То, что живёт в подвале⁠⁠

Я гуляла по вечернему лесопарку, когда резкий звонок выдернул меня обратно в реальность.

Я тянула время. Раз. Два. Три. Сброс. Через пять секунд звонок повторился. На этот раз я взяла трубку сразу.

—Ника, ты где? — спросила мать. Её голос был словно хамелеон. Одновременно ласковый и раздражённый. И я никогда не знала, в какую сторону качнётся маятник маминого настроения.

Я не ответила. Тянула время.

—Ты где, я спрашиваю? — через благостные интонации прорывались нотки злости.

—Гуляю.

—Где? С кем?

—С друзьями, — солгала я, — пьём в баре.

Ложь. В лесопарке я была совсем одна.

—Что за друзья? — продолжился допрос, — Когда обратно?

—Думаю, поздно.

Снова ложь. Я хотела пойти домой минут через двадцать, запереться в комнате и делать вид, что работаю. Имитировать бурную деятельность в тишине деревенского дома, пока из подвала доносится невнятное мычание.

—Когда? — напряжение в голосе нарастало, — И ты не ответила, с кем ты.

—Мам, я не люблю, когда меня допрашивают.

Она начала кричать, обвиняя меня в неблагодарности и чёрствости. В нашей ситуации, говорила она, все члены семьи должны быть заодно. Ведь я запуталась. Я была не права. Так она проявляла заботу и материнскую любовь.

—Ты всё видишь в кривом, искажённом зеркале! Это не допрос! Я хочу быть частью твоей жизни, Ника! — интонация изменилась быстрее, чем переобуваются диванные эксперты на федеральных ток-шоу, — Разве я многого прошу?

По моим щекам покатились слёзы. Конечно, я конченная эгоистка, думающая только о себе.

Мой психолог говорила, что в двадцать пять лет человек имеет право не отчитываться за свои поступки. Но не в моём случае.

Не в нашей семейной ситуации.

В знак протеста я задержалась на улице ещё на час. Вышла к соседнему коттеджному посёлку и засела в пекарне, глядя как снаружи веселятся старшеклассники.

Меня уколола горькая зависть.

У меня никогда не было ни компании, ни вечеринок, ни посиделок. У меня не было ничего, кроме тёмных вечеров в отчем доме.

И того, что живёт в подвале.

—Мам, можно мне позвать друзей?

—Нет! И не смей больше просить!

—Мам, можно мне пойти к подруге с ночёвкой?

—Нет, через мы тебя заберём через час.

И так раз за разом, год за годом. Поехать на экскурсию с классом – нельзя, остаться на продлёнке – нельзя, поехать в летний лагерь — нет. Нет, нет, нет. Словно о стену головой бьёшься. И теперь, когда мне уже далеко не двенадцать, когда я закончила институт, нашла хорошую удалённую работу, ничего не изменилось.

Быть дома не позже десяти. Нужно прийти позже — приведи очень веские основания. Если я куда-то шла, я должна была сказать куда и с кем. Нет, это не контроль. Это забота.

Потому что, то, что живёт в подвале, нельзя было оставлять без присмотра.

Я вернулась без пяти десять. Мама крепко спала на диване, но проснулась, стоило мне закрыть входную дверь.

Спросила, как прошёл мой день. Не голодна ли я. И с кем я гуляла.

Обижать мать мне не хотелось. Но я знала, что в эту заботу был одет всепоглощающий контроль. Кто платит за девку, тот её и пляшет, кто кормит чудовище, тот его и дрессирует. Но грубить нельзя. Отказаться — тоже.

—Ты завтра дома?

—Дома, где же ещё.

—Я уеду утром. Делай всё как обычно. Если что, звони.

Я кивнула. Правила простые. В три часа, ни минутой позже, ни минутой раньше, подойти к двери в подвал. Открыть маленькую кошачью дверцу. Просунуть тарелку. Закрыть дверку на маленькие жёлтые рычажки. Позвонить в чёрный колокольчик размером с ладонь.

