутицкий наклонился над столом. — Вы же сами видели. Вы же сами чувствовали. Эта вода... она не просто вода.

Сазонов посмотрел на молодого геофизика долгим взглядом:

— Семен, я видел много вещей, которые казались невозможными, пока не находилось рациональное объяснение. Я не хочу делать поспешных выводов.

— Даже если правда у нас перед глазами?

— Особенно если правда у нас перед глазами.

Дверь открылась. Вернулся Пищиков — красный, запыхавшийся, со снегом в бороде.

— Виктор Иванович, — сказал он хрипло. — Нам нужно вернуться в контейнер.

— Зачем?

— Свет. Я видел свет.

— Какой еще свет?

— Из контейнера. Через щели. Голубой свет. Мы ведь выключили все приборы перед уходом?

— Выключили.

— Тогда откуда свет?

Все четверо переглянулись.

— Одеваемся, — скомандовал Сазонов.

Холод ударил с новой силой. За время, что они провели в бараке, температура упала еще на два градуса. Минус пятьдесят четыре. Воздух обжигал легкие, мороз впивался в кожу даже через три слоя одежды.

Пищиков шел впереди, освещая путь фонарем. За ним — Сазонов, Рогачев, Крутицкий. Они, как обычно, двигались быстро и молча.

На середине пути Крутицкий поскользнулся — снег под настом оказался рыхлым. Рухнул на колено, завыл сквозь маску. Рогачев с Пищиковым вернулись, подхватили его под руки, поволокли дальше. Парень хромал, но не останавливался — понимал: остановишься, замерзнешь.

Контейнер действительно светился.

Неяркий, голубоватый свет сочился сквозь щели в обшивке, через вентиляционные отверстия. Пульсирующий. Живой.

— Что это? — прошептал Крутицкий.

— Сейчас узнаем, — ответил Сазонов.

Он отпер замок, толкнул дверь.

Внутри было как в аквариуме.

Голубой свет заполнял все пространство — мягкий, текучий, колеблющийся. Источник был очевиден: ковш.

Вода в нем увеличилась. Уже не помещалась внутри контейнера. Поднялась выше краев, образовала шар диаметром почти метр. Идеальный, безупречный шар, который висел в воздухе и медленно вращался.

И светился изнутри.

— Екарный бабай, — Крутицкий запрокинул голову, медленно повернулся на месте. — Парни, вы это видите? Капец как красиво!

Сазонов шагнул вперед. Свет усилился, шар дрогнул, повернулся в его сторону.

— Она реагирует, — сказал Рогачев.

Внутри водной сферы были структуры. Не просто течения — каналы, узлы, соединения. Что-то, отдаленно напоминающее нервную систему, но состоящее из воды и света.

— Это невозможно, — повторил Пищиков, но голос его звучал безжизненно. Он больше не верил в слово «невозможно».

Крутицкий, прихрамывая, медленно подошел к шару. Свет внутри заплясал, усилился. Структуры перестроились, стали более четкими.

— Она узнает меня, — прошептал молодой геофизик.

— Семен, отойдите, — предупредил Сазонов.

— Нет. Нет, смотрите. Она... она пытается общаться.

— Как Вы можете это знать?

— Я чувствую.

Крутицкий протянул руку к сфере. Из водной массы вытянулось нечто вроде щупальца — струя воды, которая держала форму без всякой опоры. Приблизилась к ладони молодого геофизика, коснулась кожи.

Крутицкий вскрикнул — не от боли, от изумления. Его глаза расширились, лицо исказилось, но не от страха. От понимания.

— Семен! — Рогачев бросился к нему.

— Стойте! — Крутицкий поднял свободную руку. — Не мешайте. Она... она показывает.

— Что показывает?

— Все. Она показывает все.

Щупальце обвилось вокруг запястья Крутицкого. Основная сфера пульсировала в такт, структуры внутри перестраивались с невероятной скоростью.

Крутицкий говорил, не открывая глаз:

— Холодно. Так холодно было. Миллионы лет... между звезд... замерзла в камне, во льду... ждала...

Его дыхание прерывалось:

— Она ищет... теплых... живых... одна так долго... не можете понять... одиночество... такое...

Крутицкий замолчал, и в тишине слышалось только журчание — откуда-то изнутри него.

— Семен, — Сазонов осторожно приблизился, — откуда Вы все это знаете?

— Она показывает... не словами... не образами. Прямо в сознание. Я вижу... я вижу миры. Замерзшие планеты... горящие звезды... пустоту между ними. Я вижу, как она засыпает в ледяных глубинах... ждет... просыпается, когда приходит тепло. Я вижу...

Он замолчал. Щупальце отстранилось, вернулось к основной массе. Крутицкий пошатнулся, и Рогачев подхватил его.

— Семен, Вы в порядке?

Молодой геофизик посмотрел на него, и Рогачев увидел в его глазах что-то новое. Не страх. Не безумие. Понимание. Глубокое, всеобъемлющее понимание.

— Она голодна, — сказал Крутицкий просто.

— Что?

— Ей нужна энергия. Тепло. Жизненная сила. Она слишком долго спала. Слишком долго ждала. Теперь она проголодалась.

— И где она собирается взять энергию? — спросил Пищиков.

Крутицкий повернулся к нему. На лице его медленно появилась улыбка. Странная, не совсем человеческая улыбка.

— От нас.

В следующую секунду водная сфера взорвалась.

Не со звуком — беззвучно, почти изящно. Просто разлетелась на тысячи капель, которые повисли в воздухе на долю секунды, а затем устремились во все стороны.

