The End⁠⁠

Джон Стэнфорд нащупал на прикроватной тумбочке мобильный, время – начало седьмого. «Чёрт, проснулся ни свет ни заря». Последние два года после увольнения он привык спать долго. Ему некуда торопиться.

Он вспомнил свой закуток из перегородок – ненавистный кубик, который про себя иначе как крысиной норой не называл, и его передёрнуло. Двадцать пять лет он просидел в этом кубике, вперившись в экран компа – помнится, гордился своей усидчивой жопой. Менялись компьютерные технологии, остальное оставалось неизменным… разве что он старел и с трудом осваивал новое. Как ему это вообще удавалось при отсутствии энтузиазма и интереса к программированию – загадка. Всё, что он хотел – это досидеть до пенсии.

Путь от парковки к офису пролегал вдоль узкого извилистого канала, по которому лоцманы ювелирно вели танкеры и сухогрузы. Серые облака заволокли небо, дул холодный колючий ветер. В такие ненастные дни чайки кружили, как сумасшедшие, преследуя проходящие суда. Джон не задерживал взгляд на происходящем, он спешил убежать от плохой погоды. Другое дело, солнечным свежим утром, когда в воздухе весна и особенно хочется жить, тогда окружающие предметы оживали, источая запахи и звуки. Он слышал басовитый гудок, из-за поворота показывался нос судна. Джон останавливался и ждал его приближения.

Если бы Джон мог запрыгнуть на палубу – сразу и сейчас! Без волокиты, без оформления документов, вот так просто оказаться на борту и уплыть ¬– от суеты, платежей и ответственности. Он представлял себе заморский берег, яркое палящее солнце, шум и толчею базара, людей в белых одеждах в городе из белого камня. На фоне белизны предметы, окрашенные в другие цвета, особенно выделялись – будь то головной убор, пояс или кинжал. Воображаемая картинка рисовалась живой, лёгкой и пёстрой. Если бы Джона спросили: «Где это?» – он с уверенностью бы ответил: «Африка», – хотя никогда там не был.

Он и судно шли рядом почти с одной скоростью, пока дорога не увела Джона в сторону. Канал исчез, а с ним и его фантазии. Через десять минут он уже поднимался в офис на лифте вместе с другими работниками.

– Как дела, Джон? Как дети? – спросил босс.

– Спасибо. Всё хорошо.

Оба приветливо улыбались. Боссу абсолютно наплевать на его детей. Этот вежливый вопрос означал: «Джон, я к тебе хорошо отношусь», – и не более. Если бы Джон стал ему рассказывать о детях, он бы расстроил босса. Так как тому пришлось бы делать вид, что ему это интересно. Всё, что босс хотел услышать в ответ, это – «Хорошо». Джон прекрасно справился с этой задачей.

С возрастом формально-вежливое общение стало его раздражать, хотя он привык к этому с детства. Джон перестал принимать участие в разговорах о погоде, о воскресной игре Browns , о загруженности работой ¬¬– особенно громко и с энтузиазмом об этом говорили отъявленные тунеядцы. Отказ от участия в этих разговорах отдалил его от сотрудников.

Макиавелли из него как из говна пуля – за двадцать пять лет он не продвинулся дальше старшего программиста. Просто усвоил корпоративные правила: первое и главное – улыбайся, второе – не опаздывай на работу и собрания, третье – не грузи начальника проблемами и четвёртое – прежде, чем послать мейл – перечитай его, через пятнадцать минут перечитай ещё раз и уж потом отправляй. Если Джон и лицедействовал, то по минимуму, не преследуя никаких целей, кроме одной – сохранение своего рабочего места.

Каждый раз Джон с нетерпением ждал отпуска, но уже через пару дней скучал по работе, по рутине, к которой привык. Выходило, что ожидание отпуска, подготовка к нему более интересны, чем сам отпуск. Привычка жить без радости укоренилась в нём настолько, что он разучился наслаждаться жизнью. Он много думал об этом. Его мать как-то сказала: «Джон, я никогда бы не поверила, что ты сможешь просидеть на стуле свою жизнь. Ты был таким неугомонным, жизнерадостным мальчиком». Он и сам удивлён – как это с ним случилось? А впрочем, что удивляться – страх. Да-да, страх потерять приобретённое благополучие заставлял его мобилизовывать силы, терпеть и даже иногда любить ненавистное ремесло, ведь помимо кубика четыре на шесть футов прилагались супер-зарплата, пенсионный план и медстраховка.