И бежать наверх, не оглядываясь.

В шесть спуститься снова. Забрать тарелку. Вымыть руками, в посудомоечную машинку не ставить.

В одиннадцать, если мать ещё не вернётся, снова спуститься. Сесть спиной к двери. И сидеть так, до полуночи. Можно читать или работать, пока из подвала несётся едва уловимое мычание. Обычно я сразу погружалась в полудрёму, пока ровно в полночь меня не будил звон чёрного колокольчика.

Совсем несложно. Совсем как приём антидепрессантов. Сделал — и живи своей жизнью.

Главное не задавать вопросов.

Я написала в чат подруге, что не смогу пойти с ней в кино. Придумала отмазку, мол, заболела. Подруга ничего не стала спрашивать — знала, что я не люблю допросы.

В одиннадцать вечера я спустилась на кухню за чаем. До слуха донеслось тихое мычание. Мама сидела спиной к двери в подвал. Её глаза были плотно закрыты, а тело раскачивалось из стороны в сторону.

—Доброй ночи, мама, — сказала я.

Она меня не услышала. В часы ночного бдения она никогда ничего не слышала.

Я поднялась к себе. Закрыла комнату на ключ и упала ничком на кровать. Я жила в этой комнате с рождения, все двадцать пять лет. Лишь дважды я не ночевала дома. Один раз была у родственников в Питере, второй — уехала на практику. Смогла убедить мать, что это нужно для диплома. Когда вернулась, пришлось брать академ, потому что за матерью требовался уход как после обширного инсульта.

Больше поездок не было.

Раздался звон чёрного колокольчика, и в мозг вторглась мысль, которую я гнала от себя светлое время суток.

Я никогда отсюда не уеду. Я никогда не покину этот дом. Я никогда не буду жить.

Слёзы душили меня, и, плача, я заснула.

Утром из зеркала на меня смотрело опухшее лицо, какое бывает у запойных пьяниц. Выпила таблетки и села работать.

В три часа дня я спустилась вниз и вынула из нижнего ящика холодильника замотанную в фольгу тарелку. Забавно, я никогда не задумывалась, что именно мама ему готовит. Я принюхалась, но фольгу снять не решилась.

Спустилась в подвал к чёрной железной двери. Она была закрыта на десяток крепких шпингалетов. Без пяти три. Придётся ждать. Я села на ступени, достала смартфон и увидела рекламную рассылку в почте.

«Ты можешь изменить свою жизнь! Сделай шаг сейчас»

Очередная студенческая программа. Это для других, для тех, у кого есть деньги и нет проблем по психоэмоциональной части.

А у нас была семейная ситуация. Она закончится, может через год, может через два. И тогда я смогу собрать вещи и уехать. Может быть, в другой город. Может быть, в другую страну.

На часах 15:02

Чёрт, черт.

Чуть не опоздала.

Я открыла защёлки на кошачьей дверке и просунула тарелку. Позвонила в колокольчик и убежала к себе наверх.

Почему я? Почему я должна это делать? Почему не отец? Почему не старший брат? Отец ушёл, когда мне было пятнадцать. А старший брат однажды сказал, что с него хватит, и больше не вернулся домой.

И тогда мама вцепилась мне в руку и сказала, чтобы я никогда её не бросала с тем, что живёт в подвале. Один человек с ним не справится. Я не могла поступить так с родной матерью. Сколько раз я просила брата приехать помочь — он всегда находил отговорки. А я так не умела. Мне даже врать удавалось с трудом. Стоило солгать, как совесть поедом начинала есть.

Я задремала.

Сквозь сон я слышала лёгкие шажки по дому. Кошка вернулась с улицы? Или мама решила прийти пораньше?

Я перевернулась на другой бок. Шаги стали интенсивнее. Нет, кошка так топать не будет.

В нос ударил резкий запах железа и болота. Я открыла глаза и уставилась в пустоту.