На стены. На пол. На приборы.

И на людей.

Рогачев почувствовал, как теплые капли коснулись лица, рук, проникли под воротник куртки. Он попытался вытереть их, но вода уже впиталась в кожу, исчезла с поверхности.

Но не исчезла совсем.

Она была внутри.

Рогачев почувствовал это сразу — влажность в легких, тяжесть в груди, странное тепло, распространяющееся по венам. Он закашлялся, попытался отхаркнуть, но только ухудшил ситуацию. Влаги становилось больше.

Пищиков схватился за живот. Его лицо побелело, глаза расширились:

— Ах ты ж с-сука…

Сазонов попытался вытереть лицо, но понял, что это бесполезно. Вода впиталась через поры, проникла через слизистые, растеклась внутри организма.

— Выходим, — хрипло сказал он. — Сейчас же.

Они бросились к двери. Крутицкий остался стоять в центре контейнера, улыбаясь.

— Семен! — крикнул Рогачев. — Идем!

— Зачем? — спокойно спросил молодой геофизик. — Уже поздно. Она внутри всех нас. Бежать бесполезно.

— Черт с тобой!

Рогачев, Сазонов и Пищиков выскочили наружу. Холод ударил в лицо, но не принес облегчения. Влажность в легких оставалась. Тепло внутри не уходило.

Они бежали к бараку — спотыкались, падали, поднимались, бежали снова. Пятьдесят метров превратились в марафон. Каждый вдох давался с трудом — воздух, превращаясь в легких в ледяные кристаллы, смешивался с водой, создавая кашу, которая душила изнутри.

В бараке Пищиков рухнул на койку, хватая ртом воздух. Сазонов прислонился к стене, медленно сползая вниз. Рогачев стоял, держась за стол, чувствуя, как его собственное тело становится чужим.

Вода внутри него двигалась.

Не просто текла по венам — двигалась. Исследовала. Изучала. Приспосабливалась.

— Что с нами происходит? — прошептал Рогачев.

— Заражение, — ответил Сазонов. — Или инфекция. Или симбиоз. Я не знаю, как это назвать.

— Нужно вывести ее, — сказал Пищиков. — Мочегонные, потогонные, все, что есть.

— Попробуйте.

Следующий час они глотали таблетки горстями. Пили воду литрами — абсурдность ситуации не ускользнула от Рогачева: пить воду, чтобы вывести воду. Потели под всеми одеялами, какие были в бараке.

Ничего не помогало.

Температура тела оставалась стабильной. 37,2 градусов у каждого. И влажность внутри не уменьшалась. Наоборот — росла.

Рогачев посмотрел на свои руки. Кожа выглядела нормально, но под ней, в венах, он видел движение. Не кровь — что-то более прозрачное, более текучее. Вода, которая стала частью его кровеносной системы.

— Сколько времени у нас есть? — спросил он.

Сазонов посмотрел на часы:

— До чего?

— До того, как мы перестанем быть собой.

Руководитель экспедиции долго молчал.

— Не знаю, — сказал он наконец. — Но думаю, недолго.

За окном завыл ветер, начиналась пурга. Температура упала до минус шестидесяти.

Первую ночь никто не спал.

Они лежали на койках и слушали собственные тела. Слушали, как журчит внутри. Тихо, почти неслышно, но неумолимо. Звук текущей воды, который исходил не снаружи, а изнутри. Из легких, из желудка, из глубины груди.

Рогачев лежал на спине и смотрел в потолок. Дышал — и чувствовал, как каждый вдох становится более влажным. Словно легкие медленно заполняются жидкостью. Он знал — пневмоторакс, отек легких, смертельно опасные состояния. Но вода внутри него не душила. Она... адаптировалась. Встраивалась. Становилась частью.

Это было хуже смерти. Это было изменение.

Пищиков ворочался на койке, бормотал что-то сквозь сон. Рогачев прислушался — старый техник повторял одно и то же: «Не хочу. Не хочу. Не хочу».

Сазонов сидел за столом, освещенный тусклым светом лампы. Писал. Ручка скрежетала по бумаге — он заполнял журнал экспедиции длинными, подробными записями. Словно документирование происходящего могло это остановить. Словно слова на бумаге были защитой от того, что происходило в их телах.

Крутицкого в бараке не было.

Он остался в контейнере. Один. С водой, которая больше не была просто водой.

— Нужно вернуться за ним, — вдруг сказал Рогачев.

Сазонов не поднял головы:

— Он сделал свой выбор.

— Какой, к черту, выбор? Парень в шоке. Под влиянием... чего-то.

— Именно. Чего-то. И мы не знаем, насколько сильно это что-то уже изменило его.

— Он наш товарищ.

— Был, — тихо поправил Сазонов.

Рогачев сел на койке:

— Вы это серьезно?

— Борис Михайлович, — Сазонов наконец поднял голову. Глаза его были красными от усталости, лицо осунувшимся. — Вы же видели его. Вы видели, как он говорил, как смотрел. Это был уже не Семен Крутицкий. Точнее... не только он.

— Мы все заражены!

— Да. Но в разной степени. У него был прямой контакт. Длительный. Она... она показала ему что-то. Вложила что-то. И теперь он...

Сазонов не закончил. Не нужно было.

— Что с нами будет? — спросил Рогачев.

— Я думал об этом, — медленно сказал Сазонов. — Всю ночь думал. И знаете, к какому выводу пришел? Мы стали экспериментом.

— В смысле?

— Она изучает нас. Выясняет, подходим ли мы. Как носители. Как... хозяева.

Точка замерзания (Часть 3/4)