Он жил в дорогом районе в выплаченном доме, его дети окончили хорошую школу и частный колледж. Он смог оплатить всё это. Гордость и тщеславие, как горючее в баке, подпитывали его. В обмен на скуку и пыльный кубик без окон он получил всё вышеперечисленное, а также солидные накопления на пенсионном счёте.

Как-то сын приехал к нему на работу:

– Папа, и ты вот так целый день сидишь, уставившись в экран?

– Да. Поверь, это не худший вариант в жизни, – честно ответил он.

И это правда. Как и правда то, что есть в жизни варианты поинтересней.

Джон старался на работе, лез из кожи, пока не устал. Усталость навалилась внезапно. Ещё вчера он бегал, как олень, заглядывался на девушек, мечтал о дальних странах, а сегодня – депрессия. Ему даже трудно оторвать от дивана задницу, принять душ, надеть чистую одежду и выйти на улицу.

В юности он прочитал «Над пропастью во ржи», где автор описывал подростка с нечищеными зубами и грязным исподним, но в накрахмаленной рубашке и отутюженных брюках. Тогда в подростке он увидел себя, с тех пор трусы менял каждый день: мог ходить в дырявых джинсах, но коленка, торчащая из прорехи, сияла чистотой. Сейчас он не переодевал бельё по нескольку дней, а то и недель. Да и зачем? Он и на улицу-то выходил редко – до супермаркета и обратно.

Раньше с завидным постоянством выдёргивал волосы, которые лезли из носа и ушей, как тараканы из щелей. Одни чёрные, закручивающиеся, как кудри, другие прямые, как щётка; среди них всегда появлялись седые отщепенцы – эти были особенно заметны в тёмных пазухах носа. Сегодня эту битву он проиграл, в ушных раковинах буйно пророс кустарник, из носа торчали чёрно-белые пучки стрел.

Теперь он всё чаще вставал среди ночи, чтобы помочиться. Быстро привык к ночным походам в сортир, а ещё недавно спал, как убитый. Свыкся со своим расплывшимся телом, а ведь был строен. Примирился с приёмом лекарств и витаминов, двумя рядами выстроившихся на столе.

Когда расстался с женой, думал: «Ну вот, наконец-то я перетрахаю всех: изящных азиаток, фигуристых мулаток, соблазнительных латинос, белых, чёрных, серо-буро-малиновых, высоких и не очень, худых, толстых, длинноволосых и бритых». Но как только остался один – сексуальный запал исчез. На смену ему пришли нерешительность и растерянность. Он потерял остатки своего обаяния. Женщины сторонились его. Они чувствовали: «С этим дядей что-то не так» и предпочитали исчезнуть. Джон смотрел порно перед сном и постепенно суррогатный секс вытеснил желание иметь всех этих живых женщин, о которых он мечтал.

Так, когда же он начал съезжать на обочину? После развода? После того, как переехал из дома в маленькую студию? После смерти матери? Или после того, как бросил работу?

Он не выдержал напряжения. Сорвался. Бросил трубку и послал боссу мейл, что берёт весь отпуск – получилось полтора месяца. Посреди проекта бросил всё! Он никогда не брал больше пяти-семи дней.

Пошли все на хер! Тогда он не понимал, что первый, кого он послал – это он сам.

Нет, съезжать на обочину он стал раньше. Трудно сказать, когда обочина перешла в овраг, в дыру, в которой он оказался. Когда он уволился? – он уже сидел на дне колодца.

Он жалел себя. Обида на всех подтачивала его изнутри. Он понял, что дистанцию пробежал. Джону было плевать, что ему поставили пятый стент, и после выпитого по ночам возникала аритмия, ¬ похожая на мелькающие стоп-кадры, как вспышки белого и чёрного, от которых дёргаются веки – хлоп-хлоп. В такие моменты приходила мысль, что это конец. Он не испытывал страха, просто инстинктивно замирал и съёживался, испытывая удивление от новых ощущений. Стенты представлялись ему в виде лекарственных капсул, связанных между собой как сардельки и продёрнутых за верёвочку внутрь сосудов.