В комнате был кто-то ещё. Озарение пронзило меня как раскалённый прут.

Дверца осталась открытой.

Может быть, ничего страшного. Быть может, то, что живёт в подвале, ещё спало.

С полки упала книга. Затем вторая, третья. Резко потемнело.

Грохот. Это Уся вернулась с улицы. Она всё время вбегала в дом так, словно за ней неслись лесные чудовища. Призрачное присутствие растворилось в воздухе. Кошка истошно заверещала.

Я вскочила и понеслась к двери в подвал. Стены рядом с чёрной дверью были покрыты разводами. А от углов тянулись чёрные прожилки похожие на гигантские вены.

Кошачья дверка шевелилась, будто из подвала дул сильный ветер.

Время 15:40.

Я в два шага преодолела расстояние до подвала и закрыла рычажки.

Не зная, звонить в колокольчик или нет, я опустилась на ступени.

Потом услышала шипение кошки.

Я настолько была уверена, что то, что живёт в подвале, съело Усю, что от шипения едва не подпрыгнула. Кошка сидела под диваном и скалила зубы.

—Эй, всё в порядке. Я его закрыла. — я взяла Усю на руки. Кошка смотрела на что-то позади меня.

Я забрала кошку к себе и сидела взаперти до шести вечера.

В шесть спустилась к двери в подвал и стала ждать. В пять минут я занервничала. В десять — запаниковала.

Тарелка не появлялась.

Как объяснить матери, что тарелки нет? Как объяснить ей, что я нарушила распорядок?

Я взяла тряпку и начала оттирать разводы с белых стен. От месива из крови и сажи уже не пахло железом. Пахло болотом и полынью. Уся жалобно мяукала на верхних ступеньках.

Через час тарелка так и не появилась. Я начала перебирать сервант в поисках похожей. Нашла похожу, белую, с царапинами от металлической губки. Я для вида вымыла её и поставила на пустую полку.

Звонок. Мама.

—Привет.

—У тебя всё порядке?

—Да, отлично. Всё сделала. Ты когда домой?

—Меня в ресторан пригласили, буду поздно, за полночь. Никак не могу раньше приехать. Ты справишься без меня?

—Мам, мне двадцать пять лет.

—Неважно, для меня ты всегда ребёнок.

Я положила трубку. До одиннадцати просто шаталась по дому. Может, стоило выйти на улицу, дойти до бара. Поболтать там с кем-нибудь. Скинуть бремя инаковости хотя бы на пару часов. Никакой беды бы не случилось, главное, вернуться до одиннадцати.

Но исчезнувшая тарелка не давала мне покоя, и я коротала время за просмотром сериала.

В одиннадцать я заставила себя заварить чашку с чаем и спустилась к чёрной двери.

У двери было удобно сидеть. Сорок минут я слушала тишину.

—Ладно, пойду я, — сказала я сама себе и тут же что-то тяжёлое ударило кулаком в дверь с обратной стороны.

Я в ужасе отползла назад. Я много раз за столько лет спрашивала у мамы, что делать, если рутина пойдёт не по плану. И каждый раз мне был ответ — просто делай вещи правильно, и всё будет в порядке.

Раз. Два. Три.

Удары становились всё сильнее, и мне казалось, что дверь вот-вот слетит с петель. И я столкнусь лицом к лицу с тем, что живёт в подвале.

Кошка заорала тем дурным голосом, что прорезается у некастрированных котов по весне. Я вжалась в стену.

Удары прекратились.

Я стала звонить матери. Трубку она не брала. Если я не отвечала, то меня ждали выволочка, крики и брать. Когда мать не отвечала, то, конечно, было ничего страшного.

Свет по всему дому замерцал. И выключился. Сначала на верхних этажах. Потом на кухне и, наконец, на всём первом этаже. Меня окутала тьма.

И я увидела десять красных глаз в отверстии для кошачьей дверки.

Несмотря на холод, я всю ночь просидела на улице. Кошка заснула в моей куртке — заходить в дом она отказалась. Кошки должны реагировать на необычное, но до того дня Уся, казалось, не замечала присутствия того, что живёт в подвале.

Мама, сильно подвыпившая вернулась в пять утра. Я тихо перебралась к себе наверх и заревела.

Почему, почему я не уехала раньше? Пока жива была бабушка, пока отец был в семье, пока был брат? Почему в старшей школе не переехала к отцу? Почему не уехала после одиннадцатого класса, в тот же Питер – поселилась бы в общаге и пару раз в год приезжала навестить мать. Почему не уехала на стажировку? Могла бы попроситься в тот же Китай в гостиницу работать. Главное, чтобы подальше.

Каждый раз, когда я говорила о своих мечтах уехать, мама начинала кричать и плакать. Она умоляла не бросать её. А я не мой брат и не мой отец. Я не могла бросить её одну. Кто-то должен был остаться, и этим кем-то стала я.

У меня не будет будущего. У меня не будет ничего. Только этот дом. Эти тарелки. В три часа дня кормёжка. В одиннадцать сесть у двери и слушать, слушать, слушать.

Из морока сна меня выдернул поток ледяной воды на лицо.

—Что ты наделала?! Что ты наделала?!

Мама вцепилась мне в волосы и стащила с кровати. Я стала вырываться, но мать крепко держала так крепко, что мне пришлось укусить её за руку. Мама завизжала и оттолкнула меня. Во взгляде сквозила недоумение, мол, как же я так, я взяла и укусила родную матушку.

—У тебя была одна задача! Разве сложно!

—Что произошло?

—А ну пошли!

Я спустилась вниз. На ступенях лежала разбитая тарелка. С куском сырого мяса.

Тихонько звенел чёрный колокольчик.

—Это можно исправить? — спросила я.

—Я не знаю! Я не знаю!

Я подобрала осколки и осмотрела кусок мяса.

—Что это такое?

—Это мясо.

—Хватит! — закричала я. — Хватит! Что оно такое? Почему оно там? Что оно там делает?!

—Это не твоего ума дело!

—Не моего?! Не моего?! Да у меня вся жизнь по одному месту! Ни туда не пойти, ни сюда! Не учится поехать, ни работать! Я из дома не могу выйти! Что оно такое?

—Да кто тебе мешает! Езжай сейчас, хоть к отцу, хоть в цыганский табор! Что ты все время виноватых ищешь?!

—Да? Я могу уехать? Сейчас? И не вернуться?

—Если ты совсем мать не любишь, то уезжай. Все меня бросили! И ты бросай! Давай, тварь неблагодарная, уезжай!

Я бросила осколки на пол.

—Тогда объясни мне, за что? За что ты так со мной? Что там, в подвале?

Мать схватилась за сердце и опустилась в кресло.

—Ты совсем мать не любишь. А сколько я тебе дала, сколько тебя лечила, кормила? А теперь выросла и оскорбляешь меня, — её губы дрожали.

Мне стало её жалко. Я захотела успокоить мать, но в этот момент кошка истошно закричала.

Я бросилась к подвалу.

—Вот! Кошка ей дороже родной матери! Беги, давай, спасай животное!

Уся кричала и царапала когтями пол. Изо рта шла пена. Половина её тела уже была по ту сторону двери. В глазах застыла мольба.

Рывок. И кошка исчезла.

—Нет! Не смей! Не смей!

Я сорвала чёрный колокольчик и раскрыла внешние шпингалеты. Они так давно не открывались что, казалось, вросли в стену.

Мать моментально выздоровела b вцепилась мне в волосы, но я оттолкнула её и распахнула дверь.

На меня дыхнула тьма.

В подвале пахло болотом и железом. Кошка копошилась где-то в углу. Я вооружилась фонарём и зашла внутрь.

Сначала ничего не было видно. Только чёрные стены. А потом до меня дошло, что это вовсе не почерневшее от времени деревянное покрытие.