Возникал вопрос, а стоило ли двадцать пять лет прожить так, как он их прожил? Он не мог бы с уверенностью ответить. Сомнения, что жизнь могла быть более интересной, точили его изнутри. Не лучше, не сытней, не комфортней, а интересней. Бедность! Да, он боялся её больше всего, даже больше тюрьмы. В тюрьме бедность вряд ли ощущается, она начинается после выхода на свободу. Джон не знал ни первого, ни второго; он был стопроцентно законопослушный, платящий налоги и кредиты гражданин. Но он думал о бедах и превратностях судьбы. Ему предстоит испытать бедность – не зря он столько думал о ней. Точно, когда думаешь о чём-то, оно обязательно сбывается. Будешь думать о болезни, и она наступит.

И в том, что он проснулся сегодня так рано, он видел какой-то знак. Он сел, пытаясь понять, что же всё-таки произошло? Волнение перед операцией на сердце? Нет, он не переживал и не испытывал страха. Ему было всё равно. Он сидел на кровати, желание помочиться мешало сосредоточиться.

Облегчившись, он вернулся в кровать. Обычный день, не надо никуда идти. Он никого не ждёт и его никто не ждёт. За два года никого, кроме дочери и сына, в гостях не было.

Предстоит коронарное шунтирование, но только через неделю, сейчас он не думал о операции. Нет, что-то другое волновало его. И тут он вспомнил: вчера, перед тем как уснуть, ему в голову лезли дикие мысли: «Что будет, если он выстрелит в себя из «Бенелли?»»

Ружьё было куплено двадцать лет назад. Стрелял он из него один раз. Уже и не помнил, кто позвал его на фазанью охоту. Они ходили по краю поля, вдоль которого росли кусты. Подходя к очередному кусту, вскидывали ружья, шумели, ожидая, что из него вылетит фазан. Никто так и не вылетел. После двух часов хождения сделали привал. Зашли в лес, и там Джон увидел бурундучка, шмальнул в него – к счастью, промахнулся. Хорошо, что не попал – одним плохим поступком меньше.

Ночью, ворочаясь с боку на бок, он обдумывал серьёзное дело. Тут промахиваться нельзя. Можно сильно навредить, сделав из себя калеку. Он обдумывал, как лучше – засунуть дуло в рот и выстрелить, как сделал это Хемингуэй, которого он безмерно уважал? Или в сердце?

Он представил дуло во рту, холодный металл царапал нёбо – жёстко и не приятно. Нет, выстрел в рот – грязная смерть, голову разнесёт, собирай потом ошмётки черепа и мозгов по стенкам. Отпадает. Ему не хотелось, чтобы его детям предстал труп отца без головы. Квартира выкуплена, и дети непременно захотят её продать. А тут отец – помереть по-человечески и то не смог – отмывай теперь мозги со стен. Наверное, в сердце будет лучше.

За год до увольнения на день рождения к нему зашёл Лео, подарил крупную шрапнель, похвалился, что если стрельнуть ею метров с трёх, то дырка будет с кулак. Так что если стреляться, то подарком Лео – лучше и быть не может. Джон представил в своей груди дырку с кулак и мысленно просунул туда руку. Нет, не эстетично. Лучше куплю-ка я револьвер и пущу пулю в сердце, тогда будет маленькая дырочка, как в кино. Он увидел себя в белоснежной рубашке, из которой ниже грудной мышцы вытекла маленькая капля загустевшей тёмной крови. Эта картинка Джона удовлетворила.

Он ещё раз прокрутил в голове вчерашние мысли. Затем стал размышлять о том, что его капитал быстро уменьшился за последние два года. Медстраховку он потерял после того, как бросил работу, и тут на него обрушились проблемы со здоровьем. Сердце совсем ни к чёрту, оно и бьётся-то наоборот: на кардиограмме минус там, где должен быть плюс. «Берите кардиограмму с собой, если попадёте в больницу – подумают, что инфаркт», – напутствовал его врач перед отпуском ещё десять лет назад.