Это то, что живёт в подвале.

Безликая масса покрывала стены, пол и потолок. Рогатая голова, святящиеся красные круги на месте глаз. Десяток щупалец, каждый из которых заканчивался когтём.

Мои руки затряслись, но я направила луч света туда, где кричала кошка. Щупальце зашипело и спряталось от света. Кошка вырвалась и побежала прочь, оставляя маленькие окровавленные следы за собой.

То, что жило в подвале, было одновременно и одним существом, и десятком чудовищ. Это была безумная химера, она булькала, копошилась и шипела в темноте подвала.

От его рогов ко мне потянулись толстые чёрные нити. Они опутали меня как муху, и, чем сильнее я вырывалась, тем сильнее оно меня держало.

—Я не виновата, — хныкала мать, — я не виновата. Оно само пришло, само осталось. Оно не уходит, не хочет уходить.

Такие же нити, но намного тоньше, держали мать. Правда ли то, что она говорила? Или то, что жило в подвале, внушило ей эту мысль? Что если мы были не обязаны его кормить? Что если я могла уехать отсюда и никогда не возвращаться?

То, что жило в подвале, издало чмокающие звуки как гигантское насекомое. Кого оно пило, меня или мать?

Я рвалась на волю, а моя мать не шевелилась. Она была полностью подвластна этому бесформенному чудовищу, которого сама же привела в дом много лет назад.

А потом нити ослабли, и я упала на холодный грязный пол.

В мамином свидетельстве о смерти написано, что смерть наступила от острой сердечной недостаточности. Совсем как у бабушки пять лет назад. Ни отец, ни брат не приехали на похороны. Только потребовали, чтобы я не продавала свою долю. Это же семейное, для детей, для внуков строилось.

Рутина поменялась. Теперь я приношу сырое мясо в час дня и забираю тарелку в четыре. А сидеть у двери нужно с девяти вечера до десяти. Я больше не могу пойти погулять по лесополосе. То, что живёт в подвале, не любит одиночества. Пока нас было двое, мы делегировали друг другу это миссию, теперь всё на мне. Как было бы на матери, если бы я решилась уехать.

Психолог прекратила наши сеансы. Сказала, что не может помочь человеку, который не хочет сам себе помочь.

Да знала бы она, как я хочу себе помочь.

Знала бы она, что я часами стою у прилавков с канистрами бензина. Знала бы она, как я по ночам щёлкаю зажигалкой во дворе. Как чёрные тени высасывают из меня всё сопротивление в тот одинокий вечерний час с девяти до десяти. Как я рыдаю по ночам, и как по утрам во мне крепнет склонность к пиромании.

То, что живёт в подвале, не пускает меня. Я снова ребёнок, который умоляет непреклонных родителей разрешить поехать в летний лагерь. Я снова ребёнок, который не может пойти гулять, потому что в десять надо быть дома.

Но вместо родителей – то, что живёт в подвале. А я совсем одна.

Я просовываю тарелку в кошачью дверку и запираю жёлтые рычажки.

Чёрные нити тянутся ко мне, и я отдаю им всю себя.

Я мечтаю, что однажды куплю десять канистр с бензином. Когда то, что живёт в подвале заснёт после кормёжки, залью все два этажа и все комнаты. Я буду лить, пока не останется ни сантиметра сухого места.

Потом возьму кошку, рюкзак и выйду на улицу.

И брошу зажигалку.

И этот дом, построенный для детей и внуков, загорится, как сухостой. Пламя сожрёт и его, и сад на заднем дворе.

И то, что живёт в подвале, будет кричать в агонии. А я буду стоять с пустой канистрой и смеяться. Я буду смеяться, стоя на пепелище, а от моей одежды будет пахнуть пеплом.

Но пока я ничего не могу сделать. Пока чёрные нити держат меня в плену.

Я встаю и звоню в чёрный колокольчик.

Потом беру кошку на руки и запираюсь в своей комнате.