Инфаркта не было, жизнь в ожидании оного не вызывала подъёма, но и не расстраивала особо. Вот что беспокоило Джона, так это медицинские счета, они вызывали в нём ненависть, удивление, злобу и отчаяние. Денег становилось всё меньше, а привычка платить по счетам осталась. Да, пока на его счёте ещё была шестизначная цифра, но после операции она превратится в ноль – он станет бедным, пойдёт на вэлфер и восьмую программу . Его охватил ужас, попасть в эту категорию он боялся больше всего. Он презирал тех, кто жил на пособия, считал их никчёмными и ленивыми людьми.

Медицинские счета сожрали почти весь его капитал. Он понял, что мысли об этом разбудили его так рано. Подсознательно он думал о предстоящей операции не в плане здоровья, а в плане её стоимости. И что у него останется после операции? В кого он превратится? Гордость и независимость – это единственное, как он полагал, что у него осталось.

Джон поднялся с кровати. Сварил кофе. Он ещё разговаривал сам с собой, перебирая варианты… но понимал, что решение уже принято.

В полдень он вышел из дома, купил пистолет.

Надо не забыть сказать детям, пусть кремируют и смешают его прах с прахом матери. Он так и стоит в запечатанной коробке в кладовке. Да, пусть смешают и развеют… или закопают под деревом? Дерево... Он всё собирался выбрать, да так и не смог.

Он свернул в парк. Ходил уже час, взмок. В конце концов нашёл большой дуб, стоящий не далеко от навеса для пикников. Здесь прикольно, можно по выходным наблюдать за шумными компаниями, а по будням наслаждаться тишиной. Но кто разрешит копать тут яму для праха? А даже если допустить, что разрешат, кто гарантирует, что через какое-то время дерево не засохнет, и его не спилят. Лежать под пнём ему не хотелось.

Измучив себя ходьбой и мыслями, Джон вернулся к машине.

Решение кремировать себя и мать зрело в нём давно. Ещё когда он ходил к ней в больницу, убедился, что решение правильное. Посетителей в больнице были единицы. Расписываясь в журнале посещений, кроме своей подписи он видел ещё одну, ну две. Очевидно, что к больным никто не ходил. Если никто не ходит к живым, кто будет ходить к мёртвым? Никто. И зачем тогда эти могилы, памятники?

После смерти матери половина вещей была выброшена, а вторая, включая мебель, телевизор, кухонную утварь, пошла в благотворительность, Его вещи также вынесут на помойку или, в лучшем случае, отвезут в Армию спасения.

Что делать с коллекцией почтовых марок, с монетами, бронзовыми скульптурами и картинами? Нет, это дети вряд ли выкинут – заберут себе. И зачем он всё это собирал? К приобретению вещей он потерял интерес лет десять назад. Деньги – это другое дело, на них можно купить свободу, можно объехать вокруг земного шара. Это то, о чём он мечтал, и чему не суждено было сбыться.

«Сын, прилетай. Дверь открыта. Целую, отец». Он написал, понимая, что как только он отправит сообщение, ему ничего не останется, как привести приговор в исполнение. Нет ничего хуже, чем попусту пугать близких своей смертью. Похоже на шантаж.

Он застыл над телефоном…

«Деньги – их заберут доктора, а я всё равно скоро умру. Умру в унижении. Нет, лучше пусть они достанутся детям. Дерево не выбрал…». Он понял, что и это больше неважно – высыплют его прах на помойку, развеют ли в лесу, над озером или поместят в урну и сунут в дырку в крематории.

Джон послал СМС.

Сын прилетел в тот же день. Он нашёл отца мёртвым, лежащим на полу в белоснежной рубашке, рядом лежал пистолет и мобильник. На журнальном столике стояла запечатанная бутылка дорого виски, который он хранил для особого случая. Сын вынул обойму из пистолета, все пули были на месте. Он посмотрел на труп отца, на его старое лицо с посиневшими губами и заплакал.

Mayflower, S. Euclid

Сентябрь, 2020